Зимние каникулы

Текст добавлен: 2 мая 2017, 23:30

Текст книги "Зимние каникулы"

Автор книги: Владан Десница

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Назад к карточке книги

Annotation

Известный югославский прозаик, драматург и эссеист Владан Десница принадлежит к разряду писателей с ярко выраженной социальной направленностью творчества. Произведения его посвящены Далматинскому Приморью – удивительному по красоте краю и его людям.

Действие романа развивается на фоне конкретных событий – 1943 год, война сталкивает эвакуированных в сельскую местность жителей провинциального городка с крестьянами, существующая между ними стена взаимного непонимания усложняет жизнь и тех и других.

В новеллах автор выступает как тонкий бытописатель и психолог.

Зимние каникулы

ОТ РЕДАКЦИИ

НОВЕЛЛЫ

ЖИЗНЕННАЯ СТЕЗЯ ЯНДРИИ КУТЛАЧИ

БУНАРЕВАЦ

ГЛАЗ

ФОРМАЛИСТ

ВЕСНА В БАДРОВАЦЕ

БОГ ВСЕ ВИДИТ

ФЛОРЬЯНОВИЧ

ВИЗИТ

ПРОЩАНИЕ

СПРАВЕДЛИВОСТЬ

ДВА ПРЕТЕНДЕНТА

БЕНТА-ЯЩЕР

МОНОЛОГИ ГОСПОДИНА ПИНКА

ИСТОРИЯ О МОНАХЕ С ЗЕЛЕНОЙ БОРОДОЙ

ВОСТОЧНЫЙ МУДРЕЦ

СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ

НА ЗАРЕ

ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ

III

VII

VIII

XII

XIII

XIV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

notes

100

101

102

103

104

105

Зимние каникулы

ОТ РЕДАКЦИИ

Есть книги несправедливо забытые. Почти сорок лет прошло после выхода в свет в 1950 г. первого романа Владана Десницы (1905—1967) «Зимние каникулы», более тридцати лет – после опубликования в 1957 г. его романа «Вёсны Ивана Галеба». А ведь недаром в Югославии творчество этого художника оценивают не менее высоко, чем творчество лауреата Нобелевской премии Иво Андрича.

Современному читателю, привыкшему к обостренному драматизму действия, к усложненной манере повествования, проза В. Десницы может показаться чересчур традиционной. Да и сам писатель неоднократно подчеркивал приверженность свою критическому реализму прошлого столетия. Безусловно, в его творениях (обращенных в основном к межвоенному периоду 1918—1941 гг.) ясно прослеживаются социальная направленность, стремление к опосредованному выявлению мыслей и чувств персонажей через особенности их речи и поведения, интерес к предметному миру. Однако, раскрывая, дисгармонию царящих в обществе отношений, В. Десница исследует проблемы, окрашенные приметами уже нашего, XX века: это и беззастенчивый дух наживы («Бента-ящер»), и ситуация, в которой честь и совесть становятся предметом купли-продажи («Глаз», «Жизненная стезя Яндрии Кутлачи»), это и гипертрофированный страх перед общественным мнением («Два претендента»), и одинокая старость, когда рвутся связи с окружающей действительностью («Прощание»).

Интересно представлена у В. Десницы проблема город – село. Большинство горожан в его произведениях – итальянцы или представители итальянизированных слоев, в то время как сельская беднота – сербы и хорваты. Таким образом, традиционный социальный антагонизм усугубляется за счет национальных противоречий, не потерявших своей остроты и ныне, в конце XX века.

И, тем не менее, все творчество В. Десницы подчинено законам гармонии. В критические моменты социальные и национальные различия между персонажами отступают на второй план, и в людях просыпаются порыв к духовности, глубокое чувство родства и сопереживания. Автор не уверен, что знает путь к такой гармонии, но вплотную подводит читателя к мысли о настоятельной необходимости ее поисков.

Выходит в свет первый сборник прозы В. Десницы. Может быть, в недалеком будущем мы увидим и более полное собрание сочинений югославского писателя.

НОВЕЛЛЫ

ЖИЗНЕННАЯ СТЕЗЯ ЯНДРИИ КУТЛАЧИ

В одном из распадков, встречающихся в неоглядных синих массивах далматинских гор, словно осело в яму, чтобы хоть как-то укрыться от ветров, беспрепятственно выметающих почти обнаженное плоскогорье, село Клисовцы. В эту впадину дожди намыли тонкий слой порошкообразной земли, а кое-что сами люди добыли из-под камня: где киркой дробили серую каменистую кору, напоминавшую покров лавы, где просто снимали мелкий сланцевый щебень и отыскивали лоскутки плодоносной красной земли, маслянистой на ощупь и податливой на взгляд. На ней растет миндаль, виноград, при нужде и ячмень, но только не трава. Местами попадаются дикая вишня, твердый, узловатый граб, цепкий вяз. В заповедных уголках, обнесенных неровной изгородью из колючего сухого кустарника, немало корявого, выродившегося дуба, вяза, но тот, кому эти деревья знакомы в других краях, вероятно, даже с близкого расстояния вряд ли узнал бы их: иссеченные, изогнутые ветрами и нещадно вырубаемые топорами заготовителей дров, они растут бесформенными, искореженными, стволы их напоминают выжатое полотенце, искривленные, с болезненными наплывами на теле. Из-за привычки обрубать деревья в трех-четырех метрах от земли – «корнать», как называют эту операцию укорачивания, – на вершине дерева образуется уродливый нарост, нечто вроде головы, из которой каждый год лезут в стороны, подобно лучам маленького темного солнца, молодые ростки, воплощение прирожденной стойкости и неуемной решимости выбиться на свет божий. В сумрак такое изуродованное дерево кажется призраком, особенно когда его гнет и раскачивает ветер, рождая в его чахлой кроне шум и скрип; тогда дерево напоминает опьяневшего, раздосадованного великана, качающего головой и постанывающего от зубной боли.

Как ни странно, на дне этого распадка нет воды: сквозь пористое каменное основание она протекала как сквозь решето. И в то же время высоко на горе, в нескольких километрах от села, есть небольшой чистый источник. Хмурым зимним утром, как и летом под горячим солнцем, тянется к источнику цепочка женщин, согнувшихся под тяжестью бочонков, навьюченные ишаки. Этот многотрудный путь к воде – неминучая, почти обрядовая часть каждодневной жизни – отнимает у женщины полдня.

Треть села занимают Кутлачи. Во время, о котором идет речь, в шестидесятые годы прошлого века, в их роду еще жило предание, что пришли они сюда несколько поколений назад с гор, откуда-то со стыка границ Лики, Боснии и Далмации, спускаясь по распадку, который был одним из главных путей многовековой миграции из глубины страны в сторону моря. Это переселение происходило волнами издавна – люди бежали от турок, однако продолжалось оно и потом, после турок, подобно медленному постоянному отливу, стекая вниз по склонам, как тонкая струйка свежей красной крови. Таким образом, с гор пришли не только Кутлачи, но и основная масса населения этих мест. Как в иных краях люди с понятной гордостью говорят о родной земле, о древности своего очага, так пришельцы здесь хвастают своим переселением, словно оправдывая этим свою теперешнюю бедность и извиняясь, что вроде бы тут они осели временно, по воле случая, из-за непредвиденной задержки в пути. В течение столетий перемещались, спускались с гор людские волны по этому каналу, теснимые завоевателями или гонимые невесть какими надеждами на лучшую жизнь. И оседали здесь, среди этого камня, не обретя доли счастливей той, что оставили в своем прежнем доме; селились с оглядкой, не дойдя до моря, которое, может быть, в какой-то мере и было тем, что их неясно влекло сюда, однако в последний момент испугало чем-то неведомым и чуждым в себе, отринуло, и они отпрянули, словно размышляя, не вернуться ли в покинутые ими места. Но при таких переселениях пути назад не бывает. Судя по всему, глухие и слепые к запоздалому раскаянию люди с большим трудом отказываются от задуманного, меняют первоначальные планы, можно сказать, какой-то коллективный стыд за содеянное не позволяет им вернуться в горы изнуренными, разуверившимися. Пребывая в недоумении и нерешительности перед морем, которое сманило их, а потом обескуражило и разочаровало, когда возврата уже не было, возврата, о котором было тяжело даже думать, который был невозможен просто в силу реальных условий, люди оставались здесь по крайней мере потому, что схожесть местности и условий жизни, один язык, такой же примитивный уклад делали этот край более близким и родным.

Мият Кутлача, старший из мужчин племени Кутлачей, человек добродушный и спокойный, скоро умер от воспаления легких, от «прободения», которое нещадно косит пришлых горцев, и валит их тем проще, чем сильнее они и крепче. Мият возвращался с праздника от побратима. Разгоряченный спиртным, прилег на лужайке у дороги и заснул. На третий день его похоронили. Вдова осталась с двумя сыновьями: Петаром, довольно рослым пареньком, и тщедушным Яндрией. Трое детей, родившихся после Петара, умерли, так что младший Яндрия едва запомнил отца. Было у них три клочка земли, расчищенной на каменистом склоне, домишко, крытый сланцевыми плитками, как у всех в Клисовцах, да десятка два голов мелкого скота.

Петар после смерти отца быстро взялся за ум: стал управляться с хозяйством, к Яндрии относился с отцовской твердостью. Был это молчаливый, степенный крестьянин, настоящий земледелец. Он никогда не помышлял о других краях, об иной жизни. Довольствовался тем, что один день был похож на другой, а год нынешний на год предыдущий. Чередование, в общем-то регулярное, года с достатком и голодного, лютых зим и дождливых весен с летней сушью и осенними благодатями, которые наступали в точном соответствии с календарем века, он воспринимал почти как некую предопределенность, нечто ожидаемое и наперед известное, и сменяемость времен года целиком удовлетворяла потребность в переменах. Крупных, значительных перемен его фантазия не порождала, а душа не желала.

Яндрия был иной. С беспокойным характером, неутомимой фантазией, ловкий, проворный, он ощущал в себе некие несбыточные желания, стремление к чему-то значительному. Никогда не строил долгосрочных планов, как делают люди, рассчитывающие век вековать там, где родились. Желание «повидать мир» было в нем сильно еще в те годы, когда об этом мире он не мог иметь никаких определенных представлений. В тех местах у людей подобные порывы нередки. Поэтому, будто взятые из питомника саженцы, наиболее сильные и стойкие приживались в иных краях и оседали в какой-то другой общественной среде; хилые оставались в селе, чтобы дать жизнь новым, более выносливым и находчивым.

Случай, когда предопределенность и влечение Яндрии к перемене мест проявились более заметно и ясно, произошел, когда ему было лет пятнадцать или шестнадцать. При разделе имущества двое крестьян, единоутробные братья, жестоко поссорились, и один убил другого. Жандармы забрали убийцу, а погибшего запретили хоронить, пока судебная комиссия не осмотрит место преступления. Убитый целый день пролежал под вязом, на пригорке возле дома. Комиссия прибыла только на следующий день к вечеру. Яндрия навсегда запомнил это. Была поздняя осень. Солнце, блеклое и далекое, оставляло странные холодные тени на каменистых полянах и обрывах, а воздух был разрежен и чист, и в нем, словно боязливый голос в пустоте, замирало каждое чувство. Горожане приступили к делу. Самый молодой, врач, занимался вскрытием тела убитого, лежавшего навзничь, уже слегка посиневшего, с глубокой раной от удара острием топора в плечо и обухом в лоб, а тот, что старше, сидел поодаль на камне и листал газету, зевая и теребя бороду. Яндрия стоял возле младшего и внимательно следил за его руками, быстро и привычно управлявшимися с делом, а крестьяне, стоявшие кружком, словно выполняли какой-то обряд, размахивали ветками равномерно и медленно, отгоняя назойливых зеленых мух, слетавшихся на труп. Неподалеку для комиссии жарили на вертеле барашка. Не обращая внимания на окружающих, врач диктовал писарю; он отрывал взгляд от трупа только тогда, когда ему требовался какой-нибудь ножичек, ножницы или пилка, разложенные на земле. Яндрия, захваченный этой работой, даже не заметил, как присел рядом и принялся подавать врачу инструменты, каждый раз стараясь угадать, что ему в тот момент было нужно. Врач мельком взглянул на него и сказал: «Сообразительный парень» – и продолжил работу, больше уже не оглядываясь.

Комиссия скоро покончила с делами; они собрали инструменты, свернули бумаги, съели барашка и, торопясь, как бы не припоздниться и не заночевать в пути, уселись в повозку и укатили, а крестьяне разошлись и оставили труп под вязом: темнело и хоронить его было уже поздно. Яндрия стоял на дороге, он неотрывно смотрел вслед повозке, которая растворялась в рассеянном сиреневом свете осеннего вечера, и сосредоточенно думал, одному богу известно о чем. Впечатляющим было это мгновение: повозка удалялась, скрипели колеса, перемалывая дорожные камешки, а сумрачный воздух все еще сохранял какой-то невидимый, затаенный свет. Мгла густела и опускалась на село, словно мутный осадок; с возвышения казалось, что село в долине постепенно тонет, звуки, доносившиеся оттуда, становились все более далекими. Из дома, в котором жили убитый и убийца, слышались неясные плач и причитания женщин, над крышей вился облачком дым и терялся в вышине. Яндрию вдруг охватила какая-то странная, невыразимая печаль, тоска, и, хотя ему были незнакомы другие края и иные люди, он почувствовал себя здесь одиноким и чужим, а неведомая дотоле ностальгия нахлынула на него, сдавила горло.

Два дня Яндрия не находил себе места. Из памяти не выходили лица врача, судьи и писаря. Они пробудили в нем дремавшее любопытство: чем сейчас занимаются эти люди, как они живут? И хотя ничто не связывало с ними, мысли о них куда-то властно влекли его.

Вскоре он ушел из села. Щедро оставил брату свою часть дома, отвоеванного у скал поля, несколько голов скота, свое видение бескрайних гор, свою долю родных ветров и солнца – все это за несколько форинтов наличными – и подался в приморский городок искать заработок с неясным ощущением, что это будет не единственная остановка на жизненном пути.

В городке он нанялся работать посыльным в управу городской общины, быстро освоился, привык к новой среде. Тут, в волостном центре, он выучился многому, кругозор его расширился. Видел, как живет, о чем думает этот мирок, приглядывался, как вращаются самые маленькие колесики общественной и государственной машины, свел знакомства с чиновниками, лавочниками, землевладельцами, с начальниками, бывал в читальнях, кофейнях, разных учреждениях, наблюдал за городским людом на работе и отдыхе. Короче говоря, узнавал мир города, не села.

Проходя как-то с конторской книгой за пазухой под окнами дома сборщика налогов Росси, он бросил взгляд на его жену Антониетту, бездетную, обуреваемую неисполненными желаниями, которая постоянно, нескончаемо возлежала на подоконнике выходившего на улицу окна квартиры, как на смотровой вышке. Однажды он проявил свою услужливость, предложив добряку Росси отнести домой купленное мясо, и тем самым избавил его от подъема по лестнице. Судя по всему, это сыграло свою решающую роль. Потом Яндрия еще несколько раз заходил к госпоже Антониетте наколоть дров, причем стук топора прерывался все более продолжительными паузами, и, когда Яндрия выпутался из этой истории, у него была серебряная цепь для часов и набриллиантиненные усики.

В управе по милости жены сборщика налогов Яндрия оставался до тех пор, пока не подошел срок идти в армию, и за все это время он ни разу не был в Клисовцах, даже когда умерла его мать, а брата видел четыре-пять раз – тот приезжал в город уплатить штраф или сделать покупки к Рождеству.

III

Только попав в армию, Яндрия понял, что нашел то, для чего был создан. Тут могли сполна проявиться его лучшие качества: ловкость, выносливость, смекалка, нечто воинственное, тлевшее без применения в его семье, во всем селе, с тех пор как прекратились стычки с турками и грабительские набеги на Лику и Боснию, что долго таили и что проглядывало на свет божий лишь в пристрастии к ловкой краже, умении рассказывать об удалых гайдуцких похождениях, петь песни ускоков, которые впитывал в себя длинными зимними вечерами в продымленном доме в Клисовцах, как единственное развлечение в скучной размеренной жизни. Теперь это «нечто» дало о себе знать во весь размах и ширь, но, разумеется, в ином, более развитом виде, в красиво одетой, вышколенной, хорошо оснащенной и кормленной государевой армии.

Нетронутость его молодой силы перелилась почти с каким-то наслаждением в опеку воинских уставов, порядка и дисциплины и охотно поддавалась переделке. Наверное, именно тогда Яндрия перешел из православной веры в католическую, или по крайней мере заявил, что он католик, и как таковой числился в списках, хотя потом утверждал, что вся семья сменила веру во времена униатства, еще в начале века.

О доме, брате, о близких он почти не вспоминал. Если против его воли в памяти возникали Клисовцы, по спине пробегали мурашки. Село вырастало перед глазами таким, как оно выглядело под хмурым небом, иссеченное ветрами. Никогда у него не появлялось желания побывать в родных местах хоть несколько часов, не было даже обычного солдатского желания пофорсить перед крестьянами, пройтись в военной форме. Брату он писал всего два-три раза с очень длинными паузами в первые годы службы, чтобы похвастать получением нового чина. Эти письма он заканчивал длинным перечнем имен односельчан, которым передавал приветы, тем самым напоминая о себе и сообщая о своем продвижении по службе. А брат не очень стремился эти приветы передавать, думая про себя: «Пусть себе тешится, пусть!»

В армии Яндрия всей глубиной своих инстинктов проникся царственным величием государственных начал, и с тех пор в нем навеки, до конца его дней, сохранились приверженность и почитание власти, силы и порядка – триединства, олицетворявшего Монархию.

Позднее, когда в тумане разговоров за чаркой вина старинные предания начали переплетаться, сливаясь в сознании с историями из его личной жизни, тяжкие моменты, которые смешивались в армейском быте с упоением показухой, отличавшей государеву армию, забывались, и спустя многие годы он вспоминал военную карьеру как самую светлую, самую лучшую пору своей жизни, а иногда она казалась ему чем-то похожей на длинный радостный сон, этакую прогулку под солнцем.

Однако главным событием, вершиной его карьеры и всей его жизни была оккупация Боснии. Налившийся силой, с мощными легкими, Яндрия к тому времени стал трубачом, причем полковым. Старые товарищи всегда называли его не иначе как «бой-горнистом», звуки трубы которого было слышно «за тремя горами». В его память врезалась, подобно апофеозу, как вершина всего, такая картина: в захваченной Боснии, на торжественном построении, он, полковой трубач, на белом, откормленном коне следует за генералом и дублирует его приказы полку. Неоглядная колонна перепоясала широкое зеленое поле, на котором потом состоялось богослужение и вручение наград. В тот момент, когда пробились первые лучи солнца, шеренги войск по сигналу его трубы всколыхнулись и опустились на колени.

Яндрия остался в армии в чине унтер-офицера. Лет пятнадцать он служил по разным гарнизонам, ежедневно муштровал солдат, а воскресными вечерами ухаживал за пышнотелыми служанками под сенью каштанов в гарнизонных парках. Немало повидал он и всегда был доволен своей жизнью. Частая перемена мест не позволила ему раньше времени постареть, опуститься и, отяжелев, обзавестись семьей; он побывал во всех уголках монархии, где живет «наш брат» или люди того же роду-племени. С удовлетворением Яндрия убеждался в том, сколь распространен его народ, и уже воспринимал это как нечто привычное, каждый раз вызывавшее у него радостную широкую улыбку.

– Пусть наших везде будет побольше! – говорил он в таком случае с оттенком горделивости. Особенно его трогало, если вдали от родных мест ему приходилось слышать, как в народе поют или пересказывают те же песни, которые он хорошо знал еще в детстве, в Клисовцах. Когда попадалась песня незнакомая, он запоминал ее или записывал, особенно если она была веселой.

Кто знает, сколько еще времени он кочевал бы по гарнизонам и кем закончил бы службу, если бы в конце концов не вернулся в Далмацию. В Задаре одна женщина пришлась ему по душе больше остальных. Статная, красивая, но, как потом выяснилось, со скрытой грудной болезнью, она была такой желанной, так пленила Яндрию, что предрешила его армейскую карьеру. Будучи уже в зрелом возрасте, он оставил армию и, как заслуженный защитник монарха, получил место смотрителя тюрьмы, женился, купил дом.

От армии у Яндрии, кроме множества впечатлений, переполнявших его душу гордостью, остались два предметных воспоминания, два трофея: его унтер-офицерская сабля, которую он в своих рассказах называл «мечом старого вояки», и большая цветистая картина. Это была обычная аляповатая литография, изображавшая военного в парадном мундире, в красных галифе, выше воротника была прорезь, куда можно было вставить и приклеить любой фотопортрет. Фигуру обрамлял широкий венец из дубовых и лавровых листьев, внизу были изображены скрещенные мечи и пушечные жерла, наверху – лик государя, за ним раскрылатился двуглавый орел, над которым парила в сиянии расходящихся золотых лучей государева корона со склоненным в сторону крестом. Эти реликвии Яндрия водрузил на стену на почетном месте в большой комнате, служившей спальней, а в праздничные дни и гостиной. Впоследствии, в смутные времена, он частенько останавливался перед своей саблей и картиной, молча взирал на них. Смотрел на свои длинные, чопорные усы, желтые, как торчащий из початка кукурузный шелк, и вспоминал дни, когда он был молод и удал.

В чистой квартирке на набережной, состоявшей из комнаты, прихожей и кухни, в которую можно было попасть, спустившись на три ступени, и окна которой находились на уровне тротуара, Яндрия прожил вместе со своей Икой счастливые семейные дни. В служебных разговорах с судебными чинами, разгуливая по городским улицам и беседуя в городских скверах с пенсионерами и прислугой, он глубже познакомился с иным образом жизни монархии, с мелкобуржуазным чиновничьим бытом. Уже в силу того, что и сам он был одним из маленьких колесиков в огромном, сложном, но, как часы, точном бюрократическом аппарате, у него была возможность следить за его отлаженной работой, а насмотревшись, преисполниться безграничного восхищения виденным и обрести уверенность в его несокрушимости.

Беззаботной и благостной была жизнь Яндрии в первые годы брака в тихом и спокойном Задаре; ее дополняли достойное служебное положение, довольство предвоенной жизни. И как оккупация Боснии была для него самым славным моментом военной карьеры, так и чиновничья служба в Задаре навсегда осталась в памяти как самое лучшее время его семейной жизни. Сколько счастливых зимних вечеров просидел он возле окна, выходящего на залитую солнцем набережную, наблюдая, как разгуливает спокойный предвоенный люд – дамы с аккуратными колясками, в которых сидели одетые в белое дети, чиновники, надменно застывшие в своих черных суконных пальто, – и слушая разноголосицу с шумом и гамом игравших перед окном детишек. В солнечные дни у Яндрии было на что посмотреть со своего наблюдательного пункта: или прибывал белый пароход, регулярно ходивший в Триест и швартовавшийся у нового парадного причала, – группы гуляющих приостанавливались, разглядывали его издали и гадали, какой это пароход – «Вурмбрат», «Геделе», – или какой-нибудь первоклассный пикник, или похороны по высшему разряду – бесплатное, богом данное зрелище приморских городов; во дворах перекликались девицы, договариваясь сходить посмотреть на процессию, один голос торопливо взывал:

– Аннета, скорей, опоздаем!

Из-за угла главной почты сквозь частую барабанную дробь слышались басовитые удары большого барабана, сопровождаемые резким звуком медных литавр, напоминавшим звон разбитого хрусталя, у девчонок сердце подскакивало к горлу и кровь скорее струилась по жилам. Частый топот ног, в последний момент подбегающих из боковых улочек, прерывистое дыхание и цыканье старших, утихомиривающее их. Размеренный медовый голос распорядителя – и процессия с сияющими духовыми инструментами во главе двигалась в сторону набережной. Медленно, неотвратимо приближалась колонна под ярким предвечерним солнцем, а посетители, сидевшие за столиками перед кофейнями, притулившимися на набережной одна к другой, вставали, отодвинув чашки кофе с молоком, и ждали с непокрытыми головами, когда процессия проследует мимо; волна катилась дальше, обнажая все новые и новые головы людей, столпившихся на набережной.

Когда не было ни парохода, ни похорон, Яндрия дремал у окна. Беззаботный отдых, случалось, прерывался – одно из неудобств низких окон, – когда в комнату влетал камень, пущенный в нарушителя правил игры. Яндрия вздрагивал, разгневанный и негодующий высовывался из окна, чтобы, сочно выбранившись, разогнать ребятню.

С рождением сына счастье его стало особенно полным. Яндрия без промедления записал его на службу государю. Об этом он говорил часто и охотно. О далекой престольной Вене, о парадных мундирах, праздниках, наградах, смотрах… Радовался с бескорыстным отцовским чувством, что сын пойдет дальше его, станет офицером, а может быть – кто знает? – и полковником или даже генералом. Вон их сколько, судя по фамилиям, выходцев из Лики, Кордуна!.. Сын даже знать не будет, что отец родился в Клисовцах и память его на всю жизнь сохранила свист и завывание ветра под кровлей из каменных плиток и в дверях, скрип стволов корявых вязов и грабов в оголенном перелеске и голодные зимние рассветы, когда встаешь ото сна легким и прибранным, словно для причастия.

При крещении ребенку дали имя Леопольд, так уж получилось! Его кум, брат Ики, флотский унтер-офицер из Пулы, предложил так назвать, мать и священник согласились, поэтому Яндрия не стал перечить. Ребенок рос бледноликим, как бы в тени своего имени. Польде не исполнилось и пяти лет, когда умерла его мать. Яндрия извелся: волоча ноги, ходил на работу, бродил по городу или сидел в корчме с кем-нибудь из друзей, незаметно начал пить. Видя, что не может в одиночку обходиться с тщедушным ребенком, спустя год вдовства женился на Кате, женщине хворой, предоброй и набожной. Через год она родила ему сына. Чтобы не произошло так же, как и с первым ребенком, Яндрия безоговорочно решил назвать младенца именем своего отца – Миятом, которое вскоре перешло в сокращенное Мийо. Худосочная, чуть сутулая Ката молча выполняла работу по дому, не спускала глаз с ребенка, хорошо относилась к Польде и во всем покорялась Яндрии. Даже его первая свадебная фотография осталась висеть на прежнем месте. У Яндрии никогда не было причин жаловаться на Кату. И все же она была не такая, как первая жена, и домой Яндрию уже не слишком тянуло.

Польде рос болезненным, молчаливым, тень печали постоянно жила в его глазах. Он всегда был серьезен и до конца своей жизни ни разу, наверно, от души не улыбнулся. Еще сызмала он ощущал нечто неприятное в несообразной связи своего имени и фамилии, и когда его вызывали в школе – Леопольд Кутлача! – у него возникала мысль, что он найденыш. Зато настоящим праздником было, когда отец брал его с собой на прогулку. Он терпеливо шел рядом с отцом и его друзьями, слушал их медлительные разговоры, останавливался и все глядел по сторонам, не видит ли его кто из товарищей, а если замечал кого-то, прижимался к своему родителю и, крепко держа его за руку, вышагивал, исполненный невыразимой гордости. В гимназии Польде проявил себя сообразительным, старательным и спокойным подростком, однако со временем стал понемногу отдаляться от отца. Чувствительный до болезненности, он очень страдал от его хвастовства, от солдафонской шутки или скабрезной истории из молодости, которую тот вспоминал перед друзьями. Когда отец, закончив рассказ, широко улыбался, сужая серые глаза и обнажая безукоризненные ряды еще крепких ровных желтых зубов, его покоробленное самолюбие перерастало почти во враждебность, вспышку неприязни. Он вообще страдал от непреходящего чувства стыда. Стеснялся не только своих и чужих поступков, но краснел за позор даже незнакомых людей, за весь белый свет. Цепенел от отцовских острот, от нарочитой вычурности приветствия заглянувшему на огонек соседу, стыдился не к месту сказанного ученого выражения, икоты мачехи, начинавшейся у нее каждый божий день после обеда, стоило ей заняться мытьем посуды; делая возле окна уроки, он, испытывая неловкость, скорее угадывал, чем слышал, короткие Катины всхлипы, с неумолимой частотой доносившиеся из кухни. Яндрия ждал, когда Польде окончит шестой класс, чтобы отправить его в «кадетеншуле»^[1].

Тем временем учащиеся основали свое общество. Они устраивали собрания, покупали и допоздна зачитывались какими-то брошюрами; Яндрия краем уха слышал в их оживленных дискуссиях часто повторявшееся слово «движение». Все это казалось ему блажью, безделицей. Польде, самый младший, выделялся среди остальных, был заводилой, и это отцу, при всей его недоброжелательности, все-таки льстило. Порой в запале кто-то ронял слова «революционная молодежь». Тогда Яндрия брал шляпу и уходил из дому, крутя головой.

Когда пришла пора поступления в кадетеншуле, Яндрия вдруг столкнулся с препятствиями и осложнениями, которые разрушили все его планы: сын и слышать не желал о кадетском корпусе.

«Дьявол его знает, что он задумал! – жаловался Яндрия друзьям. – Буду, говорит, журналистом, хочу просвещать и вразумлять народ, то да се. Кто его поймет!»

Убедившись, что сын из упрямства и своенравия будет стоять на своем и что его невозможно переубедить, Яндрия оставил его в покое и примирился с судьбой. Все свои надежды, которые раньше связывал со старшим, он возлагал теперь на Мийо.

Польде окончил гимназию и уехал в университет – вначале в Загреб, потом в Прагу – и совершенно отбился от дома. Вначале отец ежемесячно посылал ему небольшую сумму денег, потом перестал, и сын как-то обходился. Он не часто навещал их, даже на каникулах, раза два-три появился во время учебы, но не надолго. На несколько месяцев ездил к какому-то другу в Воеводину. Однажды отправился в Черногорию и пробыл там почти год. Яндрия словно забыл о нем и все свое внимание сосредоточил на Мийо. А свободное время отдавал «обществу ветеранов» – бывших унтер-офицеров, полицейских и банковских чиновников, которые рады были видеть его и слышать.

У ветеранов в конце набережной был свой дом в хорошем состоянии, с мягкой мебелью. В дни торжеств, для участия в процессии на троицу, в день рождения императора все надевали парадные мундиры: темно-серые брюки, белые перчатки и жесткие черные шляпы, над которыми развевались перья плюмажей. Яндрия в соответствии со своим армейским чином имел право на плюмаж красного цвета. В доме ветеранов была теплая, уютная читальня, шахматы, домино и другие игры, альбомы с портретами генералов, императоров и эрцгерцогов, с изображением битв и знамен, боевых кораблей и памятников. Таким образом, незначительный членский взнос предоставлял многие удобства и преимущества. Больным и нуждающимся оказывалась помощь. Во всех государственных праздниках и в официальных торжествах, в похоронах высокопоставленных лиц обязательно принимали участие ветераны – в парадных одеяниях под своим золототканым знаменем. Если же умирал кто-то из них, звонил большой колокол кафедрального собора Святой Стошии, за гробом шли все ветераны с черными лентами на рукавах и на знамени, на гроб клали воинские принадлежности усопшего: саблю, шляпу с темно-зеленым или красным плюмажем, согласно чину, и награды. Семья получала денежную помощь на похороны.

Назад к карточке книги "Зимние каникулы"