Текст книги "Пути Предназначения"
Автор книги: Влада Воронова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)
– Ты предпочтёшь счастью вернуться ко двору возню с отродьем ссыльных и поселенцев? – тоном приговора сказал теньм.
– Я не могу предать тех, кто мне поверил, предвозвестник, – повторил Джолли.
Теньм отвернулся, пряча глаза. Опять возвращались воспоминания Клемента Алондро, властно заполняли душу.
+ + +
Приходящих учеников у Латера было множество, а домашних всегда только девять: три тройки наурис-беркан-человек. И со своими сотройчанами, и с учениками постарше Клемент подружился легко и быстро – за все три года учёбы не случилось ни одной хоть сколько-нибудь серьёзной ссоры или драки. А не любить Учителя было невозможно, слишком притягательным оказалось его неизменное ласковое спокойствие после ругани и побоев, которые Клемент в изобилии получал от родителей.
Прежняя жизнь быстро позабылась, настолько сильно захватила новая. Почти счастливая, не окажись в ней маленькой, но постоянной горчинки – папой себя называть Латер позволял крайне редко, только если удавалось выполнить на «отлично» очень сложное задание. Да и то лишь наедине, чтобы другие ученики не слышали.
…Кресло в кабинете Латера большое, просторное, даже взрослые могут вдвоём сидеть свободно, не прикасаясь друг к другу, но Клемент теснее прижался к Учителю.
– Папа, – сказал он тихо и повторил уверенней: – Папа.
– Ты молодец, – обнял его Учитель, поцеловал в мочку уха. – Не устал?
– Нет, папа. Хочешь, я пройду через лабиринт ещё раз?
– Нет, зачем? В лабиринт ты пойдёшь через неделю, когда немного подучишься работать с собаками. Ты их боишься?
– Нет, папа, совсем не боюсь. Но они такие большие, выше меня… Сильные и упрямые. Я не знаю, как заставить их слушаться. А хлыст брать ты не разрешаешь.
Учитель погладил Клементу лоб и щёку – мягко, только самыми кончиками пальцев.
– Любовь и ласка, Клэйми, намного действенней принуждения или наказания. Без любви и ласки ни одно живое существо обойтись не может, как без воздуха. Когда даже самая злая и строптивая собака хорошо распробует любовь и ласку, один строгий взгляд станет для неё страшнее любого крика, а равнодушный ударит больнее хлыста. Если ты всегда будешь ласков с собаками, они сделают всё, что тебе только пожелается, лишь бы ты не отворачивался от них, не лишал своей любви. Ради неё собака выполнит любой приказ даже вопреки собственной природе и самому лютому страху – прыгнет через огонь и взберётся по шаткой пожарной лестнице на стометровую высоту, забудет во имя твоей ласки и голод, и даже сон. Её никогда ни к чему не надо будет принуждать. Собака сделает всё сама, по доброй воле, а значит – с наибольшей отдачей.
– Я понял, папа. Но у каждой собаки свой характер. Поэтому и ласка тоже каждой нужна своя. Я не знаю, какая.
Учитель улыбнулся, опять поцеловал мочку уха.
– Ты умничка, Клэйми, заметил самое главное – ласки, одинаковой для всех, не бывает. Но каждая собака сама подскажет, какая именно ласка ей нужна, чтобы поверить в твою любовь. Только смотреть надо внимательно.
– Я буду смотреть очень внимательно, папа, – пообещал Клемент.
Старинные напольные часы пробили час дня. Пора было собираться в школу обыкновенную. Клемент с сожалением встал с кресла. Отрываться от Учителя не хотелось, но ещё больше не хотелось огорчать его опозданием или низкой оценкой – все домашние ученики Латера были только отличниками.
+ + +
И патронатор, и Джолли глянули на теньма с удивлением – лицо предвозвестника бесстрастно, будто камень, а пальцы нервно комкают лацкан пиджака. Теньм перехватил их взгляды и положил сцепленные в замок руки на стол, нахмурился начальственно и строго.
В кабинет с низким поклоном шагнул адъютант.
– Досточтимый, – растерянно посмотрел он на патронатора, – там адвокат…
– Какой ещё адвокат? – холодно вопросил Клемент. – Опальнику адвокат не положен.
– Это юридический не положен, – насмешливо ответил из-за двери молодой мужской голос. – А гражданский, проще говоря – любительский, допустим для всех. Пятнадцатая статья «Уложения о ссыльных и поселенцах Гирреанской пустоши».
Самозваный адвокат оттолкнул адъютанта и вошёл в кабинет.
Мальчишка. Ему же лет восемнадцать, самое большее – двадцать. Какой, к чёрту, из него адвокат, пусть даже и любительский? В руке у пацана свёрнутый в трубочку лист бумаги казённого вида – один-единственный.
– Приветствую, судари, – вежливо наклонил голову юнец. – Я поселенец Авдей Северцев, приписной номер 644-878-447, гражданский защитник интересов диирна Бартоломео Джолли.
От невероятной наглости плебея у Клемента перехватило дыхание – он и помыслить не мог, чтобы к патронатору кто-то мог войти без дозволения и чельного поклона. Тем более если в его кабинете находится посланец самого государя.
– Авдей, – умоляюще прошептал Джолли, – уходи. Ведь это (чельный поклон в сторону Клемента) предвозвестник.
Императорского порученца гирреанец разглядывал с весёлым любопытством – в точности как редкостного зверя в зоопарке.
– Тем лучше, – сказал Северцев, завершив осмотр. – Дело решится сразу и без проволочек.
Гирреанец скользнул взглядом по комнате и, не обнаружив стульев для посетителей, сел на пол рядом с Джолли, но не на пятки, как обязан был простолюдин в присутствии высших, а по-степняцки, свернув ноги калачиком. Клемент глазам не верил – пустячным жестом ничтожный поселенец уравнял себя с императорским посланцем и, как следствие, поставил выше патронатора.
А патронатор молчал, одёрнуть наглого плебея, указать ему истинное место даже и не попытался. Больше того, и взглядом, и жестом умолял предвозвестника продолжить разговор с поселенцем на его условиях.
– Авдей, – повторил Джолли, – именем матери твоей заклинаю – уходи.
– Я не призрак, чтобы меня заклинать, – фыркнул Северцев.
Клемент смотрел на него всё с большей растерянностью. Таких людей просто не могло существовать. Сколько теньм себя помнил, ещё никогда и ни у кого не видел такого вольного разворота плеч и настолько уверенно прямой спины. До абсолюта свободными были каждое движение и взгляд Северцева.
К тому же красив гирреанец оказался невероятно. Даже по меркам Алмазного Города такая красота была небывалой. А простые джинсы и лёгкая летняя водолазка подчёркивают её самым выгодным образом.
Высокий рост сочетается с безупречным сложением атлета античной Ойкумены. Тёмно-русые вьющиеся волосы обрамляют канонично правильное лицо, на губах цвета сладкой малины танцует улыбка. Чистая и бархатисто-гладкая кожа с ровным золотистым загаром так и манит прикоснуться, погладить. И глаза – огромные, сумеречные, уютные. А ресницы такие густые и длинные, что в глазах не отражается свет, и оттого их глубина кажется бесконечной, её озаряет лишь собственное мягкое сияние, ясный огонь души. Узкие гибкие кисти совершеннейшей формы, пальцы аристократично длинные и тонкие, но в то же время – крепкие и сильные как у мастерового. В полузабытые ныне времена Белосветного ордена так рисовали ангелов на церковных фресках – пленительно прекрасных и недоступных в своём небесном совершенстве. Но даже они были тусклым и слабым подобием живой красоты гирреанца.
– Итак, – сказало совершенство, – приступим. – Голос у него оказался под стать внешности: лёгкий, звенящий и светлый как плеск чистой горной реки. – Желаете ли вы, досточтимый диирн Бартоломео Джолли, покинуть пустошь и вернуться ко двору?
– Приказы государя не обсуждаются, Северцев, – сказал патронатор.
– Даже если вступают в прямое противоречие с им же самим утверждёнными законами? – с лёгкой насмешливостью поинтересовался гирреанец.
– Объяснитесь, – попросил патронатор. «Именно попросил, а не приказал», – отметил теньм.
– Сначала мой доверитель должен ответить, желает ли он покинуть пустошь.
– Нет, – едва слышно ответил Джолли. – Мой дом здесь.
– В таком случае, высокочтимый предвозвестник и многочтимый патронатор, я заявляю, что вчера утром, незадолго до того, как за досточтимым Джолли явился жандармский наряд, диирн Бартоломео принял таниарство.
– Что? – ошарашено переспросил Джолли. – Что я принял?
– Таниарство, досточтимый, – вежливо повторил Северцев и развернул бумагу. – Вот свидетельство преподобного Григория Васько, священника, который провёл для диирна обряд приобщения к таниарской церкви. Диирн признаёт свою принадлежность к таниарской вере или желает объявить свидетельство преподобного лживым и клеветническим?
Джолли нервно сплетал и расплетал пальцы. Плечи дрожали. Северцев накрыл его кисти ладонью.
– Что вы решили, учитель? – спросил он. – Чего вы хотите на самом деле? Сейчас вы можете выбирать.
– Я… – Джолли запнулся. На мгновение закрыл глаза, перевёл дыхание и сказал твёрдо: – Я действительно вчера утром принял таниарство из рук рабби Григория.
Северцев просиял радостной улыбкой, крепко обнял Джолли.
– Спасибо, учитель!
Тот пожал ему запястье.
– Это тебе спасибо, Авдей.
Северцев взял Джолли под руку, помог встать, а предвозвестнику сказал:
– На этом мой доверитель полагает вашу встречу завершённой. – Поклон лёгкий, обычная вежливость, и не более.
Джолли дёрнулся было на поклон, предписанный Высоким этикетом, но Северцев держал под руку, и бывшему придворному пришлось ограничиться поклоном из этикета Общего.
Северцев и Джолли ушли. Клемент посмотрел на патронатора.
– Он из семьи мятежников, предвозвестник. Они все такие, даже если в пыточное кресло засунуть. – Спину патронатор держал прямо, словно взял у Северцева частицу его весёлого нахальства и спокойной свободы.
– Однако Северцев назвался поселенцем, – сказал Клемент.
– Так и есть. Он поселенец по матери-инвалидке. Поселенцем считается и его отец, Михаил Северцев.
– Считается? – уточнил теньм.
– Да, предвозвестник. Доказать участие Северцева-старшего в антигосударственной деятельности не удаётся до сих пор. В юности он получил три года каторжных работ за укрывательство беглого мятежника, но с тех пор ни разу ни на чём не попадался, хотя бунтовщицких занятий не прекращал ни на день. Северцев очень хитёр… Сами мятежники называют его Великий Конспиратор, а в наших досье он значится под кличкой Скользкий. Один из лидеров своей партии.
– Так вот с чьей подачи оказался здесь этот наглый щенок, – понял Клемент.
– Не думаю, предвозвестник. Это наверняка его собственная затея. Должен признать – остроумная. Завтра Джолли публично отречётся от таниарской ереси и вернётся к истинной вере, но для того, кто запятнал себя членством в лживой церкви, врата Алмазного Города навсегда останутся закрытыми. Джолли недоступен для вас, предвозвестник.
– Однако поддельное свидетельство – это уголовное преступление.
Патронатор позволил себе улыбнуться.
– Вовсе нет, предвозвестник. Джолли признал его истинность, а что касается преподобного Григория Васько, то это дед Авдея и тесть Михаила. Он под присягой подтвердит подлинность свидетельства, хотя и выписывал его на обряд, который никогда не проводился.
– Потрудитесь объяснить, – нахмурился Клемент.
– Преподобный Григорий известен всему Гирреану слишком буквальным пониманием Далидийны. Это священная книга таниарцев, где есть всё – от молитв до правил повседневного поведения. Так вот в Главе Заветов сказано: «Если во имя спасения собственной души или жизни потребуется ложная клятва, да произнесут уста твои истину. Если лжи потребует спасение чужой души либо жизни – лжесвидетельствуй и клятвопреступничай, но жизнь и душу людскую спаси».
– Вы читаете еретические книги? – посуровел предвозвестник.
– Это часть моей работы, – ответил патронатор. – Таниарцев здесь больше половины населения.
Клемент смотрел в столешницу.
– Так этот поп решил, будто жизнь в Алмазном Городе погубит душу Джолли?
– От того, кто отдал свою дочь в жёны бунтовщику, трудно ожидать здравомыслия, предвозвестник. Убеждений зятя Григорий Васько никогда не разделял, но и без того был и остаётся постоянной головной болью не только для жандармерии. Он и для Совета Благословенных, глав таниарской церкви, вечная заноза. Исповедует всех подряд, и таниарцев, и иноверцев, причём епитимью на грешников накладывает не молитвами и церковными пожертвованиями, а исключительно отработками на должности санитара в инвалидских интернатах. Там всегда недобор сотрудников. Рабби Григория давно бы отлучили, но старик слишком популярен у прихожан, и своих, и лаоранских. Бунта при отлучении не избежать. К тому же он превосходный врач, и лишиться такого специалиста означает нанести существенный урон привлекательности церкви.
– Врач? – не понял Клемент.
– Любой таниарский священник обязан оказывать прихожанам помощь не только духовную, но и целительскую. В семинариях они проводят по восемь лет и медицину изучают наравне с богословием.
– Ладно, всё это чушь, – сказал Клемент. – Но почему вы позволили Северцеву войти в здание управы? Куда смотрела жандармская стража?
– По законам империи гражданский адвокат имеет право…
– Какое, к чёрту, право?! – в ярости перебил Клемент. – Это же плебей, да еще и поселенец в придачу.
– Пустошь на грани большого бунта, – спокойно ответил патронатор. – Вожди мятежных партий пока удерживают Гирреан в относительном спокойствии, им сначала нужно согласовать совместные действия, выработать хоть какое-то подобие общей стратегии, чтобы не быть передавленными поодиночке. Но стоит появиться даже крошечному поводу, и партийцам народ не удержать, бунт начнётся стихийно. А ситуация на большой земле такова, что гирреанский мятеж поддержат многие. Малейшая искра – и пожаром охватит как минимум треть Бенолии. Разве высокочтимый Адвиаг не предупредил вас, предвозвестник, насколько важно сохранить в пустоши хотя бы видимость покоя?
– Я прямой порученец государя, – с холодной тяжестью ответил теньм. – Его богоблагословенное величество столь низменные предметы не интересуют. Убирать мятежническую грязь – удел директора охранки и жандармов.
Патронатор торопливо согнулся в низком поклоне.
От пресмыкательства теньму вдруг стало скучно. Разговаривать с патронатором так же бессмысленно, как пытаться вести беседу со справочной таблицей – жандармский генерал предоставляет информацию, но не вёдет диалога, не даёт живого отклика. С гирреанцами было несравненно интереснее. Тихое, но твёрдое упрямство Джолли, весёлое нахальство Северцева смущали и даже коробили своей странностью и непривычностью, но при этом были преисполнены чувства, мысли, жизни… Не разговор, а глоток свежей воды в пустой и затхлой сухости казённых дел.
«Что за вздор в голову лезет?» – Клемент даже лоб вытер, прогоняя столь не подходящие для теньма думы.
– Этот Северцев, – сказал он вслух. – Вы говорите, он сын мятежника?
– Да, предвозвестник, – ещё ниже поклонился патронатор.
Смотреть на его скрюченную спину было неприятно. Клемент отвернулся к окну. И почему этот чинодрал уверен, будто сможет произвести на него благоприятное впечатление такими ужимками?
Однако ситуацию нужно прояснить до конца.
– Вы хотите сказать, что бунтовщицкие партии позволяют своим членам иметь семью?
– Да, мой господин. Большинство партийцев, и мужчины, и женщины состоят в браке. Нередко с людьми, в дела их партий не вовлечёнными. Практически все союзы скреплены юридически, гражданских браков крайне мало. Церковных тоже почти не бывает, большинство мятежников атеисты.
Клемент непонимающе посмотрел на патронатора:
– Но ведь семья отвлекает от служения. А членов нелегальных организаций делает ещё и уязвимыми, – жену и детей всегда можно взять в заложники. Орден Белого Света и большинство братств запрещают свои членам заводить семью. И во многих имперских спецструктурах у семейных нет ни малейшего шанса на карьеру, они обречены прозябать на самых низших должностях. У координаторов порядки точно такие же. И это правильно, потому что те, кому доверено серьёзное дело, не должны растрачивать себя на побочные интересы.
– У мятежников воззрения прямо противоположные, предвозвестник. Они считают, что по-настоящему преданно служить их идеям способны только те, кто верен своим семьям. Утверждают, что и работать с полной отдачей, и сражаться со всей самоотверженностью люди будут только тогда, когда им есть ради кого это делать.
– Абсурд! – возмутился Клемент.
Патронатор пожал плечами. «Говоря о мятежниках, он становится гораздо смелее», – отметил теньм.
– По мнению партийцев, предвозвестник, люди лишь тогда становятся людьми, когда им есть для чего и для кого жить. Но если есть только «для чего» или только «для кого», то такие люди подобны однокрылой птице – им никогда не подняться туда, куда стремится душа.
Взгляд предвозвестника стал скептичным.
– Это больше похоже на изречение средневекового восточного философа с Земли Изначальной, чем на слова мятежников.
Патронатор опять пожал плечами.
– Среди партийцев много знатоков ойкуменской литературы. Особенно почему-то любят Хайяма и Конфуция.
– Странное сочетание, – отметил Клемент. Немного помолчал и уточнил: – Так мятежники действительно такие примерные семьянины или это всего лишь звонкие слова?
– К несчастью для империи, предвозвестник, их слова крайне редко расходятся с делом. Взять того же Михаила Северцева. Верный муж и заботливый отец, с женой и детьми всегда приветлив и ласков, причём искренне, без малейшего наигрыша или принуждения. И супруга ему подстать. А сыночка вы сами видели.
Клементу грудь словно в холодных стальных тисках сдавило. «Что бы сказал Михаил Северцев Латеру, захоти тот купить Авдея?» Перед мысленным взором стоял оскаленный в свирепой ярости белый полярный волк, готовый разорвать в клочья любого, кто покусится на его потомство. И тот же волк, но теперь он вылизывает крохотного слепого волчонка, греет его своим телом.
Клемент закрыл глаза, отвернулся, до крови прикусил губу, чтобы удержать крик. И даже не крик, а вой одинокого пса-подранка.
Теньм изо всех сил боролся с этим наваждением, выталкивал из себя с каждым выдохом, и спустя мучительно долгую, длинной почти в целую жизнь минуту дурман удалось развеять.
– Лётмарш давайте, – приказал теньм патронатору. – Немедля.
– Да, мой господин, – переломился в поклоне генерал. Патронатора трясло от ужаса: причин столь внезапного и дочерна лютого гнева предвозвестника он не понимал, и от этого было ещё страшнее.
– Поторопитесь, – буркнул теньм, и патронатор шмыгнул из кабинета.
Порученца императора патронатор лично провожал к машине, обмирая от страха и угодливости, но Клемент не замечал ничего. Встреча с гирреанцами разбередила так и не зажившие раны.
«А я ведь был уверен, – подумал Клемент, – что мне давно уже всё равно».
Лётмарш взмыл в воздух. Клемент поднял непрозрачную перегородку между пассажирским и водительским креслами, закрыл глаза.
Смазливый наглец Северцев учителя любит не меньше, чем Клемент в своё время любил Латера.
Но только Джолли Северцева никогда не предаст.
+ + +
То, что Учитель Латер ежегодно продавал трёх домашних учеников в спецклассы Сумеречного лицея, где готовили теньмов наивысшего уровня, Клемента не удивило и не обидело. Ведь в тот день, когда Латер покупал их для школы в приютах и нищих семьях, они стали из нормальных детей товаром, так почему бы Учителю не перепродать когда-то купленное? Предательством Клемент счёл другое – то, что Латер заставлял учеников поверить в свою любовь к ним, а на самом деле не любил никого и никогда. Такая ложь была непростительна в своей бессмыслице: ведь ученики повиновались бы Латеру и без веры в его любовь – в обмен на еду и ночлег, добыть которые самостоятельно не могли.
Другие выпускники Латера почти все семь лет лицейского обучения надеялись, вопреки всякой очевидности, что однажды Латер всё же позволит вернуться в школу. Простит непонятную им самим вину и заберёт домой. У Клемента таких иллюзий не было никогда. И об отсутствии какой бы то ни было вины он тоже знал прекрасно. А потому не старался во время редких визитов Латера в лицей непременно попасться ему на глаза, рассказать об успехах, не сводя с бывшего наставника ждущих и умоляющих глаз. Симпатии лицейских учителей Клемент тоже никогда не добивался, не норовил, как другие, урвать хотя бы крупицу случайной ласки. Наоборот, держался с неизменным отстранённым равнодушием, не приближаясь ни к кому – ни соученикам, ни учителям. Клемент перестал нуждаться в чужой любви, потому что понял: она предназначена лишь для того, чтобы приучить к ней душу, как тело приучают к наркотику. Ведь так намного легче добиться повиновения – наркозависимый согласится ради дозы сделать всё, что угодно, нисколько не задумываясь о цене своего коротенького лживого блаженства. Когда вера в любовь Латера исчезла, «ломка» у Клемента была короткой и жёсткой и навсегда излечила от потребности быть любимым.
Но люди – странные твари, и желание брать любовь оказалась несравненно слабее стремления любить самому.
В первый год после выпуска лицей своих питомцев на продажу не выставлял: сначала юные теньмы должны были пройти дипломную практику, подтвердить профпригодность. Как правило, практиковались теньмы, входя в свиту губернатора одного из округов близ столицы. Назывался такой временный Светоч «Исянь-Ши». Купить собственного теньма было для губернаторов слишком дорого, а в стране, где антиправительственных партий больше, чем членов правительства, ни один власть предержащий без личных телохранителей дольше недели не проживёт. Особенно если не стремится достичь компромисса между волей императора и требованиями жителей округа. Вот и брали себе тень временную, выплачивая лицею арендную плату.
Губернатор, которому достался Клемент, импозантный пятидесятитрёхлетний беркан, был чем-то похож на отца – такой же вечно хмурый и всем недовольный. Но, в отличие от господина Алондро, новый хозяин всегда замечал любую оказанную ему услугу и неизменно благодарил кивком, а то и буркал «спасибо» или «молодец». Клементу этого хватало с лихвой – излишней приветливости он боялся как вернейшего признака грядущей боли. Здесь, подле губернатора, он неожиданно почувствовал себя нужным, а значит – по-настоящему живым. Губернатору Клемент служил истово и верно, полностью растворялся в этом новом и неожиданно приятном чувстве – быть кому-то не просто нужным, но и полезным. Вскоре губернатор стал выделять Клемента среди других теньмов, чаще давать поручения, а значит и благодарить. За ошибки не ругал, наоборот, подсказывал, что и как нужно делать, – тем более, что учился Клемент охотно и добросовестно. Заметив такое усердие, губернатор стал заниматься с ним премудростями, для теньма не предназначенными – учил разбираться в литературе Ойкумены и козоводстве, своих излюбленнейших хобби, которым времени уделял несравненно больше, чем делам управительским. Исянь-Ши своего теньма, пусть и временного, школил всерьёз, ему нравилось, что появился толковый и надёжный помощник. Слуги в резиденции начали шептаться, что Клемента губернатор оставит при себе насовсем. Такое время от времени случалось – Исянь-Ши давал теньму скверную характеристику, а когда практиканта изгоняли из лицея, нанимал к себе, заключая стандартный контракт, как и с любой обслугой. Директор лицея таким фортелям арендаторов не радовался, но и не запрещал – теньм, всецело предавшийся одному Светочу, для другого уже бесполезен, и потому на продажу не годится.
Но губернатор не стал претендовать на лучшего дипломника за последние пять выпусков. Мольбы Клемента не помогли – директор оставил всё на усмотрение губернатора, а тот побоялся сказать о Клементе «Моё!». Чего испугался губернатор, во имя какого страха стал предателем, Клемент не знал до сих пор, да и не хотел знать. Это уже не имело ровным счётом никакого значения. Ценой новой «ломки», не менее жёсткой и быстрой, Клемент постиг вторую истину: любовь отдаваемая – такой же наркотик, тот же сладчайший и зловреднейший из ядов, как и любовь принимаемая. Позволяя себя любить, люди тоже стремятся лишь использовать любящих с наименьшей затратой собственных сил и не более того.
После практики Клемента продали в Алмазный Город и вскоре ввели в свиту императора. Государь принимал служение теньмов с полнейшим безразличием, не замечая ни облика, ни имён, ни сложности свершённого. Ему было всё равно, что сделает слуга – подаст чай, застегнёт пуговицы рубашки или принесёт голову очередного Погибельника. Кто именно из слуг подаёт чай, кто помогает в церемонии одевания, а кто приносит головы врагов тоже никогда не интересовало. Главное, чтобы всё было аккуратно, с изысканным изяществом и своевременно – ни секундой раньше или позже.
Клемент был благодарен своему Светочу за равнодушие – оно надёжно защищало от душевных ран: ведь если нет надежды, нет и разочарования. Клемент стал настоящей тенью, всегда молчаливой и безразличной всему на свете, кроме повелений императора, – пока нет собственных мыслей, чувств и стремлений, не будет и боли: она предназначена только для живых. Не зря же во все времена и у всех народов тенью называли ещё и умерших.
+ + +
Но сейчас Клемент понял, что по-настоящему так и не умер, что до сих пор жив – ведь ему было больно. Так и не выплаканные в свою пору слёзы обжигали глаза, горели не залеченные вовремя, а потому ставшие язвами раны.
Вчера Клемент узнал, что любящие родители бывают не только в детских сказках, а сегодня понял, какими должны быть истинные учителя.
И всё это досталось не ему, а другому.
«Как же я тебя ненавижу, Авдей Северцев, – понял Клемент. – За всё, что не сбылось, ненавижу. А за то, что сбылось, ненавижу вдвойне».
* * *
Гюнтер уже третий день сидел в Каннаулите. Зачем – и сам не знал. На билет до Стиллфорта денег бы хватило, дубликат паспорта в посольстве выдадут бесплатно, но что толку? Идти в Стиллфорте некуда. И не к кому.
Заново начинать разбитую жизнь не хотелось, ведь она не нужна никому и ничему, потому что ни любимых людей, ни любимого дела у Гюнтера больше нет. Сестра умерла, Светозарный орден оказался никчёмной мишурой, а учитель – ко всему равнодушным камнем.
«Не учитель, – до слёз больно резанула по сердцу мысль. – А просто Найлиас. Чужой людь. Пустой людь».
Пустым и напрасным для Гюнтера оказалось всё, в том числе и Каннаулит.
Ничего интересного в нём нет, заурядный пригородный посёлок для умеренно богатых. Спортивно-охотничий клуб «Оцелот», салон красоты, супермаркет и ровные ряды особняков, – вот и все достопримечательности. На окраине со стороны города есть станция лётмаршных экспрессов и крохотная дешёвая гостиница с пятью постояльцами: четыре сезонных работника из посёлка и Гюнтер. Жизнь течёт однообразно и скучно.
«Трудно поверить, что отсюда придёт в мир Избавитель, – думал Гюнтер, глядя на посёлок из гостиничного окна. – Всё слишком обыкновенно и заурядно до полной бесцветности».
Хотя в октябре должно стать поинтереснее. В «Оцелоте» начнётся главное событие светской жизни Каннаулита – финал всеимперского конкурса молодых исполнителей камерной музыки «Хрустальная арфа». Кто додумался снабдить спортклуб концертным залом, неизвестно, но для прослушивания победителей региональных конкурсов он оказался идеальным. Однако за пределами посёлка «Арфа» внимания почти не привлекала, любителей фортепиано и скрипки в Бенолии мало.
Пока же делать тут нечего. В Плимейру ехать тоже не хотелось. Лучше поискать работу где-нибудь на плантациях, от городских суеты и шума подальше. А к десятому октября вернуться в Каннаулит. Вдруг пресвятой окажется настолько милостив, что переплетёт судьбу Гюнтера с судьбой своего Избранника? Тогда бы жизнь вновь обрела и цель, и смысл. Не совсем же Гюнтер никчёмен. Он может быть полезен Предречённому. Избавитель будет доволен таким помощником.
А если этому свершиться не суждено, то в пустоте и жить незачем. Полочные балки в гостиничных номерах крепкие, верёвка тоже отыщется. Так что пусть пресвятой даст десятого октября точный ответ – нужен ли в этом мире Гюнтер?
Но до октября надо себя хоть чем-то занять, чтобы не рехнуться от пустоты и безделья. Гюнтер взял газету с объявлениями о работе. Ну вот хотя бы предложение небезынтересное – кухонный старшина на плантационный участок. Профессиональным поваром Гюнтер не был, но родители содержали небольшой ресторан, и все работы в сфере общепита он знал. На плантации ведь корифей поварского дела не требуется. Умеешь стряпать более-менее прилично и обращаться с промышленным кухонным комбайном – вот и ладно.
= = =
Начальница отдела закупок, майор интендантской службы ВКС, тоненькая изящная уроженка Северного материка планеты Чинна – маленький рост, кожа смуглая, волосы чёрные, а глаза светло-голубые, толкнула по столешнице контракт.
– Можете объяснить, о чём вы думали, когда подписывали это бред? – спросила она подчинённого, толстого чернокожего капитана предпенсионного возраста. – Вы понимаете, что теперь я вынуждена буду уволить вас за профнепригодность?
Капитан всеми силами пытался сохранить бесстрастный вид. От страха мутилось в глазах. Теперь он и сам не понимал, почему так глубоко впечатлился столь безмозглой байкой, как легенда об избранном судьбой Избавителе всея Бенолии, что даже не заметил за её дурманом простейшие контрактные ловушки.
Хотя, если судить по справедливости, то вина начальницы отдела тут ни чуть не меньшая. Зачем надо было посылать к такому опытному дельцу как Лайтвелл мелкого бухгалтера, который за всю свою рабочую жизнь контрактными переговорами не занимался ни разу? Мало ли что в отделе запарка была, людей не хватало. Могла бы и сама съездить, не велика госпожа.
Но всю ответственность возложат на того, чья подпись оказалась на неугодных бумагах. Единственная надежда на спасение – убедить начальство в правдивости бенолийских баек. Капитан вдохнул поглубже и произнёс как мог непререкаемо:
– Бывает информация, майор, за которую и столь убыточный контракт оказывается ничтожно малой платой.
– Бывает, – легко согласилась начальница. – Но интендантам она никогда не попадается.
– Игра случая непредсказуема, майор. Я по чистой случайности столкнулся с фактами, представляющими для ВКС огромную и несомненную ценность. Долг офицера в такой ситуации – любой ценой узнать как можно больше подробностей.
– И что же это за подробности?
Капитан объяснил.
– С каких это пор глупая бенолийская сказка превратилась в ценную информацию? – покривила губы начальница.
– Но в эту, как вы говорите, «сказку» верят не только лаоране, но и бенолийские таниарцы. – Капитан едва заметно улыбнулся странностям иалуметской жизни – если в Бенолии государственная религия лаоранство, а за приверженность к таниарской церкви ссылают в самые гиблые области планеты, то в Чинне ситуация прямо противоположная.
