Текст книги "Нерон"

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Вильгельм Валлот,Д. Коштолани,Фриц Маутнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

XVIII. Аплодисменты

У Поппеи был свой метод. Время от времени она без всяких объяснений исчезала, и Нерон никакими приглашениями не мог заманить ее к себе. Потом, разражаясь слезами, она жаловалась на семейные нелады и грубые сцены ревности.

Обычно Нерон сам посылал за нею. Но теперь он был так поглощен своими думами, что забыл даже Поппею.

Она отправилась к Сенеке.

Привратник отворил ей ворота. На посыпанной гравием дорожке, обрамленной газонами и холеными грядками цветов, показались две грациозные белые собаки. Изысканная вилла была ослепительно красива. В глубине сада, за коринфскими колоннами перистиля, сидела молодая женщина с книгой в руках; алмазы переливались в ее ушах и на ее пальцах. Это была Паулина, молодая жена старого философа.

Сенека сидел в парке, перед столиком и писал.

– Учитель, – проговорила Поппея, – прости, что я тебя побеспокоила и спугнула твою музу…

– Муза музе не помешает, теперь их предо мной две, – с любезной улыбкой ответил Сенека.

Старик был все еще внимателен к прекрасному полу. Он пододвинул гостье сиденье.

– Я сажусь лишь потому, что все равно тебя потревожила. У тебя ведь постоянно гостит муза.

– Ты очень мила. Чем я могу служить?

– Дело в том, – объяснила Поппея, – что я хочу устроить ему выступление. Он с некоторых пор неспокоен. Несколько раз намекал на неудовлетворенность. Мы должны это понять. Его друзья – поэты ему наскучили, он охотно показался бы перед более широкой публикой. Я подумывала о театре Бульбус. Он уютен, но мал. Или о театре Марцелла. Он тоже хорош. Театр же Помпея слишком велик. Сколько зрителей он вмещает?

– Сорок тысяч.

– Нет, это не годится. Ты ведь понимаешь мою мысль. – И Поппея улыбнулась.

– Вполне, – заверил ее Сенека.

– Поэтому я и пришла сюда. Мы должны все обсудить, взвесить и предотвратить всякую неожиданность. Ты знаешь Рим. Он насмешлив, невоспитан, разнуздан. Император тоже считает его варварским городом. Словом, это театральное выступление нужно подготовить.

– Хорошо, – задумчиво произнес философ. – Могу ли я посвятить в это Бурра?

– Разумеется.

Сенека постучал о стол; в ответ сбежалось несколько рабов с обнаженными руками.

Один из них был послан к Бурру.

– С чем он предполагает выступить? – спросил Сенека.

– Конечно, со своими стихами. Вероятно, с последними – о вакханке.

– Об увенчанной лаврами женщине? – проговорил философ, склонив голову, как бы отдавая дашь Поппее.

– Да… – губы молодой женщины слегка дрогнули от скрытой улыбки. – Он уже приказал изготовить маску, изображающую мое лица. Я думаю, что кто-нибудь должен объявить со сцены об его – выступлении, произнести несколько слов. Галлио берет это на себя. Подходит ли он для этой роли?

– Безусловно. Обсудим дальнейшее… – и Сенека призадумался. – Приближаются Ювеналии, праздник, который Нерон сам ввел в память своей первой бороды. Он знаменует собой торжество Ювенты, богини молодости. В этот праздник император должен впервые выступить. Он, вероятно, одобрит эту идею…

– Прекрасно. Об остальных артистах ты позаботишься сам. Пусть Парис обязательно выступит. Он – любимец народа, особенно женщин. Привлеки также Алитироса: к нему благоволит император.

Появился Бурр. Он, кряхтя, сошел с носилок, ибо рана на ноге, полученная им в одной из битв, все еще давала себя чувствовать.

Он был угрюм и мрачно настроен. После убийства Британника стал скуп на слова. Он презирал самого себя; считал, что потерял свое достоинство, оставшись после всего слугой императора. Он должен был бы отказаться от своего чина, но его все туже затягивали сети, и он уже не знал, как высвободиться. Он со вздохом снял шлем. На лбу осталась бледно-красная полоса.

– Перейдем на другое место, – предложил Сенека, – здесь мешает солнце…

И он провел гостей к другому столику из слоновой кости, под темно-зеленую сень листвы.

Вилла философа соперничала своей пышностью с императорским дворцом. Везде были статуи, рельефы и картины – редкости, заботливо собранные старым любителем искусства. Состояние Сенеки оценивалось в триста миллионов сестерций. У него были большие доходы, и он отдавал свои деньги в рост.

– Тебе предстоит позаботиться о порядке, – сказал Сенека префекту преторианцев, – на Ювеналиях император выступит в театре…

Бурр недоумевающе взглянул на Поппею, но ее бледное лицо, погруженное в тень, было так пленительно, что седой воин не нашел слов протеста.

– Ничто не должно нарушить представления, – продолжал Сенека, – в последнее время в цирках, театрах и на аренах происходят всякие инциденты. Актеров встречают оскорбительными выкриками. На прошлой неделе одного из них избили до крови.

– За что?

– Публика нашла, что я слишком высокого роста.

Завтра она задушит другого, потому что он покажется ей недоросшим. Мы не можем идти ни на какой риск. Я надеюсь, что преторианцы сумеют поддержать дисциплину.

– Сколько ожидается публики? – осведомился Бурр.

– Около десяти тысяч, – ответил Сенека.

– В таком случае мне потребуется пять тысяч человек. На каждые два зрителя – по одному человеку, вооруженному мечом и плетью, для усмирения буянов. Тогда все сойдет гладко.

– Хорошо, – сказал Сенека. – А остальное? Пройдет ли и оно без заминки? – и он улыбнулся Поппее.

– Нерон, – начала Поппея, непринужденно называя императора по имени, словно она была уже его женой, – Нерон, – повторила она так решительно, что оба собеседника с почтением взглянули на нее, – не желает, чтобы ему были оказаны какие-либо преимущества. Он выступит не как император, а как артист, наравне со всеми другими состязающимися. Очередь его выступления будет, по обычаю, определена жребием.

– Мне кажется, – заметил Сенека, – что для удачного исхода нам следовало бы обсудить еще некоторые вопросы, например, об аплодисментах.

– Мои воины помогут рукоплескать, – предложил Бурр.

– Ни в коем случае, – вступилась Поппея, – у них, правда, крепкие руки, но чтобы аплодировать – недостаточно обладать здоровыми ладонями. Они не знают, когда надо плакать и когда – хохотать.

– Разве не нужно будет смеяться?

– Нерон, – разъяснила Поппея, – считает себя трагическим певцом, и рукоплескания должны относиться к нему, как к таковому. Это должно быть сделано тонко, чтобы он не заметил никакой искусственности. Нам нужны в качестве руководителей просвещенные патриции.

– Я могу переговорить с несколькими друзьями, – вызвался Сенека.

– Я себе это представляла иначе. – И Поппея изложила свой план: – Мы должны вознаградить их за хлопоты. Существует так много обнищавших представителей знатных родов, сохранивших от былого величия одни только широкие замашки! Они сотнями снуют на Форуме, более жалкие, чем рабы, скитающиеся на берегах Тибра. В качестве заправил праздника они могли бы получить по сорок тысяч сестерций каждый. Отчего им не заработать? Весь их труд будет состоять в «постановке» аплодисментов, которые должны начинаться и кончаться при подаче условного знака. Осуществление нашего замысла требует осмотрительности. Нерон умен и чуток. Неуклюжий успех может все погубить. После наиболее трогательных строк рукоплескания не должны тотчас же разразиться. Надо выждать несколько мгновений, создать впечатление, что массы захвачены и не могут сразу прийти в себя. Лишь после этого должен грянуть гром аплодисментов, дружных, неудержимых. Я укажу, в какие моменты они должны начинаться. Главное – чтобы они не ослабевали. Становится уныло на душе, когда рукоплескания медленно замирают и долетают лишь с нескольких мест прерывисто и разрозненно. Это создает ощущение пустоты, порождает желание услышать новые аплодисменты или вызывает досаду против всего и всех. Я это слышала от поэтов и от Алитироса. Конец рукоплесканий должен быть так же интенсивен, как начало. Некоторые могут даже, нарушая требования дисциплины, как бы не подчиняясь блюстителям порядка и не боясь даже их плеток – бешеными выкриками с мест выражать свой восторг; возгласы эти должны обозначать не благоговение, а грубое одобрение, должны представлять собой мнение толпы, брошенное в лицо артисту. Пусть топают ногами, пусть пыль ударит в лицо божественному актеру. Впрочем, мы обо всем еще подробно потолкуем. Аплодисменты будут разучиваться в императорском дворце.

Поппея выразительно изложила все это, не переведя духа, оживленная и очаровательная.

Сенека, восхищение которого возрастало с каждым ее словом, шутливо захлопал в ладони. Он тоже рукоплескал.

Рабы пошли за носилками Поппеи; она опустила вуаль, села и велела несшим ее слугам поторопиться; ей предстояло еще много дел.

Оставшиеся в саду Сенека и Бурр несколько мгновений не проронили ни слова.

Философ первый заговорил:

– Знаешь ли ты, что тут происходит?

– Император превращается в актера.

– Нет, Поппея превращается в императрицу.

XIX. Божественный актер

Зодик и Фанний направились после полуночи через дворцовый парк к выходу. Оба были в плачевном настроении.

От покоев Нерона до конца колоссального здания дворца надо было идти полчаса. Дойдя до ворот, Зодик и Фанний услыхали невообразимый шум.

Мимо них прошел раб, несший на подносе жареного павлина. Он недавно вернулся с поля битвы, и в поднявшемся шуме ему причудился боевой клич парфян и грохот боевых колесниц. Он остолбенел от испуга и уронил поднос с павлином.

– Это, кажется, гром? – спросил Фанний.

– Нет! – ответил Зодик, – они репетируют.

И средь ночной тьмы оба прислушались.

– Еще раз! – воскликнул чей-то голос. – Живее и непосредственнее! Разве так выражают восторг?

Последовал ураган рукоплесканий.

– Вот теперь – хорошо! Ты, там в конце, должен начинать первым.

В зале нижнего этажа, при колебавшемся пламени светильника, в окне обрисовывалась фигура распорядителя, сопровождавшего свои приказания повелительными жестами.

Это был рослый, полуседой патриций. Перед ним расположились веселые юноши в нарядных тогах, двуличные и на все готовые. В их короткой жизни за ними уже числилось много порочных увлечений и обманом присвоенных состояний, которые они уже успели промотать.

Некоторые из них выходили на галерею, распивали вино и прохлаждали свои воспаленные от рукоплесканий ладони.

– Еще раз! – приказал голос, и дворец задрожал от аплодисментов.

– Это финал, – объявил Зодик, – они уже, очевидно, научились! Завтра Нерон выступает!

Празднование Ювеналий началось с самого утра. Рим преобразился. Утих ритм работы. На фасадах зданий пестрели венки и развевались гирлянды; по улицам тянулись шествия с музыкой; в ларьках всякий мог бесплатно есть и пить; народ катался в разукрашенных цветами колесницах.

Нерон уже несколько дней не произносил ни слова и никого не принимал. Он берег свой голос и безвыходно сидел дома с шелковой повязкой вокруг шеи.

«Счастлив народ, который развлекается!

Несчастен артист, который его развлекает!» – начертал он на восковой дощечке, которую протянул Алитиросу.

Алитирос утвердительно покачал головой с видом глубокого понимания.

Император прошел в колонную галерею, чтобы посмотреть на процессии. На триумфальной колеснице провезли деревянное изображение Фалуса; за ним следовала толпа, в которой были как жрецы, так и уличные мальчишки, а вокруг него женщины с распущенными волосами в исступлении кричали и плясали; среди них были и почтенные матроны и блудницы.

На стадионе юноши срезали свои первые пушистые бороды и бросали их в огонь; затем начались гладиаторские игры и бега на колесницах. Нерон не присутствовал на состязаниях; озабоченный вечерним выступлением, он берег свои силы. После полудня его охватило непреоборимое волнение. Он метался по залу. На лбу выступил холодный пот. Он чувствовал, что наступает решительный момент. Уши его горели, осунувшееся лицо позеленело. Его бросало то в жар, то в холод, он требовал то прохладных, то горячих напитков, но ни к тем, ни к другим не прикасался, боясь, что они повредят ему и погубят его успех. Его лихорадило. Затем от голода появилась резь в желудке. Он не «входил себе покоя, пока его не доставили в театр.

Зал был совершенно пуст, представление должно было начаться лишь после иллюминации и фейерверка…

Нерон отправился за сцену в гардеробную и опустился на лежанку. Вскоре вошла Поппея, казавшаяся бледной и взволнованной. Император прикрыл рот рукой в знак своего молчания.

Больше всего его пугали многочисленные правила, обязательные для всех участников состязаний; малейшее нарушение их влекло за собой исключение из соревнования. Так, во время пения было запрещено плевать, садиться или вытирать пот.

Поглаживая лоб, Нерон мысленно повторял эти правила. Совершенно не допускалось сморкаться, что его особенно тревожило, так как он был слегка простужен.

– Не бойся, – успокаивала его Поппея.

– Пошли мне вино на сцену, – написал он ей, – желтое Самосское и красное Лесбийское. Только горячие. Нет, – тут же приписал он, – лучше тепловатые.

Нерон прошел на сцену, чтобы лично присмотреть за последними приготовлениями. Взор его блуждал по гигантскому зрительному залу: он был пуст, черен и казался зловещим.

– Не могу больше! – начертал Нерон, вернувшись в гардеробную, – чувствую, что теряю сознание от страха!

– Мужайся! – ободряла его Поппея.

– Мое имя уже занесено? Посмотри, когда моя очередь.

– Ты – четвертый.

– Это хорошее число.

– Самое лучшее.

– Кто еще поет?

– Алитирос и Парис.

– А до меня?

– Старик Памманес.

Нерон ухмыльнулся.

На улицах трещали ракеты и светились фонарики. Публика стала медленно собираться. Первыми четкой поступью вошли грозные на вид воины и заняли места, согласно полученным инструкциям. На лестницах и меж рядов амфитеатра были рассеяны соглядатаи с рысьим взором, которые, казалось, хотели уместить всех и каждого в поле своего зрения.

– Много ли народу? – спросил Нерон.

– Много.

Он стал посматривать из-за выступа стены. Испытывал блаженство и головокружение.

– Да! Их даже чересчур много! Было бы, может быть, лучше, если бы публики было меньше. Впрочем, нет, пожалуй, ты права, Поппея. Избрано ли уже жюри?

– Да, только что.

– Судьи строги?

– Нет! Им не терпится услышать тебя!

– Их лица верно очень суровы!

– Ничуть.

– Только без пристрастия! – написал Нерон. – Пусть мне не оказывают никакого снисхождения.

Каждое мгновение он заносил на дощечку что-нибудь другое; его распоряжения были противоречивы и несовместимы. Нерон перестал разбираться в собственных мыслях. Его лихорадочно блуждавшие глаза вспыхивали и останавливались то на одном, то на другом предмете.

Внезапно он схватил руку Поппеи и, не проронив ни слова, крепко сжал ее.

На праздник Ювеналий Лукан, предупрежденный о предстоящей сенсации, вернулся тайком в Рим из своего изгнания. Он остановился у Менекрата, у которого гостил также претор Антисий, вполне разделявший чувства Лукана к императору и сочинивший на него несколько метких эпиграмм.

Все трое решили позабавиться представлением. Было бы грешно упустить такой случай! В приподнятом настроении они отправились в путь.

Когда они подошли к театру, здание уже осаждалось народом. Все хотели попасть. Возбужденная дневными развлечениями толпа прорывалась вперед. Многие вступали в пререкания с привратником, настойчиво предъявляя пластинки из слоновой кости или свинцовые монеты, дававшие им право на вход.

Началась смертельная давка. Толпа затоптала женщину с младенцем на руках, и через их трупы буйный поток яростно ринулся к дверям театра.

Но попасть в зрительный зал было не так просто. Стражники освещали лицо каждого входящего, прежде чем впустить его.

Однако они пропустили молодого человека, который ничего не предъявил, а лишь кивнул им головой.

Это был Зодик, имевший свободный доступ на все представления и сидевший всегда рядом с царской ложей. Пользуясь его положением, вслед за ним пробрались трое из его друзей.

Они заняли места на галерее, где разместились рабы, за которыми зорко присматривали смешавшиеся с ними воины. Из-за сцены раздались обычные громовые раскаты, достигаемые бросанием и катанием камней и предупреждавшие публику о начале представления. Выпорхнули андалузские и египетские танцовщицы. Наконец, началось состязание. Чтобы не затмить императора, артисты соперничали в скверном исполнении.

Задача была нелегкая, ибо трудно было превзойти выступившего в первую очередь Алитироса; он так немилосердно фальшивил, что коллеги потом упрекали его в применении недостойных средств борьбы. Парис сознательно провалил свои самые блестящие номера. Лишь старик Памманес пел особенно старательно, чем побил остальных: он оказался наихудшим из всех исполнителей.

Перед четвертым номером, вслед за поднятием занавеса наступила длинная, выразительная пауза. Публика пила воду и обмахивалась: стояла неимоверная духота, и даже аромат разбросанных повсюду цветов не мог заглушить тяжелого запаха пота.

Места перед оркестром были заняты верховным жрецом, авгурами и гадателями. За ними разместились сенаторы и многочисленные представители военной знати, в том числе недавно вернувшиеся с полей сражения. Присутствовали Руф, Скрибоний Прокул и Веспасиан. Последний, уже глубокий старик, только что прибыл с произведенного им смотра войскам. От усталости и сонливости его голова склонялась на плечо.

Долгое ожидание вывело толпу из терпения. Но солдаты бодрствовали. Они свирепо сдвигали брови при малейшем нарушении тишины, точно спрашивая виновника: – Может быть, тебе не по вкусу?

Там и сям подавленное хихиканье застывало на устах после того, как в воздухе мелькала плеть. Доносчики навострили уши.

– Молчать! – зарычал в третьем ряду придурковатый африканский воин, заглушая своим криком голос того, кого он усмирял.

– Теперь – „его“ выступление, – шепнул Лукан Менекрату и Антисию.

Все трое насторожились, готовясь к веселому номеру. Им едва удавалось сдерживать смех.

Но „он“ все еще не появлялся.

Наконец, представление возобновилось. Вышел актер Галлио и объявил:

– Выход Домиция.

– Чей выход?

– Домиция.

Грянули возгласы: „Император, император!“

И зрительный зал громко загудел. До сих пор одно упоминание о прежнем имени Нерона, выдававшем его незнатное происхождение, сурово каралось… Поэтому раздалось несколько протестующих голосов: „Не Домиций, а Нерон!“

Улыбаясь и кланяясь, Галлио пояснил:

– Выступает не император, а поэт!

– Слышишь? – спросил Антисий, обернувшись к Лукану.

Сцена несколько мгновений пустовала, затем ее торжественным маршем пересекли трибуны и преторианцы с обнаженными мечами и в блестящих шлемах.

– Бурр! – простонал на галерее Лукан.

В этот момент на сцену робко выступил старик, жмурясь от ослепительного света. Его прозрачная кожа была цвета пергамента. Он беспомощно озирался.

– Сенека! – прохрипел Лукан, – милый, старый Сенека! Я не узнаю его в этой жалкой комедии!

Последним на сцену медленно и торжественно вышел мальчик. Он нес на шелковой подушке императорскую лиру, которую положил на алтарь Диониса.

Напряжение публики достигло апогея, и лысый беззубый Памманес, считавшийся главой труппы, бросился в гардеробную.

Он пал на колени перед Нероном и взмолился, чтобы император не заставлял зрителей дольше ждать, ибо дальнейшее промедление не только противно правилам состязаний, но и грозит успеху артиста.

Нерон, шатаясь, направился к сцене, поддерживаемый Поппеей. Он успел принять глоток масла с кусочком лука для укрепления голоса.

– Идет! – прошептал Лукан.

Все трое подались вперед, но то, что они увидели, оказалось не смешным, как они ожидали, а жутким и страшным.

Император стоял в высоких котурнах с золотыми застежками и превышал ростом всех окружающих. На нем была зеленая тога, усеянная звездами, на которую народ глазел с изумлением, ибо никогда не видывал такого богатства. Лицо Нерона было покрыто полотняной маской, носившей черты Поппеи; на нее ниспадали локоны янтарного цвета. Под этим сбившимся набок париком, император обливался потом. Он мог вдыхать воздух лишь через уродливое воронкообразное отверстие, изображавшее рот маски; но на самом деле оно служило рупором, который должен был передать его голос в глубину зала, вплоть до последних рядов.

Руки Нерона были увешаны пестрыми лентами, а напяленные одна на другую одежды придавали его фигуре карикатурную толщину.

– Какой ужас! – пролепетал Лукан, потрясенный представившимся зрелищем.

Поппея из-за решетки императорской ложи напряженно следила за происходившим.

Когда Нерон вступил на сцену, у него потемнело в глазах, и ему померещилось, что перед ним, как раньше, зияет пустота, что зал – безлюден. Загремели приветственные аплодисменты, оглушившие его. Он ничего не видел и не слышал и едва держался на ногах. Сердце его так бурно билось, что, казалось, разрывает грудь. Его охватил озноб. Ему хотелось упасть без чувств и все забыть Под маской его лицо горело, и с него лил пот; но он боялся вытереть его, чтобы не нарушить запрета. Горло его сжалось. Однако устремленные на него пытливые взоры и приподнятое настроение толпы придали ему мужества.

Он сделал шаг вперед.

– Послушайте меня! – произнес он едва внятным голосом.

Обычно певцы исполняли свои произведения без всяких предисловий. Поэтому слова Нерона несколько озадачили слушателей. Император спохватился, вспомнив, что нарушает правило состязаний, и волнение его еще усилилось. Наконец, он овладел собой и проговорил бодрым голосом:

– Я только выпью маленький глоток вина, а затем спою вам красивую песню.

Толпе понравился его нескладный лепет, который она приняла за непосредственность. Некоторые стали рукоплескать. Лукан чуть не содрал себе кожу на ладонях. Один из воинов бросил на него грозный взгляд.

– Разве нельзя аплодировать? – спросил поэт.

– Еще рано! – сурово внушил ему воин.

Нерон выпил вино, и несколько голосов крикнуло ему: – На здоровье!

Он поклонился, взял лиру и начал исполнять свои стихи. Он пел фальцетом, слабее и глуше, чем когда-либо. Зато флейтисты в оркестре усердствовали. Когда его голос срывался, они искусно замаскировывали это; когда он пел не в такт, они то обгоняли его, то отставали; когда же он попросту фальшивил, они подымали своими инструментами такой шум, что совершенно покрывали его голос. Певец несколько раз начинал сначала, и оркестр придавал его повторениям характер припева. Наконец, длинный дифирамб вакханке окончился. Зал восторженно аплодировал: рукоплескали Лукан, Менекрат, Антисий, народ, воины, жрецы, преторианцы, артисты, и Бурр, и Сенека… Раскаты аплодисментов сопровождались нечленораздельными, исступленными возгласами. Ни одна репетиция так удачно не прошла, и „руководитель“ одобрительно кивал головой, тая от счастья. Экстаз в течение нескольких минут все возрастал. Здание сотрясалось от рукоплесканий и, казалось, грозило провалиться. Чествуемого поэта закидали венками и лентами; на сцену пускали соловьев с подожженными крыльями, которые, умирая, пели. Все орали и ревели.

Нерон не ожидал такого успеха. Его глаза под маской вспыхивали огнем блаженства. Нетерпеливым движением он сорвал личину и открыл свое лицо, чтобы его осияли лучи славы.

Рукоплескания перешли в неистовство. Нерон взирал на разбушевавшийся человеческий океан, и детски-искренние слезы, слезы умиления, заволокли его глаза…

– Благодарю! От всего сердца благодарю! – простонал он плача, – я этого не заслужил!

– Ты – божественен! – крикнул кто-то из публики.

– Божественен народ! – воскликнул Нерон, подавляя рыдания, и упал на колени перед его величеством народом; он простер руки и стал посылать толпе поцелуи.

Шум в зрительном зале долго не смолкал. Толпа требовала еще песен. Нерон взглянул на судей, которые, стоя, рукоплескали ему, заколебался и вдруг – надменно, без поклона вышел. Он не удостоил присутствующих другими стихами.

Оступаясь, он побрел в гардеробную; в маленьком помещении толпились люди. Они аплодировали, сгибались перед ним и встречали его, как героя, оливковыми и лавровыми венками. Нерон прошел мимо выстроившихся стеной сенаторов, актеров и поэтов, все еще держа маску в руке и вытирая пот. Он едва мог скрыть свое опьянение. Однако, будучи окружен столькими лицами, он сдержал слезы восторга, вздохнул и с притворной скромностью стал сетовать на себя.

– Я пел скверно.

– Разве ты не слышишь оваций? Все еще аплодируют! – ответили ему хором.

– Сколько венков! – воскликнул Нерон, опускаясь на сиденье, – и сколько цветов! Воздух от них тяжел! Я задыхаюсь. – И знаком руки он приказал убрать их. Прежде всего он обратил внимание на забившегося в угол Париса; артист устремил на императора благоговейный взгляд, словно отдавал должное его искусству.

– Ты был хорош, Парис. Я слышал тебя. Ты сегодня дивно пел. Что за голос, что за экспрессия!

Нерон лгал: он не пожелал слушать никого из соперников.

– С талантом не спорят, – продолжал он, – художник ты, а не я. Я лишь бедный мечтатель; мой удел – слабые попытки. Чувство меня не обманывает: сегодня я потерял приз! Ничего не поделаешь! У меня было много промахов, и я не придерживался правил. Но народу понравилось мое пение, в этом я твердо уверен! Не правда ли?

Император стал прислушиваться; зал все еще дрожал от упорных рукоплесканий.

– Алитирос! – снова заговорил Нерон, протягивая артисту руку, – и также ты, Памманес, – вы оба чудесно пели! Не скромничай, Памманес. Глядя на тебя, я вижу перед собой достойный путь художника, долгую, упорную борьбу благородного таланта. Все венки ваши. Я уверен, что я побежден. Возьмите их! – и он подал каждому из актеров венок. – Вот лавры искусству! Все, чем я обладаю, принадлежит вам. Я отдаю вам свое сердце!

Со сцены явились глашатаи и объявили, что после выступления Нерона судьи постановили сделать перерыв, считая невозможным тотчас после него слушать другого певца. Тем временем они вышли совещаться.

Взор Нерона выразил тоску и тревогу. Он рисовал себе наихудшие возможности: представлял себе, что его пристыдят и за нарушение правил запретят ему навсегда публичные выступления. Хотя он в глубине души считал это неправдоподобным, однако так ярко себе рисовал, что был готов уйти, не дожидаясь решения жюри.

Памманеса он не боялся: старик уже выбыл из строя. Алитирос был еще слишком юн и к тому же годом раньше уже получил приз. Опасаться можно было только Париса, но Нерон не знал, пел ли он лучше него. Парис настойчиво отрицал свой успех, уверяя, что был не в ударе. Чтобы побороть собственное волнение, император стал рассказывать анекдоты, но не мог на них сосредоточиться. Он просидел целый час между Парисом и Поппеей, то охваченный неуверенностью, то озаренный надеждой. От тяжелой смены настроений он стал испытывать головокружение, и Андромах не покидал его ни на минуту. Наконец, было объявлено решение судей, согласно которому Нерону предлагалось „во исполнение страстного желания народа“ вторично выступить. Судьи с своей стороны считали, что „столь великий поэт не может быть оценен с первого раза“, и настаивали для вынесения беспристрастного приговора на повторном выступлении.

Нерон начал снова переодеваться, что заняло много времени. В промежутке сцена пустовала, и сбитая с толку публика скучала.

Было уже около полуночи. Многих одолевал сон и тянуло домой, но двери были заперты, и солдаты получили приказ никого не выпускать из театра.

На сей раз император выступил в широком розовом облачении и мягкой обуви, доходившей ему почти до бедер. Он передвигался свободнее и, вступив на сцену, низко поклонился судьям, с которых во время исполнения не спускал глаз. Он продекламировал подряд все свои стихи: и элегию на смерть Агамемнона, и оду Аполлону, и идиллию о Дафнисе и Хлое; после каждого произведения ему аплодировали. Рукоплескания продолжали быть достаточно громкими, но нельзя было не сознаться, что постепенно их пыл остывал, несмотря на все старания Бурра и других „руководителей“. „Восторг“ терял свою мощность. Не успевала гроза разразиться, как она затихала и словно переходила в обыкновенный дождь; на первых порах он усердно барабанил, но затем он прекращался, и лишь там и сям словно капало с деревьев. Впрочем, теперь Нерон сам отклонял жестом рукоплескания. Они потеряли для него значение. Существенными ему казались лишь собственные строки, которые он без конца читал, не дожидаясь приглашения от публики.

Он окончательно увлекся.

По истечении часа он сделал паузу, но, следуя правилам состязаний, не покинул сцены, а велел подать себе закуску в оркестр, где с аппетитом покушал. Справившись с едой, он вновь принялся без устали декламировать. Представление, казалось, никогда не окончится. Все приходили в отчаяние. Думали, что вот-вот конец, а император вдруг начинал сызнова. Оставалось только покориться серой, беспредельной скуке.

Сидевший в первом ряду Веспасиан задремал. Его голова склонилась на грудь, из открытого рта вылетал свист. Ему снилось, что представление давно кончено и что он лежит в уютной постели. Но грубый толчок разбудил его. Два легионера схватили его и вытолкали из зала. Они отвели его в запасную гардеробную, превращенную в этот день в дежурную комнату воинов. Там центурион учинил старику допрос, пригрозил ему и выпустил его лишь из уважения к его старости.

Весть об этом обежала зрительный зал, и каждый присутствовавший задрожал, боясь в свою очередь задремать. Соседи просили друг друга толкать их, если их начнет клонить ко сну. Все держали глаза широко раскрытыми, чтобы не уснуть. Некоторым от жары стало дурно. Какая-то женщина родила; воины вынесли ее на носилках. Этот инцидент подал остроумную мысль более отважным; они падали на землю и лежали в застывших позах, представляясь мертвыми, чтобы их убрали из зала. Театр напоминал осажденный город.

Лишь высоко на галерее Лукан, Менекрат и Антисий развлекались в свое удовольствие. После каждой строфы Нерона они переглядывались и без слов понимали друг друга. Лукан не раскаивался в том, что, – рискуя жизнью, бежал из ссылки. Забавное зрелище стоило этого. Он кричал до хрипоты и рукоплескал, пока на ладонях не выступили пузыри. Когда император в последний раз раскланялся, Лукану показалось, что его выступление слишком коротко: он ничего не имел бы против того, чтобы развлечение это продлилось.

Суд, без предварительного совещания, объявил Нерона победителем, и старший судья, почтенный старик, возложил на его главу венок. Нерон стоял несколько мгновений неподвижно под взрывом аплодисментов, изнеможенный, но млея от счастия. „Ученики“ в последний раз приналегли и из последних сил рукоплескали.

При выходе из смердящего помещения, в первый момент казалось, что уже занялся день. Отовсюду струился свет. Все еще горели праздничные огни; Авентин мерцал зелеными, Палатин красными отблесками. Куда ни обращался взор – везде холмы и долины излучали яркое сияние.