Текст книги "Нерон"

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Вильгельм Валлот,Д. Коштолани,Фриц Маутнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

Толпа приостановилась на Форо. Сенаторы собрались в соседнем храме на площади. Наверху, в Акрополе, продолжалось сражение с карфагенянами, которые занимали часть возвышенности; частым дождем падали оттуда большие камни катапульт. Некоторые из них достигали Форо и во многих домах крыши и стены были пробиты.

Актеон вошел в храм один. Число сенаторов уменьшилось. Одни умерли от голода и заразы, другие же устремились на стены, чтобы встретить там смерть.

Грек взглянул на этих граждан, облаченных в свои мантии и с высокими царскими скипетрами; они ждали его слов с душевной тревогой, которую старались скрыть под величественным спокойствием.

Он рассказал им о своем посещении римского Сената.

Печальный рассказ постепенно рассеивал спокойствие сенаторов. Некоторые подымались со своих мест и разрывали мантии, испуская вопли отчаяния; другие в возбуждении ударяли себя кулаками по лбу, крича, что Рим не послал своих легионов; самые же почтенные и старейшие, не теряя величия, плакали, и слезы их, стекая по худым щекам, терялись в белоснежной бороде.

Постепенно к старцам стало возвращаться самообладание и вскоре воцарилось спокойствие. Все ожидали советов благоразумного Алько. Последний – заговорил.

– О немедленной сдаче города нечего и думать. Не так ли?

Все собрание ответило ему ропотом негодования:

– Никогда! Никогда!

Между тем, чтобы поддержать бодрость духа, чтобы продлить защиту на несколько дней, надо лгать, надо вдохнуть ложную надежду в сагунтцев. Съестных припасов нет; те, которые находятся на стенах с оружием в руках, доедают последних лошадей, оставшихся в городе; чернь же гибнет от голода. Каждую ночь вытаскиваются сотни трупов и сжигаются в Акрополе из боязни, чтобы их не пожрали бродячие псы, которые превратились в диких. Поговаривают, что некоторые чужеземцы, скрывающиеся в городе, вместе с рабами и наемниками по ночам собираются подле стен, чтобы питаться трупами. Городские цистерны близки к тому, чтобы высохнуть, и, не взирая на это, в Сагунте никто не говорит о том, чтобы сдаться. Все знают, что их ожидает в случае, если они попадут в руки Ганнибала.

Порешили, что следует сказать народу. Все поклялись богами скрыть правду и поддержать надежду на прибытие римских полков. И, приняв спокойный вид, чтобы никто не заметил отчаяния, сенаторы вышли из храма.

Вскоре среди толпы распространилась новость: послы направились в Карфаген, чтобы не терять времени в лагере, и там они потребуют кары Ганнибала. С минуты на минуту должны прибыть легионы, которые посылает Рим, чтобы поддержать сагунтцев.

Толпа приняла эти приятные вести со спокойной радостью. Страдания осады умертвили пыл. К тому же столько раз воспламенялись надеждой на римлян, что теперь уж сомневались в помощи.

Прошло несколько дней. Город снова стал впадать в постепенное угасание, но, упорный в своем решении, продолжал защищаться.

Осаждающие не возобновляли атак. Ганнибал, вероятно, догадывался о положении города и, желая избежать лишнего кровопролития своей армии, предоставлял все времени, замыкая город кольцом и надеясь, что голод и зараза дополнят его торжество.

На улицах уже некому было подбирать умерших; костер, который сжигал их на высоте Акрополя, погас. Трупы, оставленные у дверей домов, покрывались мерзкими насекомыми; ночью же спускались в центр города хищные птицы и оспаривали свою добычу у бродячих псов.

Охваченные безумием люди, вонючие, с диким видом, вооруженные палками, камнями и дротиками, выходили из домов, как только спускалась ночь. Эуфобий вел их, давая им с величественной важностью указания, точно полководец, руководящий своим войском. Когда им удавалось убить ворона или одичавшего пса, они относили их на Форо, где поджаривали на костре, оспаривая друг У друга вонючие куски.

Наступала весна. Зима кончилась, но в Сагунте было холодно; могильный холод пронизывал осажденных. Сверкало солнце, а город казался омраченным густым смрадным туманом, который придавал домам и людям свинцовую окраску.

Актеон, направляясь однажды утром к более высокой части горы, где продолжалось сражение, встретил на Форо Алько.

– Афинянин, – таинственно обратился он к греку. – Я решил положить этому конец. Город не может сопротивляться. Достаточно он надеялся на помощь римлян. Пусть падет Сагунт и Рим устыдится своей неверности по отношению к союзнику. Сегодня я отправляюсь в лагерь Ганнибала и предложу мир.

– Хорошо ли ты это обдумал? – воскликнул грек. – Неужели ты не боишься негодования своего города, когда он узнает, что ты вступаешь в сношения с врагом?

– Я люблю свой город и не могу присутствовать при его самопожертвовании, при его смертной агонии. Немногим известно, что сегодня из цистерн едва можно добыть грязь. У нас нет воды.

Алько замолчал на секунду и скорбным движением провел рукой по лбу, точно желая отогнать ужасные мысли.

– Никто лучше нас, сенаторов, – продолжал он, – не знает того, что происходит в городе. Боги должны трепетать от ужаса при виде того, что творится в покинутом ими Сагунте. Слушай, Актеон, и забудь то, что услышишь, – сказал он, понизив голос, и с выражением ужаса. – Вчера две женщины, обезумев от голода, кинули жребий, которого из, их малюток съесть. Мы, сенаторы, закрываем на это глаза. Мы не хотим ни видеть, ни слышать, понимая, что наказание послужило бы лишь для большего распространения подобных ужасов.

Грек опустил голову.

– К тому же, – продолжал Актеон, – дух города упадет, гаснет вера. Все против нас. Есть люди, которые видели ночью огненные шары, подымающиеся из Акрополя и летящие к морю. Народ предполагает, что это Пенаты города покидают город, чтобы водвориться по ту сторону моря, откуда они явились. Вчера вечером, караульные, находящиеся наверху, в храме Геркулеса, видели, как из-под могилы Зазинто выползла змея, которая свистала, точно раненая. Она была вся голубая, с золотыми звездами. Это та змея, которая укусила Зазинто, что послужило поводом для основания города вокруг могилы героя. Она проползла между ног пораженных часовых, спустилась по горе и устремилась через долину по направлению к морю. И она нас также покинула, эта священная гадина, которая как бы являлась божеством, охраняющим Сагунт.

– Быть может, это неправда, – сказал грек. – Это галлюцинация людей, измученных голодом.

– Возможно, что это так, но приблизься к женщинам, и ты увидишь, что они оплакивают бегство змеи Зазинто. Они уверены, что город остался теперь беззащитным, и многие мужчины, узнав о странном исчезновении гадины, почувствуют себя сегодня более слабыми.

Оба долго оставались безмолвными.

– Ступай, – сказал, наконец, грек. – Переговори с Ганнибалом, и да вдохнут ему боги милосердие.

– Почему бы тебе не пойти со мной? Ты, который так много путешествовал и обладаешь красноречием и убедительностью доводов, ты мог бы помочь мне.

– Ганнибал ненавидит меня. Моя судьба решена. Этот африканец неизменен в своем гневе. Он пощадит всех, но только не меня. Я умру прежде, чем он увидит меня своим рабом.

X. Последняя ночь

Когда Актеон пришел на площадь, уже наступила ночь. Посреди горел большой костер, который зажигался, чтобы побороть мертвенный холод.

Сенаторы выносили кресла из слоновой кости к подножию ступеней храма, чтобы принять в присутствии народа гонца Ганнибала. Новость, что от Ганнибала прибыл вестник, распространилась по всему городу, и народ сбегался на Форо.

Актеон поместился подле сенаторов. Он не заметил среди них Алько. Значит, он находился во вражеском стане, и прибытие парламентера, должно быть, является последствием его свидания с Ганнибалом.

Один из сенаторов пояснил ему происшедшее. К городским воротам подошел один из неприятелей, невооруженный, с оливковой ветвью в руке. Он выразил желание говорить с Сенатом от имени осаждающих, а Собрание старцев нашло необходимым собрать весь город, чтобы народ принимал участие в столь важном совещании.

Спустя некоторое время, показалась вооруженная группа, в центре которой шел человек с открытой головой, без вооружения, держа в правой руке ветку символа мира.

Когда он проходил мимо костра, блеск пламени озарил его лицо, и на Форо поднялся ропот негодования. Его узнали.

– Алорко!.. Это Алорко!..

– Изменник!

– Неблагодарный!

Многие хватались за мечи, над головами толпы замелькало несколько рук, вооруженных дротиками, но присутствие сенаторов сдержало вспыхнувший гнев.

Алорко приблизился, став лицом к сенаторам. Воцарилась тишина, прерываемая лишь треском полен костра. Все глаза были устремлены на кельтибера.

– Среди вас нет Алько? – начал он вопросом.

Все с удивлением огляделись. До сих пор не заметили его отсутствия.

– Не ищите его, – продолжал кельтибер. – Алько находится в лагере Ганнибала. Он пожертвовал собою, и, рискуя умереть, явился несколько часов тому назад в палатку Ганнибала, чтобы со слезами умолять его сжалиться.

– Почему же он не пришел с тобою? – спросил один из старцев.

– Он устыдился повторить условия, которые предлагают для снятия осады.

Воцарилась еще большая тишина. Все догадывались об ужасных требованиях.

К Форо стекались новые группы людей. Даже защитники города покидали стены и находились здесь, сверкая при блеске костра своими бронзовыми шлемами и щитами разнообразных форм: круглыми, овальными или в виде половинной луны. Актеон заметил Соннику.

– Условия!.. Говори условия! – кричали с различных пунктов Форо.

– Помните, – сказал Алорко, – что то, что хочет предоставить вам победитель, является милостью, которую он вам дарует, так как с сегодняшнего дня он господин всего вашего: жизни и имущества.

Эта ужасная правда, сразив толпу, породила безмолвие.

– Сагунт, который большею частью разрушен и окраины которого уже заняты войсками Ганнибала, будет взят у вас в виде кары, но вам будет разрешено выстроить новый город на месте, которое укажет вам Ганнибал. Все ваши богатства, заключающиеся как в общественной казне, так и в ваших домах, должны перейти к победителю. Ганнибал пощадит вашу жизнь, жизнь ваших жен и детей, но вы должны будете выйти из города на указанное вам место без оружия и лишь с двумя сменами платья. Я понимаю, что условия жестоки. Хуже умереть, хуже, чтобы ваши семьи стали добычей войны.

Алорко кончил говорить, но, несмотря на это, на Форо продолжало царить безмолвие, глубокое, зловещее безмолвие, похожее на свинцовое затишье, предшествуемое грозе.

– Нет! Сагунтцы, нет! – крикнул женский голос.

Актеон узнал в нем голос Сонники.

– Нет! Нет! – подхватила толпа, точно шумное эхо.

Все заволновались, перебегали из стороны в сторону, толкались охваченные бешенством.

Сонника исчезла, но вскоре Актеон увидел, что она вернулась на Форо в сопровождении группы людей: рабов, женщин и солдат, которые несли на своих плечах дорогую обстановку виллы, сложенную в амбарах; ларцы с драгоценностями, роскошные ковры, слитки серебра и шкатулки с золотым песком. Толпа глядела на это шествие богатств, не угадывая намерения Сонники.

– Нет! Нет! – повторяла гречанка, как бы говоря сама с собой.

Она была возмущена. Она видела себя покидающей город, лишенной всего имущества, кроме двух туник, обреченной нищенствовать по дорогам или, как рабыня, работать на полях, преследуемая дикими солдатами.

– Нет, нет, – энергично повторила она, прокладывая себе дорогу среди толпы, чтобы пробраться к костру, горящему в центре Форо.

Она была великолепна со своими рыжими распустившимися волосами, в тунике, изорванной в давке, с горящими глазами и с лицом Фурии. К чему богатства? К чему жить?..

Она подала сигнал, кинув в костер изображение Венеры из яшмы и серебра, которое принесла в собственных руках и которое скрылось в пламени, точно бревно. Те, которые пришли за нею, все несчастные и голодающие люди, с дикой радостью последовали ее примеру. В огонь кидались ларцы из слоновой кости, кедрового и черного дерева, причем, когда они ударялись о поленья, крышки отскакивали и рассыпались хранящиеся драгоценности: жемчужные ожерелья, нитки топазов и изумрудов, алмазные серьги, вся гамма драгоценных камней, которые сверкали некоторое время среди горящих головней, как великолепные саламандры. Затем в костер были брошены ковры, расшитые серебром покрывала, туники с золочеными цветами, золотые сандалии, кресла с ручками, изображающими львиные лапы, постели с металлическими украшениями, гребни из слоновой кости, зеркала, светильники, лиры, флаконы с благовониями, дорогие мраморные столики с инкрустациями; все великолепие Сонники. Костер увеличивался, и пламя его поднялось так высоко, что разбрасывало искры и пепел на крыши домов.

– Ганнибал хочет богатств! – кричала Сонника охрипшим голосом, казавшимся воплем. – Идите сюда, кидайте в костер все, что у вас есть! Пусть африканец отвоевывает эти богатства у огня.

Но ей незачем было призывать. Многие из сенаторов, которые скрылись в первую же минуту смятения, возвращались на Форо, неся под своими белыми мантиями ларцы и бросали их в костер. Это было то, что принесли они из домов.

Над головами толпы переходили из рук в руки мебель и ткани, которые кидались в громадную жаровню, с каждым разом все выше вздымавшую свое пламя, увенчанное белым святящимся дымом.

Это было всесожжение в честь безмолвных и глухих богов, которые находились в Акрополе. Дома опустошались и все их украшения и богатства предавались огню. Мужчины молча, с мрачным видом отдавались жгучему инстинкту разрушения; женщины же, казалось, обезумели и с растрепанными волосами, с глазами, выходящими из орбит, плясали вокруг громадного костра, задевая его платьем, привлекаемые пламенем, опьяненные огнем, царапая себе ногтями лица, не отдавая отчета в том, что делали, и испуская проклятие. Наконец одна из них, как бы обезумев от этого адского хоровода, не будучи в силах противиться притяжению огня, прыгнула, упав в пламя. Мгновенно вспыхнуло на ней платье и волосы, и несколько секунд она горела, точно факел среди головней. Другая женщина кинула, точно мяч, своего ребенка, которого держала, крепко прижимая к высохшей груди, и вслед за тем сама прыгнула в средину пламени, как бы раскаявшись в преступлении и желая последовать за младенцем.

Огонь перешел на деревянные крыши домов Форо. Огненное кольцо охватывало площадь. Толпа задыхалась от дыма и жары.

На ступенях храма старцы поражали себя в сердце кинжалом. Умирающие передавали свое оружие ближайшему и, испуская дух, делали усилие, чтобы оставаться сидеть в своих креслах. Женщины хватали из костра горящие головни и, как вакханки, носились по Сагунту, поджигая двери, кидая головни на дощатые крыши домов.

Внезапно в высокой части города, там, где была сосредоточена атака осаждающих, раздался ужасающий шум, точно половина горы спустилась вниз. Стены были оставлены защитниками, собравшимися на Форо, и одна из башен, под которую карфагеняне в течение нескольких дней подводили подкопы, в конце концов рухнула. Одна из когорт Ганнибала, увидя свободным вход в город, бросилась в пролом. Он спешил со всеми своими силами.

– Ко мне! Ко мне! – кричала Сонника хриплым голосом. – Это наша последняя ночь. Я не умру в огне. Хочу умереть, сражаясь…

Она, как фурия, помчалась в Форо, сопровождаемая Актеоном, который бежал рядом с ней, окликая ее, стараясь, чтобы она взглянула на него. Но красавица гречанка в своей ярости оставалась бесчувственной, точно подле нее находился незнакомый ей человек.

За ними в беспорядке следовала толпа всех тех, которые находились на Форо: вооруженные граждане, женщины, захватившие ножи и дротики, нагие подростки с копьями. При свете пожара они проносились, точно обезумевшее стадо, сверкая бронзовыми нагрудниками, шлемами и вооружением, обагренным кровью.

Они выступили из Сагунта через нижнюю его часть, направляясь при блеске пылавшего города против неприятельского лагеря.

Когорта кельтиберов, которая мчалась в Сагунт, была смята, разбита, истоптана ураганом отчаявшихся людей, которые неслись с опущенными головами. Но тут же они были остановлены новыми отрядами, разбились о ряды щитов.

Изнуренные долгой осадой, истощенные болезнями и голодом, сагунтцы не могли выдержать сражения. Кельтиберы же со своими мечами о двух остриях ранили немилосердно и под их ударами быстро погибала эта толпа обессилевших мужей, женщин и детей.

Актеон, сражаясь против солдат с лицом, защищенным щитом и высоко поднятым мечом, увидел как Сонника была поражена ударом ножа в череп и выронила свое оружие, судорожно вздрогнув прежде чем упасть.

– Актеон! Актеон! – крикнула она.

Она упала лицом на землю. Грек хотел бежать к ней, но в то же мгновение в ушах у него зашумело, точно на его череп обрушилась тяжелая масса, он почувствовал между ребрами холод железа, прорезывающего его тело, в глазах потемнело и он упал, точно низвергнутый в темную и бездонную пропасть…

Грек очнулся. На его груди лежала тяжесть, которая давила, как гора. Его тело не повиновалось ему. Он только смог с усилием открыть глаза, и смутно припомнил, почему он здесь.

Постепенно он начал различать то, что давило ему грудь. Это был труп огромного солдата. Актеон вспомнил, что он, кажется, вонзил свой меч в тело этого воина в то самое мгновение, когда почувствовал, что погружается в темную и таинственную ночь.

Он посмотрел вокруг. Красноватый отблеск, точно свет бесконечной утренней зари, озарял на земле кинутые оружия и силуэты трупов.

В глубине пылал город. Обезображенные здания выступали темными пятнами на завесе пламени, которое своим колеблющимся светом как бы колыхало стены Акрополя.

Актеон вспомнил все. Этот город был Сагунт. Оттуда доносился рев победителей, которые бежали по улицам, покрытые кровью, поджигая еще уцелевшие дома, разъяренные уничтожением всех богатств и в своем негодовании ранящие и убивающие тех, кого встречали по пути.

Грек понял, что он не умер, но умирает. Он это чувствовал по страшной слабости, которая овладела им, по смертельному холоду, который пробегал вдоль его тела, но сознание, которое угасло и было лишь слабым проблеском…

А Сонника? Где Сонника?.. Сделав величайшее усилие, он поднял голову от земли, и волна теплой и липкой жидкости залила его лицо. Это была последняя кровь.

Ему показалось, что он видит черного кентавра, который мчится по трупам и, глядя на пылающий город, хохочет с адской радостью.

Он проехал подле него. Копыта его лошади вонзились в труп кельтибера, лежащего на его груди. В предсмертной агонии греку показалось, что он узнал всадника при свете зарева.

Это был Ганнибал, с обнаженной головой, охваченный бешенством торжества, скачущий на черном, как ночь, коне, который, казалось, заразившись исступлением всадника, ржал, лягая трупы и размахивая своим хвое том над останками сражения. Греку он показался воплощением адской ярости, исходящей из его души.

Актеон смутно, как туманное видение, заметил лицо Ганнибала, озаренное улыбкой высокомерия и жестокого удовлетворения; величественное и свирепое лицо.

Он улыбался, видя, что город, который держал его восемь месяцев у своих стен, стал наконец его собственностью. Теперь он мог развернуть свои смелые замыслы.

Грек не видел более. Он стал погружаться в вечную ночь…

Ганнибал промчался вокруг города и, заметя, что со стороны моря загорается фиолетовое сияние предрассвета, приостановил своего коня, взглянул на восток, и, протянув руку, словно желая воздеть ее над лазурью, которая замыкала горизонт, угрожающе воскликнул, как бы взывая к невидимому врагу прежде, чем напасть на него.

– Рим!.. Рим!..

Фриц Маутнер
Гипатия

Перевод с немецкого

Пролог. Императорская крестница

Парад продолжался уже целых три часа. Император Юлиан на своем тяжелом рыжем коне, окруженный офицерами, чиновниками, духовенством и литераторами, находился недалеко от дворца наместника, в конце широкой Портовой улицы. В течение трех часов проходили мимо него полки, отправлявшиеся в Азию, в победный поход против персов. Здесь, у главных складов Александрии принимал император парад; напротив, у мола новой гавани, стояли на якоре корабли, которые в этот же вечер должны были доставить в Антиохию его самого и его свиту. Оттуда, предшествуя египетской армии, намеревался император выступить со своим сирийским войском.

Зрители уже устали. Был только десятый час утра марта месяца, и, однако, солнце так пламенно палило над городом, что Александрийская чернь начинала думать – африканские корпуса могли бы быть поменьше.

Два маленьких темно-коричневых феллаха, обнявшись цепкими руками, чтобы не потерять равновесия, сидели на крепкой свае.

– Эй! – воскликнул один, – посмотри: над крышей летит философ.

Марабу, которого за его характерную лысую голову александрийцы прозвали философом, плавно поднялся над крышей Академии, описал два широких, спокойных круга над старым зданием, еще раз мощно взмахнул громадными крыльями и опустился, наконец, недалеко от императора на источенную непогодой колонну. В воздухе птица выглядела великолепно. Теперь, когда она стояла на одной ноге, а другой, невероятно изогнувшись, скребла свою морщинистую шею с длинным мешком, болтавшимся под клювом наподобие серо-коричневой бороды – это было далеко непривлекательно. Ко всему этому лысая голова, ужасающих размеров череп и не то меланхолично, не то сурово взирающие на мир глаза – все это выглядело как-то нелепо шутовски, и оба мальчишки кричали и хохотали, в то время, как проходивший перед императором пехотный полк выкрикивал обычное утреннее приветствие; с кораблей неслись стоголосые клики, а воинственно настроенные горожане обменивались замечаниями о параде.

Мальчишки забавлялись теперь тем, что сравнивали двуногого философа на колонне с философствующим императором. Они были неправы. Император Юлиан не выглядел ни меланхолично, ни торжественно. Сходство было чисто внешнее. Незначительный, маленький человек, около тридцати лет от роду, он сидел на своем рыжем коне, как новобранец. Только умная голова с длинной, темно-коричневой бородой философов и лысым черепом отдаленно напоминала птицу на колонне. Но одно особенно рассмешило мальчишек: как марабу продолжительно и серьезно скреб и чистил лапой голову, совершенно так же скреб и чистил император свою спутанную бороду, приветствуя в то же время проходивший мимо него полк воинственной речью:

– Вперед, молодцы! Ударим на персов, чтобы от их голов осталась одна солома. Это будет веселая война! Если уж мы вдребезги расколотили здоровенных швабов под Страсбургом, то персы побегут перед нами, как стадо баранов!

Император оглянулся и подозвал кивком первосвященника Иерусалима.

– Ваша просьба удовлетворена. Вы получите деньги, чтобы вновь отстроить ваш древний храм. По возвращении с войны я навещу вас как-нибудь в Иерусалиме.

Тогда вы покажете мне тайные книги о том галилеянине, которого вы распяли. Я собираю материалы для большой сатиры на распятого. Мы расположены к вам милостиво.

Снова раздалась команда и «с добрым утром, император!» прогремело над звоном железа. Прошел последний отряд пехоты, и началась кавалерия. Глаза императора, злобно сверкнувшие за минуту до этого, снова стали спокойными.

– С добрым утром, латники! – как будто преобразившись, воскликнул он могучим голосом полководца. – Вы выглядите молодцами! Вперед! Вы не заставите меня краснеть. Говорят, персидские девочки втюрились в африканских кирасиров?

Грубый смех первых рядов был ответом, и весь полк расхохотался за ними. Лошади ржали и проходили танцующим шагом. Император обернулся к египетскому наместнику. Его приказания звучали коротко и решительно. Дело шло о посылке более молодых войск, о провианте, а главное о громадном транспорте хлеба, который нужно было из Египта доставить через Красное море к устью Евфрата. Наместник не смог возразить ни слова.

Юлиан отъехал немного назад и приблизился к группе христианских священников с таким видом, точно хотел растоптать их копытами своего коня.

– Ну, отцы! – крикнул он и снова заскреб в бороде, придвигая лошадь все ближе к ногам священников. – Ну, молились ли вы сегодня о победе персов? Полагаю, что да! Но что до меня – вы можете делать это безнаказанно. Я не нуждаюсь в помощи вашего распятого. Но я прошу вас покончить с вашими дрязгами к тому времени, когда я снова буду среди вас после победы. Я хотел бы все-таки знать, в конце концов, во что вы верите, галилеяне? Пятьдесят лет, с тех самых пор, когда мой дядя дал власть в ваши руки, вы препираетесь о природе своего Божества. Ну, архиепископ, выяснили ли вы это наконец?

Архиепископ стоял так близко от морды лошади, что пена запачкала его белую бороду. Император хотел оттеснить его еще, но архиепископ стоял твердо, и лошадь не двигалась.

– Государь, – ответил Афанасий, – мы, христиане, не дадим отвратить себя от нашей веры ни острым словом, ни острым мечом. Привилегии, дарованные нам твоим предшественником…

– Я уничтожаю привилегии!.. Привет, копьеносцы!

– С добрым утром, император!

Мимо проезжал полк легковооруженных всадников, незадолго до этого перекинутый в Африку с Дуная, чтобы поддерживать египетскую кавалерию в борьбе с бедуинами. Это были дикие, ловкие парни с длинными косами и спутанными черными бородами. На знаменах этого полка над римским орлом красовался крест с инициалами Иисуса Христа. Император сжал кулак, но, дружелюбно улыбнувшись, крикнул всадникам на их родном языке:

– Вспомните о своей старой славе! Послушайте у стариков, как под старыми знаменами рубились они в долинах Дуная. А как со мной кинулись вы на сарматов? Гром и молния! Это была скачка! Помните? Полмили в карьер по полям маиса, а потом вверх по виноградникам Мы так разделали врагов, что они застряли своими острыми шлемами в винограднике и махали ногами в воздухе, как будто хотели позвать на помощь моего кузена. Он, однако, умер со страха от этого нового способа сигнализации! Ваш полк принес мне первую победу! За это вы получите в Персии новые знамена. С большими буквами на них. Но они будут означать «Юлиан». В день освящения вам дадут пятьдесят бочек персидского вина – и женскую прислугу!

Император поощрительно улыбнулся. Но никто не откликнулся. В суровом молчании, как будто это был полк монахов, двигались христианские солдаты. Даже лошади, казалось, сдерживали шаг, и враждебно взглянул на императора длиннобородый знаменосец. Юлиан побледнел, но кровь снова окрасила его щеки, когда через сотню шагов знаменосец склонил знамя, как бы для приветствия. Там, на первой ступени христианского собора стоял архиепископ, отступивший после резких слов императора. И император увидел, как поднял престарелый Афанасий руку и благословил христианское знамя полка.

Император’ вонзил шпоры в бока своего коня, который взвился на дыбы и пронесся сквозь ряды всадников. Собственноручно вырвал Юлиан знамя из рук воина, бросил его на землю и собственноручно сорвал с плеча знаменосца знаки его достоинства.

– Ты разжалован! – закричал император, не владея больше собой. – Рядовым ты проделаешь весь поход и будешь свидетелем, как воздвигнем мы алтари Зевсу в столице персов. А если тебя, собака, не убьют на войне, то, клянусь Зевсом, клянусь Солнцем, клянусь неведомым Богом, по возвращении ты умрешь на глазах архиепископа смертью твоего галилеянина! Любопытно будет узнать все-таки, кто из нас двоих сильнее на этой земле? Он – сын галилейского плотника, или я – римский император, повелитель мира? Марш!

Без знамени двинулся полк дальше. Образцовая дисциплина одержала верх, и Юлиан презрительно засмеялся, когда увидел, как эти христианские солдаты, не сморгнув, перенесли тяжелое оскорбление.

Потом он повернул коня и постарался загладить свой поступок шутливыми словами и воинственными восклицаниями. Всадники оставались неподвижны. Но отряды, следовавшие за ними, вновь радостно приветствовали императора, а когда уже около одиннадцати часов наступила очередь артиллерии, и, под изумленное волнение зрителей на площади, загрохотали влекомые бесчисленными быками, чудовищные осадные сооружения, – конец парада принял положительно величественные размеры.

Население стало спасаться от палящего солнечного жара в дома. Император, однако, казался неутомимым. Отклонив приглашение пообедать во дворце, он приказал купить для него у ближайшей торговки овощами хлеб и несколько фиников и позавтракал этим скромным запасом на лошади, в то время как мимо него бесконечными рядами скрипели телеги, нагруженные вещами офицеров.

– Сегодня вечером нам надо отплыть, но я не хотел бы сделать этого, не осмотрев городских достопримечательностей. Прошу вас присоединиться. Первым и самым важным для меня делом будет познакомиться поближе с издревле знаменитой Академией и библиотекой. Мы основательно расчистим все это. Кто будет вашим проводником?

Президент Академии выступил вперед и слабым голосом попросил оказать ему милость в счастливейший день его жизни…

– Знаю, знаю! Вы из придворных сладкопевцев. При моем всехристианнейшем кузене-убийце вы стали профессором за свадебное стихотворение, а затем, должно быть, в награду за достижение семидесятилетнего возраста – президентом Академии. Ну ладно, идем!

Император быстро соскочил с лошади, и свита пришла в движение. Около него, всегда на шаг назад, с головой, вытянутой в одном непрерывном поклоне, шел президент Академии. Далее следовала военная свита императора и внушительное число ученых и жрецов. Несколько купцов протеснились сюда же и сумели заставить императора заговорить с ними, еще не достигнув главного входа. Юлиан спрашивал президента о количестве книг, Когда старик замешкался ответом, стоявший в трех шагах купец Иосиф крикнул: «Почему бы императору не спросить меня? Я великолепно знаю, что в астрономическом отделе 35 760 свитков».

Старые советники и офицеры, служившие еще при Константине, испугались этого нового нарушения придворного этикета, но император ласково подозвал к себе купца и с дальнейшими вопросами обращался к нему. Иосиф знал все. Зала Гомера заключала 13 578 свитков, греческая философия – 75 355 и т. д.

Внезапно император остановился в раздумьи и сказал: «Послушайте, милый Иосиф, я сделаю вас придворным поставщиком, но только, если уверюсь, что ваши данные правильны. Я сравню последнюю цифру с каталогом»;

– Боже милостивый! – воскликнул Иосиф дрожа, но по-прежнему смело. – Ваше величество разрешит мне всеподданнейше доложить, что этого никогда еще не делал ни один император. Ну да, сознаюсь, я придумывал десятки и единицы – ведь ваше величество желали знать все с точностью до одной книги. Цари всегда хотят этого! Но тысячи везде правильны. И я позволю себе сказать вашему величеству: разве для государя недостаточно, если верны тысячи?