Текст книги "Нерон"

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Вильгельм Валлот,Д. Коштолани,Фриц Маутнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

III

Красноватый отблеск утренней зари, показавшись из-за Эсквилинского холма, проник в закопченный шинок Субурры, освещая грубо сколоченный деревянный стол, залитый вином и соком жареного мяса.

Среди остатков вечернего пира покоились головы крепко спавших юношей, которые так и остались на своих местах. Они будто продолжали застольную беседу, стараясь превзойти друг друга громким храпом на разные лады. Едва только один из них затихал, другие усерднее прежнего продолжали прерванный концерт. Эти резкие звуки не могли разбудить молодой женщины, крепко заснувшей на полу с кубком в руке. Растрепанный венок спускался на ее румяное лицо.

Огонь светильника тускло озарял окружающие предметы: опорожненный сосуд для смеси вина с водою, опрокинутые стулья, устричные раковины, растоптанные розы. Голубоватое пламя колебалось от легкого утреннего ветерка, который проникал сквозь открытую кровлю здания. Прохладная струя воздуха шевелила черные кудри юношей.

Глубокая тишина царствовала еще в таверне, хозяин и слуги спали, но со двора доносился уже голос петуха. На карниз кровли вспорхнул воробей. Заглянув в комнату, он опустился на уставленный кушаньями стол и начал клевать виноград, поводя во все стороны подвижною головкой и тихо чирикая. Оставив корзину с фруктами, птичка принялась за раскрошенный хлеб. Ее щебетание привлекло на крышу других воробьев, но они не решались последовать примеру смельчака; тот же, расхрабрившись, вспорхнул на край недопитого кубка, который тотчас опрокинулся. Воробей испуганно чирикнул, замахал крыльями и поспешил улететь.

Деревянный сосуд, скатившись со стола, попал в голову женщины, заснувшей на полу. Она схватилась рукой за ушибленный висок и пробормотала впросонках, не поднимая отяжелевших век:

– Это что? Оставь свои шутки, Парис!

Девушка собиралась снова заснуть, но, почувствовав холодную струю пролитого вина, вздрогнула и открыла глаза. Ругательство сорвалось с ее хорошеньких губок; не довольствуясь этим, она толкнула ногой одного из юношей, сидевшего к ней ближе других. Тот поднял голову и, тяжело переводя дух, уставился бессмысленным взглядом в стоявшую перед ним корзинку с плодами, очевидно, не понимая, что с ним происходит.

На противоположной стене комнаты виднелось маленькое завешенное окно. Чья-то невидимая рука отдернула занавеску и за проволочной решеткой показалось сначала старообразное лицо карлика, а потом лицо красивой женщины. Она окинула внимательным взглядом внутренность комнаты и наклонилась к своему спутнику, который осторожно поднимал оконную раму.

– Ты уверен, что это он? – прошептала женщина, положив руку на плечо горбуна. – Мне трудно узнать его в полусвете.

– Да, да, это Парис, – отвечал с подавленным смехом карлик. – Полюбуйся на него, госпожа.

– Не говори так громко, бессовестный! – остановила его красавица. – Парис может услышать.

Однако усталый артист не обратил внимания на шепот. Он все еще бессознательно смотрел перед собою, сжимая руками виски, в которых стучала невыносимая боль. Зевнув, молодой человек наконец очнулся. Он обвел глазами комнату, и на лице появилась усмешка. Однако усталость брала свое. Парис снова опустил голову на сложенные руки.

Женщина, смотревшая из окна, вынула записку, сорвала с руки золотой браслет в виде змеи, вложила между его звеньями исписанный листок бумаги и бросила массивное запястье в сторону Париса. Браслет слегка задел актера и прицепился к складкам его одежды.

– Ты поступила неосторожно, – заметил карлик, – на запястье вырезан твой вензель!

Оконная рама опустилась, и посетители исчезли.

Между тем утренняя прохлада все же заставила Париса очнуться.

Юноша потянулся, взглянул на небо, обвел глазами захмелевших товарищей и покачал головой.

Беспорядок в комнате и женщина, спавшая на полу, напомнили Парису подробности вчерашней оргии. Он с отвращением посмотрел на храпевших кутил, знатных юношей Рима и на хмельную гетеру. Парис поспешил незаметно выйти. Он столкнулся у наружной двери с хозяином; трактирщик, встревоженный, приказывал одному из рабов вооружиться на всякий случай толстой дубиной и зорко следить за целостью хозяйского добра.

Оставив буйных товарищей, актер медленно шел по безлюдным улицам. После продолжительной ходьбы юноша достиг наконец форума; здесь, когда он хотел плотнее закутаться в плащ, ему попалось под руку золотое запястье, прицепившееся к складкам его одежды.

– Опять! – с неудовольствием прошептал Парис и, пробежав глазами записку, вложенную между звеньями браслета, изорвал ее на мелкие клочки. Запястье молодой человек решил бросить в Тибр – на внутренней стороне браслета был вырезан вензель императрицы: такой залог любви мог стоить жизни избраннику Домиций.

Эта находка еще сильнее расстроила Париса. Погрузившись в невеселые думы, он, впрочем, скоро забыл и о письме, и о подарке. Возле овощного рынка ему бросилась в глаза статуя на площадке возле театра Марцелла.

В Риме существовал обычай ставить монументы людям, отличившимся хотя бы даже и на самом скромном поприще. Статуи Париса также появились в нескольких местах города. Но это не особенно радовало юношу. Вглядываясь в собственные черты, несколько идеализированные художником в мраморном изваянии, напоминавшем бюст Меркурия, Парис не чувствовал себя польщенным. Напротив, он еще глубже сознавал ничтожество своей профессии. Иногда молодой человек едва мог заставить себя танцевать на подмостках. Дожидаясь за сценой своей очереди, одетый в женское платье, загримированный и неузнаваемый, он с завистью смотрел на актеров, разыгрывавших трагедии Софокла и остроумные комедии греческих драматургов. Каждый выход Париса вызывал бурю аплодисментов, а между тем баловень римской публики сознавал, как мало чести приносят эти громкие овации. Он видел презрительные взгляды товарищей. Вид монумента до того раздражал юношу, что он швырнул в него камнем. Булыжник звонко ударился в голову статуи, отбив кончик носа. Увидев это, Парис засмеялся и поспешил поскорее оставить форум. «Нет, театральная публика скоро увидит меня образцовым Эдипом, умирающим Аяксом!» – решил он и, почувствовав прилив энергии, бессознательно ускорил шаги, быстро приближаясь к тому месту, где Тибр, разделяясь на два рукава, образует островок. Здесь, против храма Юпитера с роскошной колоннадой, поблизости Цестийского моста, была устроена пристань для мелких иностранных судов. Из синеватой дымки утреннего тумана, лежавшего над рекою, уже начали выступать неясные очертания мачт и корабельных корпусов; бронзовая рука Меркурия, стоявшего на высокой колонне, блестела в багряных лучах восходящего солнца. Его пока еще слабый свет постепенно разгонял густую мглу фиолетового оттенка, скопившуюся под арками Цестийского моста, так что несколько минут спустя стали видны громадные каменные устои этого замечательного сооружения. Недалеко от Эмилианского моста сидел в челноке рыболов, чинивший сети, но, кроме него, не было вокруг живой души, исключая нескольких воробьев, ссорившихся на берегу из-за рыбьей головы.

Парис зевнул, посмотрел на дивную панораму спящего Рима. Потом его глаза обратились к желтоватым волнам Тибра, медленно и величаво катившимся к морю. В эту минуту на палубе барки, стоявшей у самой пристани, показалась неопрятная старуха с кувшином в руке. Еще не совсем очнувшись от сна, женщина лениво зачерпнула воды, постояла на месте, вглядываясь в окрестности, потянулась и хотела уйти обратно в каюту, как вдруг оттуда раздался громкий плач.

– Опять упрямится? – крикнула старуха злобным тоном.

Затем до Париса долетели свист ременной плетки и слабый стон, заглушаемый хохотом и бранью.

– Довольно! – закричала старуха, наклоняясь к трапу. – Смотри не искалечь, ведь этот товар стоит денег.

Из каюты выбежала молоденькая девушка. Из отверстия показалась сначала рыжая голова торговца невольниками, а потом и вся его коренастая фигура. Торговец бросился к девушке с протянутыми волосатыми руками. Девушка вскрикнула, закрыла глаза и кинулась в воду. Ошеломленный торговец заметался в отчаянии по корабельной палубе.

– Сто тысяч динариев… я разорен… Сто тысяч динариев заплачено за девчонку! Я нищий! Вытащите поскорее это чудовище! – закричал он, заметив стоявшего на берегу Париса.

Между тем волны принесли утонувшую к каменным ступеням пристани. Сначала на поверхности воды показались черные волосы, потом изможденное, бледное лицо с посиневшими губами.

Торговец метался на палубе своей барки.

– Вот она… скорее! Лодку… багор!.. Неблагодарная змея! Тебе хочется меня разорить? Погоди, попадешься ты мне, животное, собака!

Парис не мог дольше оставаться безучастным зрителем. Он быстро спустился вниз по лестнице, намереваясь броситься в воду. В ту же минуту к месту катастрофы подплыла маленькая рыбачья лодка. Рыбаку удалось вытащить девушку из реки багром. Парис помог ему причалить к берегу и положить девушку на каменный помост. Теперь полумертвая Лидия лежала у ног Париса с закрытыми глазами и выражением ужаса, заставшим на лице. Юноша наклонился к ней в порыве жалости, к которой примешивалось чувство любопытства. Зная, как нужно обращаться с утопленниками, он осторожно приподнял ее голову, чтобы рот и ноздри освободились от попавшей воды. Опущенные веки рабыни затрепетали, обнажая белки закатившихся глаз. Молодой человек не мог отвести восхищенного взгляда от ее красивого лица, он замер в восторженном созерцании, забыв обо всем остальном. Наконец рабыня очнулась. Она долго смотрела на Париса. Сначала ее лицо выражало испуг и в то же время равнодушие, и вдруг девушка прошептала:

– Купи меня, господин!

Молодой человек невольно вздрогнул. Эта простая просьба звучала для него как веление природы.

– Ты желаешь этого? – спросил он с волнением.

Девушка сложила руки, и ее глаза, обращенные к юноше вспыхнули.

– О господин!..

Она не могла прибавить ничего более, но в этом восклицании звучала безграничная преданность и глубокое чувство.

– Я исполню твою просьбу, – отвечал Парис, – и куплю тебя.

Однако слово «куплю» было произнесено им невнятно.

– Я буду заботиться о тебе, ты будешь жить под моей охраной, – поправился молодой человек.

Лицо Лидии просияло; ее губы шевелились, но она не могла говорить от радостного волнения и только блаженно улыбалась, стирая слезы, катившиеся по щекам.

Между тем торговец невольниками, переправившись с корабля на пристань, торопливо приближался.

– Нравится она тебе, господин? Я сейчас готов уступить Лидию за восемьдесят пять тысяч сестерций, – усмехнулся торговец.

– Это большая сумма. Слишком много денег за такую игрушку!

– Но ведь зато она действительно игрушка; товар стоит хорошей цены, почтеннейший, – возразил Фабий и, вежливо поклонившись Парису, прибавил: – Если ты согласишься, рабыня останется за тобою! Согласен дать за нее восемьдесят пять тысяч?

Голова Париса пошла кругом, и он не знал, что ответить. Юноша представлял себе Лидию, выведенную на рынок рабов, думал о громадной цифре в восемьдесят пять тысяч сестерций, нужной для выкупа девушки, и не мог найти никакого исхода. Между тем торговец, распахнув тогу, в которую он закутался до подбородка, смерил молодого актера презрительным взглядом.

Только тут юноша заметил, что торговец косит глазами. Этот физический недостаток вместе с приторной улыбкой придавал его лицу сходство с гримасой повешенного. Актер сделал вид, будто бы он рассчитывает свои наличные деньги, а между тем со страхом думал про себя: «Патриций Эмилий и сенатор Павел так восхищаются моим талантом, но выручат ли они меня из беды?» Парис сравнивал себя с человеком, которому приходится выбирать между смертью от мороза или от огня. То и другое было одинаково ужасно.

– Восемьдесят две тысячи сестерций, – пробормотал танцор, и его воображение рисовало ужасные картины, леденящие кровь.

– Да, когда ты думаешь рассчитаться со мною? – предупредительно спросил купец.

Юноша задумался, рассчитывая, во сколько времени он может собрать требуемую сумму.

– Через три дня я вручу тебе девяносто тысяч сестерций, – отвечал наконец актер, стараясь не думать о принятом на себя страшном обязательстве.

Торговец посоветовал отложить заключение сделки до этого срока, заметив, что обе стороны должны предварительно взвесить свои выгоды. Он обещал заботиться о Лидии, которая, по его словам, представляла теперь чужую собственность.

– Ну, что же, господин, ты остаешься при своем намерении?

Парис отвечал утвердительно и поставил условие, чтобы хозяева не притесняли больше Лидии, не били ее и не показывали уже другим покупателям. Торговец обещал; он хотел опять удалиться, лукаво подмигивая Парису, но молодой человек, заметив смущение гречанки, не захотел оскорблять ее девической стыдливости и также поспешил уйти, даже не простившись с невольницей, из боязни обнаружить перед плутом Фабием свои настоящие чувства.

Уходя с пристани, Парис еще раз обернулся к рабыне. Девушка смотрела ему вслед с грустной и недоумевающей миной, как будто смутно сознавая, что утрачивала своего единственного защитника. В этом взгляде беспомощного создания, оставленного на жертву жестоких людей, выражалась робкая мольба. Юноша готов был вернуться обратно, но ему стало совестно своей жалости к презренной рабыне.

«Что она такое, в самом деле? Не больше как товар! – говорил он себе, стараясь успокоиться. – Однако что мне за дело до этой невольницы?»

Приближаясь к равнине Тибра, актер наткнулся, к своему ужасу, на покинутых им товарищей, которые выходили гурьбой от брадобрея. Завидев танцора, они принялись кричать ему, хотя он делал вид, что не смотрит на них, и торопливо повернул в другую улицу. Но повесы бросились за ним.

Веселая компания пустилась по пятам Париса; осыпая его остротами. Юноша поневоле остановился, чтобы не привлекать на себя внимания прохожих; однако он так мрачно сдвинул при этом брови и нахмурил лицо, что догнавшие его кутилы тотчас присмирели.

– Где же ты пропадал? – спрашивал Лепид.

– У которой из своих возлюбленных провел ты остаток ночи? – подхватил Фульвий. – Верно, супруга какого-нибудь сенатора назначила тебе свидание в отдаленной аллее сада? – поддразнил третий.

Актер бросил в их сторону угрожающий взгляд. Во всей его фигуре была видна такая мрачная решимость, что его товарищи невольно попятились назад.

Наступила пауза. Парис опустил глаза, медленно повернулся и пошел своей дорогой, между тем как озадаченные и присмиревшие товарищи не решались больше преследовать его. Только отойдя на значительное расстояние, он услыхал, что они со смехом уходят прочь. Вспышка гнева несколько облегчила Париса, хотя и не могла рассеять его желчного настроения.

Встретившись с матерью в сенях своей виллы, он довольно холодно приветствовал Юлию, после чего бросился в постель в надежде заснуть. Матрона, имевшая привычку незаметно наблюдать за сыном, тотчас поняла по его сосредоточенному виду, что с ним произошло что-то необыкновенное.

Как только юноша задремал, Юлия пробралась за альков его кровати, откуда ей было удобно наблюдать за спящим. Раскрасневшееся лицо молодого человека подергивалось по временам нервной судорогой. Не прошло и нескольких минут, как его полуоткрытые губы задрожали, он сжал кулаки, стал бредить и, наконец, поднялся с изголовья. Сидя на постели, Парис с недоумением смотрел перед собою. Легкий шорох, раздавшийся возле него, заставил юношу обернуться.

– Это ты, матушка? – тихо, почти с досадой спросил Парис.

Юлия неохотно обнаруживала свое глубокое чувство к сыну, но теперь ей было невозможно уйти из комнаты незамеченной.

– Я хотела посмотреть, спокойно ли ты спишь, – заметила она, заставляя себя улыбнуться. – У тебя часто бывает такой тревожный сон. Ты нездоров?

Юноша отрицательно покачал головой и рассеянно спросил, не случилось ли в доме чего-нибудь особенного в его отсутствие. Мать сообщила о письме, присланном ему от Стефана, распорядителя придворных празднеств. Император захотел присутствовать вечером в театре Помпея, чтобы видеть, как танцует Парис в роли Елены.

– Проклятое, гадкое ремесло! – проговорил сквозь зубы раздосадованный юноша.

– Почему ты вдруг возненавидел танцы? – спросила Юлия. – Вспомни, как недавно они приводили тебя в восторг.

– В восторг? – с горьким смехом повторил актер. – Ты не можешь себе представить, как мне надоело потешать нелепыми прыжками римскую публику.

– А между тем рукоплескания народа доставляли тебе в прежнее время такое высокое наслаждение. Ты был кумиром, полубогом римлян.

– Кумир, полубог, народ, наслаждение! – с горечью повторял про себя Парис, которым снова овладела мрачная тоска.

– Но ведь ты, во всяком случае, не откажешься танцевать сегодня вечером? – озабоченно спросила мать.

– Клянусь недосягаемым Олимпом, мне хотелось бы исполнить перед бездушной толпой такую пляску, какой еще никогда не видели мои почтенные сограждане… – отрывисто бормотал актер, дико озираясь по сторонам. – Да, такую пляску, чтобы от нее провалился в преисподнюю весь театр и вместе с публикой!..

Удивленная мать пристально посмотрела на юношу, и тот не мог выдержать этого немого укора.

– От тебя зависит, сын мой, прибрести уважение общества, – сказала она дрогнувшим голосом. – Профессия сама по себе не может ни унизить, ни облагородить человека. Оставаясь танцором, ты мог бы нисколько не ронять своей чести перед согражданами и быть вполне достойным человеком.

Она не договорила и хотела уйти. Парис удержал ее за руку.

– Я знаю, как ты хотела докончить свою речь, – заметил он, смущенно улыбаясь. – По-твоему, меня унижает мой образ жизни, а не ремесло публичного плясуна, не так ли?.. Успокойся, матушка, я серьезно намерен исправиться.

Юлия недоверчиво покачала головой, сжимая дрожащие губы.

Взволнованная мать невольно любовалась чертами сына, дышавшими твердой решимостью.

Молодой человек отвернулся к стене, собираясь подкрепить себя сном перед началом представления в амфитеатре. Юлия несколько времени стояла у его изголовья, любовно улыбаясь. Она легко поддавалась радостным надеждам и хотела верить в исправление юноши, хотя он не раз давал слово исправиться, а потом нарушал свои торжественные клятвы.

Юноша проспал до вечера, когда префект охранительной стражи прислал ему сказать, что полиции наконец удалось схватить негодяя, обезобразившего в прошлую ночь статую Париса. Танцор немедленно написал шутливое письмо, прося помиловать арестованного. Этот человек, по его словам был, вероятно, в помрачении рассудка и собирался воевать с богами; но если бы его предупредили, что он метит камнем в статую простого смертного, то бесстрашный герой, наверное, отказался бы, по зрелом размышлении, от такой затеи.

При появлении своем на сцене Парис снова был встречен небывалыми овациями. Зрители приходили в неистовый восторг, без конца аплодируя его грациозным движениям: актер превзошел на этот раз самого себя, поразительно исполняя роль Елены.

IV

Кабинет Париса находился рядом с перистилем. Эта комната представляла уютный уголок, предназначенный для занятий и отдохновения. Роскошные сиденья, перед которыми были разостланы львиные шкуры, стояли вдоль стен; мраморные бюсты смотрели из-за зелени комнатных растений, но обладатель виллы не замечал окружающего комфорта. Сняв с себя верхнюю одежду, он сидел, опираясь локтями на колени и поддерживая руками курчавую голову. Длинные полосы солнечного света тянулись от одной колонны к другой, сплетаясь прихотливою сетью и сверкая всеми оттенками радуги в брызгах фонтана. Перед Парисом стоял нетронутый обед на красивых блюдах. Юноша временами вставал, чтобы пройтись по мозаичному полу, и рассеянно останавливался перед той или другой статуей, хотя его глаза не видели ни Венеры, ни Гебы, изваянных из мрамора; перед его умственным взором носился образ простой смертной. Когда он думал о Лидии в ее отсутствие, она казалась ему близкой, как может быть близка родная сестра; мысль об этом беззащитном существе не волновала его крови, но все-таки Парис не мог сосредоточить своего внимания на другом предмете. По временам он радостно улыбался, воображая себя обладателем юной гречанки, но затем лоб молодого человека омрачался, едва только он вспоминал громадную сумму, нужную для выкупа. Наконец Парису удалось переломить себя. Он подошел к полке и снял рукопись. Это была трагедия Софокла «Эдип». Любимец римской публики получил разрешение участвовать в ней завтра в театре Помпея. Повторяя наизусть свою роль и мысленно переносясь на сцену, юноша декламировал сначала шепотом, но потом увлекся и заговорил громко, останавливаясь перед зеркалом у бассейна. В этом зеркале он с удовольствием рассматривал свою старательно изученную мимику, пока не увидел у входных дверей Юлию, которая стояла там уже с четверть часа, наблюдая за сыном. Парис слегка покраснел, понизил голос, продолжая свой монолог, и повернулся к матери, только дойдя до конца.

– Ну, как же ты находишь мою дикцию на этот раз? – спросил он. Мать приблизилась и взяла его за руку. Ее серьезные черты сложились в легкую улыбку, когда она проговорила с добродушной иронией:

– Неужели ты в самом деле собираешься играть роль Эдипа?

– И ты еще спрашиваешь! Сам император пожелал этого, – ответил сын с оттенком неудовольствия.

Но так как мать обладала большим эстетическим чутьем, и Парис мог вполне положиться на ее вкус, то он несколько встревожился, когда Юлия задумчиво заметила ему:

– Тебе вредит прежде всего наружность: у тебя фигура слишком тонка, а мягкий голос не подходит к личности фиванского царя.

– Неужели внешность играет такую важную роль? – с досадой прервал актер.

– Если хочешь, чтобы я была вполне откровенна, то скажу прямо, что тебе недостает еще и других данных.

Парис посмотрел на мать вопросительно и с оттенком испуга. Он угадывал ее мысль.

– Великий и сильный характер, – продолжала Юлия решительным тоном, – может воспроизвести только тот, у кого есть задатки такой же непреклонной воли, какую мы видим в Эдипе. У тебя недостает душевной твердости.

– Но я могу пополнить то, чего у меня нет, войдя в свою роль при помощи фантазии, – защищался Парис.

Матрона пожала плечами.

– До известной степени это можно, – отвечала она почти сурово: – Но и воображение у тебя не отличается особой силой.

– О матушка! – воскликнул оскорбленный Парис.

– Великое родится только от величия, – заметила Юлия, как будто про себя, – карлик не может родить великана.

Эти слова заставили Париса повесить голову. Крепко сжав губы, он несколько минут молча смотрел в землю и наконец сказал подавленным тоном:

– Ты поступаешь со мною слишком жестоко!

– Прости меня! – мягко возразила Юлия, обнимая сына. – Я не имела в виду огорчить тебя, а только желала указать на недостатки, во избежание неудачи с первых шагов.

Юноша вздрогнул.

– Если бы ты знала, – с горечью начал он после минутной паузы, – как больно слышать такие речи! Они напоминают мне, что я не способен ни на что, кроме дешевого комизма ради потехи публики. Мне давно опротивело мое ремесло: я жажду служить настоящему искусству, изображать великих людей.

Юлия молчала. Тогда Парис принялся рассказывать, как он намерен выработать в себе талант трагика путем прилежания, и сказал в заключение, что ему в любом случае необходимо попробовать завтра свои силы перед публикой, от которой он ждет своего приговора.

– Все вы, актеры, таковы, – улыбаясь, отвечала мать, – разубедить вас в чем-нибудь совершенно невозможно!

После ее ухода молодой человек еще несколько времени в глубокой задумчивости стоял на прежнем месте; наконец, оглянувшись в зеркало, он вздрогнул, отбросил от себя свиток с ролью Эдипа и стал одеваться. Уныние не помешало ему живописно драпировать свою тогу и надеть новую красную ленту на черные локоны.

Отправляясь к банкиру Дуилию, богатейшему из своих покровителей, юноша разбирал свое чувство к Лидии. «Когда я вспоминаю об этой девушке, – говорил он себе, – мною овладевают какие-то волшебные чары! Мне никогда не случалось испытывать ничего подобного, а между тем… Стоило ли на самом деле брать на себя глупую роль ради ничтожной рабыни?»

У Лидии, как смог он почувствовать, не было ни остроумия, как у жены адвоката, которою увлекся Парис в прошлом году, ни насмешливости прелестной Антонии, покинутой им всего месяца два назад, ни увлекательной живости и блеска, как у вдовы сенатора, бывшей любовницы молодого танцора. Эта огневая женщина была способна на всевозможные шалости и любила бродить по ночам вдоль римских улиц, переодетая мужчиной, под руку с Парисом в женском платье. Кроме того, ему принадлежала еще молодая египтянка, женщина высокой учености, основательно объяснявшая возлюбленному течение небесных светил. Лидия не обладала никакими достоинствами в этом роде. Но молодой человек сознавался, что ему нравится в ней, может быть, именно отсутствие подобных качеств.

Но насколько прочно было его влечение к бедной невольнице, он не задавался этим вопросом. Довольно того, что при одном воспоминании о ней молодой человек переносился в атмосферу нравственной чистоты, где ему становилось так легко и отрадно. В присутствии Лидии юноша чувствовал себя готовым веровать в добродетель и оставить прежний образ жизни с его вредными излишествами, мишурным блеском и забвением высшего человеческого долга.

«Да, вот где настоящий источник моего исцеления! – сказал он наконец самому себе. – Отравленный нечистыми лобзаниями знатных римлянок, я почерпну новую жизненную силу в любящем невинном сердце. Измученный светской суетой, униженный своим жалким триумфом публичного плясуна, ложью и лицемерием окружающих, я найду отраду в близости чистого существа и отрезвлюсь от томительного угара».

Эти размышления ободрили Париса, встревоженного предсказаниями матери, и он вполне оправился, подходя к дому банкира Дуилия. Юноша приказал невольнику доложить о своем приходе. Хозяин немедленно вышел в атриум навстречу гостю. Гладко выбритый, вежливый Дуилий напоминал своим лицом с выдающейся нижней челюстью старого павиана. Нетвердая походка еще сильнее увеличивала это сходство, и постороннему наблюдателю невольно приходило на ум, что злополучный банкир ходил бы на четвереньках, если бы не стеснялся чужого присутствия. После обычных дружеских приветствий, поцелуев и рукопожатий хозяин повел посетителя посмотреть новую статую Меркурия, недавно купленную Дуилием за десять тысяч сестерций, как самодовольно объяснил хвастливый старик. Парис похвалил произведение искусства, втайне думая о цели своего прихода. После того был осмотрен новый птичник, потом великолепная комната для купания, роскошная кровать, и юноша любовался всем виденным, между тем как банкир пространно говорил о стоимости каждой вещи, с притворным равнодушием отклоняя похвалы молодого человека.

– Тебе известно, как я люблю литературу, – сказал Дуилий, – в последнее время я значительно обогатил свою библиотеку. Наверное, ты найдешь, что роскошные переплеты вполне соответствуют содержанию гениальных произведений.

Юноше пришлось восхищаться и библиотекой, но так как он не мог при этом скрыть своей рассеянности, то хозяину дома показалось, будто Парис не одобряет его выбора, сомневаясь в литературных познаниях банкира. Приметив замешательство богача, актер нарочно помучил его, но наконец принялся так искренно расхваливать сокровища, собранные в его библиотеке, что Дуилий остался как нельзя более доволен своим гостем. Пользуясь благоприятной минутой, тот упомянул наконец о цели своего прихода.

Узнав, что молодой человек обращается к его щедрости, Дуилий нахмурился. Правда, минуту спустя, его черты снова сложились в приятную улыбку, но он почему-то стал рассеян и притворился непонимающим.

– Так… так… – механически повторял он, слушая гостя, и потом, точно опомнившись от забытья, торопливо спросил: – О чем собственно ты говорил сию минуту, Парне? Ах, да, о невольнице! За них запрашивают иногда крупные цены… Извини, пожалуйста: мне нужно на одну минуту заглянуть к себе в комнату. Кажется, я забыл запереть на ключ большой шкаф… Прошу тебя, обожди немного… я сейчас вернусь. Видишь ли, в этом шкафу у меня хранятся различные драгоценности, а на честность рабов полагаться нельзя!..

Говоря таким образом, старик нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Парис был слишком проницателен, чтобы не понять уловок банкира, недаром ему стоило такого труда снизойти до роли просителя перед старым скрягой. Он немедленно простился с хозяином, который все еще прикидывался рассеянным, но тем не менее очень вежливо проводил посетителя до дверей. Огорченный своей неудачей, недовольный собою, молодой человек вышел на улицу и нерешительно остановился, не зная, куда идти. Откуда взять девяносто тысяч сестерций? Бедный актер вполголоса повторял этот вопрос, мучивший его с самого утра. Парис живо представил горе Лидии, проданной в неволю какому-нибудь развратнику. Он слышал ее отчаянный вопль: «Спаси меня!» – видел перед собой молящие взоры беззащитного создания. Узнав о невозможности принадлежать Парису, она будет безутешно рыдать, цепляясь за его одежду… Хуже того, можно заранее предвидеть, что этот неопытный ребенок не перенесет удара и наложит на себя руки.

Погруженный в свои невеселые думы, юноша долго стоял среди многолюдной улицы, не обращая внимания на толчки и любопытные взгляды прохожих. Наконец знакомый голос вывел его из задумчивости. Перед ним стоял товарищ веселых пирушек, богатый повеса Лепид. Поздоровавшись с Парисом, он увлек его за собою, радуясь случаю похвастаться перед встречными своей дружбой со знаменитым танцором. Взяв приятеля под руку, Лепид принялся громко рассказывать ему городские новости, причем беспрестанно жестикулировал, ударяя Париса по плечу, и нарочно останавливался, желая обратить на себя внимание прохожих.

В другое время актер постарался бы вежливо отделаться от навязчивости Лепида, но теперь он терпеливо слушал его болтовню. Не выручит ли его из беды богатый товарищ? Парис подавил свое неудовольствие, выжидая удобной минуты высказать свою просьбу. «Где идет дело о жизни и свободе человеческого существа, там позволительны все средства», – мысленно ободрял он себя. Но только актер заикнулся, что Лепиду представляется прекрасный случай доказать свою дружбу, одолжив взаймы некоторую сумму денег, как сердечный пыл богатого франта начал заметно охлаждаться. Он охотно помог бы Парису, но у него было так много расходов в последнее время: покупка новых дорогих носилок, другие затраты. Кроме того, врачи предписали ехать купаться, что также потребует немало денег, между тем здоровье Лепида сильно пошатнулось: он страшно исхудал и чувствует себя нехорошо. Его речь лилась потоком, так что Парис не имел возможности вставить слово. Наконец приятель поспешил торопливо проститься с актером, уверяя, будто увидел на перекрестке знакомого, с которым ему необходимо немедленно переговорить.