Текст книги "Нерон"

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Вильгельм Валлот,Д. Коштолани,Фриц Маутнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

В гардеробной Нерон расцеловал артистов и ободрил их, суля каждому из них приз на ближайшем состязании. Сегодня, уверял он, он победил их лишь оттого, что во втором отделении извлек несколько тонов, еще не осиленных ни одним певцом; а содержание его последних стихов воздействовало на чувства публики.

Император был в этот вечер любезен и ко всем предупредителен. Он велел раздать зрителям, при выходе, корзинки с винными ягодами и египетскими финиками; в толпу, по его распоряжению, бросали пригоршнями золото. Поджидавшая его у театра колесница была запряжена десятью конями. Он поехал на народные празднества. С обеих сторон колесницы бежали рабы, держа горящие факелы. Тибр отражал поток пламени.

На судах пир был в полном разгаре. Народ набрасывался на лакомства. Пировавшие держали на коленях полуобнаженных девиц, которых остроумные распорядители празднества позаботились пристроить рядом с женами сенаторов и уважаемыми матерями семейств. На площадях усердствовали флейтисты. Народ плясал, и Нерон потребовал, чтобы никто не уклонялся от общего веселья.

– Все вы равны, как в золотом веке! – провозгласил он, – равны во имя священного, бессмертного искусства. – И он, в свою очередь, стал рукоплескать тола».

Около него все время вертелись Зодин и Фанний.

Они вылавливали всех стыдливо прятавшихся и не плясавших; в наказание скромники должны были танцевать в наре с теми, кого назначал император; танец их должен был происходить в самой ослепительной полосе света. Чтобы избежать этого принуждения, женщины надевали маски. Но Зодик и Фанний срывали их под поощрительные клики толпы. Разгул достиг своего апогея. Народ орал и визжал. Всеми почитаемая патрицианка, восьмидесятилетняя матрона Элия Кателла, потерявшая в битве против парфян двух сыновей и трех внуков, внезапно, словно ошалелая, подскочила к императору. Затем дребезжащим голосом заблеяла как коза и пустилась в пляс с невольником. Толпа загоготала. Нерон низко склонился и поцеловал старухе руку.

К утру мужчины и женщины одинаково одурели. Император удалился на отдых, и народ постепенно разбрелся. Отравленная ночь, охватившая город бредом и окончившаяся надрывом, словно омрачила тяжелое утро. В воздухе еще стоял чад.

Прохожие наступали на увядшие цветы и истоптанные венки и обходили потоки пролитого вина. Слон, потерявший своего хозяина, побрел по направлению к Форуму, лег перед одной из статуй и издал протяжный звук, похожий на трубный глас.

Сенеку понесли домой. У храма Юпитера он увидел встречные носилки; изнутри кто-то окликнул его. Старик выглянул и пролепетал:

– Лукан!

Они словно обняли друг друга взглядом, Сенека уже давно ничего не слышал о Лукане; племянник ему ни разу не писал. Теперь он недоумевал, каким образом изгнанный поэт, преодолев огромное расстояние, очутился здесь. В первый миг он подумал, что это – призрак. Ему причудилось, что перед ним еще одно фантастическое видение этой сумасшедшей ночи; он протер глаза.

Оба вышли из носилок. Лица их были пепельно-серы и изнурены.

– Как тебе все это нравится? – спросил Лукан и разразился громким хохотом.

– Увы… – прошептал Сенека, – я не могу смеяться!

– Отчего? Разве это не было замечательно? Игра, стихи, пение, все вместе взятое!

– Нет, – со скорбью пролепетал старик, – ты не знал его прежде. Я же воспитал его. Ты должен был видеть его в пятнадцать лет, когда он учился, верил и стремился к чему-то хорошему, как ты и я. Но что с ним стало! Ты даже не представляешь себе, как низко он пал… – И Сенека в отчаянии указал на землю. Глаза его наполнились слезами, которые побежали тонкими струйками по печальному, безжизненному лицу.

– Бедный! – проговорил он и, вернувшись в носилки, все еще продолжал плакать.

XX. Триумф

Император долго спал. Глубокий сон успокоил его и разлил по всему телу благодатную негу…

Когда он открыл глаза, солнце уже стояло в зените, и лучи ласково касались его, словно изливая на него издалека золотистое счастье; это было похоже на пробуждение в беззаботные дни детства. Его окружали венки, трофеи вчерашнего вечера.

Он окинул их ясным взглядом. Он хорошо выспался и испытывал приятную истому, какую приносит долгий сон. Во время такого сна тело словно созревает и утром легко отделяется от постели, как спелый плод от ветви. Его не мучают никакие желания, кроме потребности еще немного насладиться богатством покоя…

Нерон был в этот момент почти красив. Кудрявые волосы в беспорядке падали на лоб; кожа на груди была гладка и нежна; он производил впечатление удовлетворенного юноши, баловня успеха. Он напоминал признанного художника, отдающегося восторгу воспоминаний и с радостью возрождающего в своей памяти даже борьбу и лишения, омрачавшие дни его начинаний.

– Ха, ха, ха… – заливался он, и собственный голос сладостно щекотал его. Он ворочался и кидался на широком ложе, чтобы дать выход накопившемуся избытку сил. Он пришел к заключению, что мир вовсе не так скверен, как он полагал, и люди, в общем, добродушны – надо только уметь к ним подойти.

За окном ликовала голубая весна, и резвящийся ветерок поднимал вихрь цветочных пушинок.

Впереди Нерона манили успех и слава.

Почему же он до сих пор прозябал в потемках?

Грезы императора были прерваны приходом Эпафродита; он доложил об утренних посетителях. Их было много, ибо все желали поздравить императора со вчерашней победой. Шесть восковых дощечек были испещрены именами представителей разных корпораций, патрициев, государственных чиновников и частных лиц.

– Я очень утомлен и не могу никого принять, – сказал Нерон, зевая. – Зачем они меня беспокоят? Они мне неинтересны.

Но он все же прочел поданный ему список, останавливаясь на каждом имени.

– Отон? Его я, пожалуй, приму.

Квестор начал с обычных льстивых речей, но император сразу уловил на его лице какую-то тень.

– Надеюсь, у тебя нет никаких неприятностей?

Отон замялся. Он упорно возвращался к одной и той же теме: о перемене своей житейской философии. Он утверждал, что хотя отнюдь не вдохновился принципами стоиков, однако убедился в недоступности для него эпикурейства: не всем по средствам следовать этому учению. Квестор жаловался, что деньги его истекают, что он осажден кредиторами, и вскоре ему придется распродать все свои имения. Затем он перевел разговор на маленькую летнюю виллу у взморья, которую ему предлагали купить. Впрочем, пока не приходилось и мечтать об этом.

Нерону нетрудно было понять намек, содержавшийся в речах гостя, и в то время как Отон разглагольствовал, он написал приказ государственному казначею.

Отон сперва запротестовал, но потом быстро сдался: обозначенная в приказе сумма превосходила его ожидания.

– Что слышно вообще? – спросил император со снисходительной и слегка высокомерной улыбкой человека, на долю которого выпало неожиданное счастье.

– Ничего нового.

– Как наши старые приятели: Сенеций, Аницет, Серений? Вы все еще встречаетесь?

– Очень редко.

– Были ли у тебя какие-нибудь похождения?

– Нет.

– Неужели ты ни разу не напроказил? – и Нерон с шутливым недоверием покосился на него..

Его забавляла беседа с обманутым мужем, который, очевидно, ни о чем не догадывался.

Опустив голову, Отон пробормотал:

– Я бросил всякие проказы… – Затем задумчиво добавил: – Я влюблен…

– В кого?

Отон смущенно улыбнулся.

– Тебе это покажется странным: в свою собственную жену. Да! После того, как я испытал все соблазны и познал всех женщин: блондинок, рыжих, брюнеток – я к ней вернулся. Меня влекло к ней не раскаяние, а снова вспыхнувшее желание. Брак имеет свои эпохи; старая любовь пробуждается к новой жизни, по-новому озаряется. То, что уже вошло в привычку, становится вдруг необычным, искушает, как грех. Мы снова возвращаемся ко всему, чем прежде дорожили, мы опять переживаем восторги прошлого, принимая их, как дар судьбы.

– После скучной однотонности голубых и серых глаз – я снова восторгаюсь ее серыми очами; в них – все переливы радуги. Я брежу ею, как школьник. Признаюсь, что летняя резиденция, о которой я тебе говорил, составляет часть этой же мечты. Мы пресыщены городом и хотим от него бежать. Нам опостылели пыль, шум, каменные здания…

– Жить где-нибудь далеко, в уединенной тиши! Дремать под хрустальный лепет волн, смотреть на пастушков, гонящих стада, купаться в серебряной реке и жить поцелуями…

По улице проехала телега, и грохот ее прервал пастушью идиллию Отона.

Император рассеянно слушал друга. Он не верил его словам; он был убежден, что Поппея любит только его, Нерона.

– Я пеню город больше, чем ты, – проговорил он, – люблю Рим и Афины; шум и свет, пурпур я лохмотья.

Он отпустил Отона, который немедленно отродился к казначею, чтобы получить пожалованные ему деньги. Пересекая приемную залу, он нашел ее переполненной. Больше всего собралось артистов, явившихся приветствовать непобедимого венценосного собрата по искусству. Среди них были трагики, певцы и комики, громко и самоуверенно разглагольствовавшие. Своими развязными манерами они подчеркивали, что приняты здесь, как любимцы.

Бедные горожане, безнадежно жалкие просители ждали с раннего утра и не предвидели наступления своей очереди. Прежде чем впустить их во дворец, их обыскивали.

Они бросали благоговейные взоры на артистов, каждое слово и движение которых заключало, казалось, какую-то тайну.

Никогда нельзя было знать, живут ли эти артисты или играют. Поза стала их второй натурой. Они утратили естественный голос и в жизни продолжали быть лицедеями, словно всегда исполняли какую-то роль.

Один из них, актер театра Помпея, изображавший на сцене Геркулеса и Юпитера, насупил брови и стал метать на присутствующих зловещие взоры. Измученные ожиданием просители робко вступали в разговор с артистами, расспрашивали их об императоре и всячески старались снискать себе их благоволение и заступничество.

Вдова какого-то сенатора со слезами на глазах жаловалась, что дети ее ходят в лохмотьях. Убогий старичок сетовал, что, проработав двадцать лет на императорской фабрике пурпура, он теперь, полупарализованный, выброшен за борт. Он надеялся выхлопотать себе пособие. Кряхтя, он протянул немощные руки, чтобы показать их всем. Артисты обступили его и разглядели его со всех сторон, словно изучая редкий художественный экземпляр. Актер, изображавший Геркулеса и Юпитера, решил использовать его беспомощные старческие движения для роли дряхлого Приама.

Секретарь впустил к Нерону сперва артистов театра Помпея, затем театра Марцелла и Бульбуса, наконец, флейтистов и представителей общества арфистов.

За ними должны были последовать плясуны и участники гонок на колесницах, но император внезапно прекратил прием: кто-то постучался в потайную дверь.

Вошла Поппея. Это была ее первая встреча с Нероном после его триумфа, который она с полным правом могла считать и собственной победой. Она гордо подошла к императору, словно уже поднималась на ступени трона.

– Любишь ли ты меня? – спросила она почти вызывающе.

– Люблю.

Лицо Нерона было спокойно и ясно. Не оставалось ни следа горечи или нерешительности. Поппее казалось, что отныне на ее пути нет больше преград.

– Мой певец! – томно проговорила она и припала к его губам, прижимаясь к нему всем телом; затем спросила: – Ты устал?

– Нет, – ответил император, – впрочем, да, немного.

Поппея вопросительно взглянула на него.

– Неудивительно, – проговорил он, – блеск меня ослепил, аплодисменты оглушили меня. Я подавлен счастьем. Я отведал божественный нектар и опьянен…

Император все еще переживал свой успех; он ни о чем другом не думал и был полон восторга.

– Помнишь ли ты все? – спрашивал он. – Все ли ты заметила? Видела ли ты, как народ и судьи рукоплескали? И как поэты возвеличивали императора, в то же время бледнея от зависти к сопернику? Жалкие ничтожества! С каким наслаждением они бы подкопались под меня! Но я на страже! Нерон победил все и всех! Даже разгром парфян не был для меня таким триумфом!

Он подвел Поппею к венкам, показывая ей каждый в отдельности и увлекаясь обсуждением предстоявшего ему вторичного выступления. Ни о чем ином он не мог говорить.

Он словно и не замечал Поппеи, не ухаживал за ней, не домогался ее ласк и как-то снисходительно целовал ее, даря ей любовь, как одолжение.

Поппея терялась в догадках.

«Не допустила ли я ошибки? – подумала она. – Я создала его успех, обеспечила ему рукоплескания, а теперь…»

Казалось, что ее ставка проиграна. Она, устроившая вечер, ведшая все переговоры, столько потрудившаяся и купившая на свои средства аплодисменты, с изумлением убедилась, что император как будто остыл к ней.

– Принимал ли ты кого-нибудь? – спросила она.

– Да, Отона.

Поппея сама послала мужа во дворец для подготовления почвы.

– О чем он говорил? – полюбопытствовала она. Голос ее дрожал.

– По обыкновению болтал обо всем.

– И обо мне?

– И о тебе.

Нерон опять подошел к венкам, но Поппея остановила его.

– Выслушай меня! Я не могу дольше так жить! Он меня преследует, подстерегает, приставил ко мне тайных соглядатаев…

– Неужели?

– Я его боюсь! Он часто так странно на меня смотрит и не говорит ни слова, только пронизывает меня глазами. Он убьет меня!

– Он? – презрительно бросил Нерон. – Я его знаю: он – низкий трус.

– Но он хочет убрать меня отсюда: увезти меня от тебя, куда-то далеко, на взморье. Спаси меня! – воскликнула Поппея. Затем взмолилась:

– Не отпускай меня с ним! Оставь меня у себя! Я не люблю его! Люблю только тебя одного!

Она разразилась рыданиями. По лицу ее катились неестественно красивые, словно алмазные, слезы; они у нее были всегда наготове, так же как смех и гнев.

Нерон с покровительственным видом стер слезы с ее лица.

– Ты меня не любишь! – продолжала она, всхлипывая. – Теперь, когда я люблю тебя больше всего на свете, когда ты стал велик, стал первым в мире – ты разлюбил меня, я это знаю! – И она стала бессвязно бормотать: – Покинь меня! Нет, не оставляй меня! Я сема навсегда уйду, ты меня никогда больше не увидишь! Нет! Я вечно буду у твоих ног! Ты напрасно гонишь меня…

Рыдая, она кинулась к нему на грудь. Нерон не отстранил ее; он дал ей выплакаться, пока она не устала, как полудремлющее дитя.

Плач этой женщины не был ему в тягость. Сознание, что он покорил ее своим искусством и что она теперь вся в его власти – являлось частью его триумфа. Он успокоил ее добрыми словами. Прижав свои уста к ее разгоряченным губам, он заглушил ее жалобы.

После ее ухода он отправился в общество арфистов, где ему был оказан торжественный прием и где его имя Люций Домиций Нерон было занесено в список членов. Он полагал, что удостоен этого не только на основании существовавшего для артистов устава, но и вследствие признания его самими артистами истинным художником, а не дилетантом.

Император пожертвовал обществу арфистов крупную сумму.

К нему явились послы далеких восточных провинций и греческих островов с просьбой, чтобы он выступил у них, ибо везде народ жаждет услышать божественного артиста.

Один из преторов предложил ему за выступление миллион сестерций.

– К сожалению, это невозможно! – Нерон горячо пожал претору руку и добавил: – Все мои вечера уже наперед разобраны.

XXI. Заколдованный круг

В дождливое серое утро Поппея, съежившись, сидела перед зеркалом. Она вся ушла в свои мысли. От бессонной ночи у нее под глазами синели круги. Если бы ее увидел один из тех, кто любовался ею в театре, – он не узнал бы в ней нарядную молодую женщину, румяную от возбуждения. Он был бы ошеломлен и задумался над тем, скольких трудов и жертв стоит женская красота. Расшитая ткань, которую Поппея, соскочив с постели, накинула на плечи, слегка соскользнула и открыла ее усталую наготу… Поппея содрогнулась от холода; мурашки пробежали по всему ее телу.

Не зная, что с собой делать, она стала причесываться; временами она перебирала пальцами редкие пряди и, распутывая их, нетерпеливо морщилась. Она дергала и рвала свои волосы, и на гребне оставалось много янтарно-золотистых нитей. В ее маленькой голове, похожей на красивый ядовитый плод, зарождались все новые планы.

– Комедиант! – прошипела она, стиснув зубы. – Он оказался лишь фигляром! Я ошиблась!

Нерон не шел навстречу ее тайным намерениям. Он не последовал ее воле, и желанное не осуществлялось. Впервые в жизни она терпела поражение от мужчины. Она ведь надеялась в это время уже быть императрицей!

Поппея хотела привлечь к себе Нерона, а он от нее удалялся. Она, вероятно, слишком стремительно приступила к исполнению своего плана и выдала свою цель.

Избранный ею путь оказался неправильным. Нужно было начать сызнова.

Рано утром к ней вошел Отон.

– Как обстоят дела? – спросил он по обыкновению.

Поппея мрачно забилась в угол.

– Приходится начинать сначала! – процедила она сквозь зубы.

Отон пожал плечами. Она набросилась на него:

– Ты все испортил своей жадностью!

При одевании каждая мелочь ее раздражала. Она уколола острой иглой прислуживавшую ей рабыню, так что из-под бронзовой кожи выступили капли крови.

Закончив свой туалет, она, однако, не отошла от зеркала. Ее главное ежедневное занятие, длившееся целыми часами, состояло в созерцании собственного отражения. Она следила за всеми своими движениями; ей казалось, что она еще недостаточно их изучила; она наблюдала за каждым веянием своих ресниц и каждым их непроизвольным вздрагиванием, дабы в нужную минуту искусно воспользоваться ими, как оружием.

Она научилась изображать на своем лице любую эмоцию. По ее убеждению, зеркало было создано не только для того, чтобы в него смотреться, но также, чтобы с его помощью преображаться. Поппея никогда не упускала случая через его посредство вглядываться в собственные глаза. Ежедневно она работала над собой с напряженностью художника. Она покидала свою спальню лишь тогда, когда всецело овладевала собственным телом и находила ту волшебную точку, откуда могла управлять каждым нервом своего существа.

Она уже остановилась на новом плане действий; восприняла его не умом, а каждым фибром своего существа; она, казалось, нащупала новый путь кончиками пальцев, словно эманировавшими магическую силу.

Если она до сих пор слишком верила Нерону, то теперь она умерит свое доверие ровно настолько, насколько этого потребуют обстоятельства. Она должна оттолкнуть его от себя, как фокусник в цирке отталкивает обруч, делая едва уловимое обратное движение; от полученного импульса – обруч катится вдаль, но, описав круг, покорно возвращается к исходной точке.

Поппея велела подать себе носилки. Ее понесли через площадь Марса, мимо колоннады Октавия, излюбленного места прогулок патрициев, к театру Марцелла. У входа она встретила Менекрата, который пригласил ее в свою виллу.

Поппея снова искала общества артистов и поэтов; ее всегда влекло к ним, но в последнее время она с ними реже встречалась.

От Менекрата она узнала все новости литературного мира.

Сенека после примирения с императором забросил научные занятия и, подобно своему венценосному покровителю, всецело отдался писанию стихов. Лукан, по окончании представления, благополучно выбрался из Рима и продолжал теперь свою жизнь изгнанника. Зато Антисий попал в ловушку. На каком-то вечере он прочел сатиру на Нерона, за Что был задержан и обвинен в оскорблении императора. Все ждали смертного приговора. В сенате по этому поводу происходили бурные заседания.

Старый, мужественный сенатор Фразей выступил с немногими единомышленниками в защиту сатирика. Цареугодники, наоборот, требовали для него смерти. Нерон должен был вынести приговор. Он ограничился изгнанием автора, назвавшего его в своих стихах пьяным глупцом. Император даже не чувствовал себя обиженным. В конце концов – всякий поэт немного опьянен и «глуп».

Нерон в этот период был щедр, расточителен, добр и милостив. Его успех в Риме и провинциях одурманил его. Он выезжал играть в другие города; с ним отправлялось до тысячи колесниц, и за ним следовали солдаты, несшие его лиру, маски и театральные атрибуты. Его слава достигла апогея. Стихи его изучались в школах наравне с произведениями Виргилия и Горация, и дети добросовестно зубрили его элегию об Агамемноне.

Нерон был провозглашен классиком и считал себя наивысшим поэтом своего времени.

За все почести он широко расплачивался деньгами, о ценности которых потерял всякое представление. За переписку нескольких своих стихов он приказал выплатить писцу Дорифору два с половиной миллиона динариев; когда обратили его внимание на значительность этой суммы – он рассмеялся и велел ее удвоить.

Поппея была с ним любезна, иногда целовала его, но придавала их беседам характер подчеркнутой простоты, противоречившей ее прежней экспансивности. Большей частью она в разговорах с Нероном ограничивалась передачей виденного и слышанного.

– Лукан написал длинное произведение, – сказала она однажды. – Это произведение находят очень удачным. Известно ли тебе об этом?

– Что оно собой представляет?

– Мне показали только часть. Но чувствуется широкий размах. Тон – героический. Слова кажутся точеными. Лукан на сей раз вызвал всеобщее одобрение. Появилось также несколько молодых поэтов, подающих большие надежды: новый Виргилий и латинский Пиндар.

Однако, вопреки ожиданиям Поппеи, сообщение это ничуть не смутило Нерона.

– Сенека тоже пишет много стихов, – добавила она.

– Милый, добрый старик! – благожелательно проронил император.

Задача Поппеи была нелегка. Нерон никому больше не завидовал. Он считал себя неуязвимым.

Но однажды Поппея как бы невзначай заговорила о слышанных ею накануне стихах.

– Они состоят всего из нескольких строк. В них поется про фиалковое море.

– Чьи они? – спросил Нерон с непривычным волнением, заранее зная ответ.

– Британника.

– Они красивы?

– Красивы ли они? – она повела плечом. – Они необычайны.

Нерон, затаив дыхание, уставился на Поппею, словно на призрак, поднявшийся из могилы.

– Да, стихи эти необычайны. Достаточно услышать их один только раз, чтобы никогда не забыть их.

– Но произведение это бледно, – возразил Нерон, – бледно и бессильно, каким был он сам.

– Это больная, но благородная песнь, – задумчиво произнесла Поппея.

– Не кажется ли тебе, что такая песнь недолговечна? Она имеет лишь мимолетный успех. Затем – словно уносится ветром.

– Возможно.

– Сила ценнее, – взволнованно продолжал Нерон, – в ней будущее, в ней – бессмертие. Но отчего ты не отвечаешь?

– Откровенно говоря, я в этом не разбираюсь… – и она внезапно умолкла.

– Я знаю, о чем ты думаешь! – продолжал Нерон. – Ты думаешь, что я не создал такой вещи. Признайся!

– Нет…

– Отчего ты это так неуверенно отрицаешь?..

Поппея посмотрела куда-то вдаль и опять ничего не ответила.

– Я тоже написал про море, – возбужденно проговорил император, – но у меня волны гремят, и сам стих брызжет и бьется… Ты знаешь это произведение?

– Да.

Нерон почувствовал, что Поппея не ценит его таланта, и в этот момент ненавидел ее. Но он уже не мог продолжать свой путь в одиночестве. Он ежедневно посылал за ней, и она являлась. Поведение ее было заранее обдумано. Она коварно, как бы случайно, задевала его самолюбие; иногда, впрочем, позволяла себе и похвалить его. Теперь она не была более одинокой, а опиралась в своей борьбе на живое еще воспоминание: на умершего поэта, ставшего ее тайным союзником.

Ее споры с Нероном оканчивались дикими поцелуями, не приносившими, однако, ни удовлетворения, ни радости.

Случалось, что император звал Дорифора и требовал у него ту или иную рукопись, чтобы вместе с Поппеей читать стихи.

Дорифор вновь и вновь переписывал произведения Нерона во многих вариантах; он их запечатлевал на свитках пергамента и папируса черными и красными тонами; буквы были красивы, как ровные жемчужины. При виде, их собственное творчество казалось императору еще прекраснее. Тем не менее, став признанным поэтом, Нерон перестал писать. Он ограничивался декламированием своих старых стихов и жил ранее накопленным духовным капиталом.

Писец Дорифор был родом из Греции. Ему еще не исполнилось двадцати лет. Он был высок и строен. Он скромно входил, полный юношеской застенчивости, и, смущенный, уходил.

– Кто это? – увидя его в первый раз, спросила Поппея.

– Никто. Мой писец.

– Красивый мальчик, – рассеянно обронила она и стала разбирать рукопись.

– У него уверенный почерк, но сам он робок! Всегда ли он такой?

– Почему ты это спрашиваешь?

– Мне просто интересно. Когда-то в Афинах я видела статую, которую он мне очень напоминает.

Больше они о нем не говорили. Вскоре, однако, им снова понадобились его услуги, и Нерон послал за ним.

Дорифор подал папирус; он был взволнован; угловатым движением он нечаянно коснулся горячей ладони Поппеи. Она несколько мгновений удержала его руку в своей. Затем, словно после мимолетного сновидения, руки их дрогнули и нехотя оторвались друг от друга.

– Он неловок, – сказала Поппея, когда Дорифор ушел.

Как-то утром она одна посетила архив Нерона и стала перебирать его произведения в поисках нового материала для его выступлений. Старые стихи были уже вдоль и поперек использованы Нероном.

Дорифор, заведовавший архивом, покраснел. Он напоминал порозовевшую от зари белую мраморную статую, с лицом, освещенным лучами голубых глаз.

Несколько часов оба вместе рылись в пергаментах. Дорифор не проронил ни слова. Его сердце готово было выпрыгнуть из груди. Поппея казалась ему видением.

Под каким-то предлогом она заманила его в парк. Говорила только она. Оба шли по тщательно разбитым, красивым дорожкам, вдоль большого озера, под тенью статуй и деревьев; Поппея, не касаясь юноши, как бы льнула к нему; ее близость всего его обжигала; он спотыкался и время от времени придерживался за ствол оливкового дерева.

Нерон их заметил из окна верхнего этажа. Он уже много дней ждал этого; представлял себе это в самых различных образах. Наконец, мрачная картина его воображения, стоившая ему многих беспокойных, мучительных часов, воплотилась в действительность и неумолимо стала перед ним.

– Ты любишь его? – спросил он Поппею.

– Кого?

Он шепнул ей на ухо имя. Поппея расхохоталась.

– 1 Этого мальчика! – воскликнула она, продолжая от всего сердца смеяться.

– О чем же вы говорите? Почему вы постоянно вместе? Это не в первый раз! Ночью он плачет под твоими окнами и окропляет благовониями твой порог. Идя к тебе, он одевает венок из роз. Мне известно, что ты тайно встречаешься с ним в своем доме. Я велю привести его, подарю тебе его – любите друг друга открыто! Но скажи мне правду. Посмотри мне прямо в глаза.

Поппея устремила на него открытый, честный взор. Этот взгляд смутил его. Он в нем ничего не мог прочесть. Очи ее были пусты, как пустой фиал.

Поппея больше не встречалась с писцом. Она уже достигла своей цели.

Но император не мог успокоиться. Он следил за обоими, улавливал какой-то скрытый смысл в их самых безразличных словах и поступках и делал из всего многозначительные выводы, в которых сам запутывался. Если бы он мог вскрыть их мозг! Только тогда он увидел бы, что у них на уме, и узнал бы правду. Он приставил стражу к архиву и поручил своим надежнейшим людям установить слежку за Поппеей и Дорифором. Ни о чем подозрительном не было донесено, – но это лишь усилило его сомнения. Он стал сам подстерегать обоих. Переодевшись, он крался вслед за Поппеей и однажды целую ночь, под проливным дождем, стоял против ее дома. Он наблюдал за тем, как у нее зажгли и погасили светильник, прислушивался к каждому долетавшему изнутри шороху, но не напал ни на малейший след.

В другой раз, в то время, как Поппея ожидала его в зале дворца, он спрятался за занавесами. Поппея сидела, опустив голову. Ни один мускул на ее лице не дрогнул. Она была естественна и казалась равнодушной.

Внезапно Нерон выступил из засады.

– Я здесь!

Поппея вскрикнула.

– Что ты хочешь?

– Признайся во всем!

– Мне не в чем признаться. Но я в твоих руках… Не мучь меня! Лучше прикажи меня убить!

Нерон задумался.

– Я и тогда ничего не узнаю! – заявил он. – Нет. Ты должна жить.

Поппея заплакала.

– Я должна жить! А между тем ты едва не лишился меня. Вчера, когда я переходила через мост Фабриция, меня вдруг осенила мысль… река глубока… теченье бурно… все продолжалось бы лишь один миг. Я больше не могу!

Нерон испугался; он побоялся, что она покончит с собой, и тогда все для него оборвется. Как только она ушла – его охватило беспокойство. Посреди ночи он вызвал ее.

– Скажи мне что-нибудь, – устало попросил он.

– Расстанемся.

– Нет! Не уходи от меня! Оставайся! Только около тебя я могу вынести свои страдания. Мы должны с тобой поговорить. Уедем отсюда! Здесь можно задохнуться от жары. Трудно даже мыслить…

В Риме стоял такой зной, что город спал днем и оживал лишь ночью. Несколько рабов упало замертво на улице от солнечного удара. Лучи солнца пронзили их, словно огненные копья.

Нерон и Поппея отправились в Байю, известную своими целебными купаньями; там собирались нотабили, праздные богачи и прожигатели жизни.

Нервнобольные и подагрики, искавшие спасения в сернистых ваннах и теплой морской воде, теперь лишь редко заглядывали сюда, уединившись в спокойном соседнем городке. В это время Байя осаждалась развлекавшейся публикой, шумевшей по ночам и не дававшей спать несчастным больным.

Скучающие патриции съезжались сюда на летний отдых и, жарясь на солнце, становились чернее своих рабов. Взморье кишело фабрикантами и богатыми бакалейщиками.

Особенно выделялась семья крупного богача, разжившегося во время войны против парфян. Он поставлял в войска перевязочные средства и амуницию и мог позволить себе роскошь жить в знаменитом дворце Лукулла.

Закаленные мальчики, хрупкие девочки и ожиревшие матроны грелись на солнце, любовались разнообразными оттенками воды и наблюдали за вздувавшимися оранжевыми и алыми парусами и скользившими мимо миниатюрными лодками с мягкой внутренней обивкой. Мужчины и женщины, весело гребя, выезжали в открытое море и терялись из вида.

На волнах качались брошенные в воду розы. Греческие и египетские гетеры гурьбой обступали виллы богачей и проливали в море столько благовоний, что оно в часы прилива выплевывало их на берег вместе с пеной.

При заходе солнца лавровые и миртовые деревья вздрагивали. За ними слышались страстные и томные возгласы влюбленных.

Императорская вилла словно вырастала прямо из воды. Морские волны набегали на белые мраморные ступени. Здесь Нерон после двухдневного пути остановился вместе с Поппеей.

Нерона и Поппею несли сюда в общих носилках, и они оба утомились от долгого пути и еще больше от бесконечных, ни к чему не приводивших разговоров. Губы их не раз встречались, но ласки не сближали их.