Текст книги "Нерон"

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Вильгельм Валлот,Д. Коштолани,Фриц Маутнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

Бласко Ибаньес
Сонника

Перевод с испанского

I. Храм Афродиты

Когда корабль Полианто, сагунтского лоцмана, приблизился к берегам порта своей родины, моряки и рыбаки взглядом, обостренным морскими расстояниями, сейчас же узнали его парус, окрашенный в шафране, и изображение Победы, с распростертыми крыльями и венком в правой руке, занимающее часть носа и омывающее свои ноги в волнах.

– Это корабль Полианто «Викторията», который возвращается из Гадеса и Нового Карфагена.

И чтобы лучше его видеть, они кинулись гурьбой к каменным перилам, которые огораживали три озера сагунтского порта, соединенные с морем посредством длинного канала.

Низменная и болотистая местность, покрытая осокой и ползучими водяными растениями, тянулась вплоть до залива Сукроненсэ, замыкающего горизонт своим голубым поясом, на котором, точно мухи, скользили рыбачьи лодчонки.

Корабль медленно приближался к устью гавани. Парус огненного цвета трепетал от легкого дыхания ветерка, но не надувался, и по бокам его задвигался тройной ряд весел, досадливо рассекая пену, заграждающую вход в канал.

Спускался вечер. На прилегающем к гавани холме храм Венеры Афродиты отражал в нежной поверхности своего фронтона пламя угасающего солнца. Золотистая атмосфера окутывала колоннаду и стены голубого мрамора, словно властитель дня, удаляясь, прощался поцелуем света с богиней вод. Цепь темных гор, покрытых соснами и кустарниками, тянулась исполинским полукругом к морю, замыкая плодородную сагунтскую долину, ее белые виллы, сельские башни и деревни, раскинутые среди зеленой массы полей. В противоположном конце глинистого холма, затуманенного расстоянием и испарениями почвы, виднелся город, древний Зазинто, с группами домов, оттиснутых стенами и башнями к склону горы; наверху – Акрополь и циклопические стены, над которыми возвышались кровли храмов и общественных зданий.

В порте кипела работа. На большом озере два корабля из Марсилио нагружались вином; корабль из Либурнии запасался сагунтскими грузами и сушеными винными ягодами для сбыта их в Риме, а галера из Карфагена поглощала в свою утробу крупные слитки серебра, найденные в копях Кельтиберии. Остальные корабли с собранными парусами и рядами опущенных в линию весел, словно большие спящие птицы, оставались неподвижно у пристани, слегка лишь покачивая своими носами, похожими на головы крокодилов или лошадей.

Рабы, согнутые под тяжестью амфор, тюков и металлических слитков, без всякой одежи, кроме опояски и белой шляпы, с напряженными и вспотевшими мышцами, проходили в беспрерывном движении по доскам, проложенным от перил к кораблям, перенося в их утробы товары, сложенные на набережной.

Посреди большого центрального озера возвышалась башня, охраняющая вход в гавань, могучее сооружение, погружающее свои плиты в глубину вод. Тут же прикрепленный к кольцам ее стен покачивался военный корабль, либурника, с высокой кормой, головой тарана, парусом, сложенным в большой четырехугольник, с зубчатой крепостью у мачты и по бортам, с двойным рядом Щитов морских солдат – классияр. Это был римский корабль, который на рассвете следующего дня должен был увести послов, присланных великой Республикой для умиротворения распрей, волновавших Сагунт.

На втором озере, тихом водном пространстве, где строились и чинились судна, стучали по доскам колотушки конопатчиков. Точно больные чудовища, виднелись лежащие на берегу галеры, без мачт, с поврежденными и разобранными боковыми частями, сквозь которые можно было видеть прочность строения судов или черноту их недр. На третьем озере, самом малом и с грязными водами, мокли рыбачьи челноки, прихотливыми стаями парили чайки, опускаясь к воде, чтобы поживиться тем, что плавало на ее гладкой поверхности; на берегу сновали женщины, старики и дети, ожидая прибытия из залива Сукроненсэ лодок с рыбой, которую они продавали ближайшим жителям Кельтиберии.

Прибытие сагунтского корабля отвлекло от своего дела весь портовой люд. Рабы работали медленно, видя, что их надсмотрщики заняты приходом судна, и даже мирные горожане, сидящие на оплоте с удочками в руках и стремящиеся поймать жирных угрей озера, забыли рыбную ловлю, следя взглядом за приближением «Викторияты». Она была уже в канале. Корпус корабля не был виден, мачта двигалась поверх тростников.

Царила вечерняя тишина, нарушаемая монотонный кваканьем бесчисленных лягушек, живущих в болотистой почве, и чириканьем птиц, которые перепархивали на оливковых деревьях подле святилища Афродиты. Портовой люд притих, следя за ходом корабля Полианто. «Викторията» миновала второй изгиб канала и в гавани показалось золоченое изображение ее носовой части и первые весла, громадные красные лапы, рассекающие с такой силой гладкую поверхность воды, что на ней вздымалась пена.

Многочисленная толпа, среди которой волновались семьи моряков, разразилась криками восторга при входе корабля в порт.

– Привет, Полианто! Добро пожаловать, сын Афродиты!.. Да осыпет тебя милостями Сонника, твоя госпожа!

Голые ребятишки, со смуглыми ногами, кидались с головами в озеро, плавая вокруг корабля, точно толпа маленьких тритонов.

Все восхваляли своего соотечественника, преувеличивая его достоинства: никто никогда не погибал на его корабле, и богачка Сонника может гордиться своим вольноотпущенником.

На передней части корабля прорет[2]2
  Штурман.


[Закрыть] неподвижный, как статуя, следил напряженным взглядом за ходом судна, чтобы предупредить малейшее препятствие; обнаженные тела гребцов, с согнутыми к веслам спинами, лоснились на солнце; на корме стоял губернатор[3]3
  Кормчий.


[Закрыть], сам Полианто, нечувствительный к усталости, прикрытый широкой красной тканью, с рулем в правой руке, а в левой с белым жезлом, который мерно колебался, отмечая движение весел. Подле мачты сгруппировались мужчины в чужеземном одеянии и женщины, неподвижные, усталые в широких мантиях.

Корабль, словно громадное насекомое, приближался к порту, рассекая своим носом покойные и мертвые воды. Бросив якорь и перекинув дощатый мостик, гребцы стали отталкивать шестами толпу, которая толкалась, стремясь пробраться на корабль.

Лоцман отдавал приказания с кормы; его красное одеяние, словно воспламененное заходящим солнцем пятно, мелькало то здесь, то там.

– А, Полианто!.. Добро пожаловать, мореплаватель! Что ты привез?

Лоцман увидел на берегу двух молодых всадников Тот, который говорил, был одет в белый плащ, один конец которого прикрывал его голову, оставляя открытой бороду, завитую локонами и блестящую от благовоний. Другой сжимал бока коня своими обнаженными сильными ногами; одет он был в сагум[4]4
  Военный плащ.


[Закрыть] кельтиберов, короткую шерстяную тунику, поверх которой болтался его широкий спускающийся с плеча меч, его волосы, такие же непокорные и жесткие, как и борода, обрамляли мужественное и смуглое лицо.

– Привет, Лакаро! Привет, Алорко! – ответил лоцман с выражением почтения. – Не увидите ли вы Соннику, мою госпожу?

– Этой же ночью, – ответил Лакаро. – Мы ужинаем в ее загородном доме… Что ты привез?

– Скажите ей, что я привез среброродный свинец из Нового Карфагена и шерсть из Бетики. Чудесное путешествие!

Молодые люди натянули повода своих лошадей.

– Мы все признательны тебе за это, – сказал Лакаро.

– Прости, Полианто! Да будет Нептун милостив к тебе!

И оба всадника ускакали, скрывшись между хижинами, сгруппированными у подножия храма Афродиты.

Между тем, один из прибывших спустился с корабля и смешался с многочисленной толпой, стоящей лицом к корпусу корабля. Это был грек; каждый узнавал его происхождение по прикрывавшему его голову пилэосу; коническому кожаному шлему, подобному тому, какой изображен у Одиссея на картинах греческой живописи. Одет он был в темную и короткую тунику, перехваченную у пояса ремнем, на котором висела сумка. Хламида, не доходившая до колен, была прикреплена на правом плече медным аграфом; обувь из поношенных и запыленных ремешков, прикрывала его обнаженные ноги, руки же, сильные и старательно очищенные от волос, опирались о большой дротик, почти копье. Волосы, короткие и вьющиеся, крупными завитками выбивались из-под пилэоса, образуя вокруг его головы волнистый ореол. Они были черные, но в них серебрилось несколько седых волос, так же, как и в обрамлявшей его лицо бороде, широкой и короткой. Верхняя губа была, по афинскому обычаю, тщательно выбрита.

Это был сильный и стройный мужчина, полный мужества и здоровья. В его глазах, с ироническим выражением, сверкал тот огонь, который отмечает людей, рожденных для борьбы и власти. Он свободно шел по этому незнакомому ему порту, как путешественник, привыкший ко всякого рода случайностям и неожиданностям.

Солнце начинало скрываться и портовые работы прекращались, медленно рассеивая толпу, заполняющую набережную. Мимо чужеземца проходили группы рабов, отиравших пот и расправлявших свои изболевшиеся члены. Подгоняемые палками своих надсмотрщиков, они шли к горным пещерам или масличным мельницам, где должны были провести ночь, вдали от людей, подальше от морских кабачков, харчевен и лупанар, которые группировали свои земляные стены и дощатые крыши у подножия храма Афродиты.

Торговцы также отправлялись на поиски своих лошадей и тележек, чтобы ехать в город. Они проходили группами, справляясь с заметками своих памятных табличек и толкуя о предприятиях дня. Их различные типы, фигуры и одеяния свидетельствовали о большой смеси национальностей Зазинто, этого торгового города, в который с древних времен стекались корабли Средиземного моря, и торговля которого вела конкуренцию с Ампурией и Марселем. Азиатские и африканские купцы, которые получали для богачей города слоновую кость, страусовые перья, пряности и благовония, отличались своей степенной поступью, туниками с золочеными цветами и птицами, зелеными полусапожками, высокими сплошь вышитыми тиарами и бородами, спускающимися на грудь горизонтальными волнами мелких завитков. Греки с обычной подвижностью болтали и смеялись, угнетая своим многоречием иберийских вывозчиков товаров, степенных, бородатых, нелюдимых, одетых в грубую шерсть и своим молчанием как бы протестующих против этого потока ненужных слов.

Набережная в несколько минут опустела. Вся ее жизнь отхлынула к дороге, идущей к городу, где среди облаков пыли бежали лошади, катились повозки и тряслись мелкой рысью африканские ослицы, везя на своих спинах тучных седоков, сидящих по-женски.

Грек медленно шел по набережной позади двух мужчин, одетых в короткие туники, полусапожки и в конические со спущенными полями шляпы, похожие на шляпы эллинских пастухов. Это были два городских ремесленника. Они провели день, удя рыбу, и возвращались домой, поглядывая с плохо скрываемой гордостью на свои ивовые корзины, на дне которых шевелили хвостами множество барвен, извивающихся с проворностью угрей. Они говорили по-иберийски, беспрестанно вставляя в свою речь греческие и латинские слова. Это было обычное наречие этой древней колонии, всегда употребляемое купцами в торговых отношениях с главнейшими народами страны. Грек, следуя за ними по набережной, прислушивался с любознательностью чужестранца.

– Я подвезу тебя в своей тележке, приятель, – говорил один из них. – В трактире Абилиано я оставил своего осла, который, как тебе известно, является предметом зависти моих соседей. Таким образом мы приедем в город ранее, чем запрут ворота.

– Очень тебе благодарен, сосед. Не безопасно идти одному теперь, когда в наших деревнях развелось столько бродяг, которых мы содержим на жалованье для войны с турдетанами, и столько злого люда, бежавшего из города после последних беспорядков. Ты ведь знаешь, что третьего дня нашли на дороге труп Актэно, цирюльника с Форо. Его убили с целью грабежа, когда он возвращался вечером в свой загородный дом.

– Говорят, что теперь, после вмешательства римлян, мы заживем покойнее. Послы Рима отсекли множество голов и утверждают, что благодаря этому у нас водворится мир.

Оба на минуту приостановились и повернули головы, чтобы посмотреть на римскую либурнику, которая еле виднелась возле башни порта, скрытая сумраком надвигающейся ночи. Затем продолжали свой путь, медленно идя, как бы размышляя.

– Я знаю, – продолжал один из них, – что я не более как сапожник, у которого есть лавка подле Форо и который может удовольствоваться кошельком серебряных викториат, чтобы спокойно доживать старость и проводить вечера на набережной с удочкой в руке. Я не знаю того, что знают риторы, которые, отправляясь за городские стены, рассуждают, крича, как фурии; я не мыслю, как философы, которые собираются на портиках Форо, чтобы спорить среди насмешек торговцев о том, кто прав из мыслителей Афин. Но при всем своем невежестве, я задаю себе вопрос, сосед: к чему эти распри между людьми, с которыми мы живем в одном городе и к которым мы должны относиться как к братьям?.. К чему?

Приятель сапожника в знак одобрения кивал головой.

– Я понимаю, что у нас есть основания быть во враждебных отношениях с нашими соседями турдетанами: во-первых, из-за проведения воды на поля, во-вторых, из-за пастбища и более всего из-за земельных границ и того, что мы мешаем им воспользоваться этим прекрасным портом; я понимаю, что горожане вооружаются, что они ищут сражения и стремятся разрушать их деревни и сжигать хижины. Наконец, это люди не нашего племени. Кроме того, ведь война доставляет рабов, в которых большею частью чувствуется недостаток; а без рабов, что бы делали мы, люди… горожане?

– Я беднее тебя, сосед, – сказал другой рыболов. – Изготовление лошадиных седел не приносит мне такого заработка, как тебе башмачное ремесло, но и при моей бедности я нахожу возможным держать раба турдетана, который мне весьма полезен. И я хочу войны, так как она повышает цену на мой труд.

– Война с соседями., быть бы ей, в добрый час! Молодежь крепнет и ищет случая отличиться, республика же приобретает этим значительность; а все, после того как побегают по полям и горам, покупают обувь и дают чинить седла своих лошадей. Чего же лучше! Так-то и держится торговля. Но где смысл в том, что мы вынуждены более года превращать Форо в поле битвы и каждую улицу в крепость? Разве сладко торговать в своей лавке, запрашивая с красивой горожанки за сандалии, сделанные по азиатской моде, из папируса, или же продавая прекрасные греческие котурны, когда слышишь на площади звон орудия, крики и вопли умирающих, а проходя по порту боишься, чтобы тебе не пустили в седалище какой-нибудь шальной дротик. И из-за чего? Какой может существовать повод к тому, чтобы жить как собака с котом на лоне этого Зазинто, столь спокойного и трудолюбивого в прежние времена.

– Гордость и богатство греков… – начал говорить спутник.

– Да, я это знаю. Ненависть между иберийцами и греками; убеждение, что греки, благодаря своим богатствам и образованию, главенствуют и эксплуатируют иберийцев… Точно действительно в городе существуют иберийцы и греки!.. Иберийцы это те, которые живут по ту сторону этих гор, скрывающих от нас горизонт, грек же это тот, который, мы видели, сошел с корабля и идет теперь вслед за нами; но мы, мы не более как сыны Зазинто или Сагунта, как хотят именовать наш город. Мы являемся последствием тысячи столкновений земли с морем, и сам Юпитер затруднился бы сказать, кто были наши предки. С тех пор как на этих полях змея укусила Зазинто и наш отец Геркулес воздвиг высокие стены Акрополя, кто может отличить людей, прибывших сюда, от тех, которые здесь жили. Сюда прибывали люди из Тира со своими кораблями с красными парусами в поисках за серебром, лежащим в недрах земли; моряки Занта, бежавшие со своими семьями от тиранов своей родины; жители Ардеи, население Италии, бывшее могущественным в те времена, когда еще не существовал Рим; карфагеняне того времени, когда больше думали о торговле, чем о военных подвигах… и могу ли я знать какие еще народы! Интересно послушать, когда обо всем этом рассказывают педагоги на портике храма Дианы, объясняя историю… Я сам, разве я знаю, грек ли я или ибериец Мой дед был отпущенником из Сицилии; он прибыл сюда с поручением от одной фабрики глиняной посуды и женился на кельтиберке. Мать моя была лузитанка, приехавшая сюда с экспедицией для продажи золота в порошке купцам Александрии. Я так же, как я другие, горжусь тем, что я сагунтец. Те, которые почитают в Сагунте иберийцев, верят в греческих богов; греки же, не замечая, усваивают многие иберийские обычаи; они считают себя чуждыми друг другу потому, что живут разобщенно в этом городе, но их праздники одинаковы и в ближайшие торжества в честь Минервы ты увидишь вместе дочерей эллинских коммерсантов и детей тех граждан, которые обрабатывают землю, носят грубое сукно и отпускают бороды, чтобы больше походить на коренное население.

– Да, но греки захватили все в свои руки, они хозяева всего, они завладели жизнью города.

– Они более образованы, более отважны; в их личности есть нечто божественное, – сказал поучительно сапожник. – Обрати внимание на того, который позади нас. Одет он бедно; быть может, в его кошельке нет и двух оболов, чтобы поужинать; возможно, что он будет спать под открытым небом, и все же он кажется Зевсом, который, переодевшись, спустился с небес.

Оба ремесленника оглянулись на грека и затем продолжали свой путь. Они направились к хижинам, которые, окружая порт, оживляли его своей жизнью.

– Есть другая причина вражды, которая разъединяет нас, – сказал седельщик. – Не только неприязнь между греками и иберийцами; одни хотят, чтобы мы были друзьями Рима, а другие – Карфагена.

– Ни теми, ни другими, – наставительно сказал сапожник. – Быть покойными и торговать, как в прежние времена, – вот что необходимо для нашего довольства. Греки Сагунта хотят, чтобы мы поддерживали дружбу с Римом и это я ставлю им в упрек.

– Рим – победитель.

– Да, но он очень далеко, а карфагеняне почти у наших ворот. Их войска из Нового Карфагена могут прийти сюда с многочисленными полками.

– Рим наш союзник и наш покровитель. Его послы, которые завтра уезжают, положили конец нашим смутам, обезглавив тех граждан, которые нарушили покой нашего города.

– Да, но эти граждане были друзьями Карфагена и были покровительствуемы Гамилькаром. Ганнибал не так-то легко забудет друзей своего отца.

– Ба! Карфаген хочет мира и обширной торговли, чтобы обогатиться. После своего поражения в Сицилии он боится Рима.

– Боятся сенаторы, но сын Гамилькара для этого слишком молод и, откровенно говоря, во мне возбуждают страх эти превращенные в полководцев мальчишки, которые не признают вина и любви, мечтая лишь о славе.

Грек не мог более слышать. Оба ремесленника скрылись между хижинами и звук голосов затерялся вдали.

Чужеземец очутился совершенно одиноким среди незнакомого порта. Набережная оставалась безлюдной; на носах кораблей загорелось несколько фонарей, а вдали из-за вод залива стала подыматься луна, точно громадный диск медового цвета. Только на малой рыбачьей пристани чувствовалось некоторое оживление. Женщины, высоко подняв и сжимая между ног рубища, которые служили им туникой, стояли по колена в воде, полоща рыбу, затем сложив ее в корзины, которые ставили на головы, отправляясь в путь, таща за собой своих ребятишек, толстопузых и совершенно голых. С кораблей неподвижных и безмолвных сходили группы мужчин, направляющихся к публичным домам, расположенным у подножия храма. Это были моряки, которые отправлялись на поиски трактиров и лупанар.

Греку хорошо были знакомы эти нравы. Этот порт походил на многие другие виденные им порты. Наверху храм, служащий путеводителем для мореплавателей, а внизу – вино, легкая любовь и кровопролитные ссоры, являющиеся как бы завершением празднества.

На минуту у грека мелькнула мысль направиться в город, но он был слишком далеко, дорога неизвестна, и чужеземец предпочел остаться здесь, проспав где-нибудь до восхода солнца. Он пошел по кривым уличкам, образовавшимся между хижинами, случайно построенными, точно свалившимися с неба со своими земляными стенами и крышами из соломы или камыша, с узкими оконцами и единственным входом, завешанным ковром или лоскутьями. В некоторых хижинах, внутри менее убогих, жили скромные торговцы гавани, которые доставляли съестные припасы кораблям, поставляли зерно, и рабочие, которые помогали рабам переносить на гребневые судна бочки воды. Но большинство домишек было занято трактирами, кабачками и лупанарами. Над дверями некоторых домов были сделаны разрисованные охрой надписи на греческом, иберийском и латинском языках.

Грек услышал, что его окликают. Оказалось это был тучный и плешивый человек, который, стоя у дверей своего жилища, делал ему знаки.

– Привет тебе, сын Афин, – сказал он, желая польстить ему именем знаменитейшего города Греции. – Войди сюда; ты будешь среди своих, так как мои предки также происходили оттуда же. Погляди на вывеску моего трактира «А Palas Athenea». Здесь ты найдешь лауронское вино, которое столь же прекрасно, как и вино Аттики; если захочешь попробовать кельтнберское пиво, также и оно у меня имеется, а если пожелаешь, могу предложить тебе несколько бутылок вина из Самоса, которое так же неподражаемо, как и украшающая мой прилавок богиня Афин.

Грек ответил улыбкой и отрицательным жестом, а болтливый трактирщик уж успел проскользнуть в свое малое и грязное жилище, приподняв ковер, чтобы впустить группу моряков.

Пройдя несколько шагов, грек приостановился, привлеченный слабым свистом, который казалось призывал его из глубины хижины. Старуха, закутанная в черный плащ, делала ему знаки у дверей. Внутри жилища, при свете глиняного светильника, висящего на цепочке, видно было несколько женщин, сидящих на камышовых циновках, в позах покорных животных, с неподвижной улыбкой, от которой сверкали их зубы.

– Я тороплюсь, матушка, – сказал чужеземец смеясь.

– Погоди, сын Зевса, – заговорила старуха по эллински, коверкая этот язык твердостью произношения и свистом дыхания сквозь беззубые десна. – Я сразу узнала, что ты грек. Все, рожденные в твоей стране, веселы и прекрасны: ты походишь на Аполлона, ищущего своих божественных сестер. Войди, здесь ты их встретишь…

И, приблизившись к чужеземцу, она взяла его за край хламиды и стала перечислять все прелести своих питомиц иберьянок, балеарок или африканок: одни величественны и крупны, как Юноны, другие миниатюрны и грациозны, как гетеры Александрии и Греции; но видя, что грек освободился и продолжает свой путь, старуха, думая, что не сумела угодить его вкусу, возвысила голос и заговорила о молоденьких девушках, белокурых и с длинными волосами, прекрасных, как улыбающиеся дети, которые поспорят с красавицами Афин.

Грек вышел из кривой улички, но все еще продолжал слышать голос старухи, которая казалось цинично упивалась своими грязными речами! Он очутился на поле, в начале дороги, идущей в город. Направо от него был холм, на котором возвышался храм, а внизу виднелся дом несколько больший, чем другие; это был трактир с дверями и окнами, ярко освещенными светильниками из красной глины.

Внутри виднелись сидящие на каменных скамьях моряки всех стран. Римские солдаты со своими панцирями из бронзовой чешуи, короткими спускающимися с плеча мечами и лежащими у их ног касками, заканчивающимися нашлемниками из красного конского волоса в виде щетки; гребцы из Марселя, полунагие с клинками, наполовину скрытыми в складках рубищ, опоясывающих их бедра; финикийские и карфагенские моряки в широких панталонах, высокой шапке в форме митры и в тяжелых серебряных серьгах; негры из Александрии, атлетически сложенные и с неповоротливыми движениями, показывающие при улыбке свои острые зубы, которые невольно наводили на мысль об ужасных картинах людоедства; кельтиберы и иберийцы в темной одежде и с длинными спутанными волосами, недоверчиво поглядывающие по сторонам и инстинктивно подымающие руку к широкому ножу; несколько краснокожих с длинными усами и жесткими гривами, связанными и спадающими на затылок; наконец люди, перебрасываемые случайностями войны и моря с одного конца света на другой, являющиеся один день военными победителями, а на другой – пленными рабами, столь же моряки, сколько пираты, не знающие ни закона, ни родины, не ведающие другого страха, как трепет перед начальником корабля, карающим плетями и крестом; люди, верующие лишь в меч и в мускулы, носящие печать своего таинственного, полного ужасов прошлого в ранах, которые покрывали их тела, в широких рубцах, – которые бороздили их члены, в отсеченных ушах, прикрытых грязными и спутанными волосами.

Одни из них ели, стоя вокруг прилавка, позади которого высились амфоры с пробками, украшенными фресками в виде листьев; другие, сидя на каменных скамьях вдоль стен, держали на коленях глиняные блюда. Большинство же развалились на полу на брюхе, точно дикие животные, разделяющие пищу, и тянулись своими волосатыми лапами к блюдам, треща челюстями. Еще не распивалось вино и требовалось присутствие женщин. Изнуренные воздержанием долгих путешествий и нравственно измученные строгой дисциплиной кораблей, они ели и пили с аппетитом людоедов.

Случайно собравшись в узком помещении, зараженном копотью светильников и паром кушанья, они чувствовали потребность в общении и каждый из них между едой вступал в беседу со своим соседом, не обращая внимания на различие отечественного языка и кончая тем, что все понимали друг друга, объясняясь более жестами, чем словами. Один карфагенянин рассказывал греку о своем последнем путешествии на острова Великого Моря, находящиеся далее, чем столпы Геркулеса; долго плыли они серым морем, покрытым облаками, пока наконец прибыли к крутым, известным лишь лоцманам его страны берегам, где находится олово. Негр со смешной мимикой рассказывал двум кельт иберам об экскурсиях вдоль Красного Моря к таинственным берегам, не обитаемым днем, но ночью покрытым движущимися огнями и населенным людьми, волосатыми и проворными, как обезьяны, кожи которых, набитые соломой, доставлялись в храмы Египта для жертвоприношения богам. Римские солдаты, более пожилые, рассказывали о своей великой победе на Эгатских островах, которая, закончив войну, очистила Сицилию от карфагенян; и в своей заносчивости победителей, они не считались с присутствием униженных карфагенян, которые слушали их. Иберийские пастухи, смешавшись с мореплавателями, хотели умалить эффект морских приключений и рассказывали о породистых лошадях и о быстроте их бега, между тем какой-то маленький грек, поразительно живой и язвительный, желая унизить варваров и доказать преимущество своей нации, декламировал отрывки известной оды, выученной им в порте Пирея, или напевал мелодию, медлительную и сладостную, которая терялась среди гула разговоров, чавкания и звона посуды.

Потребовали большего освещения, так как с каждой минутой хмельная атмосфера трактира все сгущалась и пламя светильников еле виднелось словно капли крови на стенах, черных от копоти. Из расположенной рядом кухни плыл едкий пар от пряных соусов и горящих полей; он вызывал у многих посетителей слезы и кашель. Некоторые уж были пьяны, едва приступив к ужину, и требовали у рабов венков из цветов, чтобы так же, как на пирах богачей, украсить ими себя. Другие с ревом аплодировали, увидя, что вертеп озарился кровавым сиянием факелов, которые зажигал хозяин трактира. Рабы суетились за каменным прилавком, наливая напитки из больших амфор, бегали в кухню и сейчас же возвращались, красные от духоты, неся большие блюда. Проливалось вино на пол, когда опрокидывали чаши, и как только в окнах появлялись раскрашенные лица проституток – волчиц порта, которые выжидали момента, чтобы сделать набег на трактир, моряки приветствовали их громкими взрывами смеха, подражая реву животных и кидали им остатки своей пищи, вызывавшей среди женщин драку и крики.

Кушанья всех возбуждали, и их жадно уничтожали, запивая каждый кусок. Греки ели слизняков, плавающих в шафранном соусе, свежие сардины из залива, уложенные на круглых блюдах и украшенные лавровыми листьями, птичье темя, политое зеленым соусом; иберийские пастухи довольствовались сушеной рыбой и твердым сыром; римляне и галлы истребляли большие куски ягнят, из которых по каплям сочилась кровь; подавались угри из озера порта, гарнированные вареными яйцами, и все эти кушанья и большинство других были приправлены солью, перцем и зеленью с острым запахом. Все чувствовали потребность швырять деньги, пресытиться едой и напиться до потери сознания, чтобы хоть этим усладить суровую жизнь лишений, которая ожидала на суднах. Римляне, которые на следующий день уезжали, собирали последние деньги, чтобы оставить свои секстерции в порте Сагунта; карфагеняне с гордостью говорили о своей Республике, самой богатой в мире.

Трактирщик без конца кидал на дно пустой амфоры монеты различного достоинства: Зазинто с изображением носовой части корабля и Победы, летающей над ней, и Карфагена с легендарной лошадью и ужасными богами, и Александрии с изящным профилем Птоломеев.

Большинство простых гребцов привередничали, чувствуя себя господами, они хотели хотя бы в течение одной ночи подражать богачам, чтобы в дни голода утешать себя этим воспоминанием, и требовали устриц из Лукрино, которых корабли доставляли в амфорах с морской водой для крупных торговцев Сагунта, или оксигарум, за который патриции Рима платили крупные цены: внутренности мелкой рыбы, приготовленные с уксусом и пряностями и возбуждающие аппетит. Черное сауронское вино и вино цвета розы сагунтских полей казалось непригодным для тех, у кого были деньги. С таким же пренебрежением они относились к вину Марселя, говоря, что оно приготовляется из древесной смолы, и требовали вин Шампании, Фалерно и Массики, которые пили, несмотря на их цену, в цимбах, чашах из сагунтской глины в форме лодки, вмещающих значительное количество напитка. И эти люди, собравшиеся вокруг горячих кушаний и различных напитков, начиная от кельтиберского пива и кончая иностранными винами, пожирали громадное количество зелени и фруктов, соскучившись после долгого пребывания на море по овощам и плодам. Они набрасывались на блюда, наполненные грибами, ели пальцами редис, приготовленный в уксусе; жадно уничтожали порей, свеклу, чеснок и груды свежего садового латука, усыпая пол его листьями.

Грек наблюдал это зрелище, стоя у дверей среди нескольких моряков, которые не нашли мест в трактире. При виде этого грубого пиршества чужеземец вспомнил, что ничего – не ел с самого утра, когда заведующий гребцами корабля Полианто дал ему кусок хлеба. Новизна впечатлений, когда он высадился на берег незнакомого города, заставила примолкнуть его желудок, приученный к воздержанию, но теперь при виде стольких людей, которые ели, он почувствовал приступ голода и инстинктивно сделал шаг вперед, но сейчас же приостановился. К чему входить? Ведь в сумке, которая висела у его пояса, был только папирус, свидетельствующий о его прошлых деяниях, таблички для памятных заметок; там также хранились щипцы для выдергивания волос и гребенка, словом все те незначительные предметы, без которых не мог обойтись ни один порядочный грек, заботящийся о себе; но сколько бы он ни искал, не нашел в сумке ни единого обола. На корабль его приняли бесплатно, видя блуждающим по пристани Нового Карфагена, так как лоцман уважал греков Аттики. Он чувствовал себя одиноким и голодным в незнакомом порте, и если бы вошел в трактир, желая поесть, не заплатив, то с ним обошлись бы как с рабом, выгнав палками.