Текст книги "Нерон"

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Вильгельм Валлот,Д. Коштолани,Фриц Маутнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

XXXII. В саду Фаона

Перед дворцом возвышалась статуя Нерона – бронзовый гигант, словно стремившийся вонзиться в небо. Солнце палило, его хлестал дождь, и заметала пыль. Но он оставался неизменным.

В двадцать раз выше человеческого роста, с глазами, величиной в кулак, с пальцами толщиной в целую руку и с могучим ртом он словно стоял на посту – страшный сторож, охранявший второго, «маленького» Нерона.

Когда-то армянский царь Тиридат, приехав на поклон к римскому императору с тремя тысячами парфянских всадников, простерся в пыли перед огромной статуей, приняв ее за божество.

Теперь никто уже не приезжал к Нерону на поклон.

Император вышел в сад. Он остановился у подножия своей статуи. Но когда он взглянул на нее, сердце его сжалось от жути: в высоте раскачивался на ветру накинутый на колосс кожаный мешок.

На статую, доселе неприкосновенную и почитаемую, как сама особа императора, кто-то отважился повесить этот роковой символ казни, которой подвергался в Риме всякий убийца своей матери.

Дрожь ужаса пробежала по телу Нерона и словно передалась его сознанию, которое оцепенело и застыло. Теперь он понял то, чего до сих пор еще не постиг.

– Конец! – подумал он.

С улиц доносился ропот толпы. Германцы, до последней минуты остававшиеся верными Риму, – тоже возмутились. Наместник Руфий присоединился к Гальбе. Из Нумидии надвигался Марк Содий. Наступал на Рим и Отон, горя желанием отомстить убийце Поппеи. Некоторые горожане уже различали за сабинскими холмами приближавшиеся испанские войска.

Нерон отдавал всевозможные нелепые приказы. Он хотел напасть на Испанию с моря, не располагая достаточным флотом, он желал повести наступление сухопутными силами, но преторианцев было всего двадцать тысяч человек, а главное ядро войска было переброшено на восток.

Император отдал приказ о новом наборе легионеров и призвал в войско рабов.

Позднею ночью Эпафродит поспешил во дворец. Он не встретил на пути ни одного стражника и нашел все двери дворца широко раскрытыми. Схватив светильник, он направился прямо в опочивальню императора.

Вокруг постели Нерона лежали груды восковых дощечек. На них были написаны военные приказы, распоряжения и неоконченные стихи.

Император даже не спросил о причине столь позднего посещения Эпафродита; в последнее время он ничему больше не удивлялся.

– Я пишу надгробную речь! – воскликнул он с влажными от слез глазами и сделал паузу для усиления впечатления. Затем продолжал: – краткую, бесконечно трогательную надгробную речь, посвященную самому себе. Завтра я прочту ее народу. Стану перед ним, дам волю своим рыданиям, и народ все поймет! Скажи, достаточно ли подъема в моей речи? Мне – она нравится. «Я прощаюсь с вами, о, римляне!..»

Нерон читал бы еще долго, но секретарь схватил его за руку.

– Не теперь!

– Почему?

– Слишком поздно! – пояснил Эпафродит. – Бои идут перед самым дворцом. Люди режут друг друга…

– Этого быть не может! – И сердце Нерона дрогнуло от страха.

– Это правда! – сказал Эпафродит. – Гальбу провозгласили императором.

– А народ?

– Он защищает свои собственные интересы!

Император порывисто взял восковую дощечку и вручил ее Эпафродиту.

– Передай этот приказ! Уничтожить сенаторов! Перебить народ! Истребить всех!

– Но кто это выполнит?

– Воины.

– У нас нет больше воинов.

– Пригнать их! – крикнул император. – Выстроить их везде, на кораблях, на стенах, на улицах!

Он стал бесноваться.

– Тише! – унимал его секретарь. – Нас могут услышать. Мы беззащитны!

Протекло некоторое время, пока Нерон пришел в себя.

– Лучше я сам с собой покончу, – заявил он. – Брошусь в. Тибр! Или дай мне мой кинжал! Найди гладиатора, который проткнул бы мне сердце… – И он распахнул на груди тунику.

Среди сонной, усталой ночи слова его звучали громко; он хотел вложить в них героизм, но сам им не верил.

Он стал рыться в своих вещах, извлекая утварь и разные баночки, которые ронял и разбивал. Наконец, он нашел то, чего искал…

– Яд! – прохрипел он.

Нерон так живо представил себе смерть, что она, казалось ему, уже коснулась его лба; на нем выступил холодный пот. Руки и ноги у него оледенели; дыхание прервалось. Что-то подступило у него к горлу, словно его уже душило прикосновение смерти.

Он опустился в кресло. Одна лишь мысль молнией прорезала его затмившееся сознание:

– Жить во что бы то ни стало! Какой бы то ни было жизнью, только бы жить!

Нерона больше не смущала потеря власти. Он хотел стать артистом; всецело отдаться искусству, перебраться в Александрию, величественный город, где процветает просвещение; жить своим пением…

– Искусство меня поддержит, – сказал он, воодушевляясь.

– Разве тебе не кажется, что я в своем одиночестве возвышен и благороден? Остаться покинутым, видеть, что все утрачено, чувствовать страшное ничто, вдыхать тьму. Это – словно развязка трагедии…

– Да, но поспешим! Нам нельзя терять времени!

– Что же нам делать?

– Бежать… Ты должен переодеться, ты не можешь оставаться в таком виде. Тебя бы узнали.

Нерон прошел в свою гардеробную. Здесь висели греческие хитоны, пурпурные мантии и пестрые туники, которые он носил в своих разнообразных ролях; он стал их перебирать одеревенелыми пальцами, кидал их на пол и наступал на них. Наконец, он наткнулся на наряд возницы, который носил в вечер своего первого похождения с Зодиком и Фаннием. Он также нашел грязный, пропотевший головной убор и тупой меч, принесенный ему Парисом.

Он быстро переоделся, опоясал меч, начал вертеться, осматривая, к лицу ли ему костюм, и стал подражать грубому говору возниц; затем схватил несколько масок и золотую лиру, перешедшую к нему после смерти Сенеки. То была лира Британника.

Он не хотел расстаться с тонким инструментом, имевшим форму сердца, и бережно спрятал его под плащ. Он решил играть на нем, когда будет в Египте.

Император и секретарь были уже готовы и собирались выйти, когда услышали из отдаленного зала чьи-то подкрадывавшиеся шаги. Это был Спорий, одетый в небрежный ночной костюм. Его разбудил шум, поднятый мятежниками. Он хотел вырваться из дворца, но главная лестница была уже наводнена легионерами. Спорий стал умолять Нерона, чтобы он взял его с собой.

Все трое спустились по узкой витой лестнице в помещение рабов. Здесь они еще застали несколько спавших воинов, растолкали их и, так как боковой выход был токе уже занят, велели им взломать стену. Через образовавшееся отверстие они ползком выбрались из дворца.

Эпафродит шагал впереди, указывая путь; за ним плелся заспанный Спорий, жеманно оправлявший тогу; последним шел Нерон. Поднявшись на Палатин, они увидели весь город, но не заметили ничего необычного или подозрительного. Только народу толкалось больше, чем обыкновенно, и прохожие возбужденно разговаривали между собой.

– Возница? – проговорил один из прохожих, поравнявшись с Нероном, – я ничего против его не имел!

– Да. Он был добродушный забавник. Играл и пел.

Нерон толкнул локтем Эпафродита.

– Слышишь?

Слова эти столь успокоительно подействовали на императора, что он готов был повернуть обратно. Но секретарь, лучше его учитывавший положение, увлек его дальше.

Вдали, как перед великими событиями, ночь была полна движения. Сновали странные фигуры; воины что-то возбужденно обсуждали. На холмах мерцали огни. У берега Тибра беглецы споткнулись обо что-то – это были трупы Издалека слышалось беспокойное ржание коней, раздавался шум копыт и таинственный ропот далекой, невидимой толпы. Нерон умолк и ускорил шаг. Он так дрожал, что ему пришлось опереться на Эпафродита.

Ночь была безлунна, и никто их не узнал. Они выбрались незамеченные за город и шли по дороге, обсаженной оливковыми деревьями. На них струился сладкий, дурманящий запах. До самого утра они не встретили ни одного человека.

Недалеко от города на «Via Salaria», окаймленной приветливыми виллами и богатыми имениями, жил вольноотпущенник Фаон.

Он когда-то служил у императора в финансовом управлении и в течение нескольких лет накопил себе внушительное состояние. Он мог бы и дальше богатеть, но удовлетворился достигнутым.

Охотно уйдя от придворной и столичной жизни, с которой некоторым так трудно расстаться, он занялся хозяйством в своем имении.

Блеск и шум Рима его больше не манили, и его интерес к политическим событиям был настолько слаб, что он даже не читал «Acta diurna».

В это утро Фаон рано встал и отправился в свой сад. Рукава его туники были засучены. На его свежем лице лежала печать детски-мирной радости; после ночного покоя – оно дышало довольством.

Начался его трудовой день; он стал очищать плодовые деревья от гусениц и поливать цветы. У него было много гвоздики, нарциссов и гиацинтов, луковицы которых он получал из Африки. Взор его с наслаждением отдыхал на пестрых грядках – на зыбком море цветочных венчиков. Видно было, что он удовлетворен и счастлив.

После работы он принялся за завтрак. Он ел простоквашу, еще теплый хлеб и мед.

Стук у ворот оторвал его от трапезы.

Выглянув, он увидел приземистого, тучного возницу с расстроенным лицом.

– Фаон! – окликнул его возница.

Но вольноотпущенник не узнал его.

Незнакомец казался перепуганным и неуверенным, как человек, только что выгнанный из дома. Он прижался к воротам с трогательной настойчивостью бездомной собаки. На небритом подбородке торчала рыжая щетина. За ним стояли еще двое неизвестных.

– Открой! – взмолился возница, бросая нетерпеливые взгляды на затвор.

На сей раз – его голос пробудил в сознании Фаона туманное воспоминание. В этом человеке, просившем гостеприимства, он узнал императора.

Он низко склонился и, смущенный, впустил ожидавших.

– Тише! Пройдем вглубь, – сказал Эпафродит.

Вольноотпущенник, ничего не понимавший, провел гостей в чащу, где под сенью листвы стоял столик.

– Как здесь хорошо! – пробормотал Нерон, окидывая взором сад.

Деревья качались под легким ветерком. Они вбирали своими бесчисленными зелеными жабрами утреннюю свежесть. День обещал быть жарким; отовсюду поднималась утренняя испарина, земля шумно дышала всеми своими порами, как запыхавшееся живое существо. Наверху, в ослепительном воздухе, и внизу, в полумраке кустарников, жужжали и гудели миллионы едва видимых тварей, полных таинственной жизненной силы. В воздухе кружили мухи. Каждый ком земли словно двигался; на нем кишели жуки, металлически-синие и изумрудно-зеленые. Сверкали стекловидные крылья пчел, которые густым роем вылетали из ульев и, весело жужжа, собирали мед. Бабочки походили на разбросанные в воздухе солнечные блики, или на минутные миражи. Расправив ярко окрашенные крылья, они порхали меж цветов и исчезали подобно грезе. Они так быстро мелькали, что казались воздушными, кокетливыми эльфами, игравшими в прятки.

Фаон хотел угостить императора, но Нерон отказался от всех предложенных яств и попросил только глоток воды. Однако, он и к ней не притронулся: побоялся, что она отравлена. Он лег наземь и стал жадно пить из лужи, образовавшейся после поливки цветов.

– Я хочу спать, – пробормотал он, не вставая. Он растянул усталые члены и заснул, с испачканным землею ртом, не сняв даже грубого головного убора. Его зловещая голова покоилась среди душистых трав, желтых цветочков укропа и переплетавшихся ростков. Солнце, пробивавшееся сквозь листву, высушило влажную, черную землю на губах Нерона, превратив ее в серую пыль; оно жгло его затылок, опаляло его кожу, но он не просыпался. Измученный непривычным странствованием, он проспал почти до вечера.

Из беседы с Эпафродитом Фаон узнал о причине, приведшей сюда императора.

– Сенат объявил Нерона врагом отечества, – сказал Эпафродит, – и как убийцу матери приговорил его к смерти. Повстанцы разыскивают его. Он зашел сюда лишь передохнуть и при первой возможности мы должны продолжать свое бегство.

После захода солнца мимо виллы стали проноситься всадники. Они проезжали все чаще и чаще и начали обращать внимание на виллу Фаона.

Фаон побоялся, что присутствие императора вовлечет его в беду, и Эпафродит решил разбудить Нерона. Он коснулся его, но спящий никак не мог прийти в себя. Он был охвачен ознобом и жмурился от света…

– Где мы? – спросил он спросонья.

Он оглядел свое странное одеяние, свой короткий меч и на мгновение забыл, кто он.

Дрожа всем телом, он вслух задал вопрос:

– Кто я?

Эпафродит растерянно посмотрел на него.

– Я не понимаю, ничего не понимаю, – снова забормотал он, – кто это сейчас говорит? Он вошел в меня, и голос его кажется мне моим.

Глядя на него, Фаон преисполнился жалости.

– Увы! – сказал Нерон, судорожно сжимая руку Фаона, – он опять заговорил – тот, кого я непрестанно слышу! Его голос поднимается из моей груди, но я не выношу его звука! Не терплю мыслей, которые он изрекает! Пусть он замолчит! Тише! Освободите меня от него! Везде – он!

Эпафродит и Спорий подошли ближе.

– Скажите мне, что все это означает? – взмолился он, повернувшись к ним. – Я этого не постигаю! Ты, – он взглянул на Фаона, – держи еще крепче мою руку. Я чувствую, что ты – человек, и мне от этого легче. Твои пальцы дрожат, твои глаза переживают мою боль. Кто бы ты ни был – останься со мной, никогда не покидай меня! Без тебя – я погиб. Я хочу за тебя ухватиться. А если ты уйдешь – подари мне, по крайней мере, собаку, чтобы я мог прижимать к себе ее голову, пока я еще дышу, пока я не мертв.

– Он бредит, – сказал Эпафродит.

– Ты – человек, – продолжал Нерон, обращаясь к Фаэну, – ко хороший ли ты человек? Если ты счастлив – ты добр. Если ты несчастен – ты зол… У меня часто болела голова, я бродил по городу и не знал, куда иду. Но разве я поступал дурно? – Глаза его наполнились слезами, и он прижался к груди Фаона, – ведь и боги жестоки! Я столько страдал…

Эпафродиту стоило больших усилий оторвать Нерона от вольноотпущенника, поставить его на ноги и внушить ему, что если они сейчас не двинутся в путь – он обречен.

С подгибавшимися ногами Нерон побрел за Эпафродитом в жестком свете скупого заходившего солнца.

Вдруг он попятился.

– А, опять ты! – язвительно выкрикнул он.

– Кто? – спросил Эпафродит.

Император не ответил, но лицо его исказилось от ужаса, грязные губы зашевелились, и глаза уставились в одну точку.

Спорий наклонился к Эпафродиту.

– Он видит призрак Поппеи!

– Нет, своей матери.

Они спросили Нерона, на кого он смотрит, но император ничего не ответил. Он долго безмолвствовал…

Затем тягучим, жалобным голосом заговорил:

– Снова ты, всегда и везде! Тебе еще мало? Я все отдал из-за тебя! Ты достиг своей цели!

Он отшатнулся.

– Ты – призрак, призрак маленького мальчика, с белым лицом в синих пятнах. – И Нерон отвернулся, вздрогнув от ужаса.

– Он видит Британника, – прошептал Эпафродит.

– Как я тебя любил, брат! Но что ты со мной сделал? Везде – ты! Ты довел меня до всего, привел сюда! Ибо ты был велик… ты – великий артист!

Под самой виллой раздался трубный звук.

Все трое втолкнули Нерона в сарай.

– Идут воины! – решительно сказал Эпафродит.

– Идет судьба! – продекламировал Нерон.

– Потише! Нас всех перебьют!

Нерон опустился на деревянные доски. В сарае было прохладно. Пахло валежником и опилками.

– Я лучше сам умру! – простонал Нерон.

Никто не запротестовал. Все этого ждали.

Император стал нащупывать маленькую коробочку, которую носил на груди; но в ней не оказалось припасенного яда.

– Его у меня украли! – завопил он, – отняли у меня даже смерть.

Он бросился на колени: – Убейте меня!

Все трое отшатнулись. Убить того, кто сам стольких убил – казалось им невозможным. Никто из них не осмеливался этого сделать.

– Решись на что-нибудь! – настаивал Фаон.

Нерон стал умолять Спория:-Милый! Прояви мужество, заколи меня!

Юноша испугался и спрятался за дровами.

– Спой же мне, по крайней мере, погребальную элегию… по-гречески!

– Надо торопиться, – сказал Фаон.

Нерон лег на землю. Он извлек театральный меч с тупым концом и приложил его к горлу:

– Я решился… – проговорил он, бледнея, – земля, небо, прощайте!

Он опустился всей своей тяжестью на меч, но тупое лезвие не ранило его. Тогда, дабы положить конец его мучениям, Эпафродит толкнул его голову. Нерон пронзительно взвизгнул, как закалываемое животное. Кровь, вместе с хрипом, вырвалась из его горла. Но его заплетавшийся язык произнес еще два последних слова: «Великий артист!»

Вместе с ним умолкло и его сердце. Когда извлекли меч, Нерон был уже мертв.

Лицо его касалось земли. Все трое долго смотрели на него в глубоком безмолвии, сменившем предсмертный крик императора.

Нерон больше не шелохнулся.

XXXIII. Плакальщица

Спорий выскользнул из сарая и отправился на разведку. На дороге все было тихо и спокойно. Всадники, посланные в погоню за Нероном, очевидно, потеряли его след.

Вернувшись, Спорий принялся пить сладкое, обжигающее греческое вино.

Эпафродит и Фаон остались около усопшего.

Потрясенный Эпафродит склонился над ним.

– Посмотри на его лицо! – сказал он, – оно и в самой смерти грозно и напряженно. Он сжал уста. Даже теперь – он словно стремится к чему-то, хочет большего, нежели все остальные. В его чертах как будто отражены его тайны, выжжены все его страдания, пороки и порывы. Его лицо поражает и захватывает. Оно кажется красивым.

Эпафродит умолк. Затем убежденно добавил:

– Он похож на поэта!

– Он говорил о великом артисте, – сказал Фаон. – Кого он имел в виду?

– Быть может, Британника… А быть может, и самого себя.

– Он был жесток и страшен, – произнес Фаон.

– Но он был артистом, – ответил Эпафродит, – а творцам красоты многое прощается.

– Он был несчастен, – сказал Фаон.

– Он родился римлянином. Все, что грек осуществил бы легко, мягко и гармонично, он претворил в кровавый пот, в смертоносное буйство варвара, в собственную искупительную смерть. Он хотел наполнить свою жизнь красотой, данной только истинному поэту. Не достигнув этого – он озлобился и ожесточился. Поэтому он так кончил. В этом – его оправдание.

– Оправдание?! – возмущенно воскликнул Фаон.

– Я видел его изо дня в день, – продолжал Эпафродит, – и испытывал к нему сострадание. Он отрекся от жизни. В ранней юности все его помыслы были посвящены искусству. Но чтобы стать настоящим поэтом – ему недоставало той искры, которая так мала и в то же время так велика. Он не обрел ее. И дикие порывы, против которых он не мог устоять, разбили его.

– Сколько ему было лет? – спросил Фаон.

– Тридцать; скоро ему исполнился бы тридцать первый год.

– Какой молодой! – вздохнул Фаон.

– Но как много он пережил! Тринадцать лет он правил мировой империей. Он был внуком Энея, последним из Юлиев, и умер, не оставив наследника.

– Он мог бы еще долго жить! – проговорил Фаон.

– Да. Он мог бы теперь только начать: вступить в новую жизнь и отдаться новому творчеству. У него была жаждущая, мятущаяся, истерзанная душа…

– На ней тяготело много преступлений… – мрачно произнес Фаон.

Они прошли под деревьями к беседке, где их ожидала трапеза. Им подали ароматный сыр, творог из овечьего молока и масло.

Спорий лежал мертвецки-пьяный, не мог говорить, и на вопрос, отчего он молчит, лишь ухмыльнулся и лениво повел плечом.

Эпафродит и вольноотпущенник расположились около стола. Но они мало ели и совсем не беседовали, оставаясь под впечатлением только что пережитого.

На безоблачном небе выступили желтые крапинки звезд. Внезапно по небосклону пронеслась комета, по которой звездочеты предсказали конец Нерона. Ее хвост был подобен разметавшимся рыжим космам. Мятежная странница небес, она исчезла, разнося по миру кровавые предзнаменования.

– Она верно уже далеко! – промолвил Фаон.

– Да! – ответил Эпафродит, в юности занимавшийся астрологией, – она уже в центре вселенной, вдали от людей.

В темной синеве июльской ночи, из-за виноградников внезапно всплыла чья-то фигура. Медленными, неверными шагами она приблизилась к беседке.

Эпафродит и Фаон увидели старческое лицо, печальное, пыльное. После нескольких мгновений Эпафродит первый узнал старуху.

– Эклога! – воскликнул он.

– Его кормилица… – добавил Фаон.

Он несколько раз встречал ее при дворе. Она была родом из Греции, вскормила Нерона и, после его вступления на престол, стала жить во дворце, окруженная почетом.

– Да, пришла кормилица, – сказала женщина ласковым, материнским голосом.

По примеру маленьких детей, она говорила о себе в третьем лице: «кормилица кушает», «кормилица ложится спать», «кормилица здесь».

Фаон предложил старушке присесть.

При известии, что вспыхнуло восстание, и император, вскормленный ее молоком, бежал, она не пожалела своих старых костей и пешком ушла из Рима.

Она отказалась сесть.

– Где он? – спросила она шепотом.

Эпафродит и Фаон поднялись, захватили светильник и, не проронив ни слова, провели ее в сарай.

– Здесь! – Эпафродит указал на прикрытое тело, все еще лежавшее на земле.

– Он умер?

Они молча кивнули головой.

Эклога подняла покрывало и осветила лицо усопшего. Она не дрогнула. Она была женщиной, много видевшей на своем веку.

Она вскормила Нерона своей грудью и погребала его теперь своими руками, одинаково привыкшая к колыбели и гробу.

Эклога подняла рукава туники и приступила к исполнению последнего долга. Она потребовала воды и принялась за омовение тела. Она омыла похолодевшее лицо Нерона и его затылок. Затем положила его голову к себе на колени и стала причитать на певучем, греческом языке, который, казалось, плакал в ее устах, как плачет в великих греческих трагедиях, выливаясь в дрожащие жалобы и скорбные трели.

– О, горе! У тебя нет матери, которая оплакивала бы тебя. Нет ребенка, который проливал бы над тобою слезы. Нет ни брата, ни друга. Есть только кормилица. Она одна у тебя осталась, осиротевший император!

Эклога плакала. Она качала и ласкала голову Нерона, словно он был малюткой, который упал и ушибся.

– Мой маленький Нерон! – причитала она, – с тобой говорит твоя кормилица. Как ты бледен и печален! Ты спишь! А прежде – ты никогда не хотел засыпать. Ты всегда бодрствовал; кричал всю ночь в колыбели; будил весь дом. Я рассказывала тебе сказку или убаюкивала тебя песней, – и она запела греческую колыбельную – о всаднике, скачущем вдаль.

Перед ней всплыло детство Нерона. – Ты любил играть; забавлялся колесницами; красил их в синий и зеленый цвет; говорил, что ты – зеленый возница. Любил ты и представления. Часто ты убегал от доброй тетушки Лепиды в театр…

Эклога посмотрела на его безжизненное лицо.

– Что с тобой теперь? – промолвила она невыразимо-скорбным голосом, поднявшимся из сокровенных глубин ее души.

Эпафродит и Фаон удалились.

Кормилица и мертвый император остались одни. Эклога долго искала что-то на своей груди и, наконец, извлекла из-под туники ржавый обол. Она бережно положила монету в уста усопшего, дабы в подземном царстве седой кормчий Харон переправил его через бурную реку на берег забвения, где нет ни земной борьбы, ни земных страданий…