Текст книги "Нерон"

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Вильгельм Валлот,Д. Коштолани,Фриц Маутнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)

Лакаро и его изящные друзья намеревались состязаться на получение награды за пение, и их женственные руки, тонкие и гибкие, нервно ударяли по столу, точно они касались струн лиры, а их накрашенные губы напевали стихи Гомера. Эуфобий, прислонясь спиною к ложу, глядел вверх сонными глазами, поглощенный лишь одним желанием – осушать чашу и требовать вина; Алько же и греческие коммерсанты досадовали на продолжительность пира.

Сонника сделала знак своему управителю, и спустя некоторое время в перистиле раздались звуки флейт.

– Флейтистки! – воскликнули гости.

И в зал празднества вошли четыре стройные девочки, увенчанные фиалками, в хитоне с разрезом от тальи до ступни, открывающим при каждом шаге левую ногу. Во рту они держали двойную флейту, по отверстиям которой перебегали их ловкие пальцы.

Став в пространстве, охватываемом изломом стола, они начали наигрывать сладостную мелодию, которая вызывала довольную улыбку у гостей, возлегающих на своих ложах.

Перед столом появилась акробатка, которая приветствовала свою госпожу, поднеся руки к лицу. Это была девочка лет четырнадцати со смуглой кожей и без всякого одеяния, кроме красной опояски, спускающейся вдоль живота. Ее нервные и ловкие члены и сухая грудь, без всякой округленности, кроме легкой припухлости сосков, делали ее похожей на мальчика.

Она испустила возглас и, перегнувшись с нервной эластичностью, опустилась на руки, и с ногами, поднятыми кверху, а головой, слегка касающейся пола, стала быстро бегать по триклинию. Затем ловким движением своих рук, она вскочила на стол и ее кисти забегали между блюдами, амфорами и чашами, не задевая их.

Гости аплодировали с криками восторга. Двое греческих купцов предложили ей свои чаши.

Несколько рабов, под руководством своего надзирателя, размещали на полу ряд мечей с широкими и острыми клинками, для новых гимнастических упражнений акробатки. Флейтистки начали наигрывать медлительную и грустную мелодию, а гимнастка, снова с опущенной к полу головой, стала ходить между мечами; не задевая их и не расстраивая их острых рядов. Гости, с чашами в руках, жадным взглядом следили за ней по роще острого железа, которое могло вонзиться в ее тело при малейшем ее колебании. Остановившись возле одного из мечей, она подняла руку и, держась только на одной руке, стала опускаться на ней пока не коснулась губами пола, затем поднялась, при чем острие лезвия слегка касалось ее живота и груди, не ранив кожи.

Когда девочка окончила свой фокус, снова раздались аплодисменты гостей. Двое стариков заставили ее возлечь между собою, почти скрыв под своими широкими туниками, и она выглядывала лишь своей задорной мальчишеской головкой, жадно скользя взглядом по чашам и сластям.

Еще не рассветало, когда Актеон проснулся, несколько удивленный белизной ложа и благоуханием опочивальни. Сонника была подле него, и при свете светильника, стоящего у дверей, он увидел улыбку счастья, которая блуждала на ее губах.

После опьянения ночи, афинянин чувствовал потребность подышать свежим воздухом. Он задыхался в комнате Сонники, погруженный в ложе, которое казалось жгло огнем пережитых волнений, подле этого тела, которое незадолго до того трепетало в его объятиях, а теперь оставалось неподвижным и без всяких признаков жизни, кроме легкого дыхания, вздымающего грудь.

Осторожно, на цыпочках, вышел грек в перистиль. В триклинии еще горели светильники, и отвратительный запах от потных тел, мяса и вина шел из его дверей. Актеон увидел гостей лежащими на полу среди женщин, которые храпели, разметавшись в неприличных позах. Эуфобий очнулся от своего опьянения и, заняв почетное место, ложе Сонники, изображал из себя хозяина виллы.

Увидя Актеона, некоторые рабы убежали из триклиния, боясь быть наказанными за свое любопытство. Не желая быть замеченным философом, грек вышел из дома, ища прохлады сада.

Он прошел громадные владения Сонники, рощи смоковниц, обширные пространства, засаженные масличными деревьями, пока неожиданно не очутился на Змеиной Дороге. Никто не проходил по ней. Но издали доносился лошадиный топот и Актеон увидел при голубоватом отблеске рассвета всадника, который, без сомнения, направлялся к порту.

Когда он приблизился, афинянин узнал его, несмотря на то, что голова всадника была прикрыта капюшоном военного плаща. Это был кельтиберский пастух. Кинувшись на средину дороги, грек с силой схватил лошадь за узду, при чем всадник, остановленный на ходу, подался всем туловищем назад и в то же мгновение вытащил из-за кожаного пояса нож.

– Спокойно! – сказал Актеон тихим голосом. – Если я остановил тебя, то это для того, чтобы сказать, что я тебя знаю. Ты Ганнибал, сын великого Гамилькара. Твое переодевание может пригодиться тебе для сагунтцев, но твой друг детства тебя узнает.

Африканец приблизил свою косматую голову и его надменные глаза узнали в полусвете грека.

– Это ты, Актеон?.. Встречая тебя вчера столько раз, я понял, что в конце концов ты узнаешь меня. Что делаешь ты здесь?

– Я живу в доме Сонники. Я состою воином на жаловании у города.

– Ты!.. Сын Лисия, который был доверенным полководцем Гамилькара! Человек, воспитанный в афинском Притансе, на службе у города варваров и торгашей!..

Он помолчал несколько минут, как бы пораженный поведением грека, и затем снова заговорил с решимостью.

– Садись на круп моей лошади: поезжай со мной. В порту меня ожидает карфагенский корабль, который нагружается серебром. Я отправляюсь в Новый Карфаген, чтобы стать во главе своих. Приближаются дни славы, грандиозное и великое предприятие, подобное предприятию гигантов, когда они взобрались на горы, чтобы приступом взять ваш Олимп. Едем: ты друг моего детства, ты коварен и смел, как твой отец: при мне ты достигнешь богатств. Кто знает, не будешь ли ты царствовать в какой-либо прекрасной стране, когда, подражая Александру, я разделю свои завоеванные земли между военачальниками!..

– Нет, карфагенянин, – возразил с достоинством Актеон. – Я с удовольствием вспоминаю наши детские годы, но никогда я не пойду за тобой. Я не забыл, кем был убит мой отец. Видя твоих африканских солдат, я вспоминаю чернь, которая распяла на кресте Лисиаса.

– Это было безумием беспощадной войны, к которой побудили нас торгаши. Отец мой тысячи раз оплакивал своего верного Лисиаса, вспоминая его. Я заглажу своим покровительством эту несправедливость Карфагена.

– Я не последую за тобой, Ганнибал. Я предпочитаю состариться здесь, среди затишья и покоя, подле Сонники, полюбив мир.

– Мир!.. Мир!..

И среди безмолвия дороги раздался взрыв смеха, презрительного и издевающегося.

– Внимай, Актеон, – сказал африканец, снова становясь серьезным. Ты говоришь о мире!.. Очнись! Если ты думаешь покойно состариться в каком-нибудь уголке, то беги с любимой гречанкой подальше отсюда, как можно подальше отсюда, как можно дальше. Там, где я, не будет мира до тех пор, пока я не стану властителем мира. Война идет вслед за мною; тот, кто не покорится мне, умрет или же станет моим рабом.

Грек понял угрозу, которую знаменовали эти слова.

– Подумай, Ганнибал, о том, что этот город находится под защитой Рима. Республика считает его своим союзником и покровительствует ему.

– Ты думаешь, что я боюсь Рима?.. Если я ненавижу Сагунт, то лишь потому, что он гордится своим союзом и ненавидит, презирает меня, не взирая на то, что я близко. Он спокоен потому, что ему покровительствует эта Республика, которая находится очень далеко, и он смеется надо мной, царящим на всем полуострове вплоть до Эбро и расположившимся лагерем чуть ли не у их ворот. Он относится враждебно к турдетанам, которые являются моими союзниками, как и все иберийские народности; внутри своих стен он обезглавил граждан, которые были друзьями великого Гамилькара. О-о! Город слепой и надменный! Как дорого ты заплатишь за то, что, живя подле Ганнибала, не знаешь его!..

И, повернувшись на седле, он глядел угрожающим взором на Акрополь Сагунта, который выделялся среди утреннего тумана.

– Рим нападет на тебя, как только ты атакуешь его союзника.

– Пусть нападает, – возразил африканец с высокомерием. – Это то, чего я желаю. Меня тяготит мир; я не могу привыкнуть к тому, чтобы видеть Карфаген побежденным, и этого не будет, пока существуют такие люди, как я и мои друзья. Или Рим или Африка. Я ненавижу богачей моей страны за то, что, не взирая на позор поражения, они счастливо живут, довольные, что имеют возможность спокойно торговать и набивать серебром свои погреба. Внимай же хорошо, грек. Ты первый, которого я посвящаю в свои планы. Настало время дать последнее сражение. Скоро узнает Рим, что существует некий Ганнибал, который кинет ему вызов, завладев Сагунтом.

– У тебя для этого слишком мало сил, африканец. Сагунт силен; прибыв же из Нового Карфагена, я видел там лишь слонов, остатки армии, которой командовал твой отец, и нумидийскую конницу, присланную вашими африканскими друзьями.

– Ты забываешь об иберийцах и кельтиберах, обо всем полуострове, который подымается массой, чтобы двинуться для взятия Сагунта. Страна бедна, а город завален богатствами. Я хорошо его изучил. В нем достаточно средств, чтобы содержать армию целые годы; с побережья же Великого Моря станут прибывать лузитанские народности, привлеченные надеждой на добычу и той ненавистью, которую суровые туземцы питают к городу могущественному и цивилизованному, где живут их эксплуататоры. Для Ганнибала не составит особой трудности завладеть республикой землепашцев и торговцев.

– И что же затем, когда ты станешь хозяином Сагунта?..

Африканец не отвечал, опустив на грудь бороду я загадочно улыбаясь.

– Ты молчишь, Ганнибал?.. Ведь после того, как ты станешь господином Сагунта, дальше ты никуда не двинешься. Рим потребует выдачи тебя за нарушение договора, а карфагенский сенат проклянет тебя, дорого оценит твою голову, повелит твоим солдатам не повиноваться тебе, и ты умрешь, распятым или же станешь скитаться по свету, как беглый раб.

– Нет, огонь Ваала! – воскликнул вождь с высокомерием. – Карфаген не пойдет против меня. Он предпримет войну против Рима. У меня имеются бесчисленные сторонники, чернь, которая хочет войны, предвкушая получку грабежа и дележа добычи; весь пригородный люд, который будет в восторге от того, что после расплаты с войсками ему достанутся разграбленные богатства полуострова. Я не возвращался в Карфаген с тех пор как последовал за моим отцом, когда мне было девять лет, но народ обожает мое имя.

– А как же ты победишь Рим?

– Не знаю, – сказал Ганнибал с загадочной улыбкой. – Моя воля говорит: «хочу», и этого достаточно… Я достигну.

Ганнибал замолчал, нахмурив брови, как бы боясь, что сказал слишком много.

Наступал уж день. По дороге проходили женщины с ивовыми корзинами на голове. Два раба, неся на плечах большую амфору, висящую на шесте, приостановились на секунду подле них, чтобы передохнуть. Африканец ласкал шею своего коня, как бы подготовляя его к пути.

– В последний раз, грек: едешь?..

Актеон отрицательно покачал головой.

С развевающимся плащом Ганнибал поскакал галопом среди облаков пыли, приводя в смятение поселян и рабов, которые отступали к краям дороги, чтобы дать ему проехать.

IV. Среди греков и кельтиберов

Актеон никому не говорил об этой встрече. Более того: спустя несколько дней, он почти забыл о ней. Видел город спокойным, занятым приготовлениями к большим празднествам Панафиней, уверенным в покровительстве своего союзника Рима, и воспоминание о свидании с африканцем приобрело в его памяти смутное впечатление сновидения.

Быть может, слова Ганнибала были не более, как высокомерием молодости. Ненавидимый богачами своей страны и не имеющий других союзников, кроме тех, которыми он сам заручился, африканец не дерзнет атаковать город, состоящий в союзе с Римом, нарушая этим договор Карфагена.

К тому же грек находился в периоде сладостного опьянения: он проводил все время в объятиях Сонники или у ее ног, в прохладе перестиля, слушая лиры рабынь, игру флейтисток и глядя на танцовщиц из Гадеса, при чем возлюбленная венчала цветами его голову или возливала на нее дорогие благовония.

Иногда его мятежный дух путешественника и человека войны, привыкшего к движению и борьбе, возмущался этой слабостью. Тогда он бежал в город. Там беседовал со стрелком Мопсо и прислушивался к ропоту на Форо, где, не подозревая наступательных шагов Ганнибала на Сагунт, говорили о том, что, возможно, африканский вождь предпримет что-либо против них, и смеялись над его могуществом, ручаясь за крепость своих стен и еще более за покровительство Рима, который повторит на берегах Иберии свои победные сицилийские триумфы над карфагенянами.

У Актеона завязалась тесная дружба с кельтибером Алорко. Ему нравилась жестокая надменность варвара, благородство его чувств и почти религиозное почитание, которое он проявил к греческой культуре. Его отец, старый и больной, был царьком одной из народностей, которая в горах Кельтиберии пасла большие стада лошадей и быков. Он был его единственным наследником, и наступит день, когда он станет править этим грубым народом жестоких нравов, который в своем постоянном стремлении к краже лошадей создает войну, а в годы голода спускается с гор, чтобы грабить земледельцев долины. Отец с детства привозил его в Сагунт, и греческие нравы произвели на него такое сильное впечатление, что когда он стал юношей, его самым страстным желанием стало вернуться в приморский город; и теперь он жил в нем с несколькими слугами своего народа, держа великолепных лошадей и будучи уважаем сагунтцами почти как их гражданин; он становился глух к ласковым призывам старого властителя, близкого к смерти.

Его желанием было участвовать на праздниках в честь Минервы, чтобы восхитить греков города своей скачкой на конных состязаниях и завоевать лавровый венок. Он был очень благодарен Актеону, который, пользуясь влиянием Сонники, убедил городское начальство разрешить кельтиберу участвовать в числе всадников большой процессии, которая подымется в Акрополь, чтобы отнести первые колосья в храм Минервы.

В дни, когда афинянин ослабевал среди песен и ароматов, изнемогая от ласк гречанки, которая казалось сгорала в огне последней страсти своей жизни, он вскакивал на рассвете с ложа, перекидывал через плечо лук и, в сопровождении двух прекрасных собак, бежал в поля Сагунта охотиться на диких котов, которые спускались с ближайших гор.

Настал день праздника Панафиней. Молва о торжестве распространилась далеко за пределы Сагунта, и в город прибывали караваны грубых кельтиберов, чтобы поглядеть на греческие торжества.

Земледельцы оставили свои жатвенные работы и, одетые в лучшее платье, с рассветом стали стекаться в город, чтобы присутствовать на празднике богини полей. Они несли большие связки ржи, оттененные цветами, для приношения их в жертву, и шкуры белых ягнят, украшенные лентами, для возложения их на жертвенник.

Когда взошло солнце, город оказался наполненным многочисленной разнообразной толпой, которая сновала по Форо или спешила к берегам реки, чтобы присутствовать при конных бегах.

Возле Бэатис Пэркес было устроено большое ристалище, где должно было происходить состязание знатнейших граждан Сагунта. Сенаторы, охраняемые группой наемников, присутствовали на празднике, заняв места на длинных белых сидениях. Сыновья коммерсантов и богатых землевладельцев, вся сагунтская молодежь ждала сигнала начала бегов, опираясь на свои легкие копья и держа наготове повода своих лошадей, которые обнюхивали друг друга и кусались, чуя близость состязания.

Дали знак ехать, и все юноши, поставив левую ногу на ушко копья, вскочили на своих коней и помчались сплоченным эскадроном вдоль ристалища. Несметная масса народа разразилась криками восторга при виде великолепной группы наездников, почти распластавшихся на шее своих лошадей, как бы составляя с ними одно существо, высоко размахивающих своими копьями и окутанных пылью, сквозь которую виднелись вытянутые ноги животных и их животы, почти касающиеся земли. Горячие бега длились много времени. Но постепенно наездники, менее искусные или на худших лошадях, стали отставать, эскадрон заметно уменьшался. Последний, остающийся на ристалище и все время скачущий впереди остальных, должен был получить венок, и толпа билась об заклад на кельтибера Алорко или афинянина Актеона, которые находились с первого момента во главе наездников.

После полудня гул возбужденной многочисленной толпы наполнил, точно раскатами грома, обширное пространство Форо. Это народ возвращался с конных состязаний и аплодировал победителю. Самые горячие почитатели стащили отважного Алорко с его скакуна и несли на плечах. Лавровый венок обвивал его волосы, непокорные и покрытые пылью. Актеон шел подле него, приветствуя его победу по-братски, без малейшего чувства зависти.

Певцы, прерванные этой волной энтузиазма, снова заняли свои места и взяли инструменты. Лавровый венок увенчал Лакаро среди всеобщего равнодушия, без всяких приветствий, кроме аплодисментов своих же рабов. Весь восторг города был направлен к победителю конных состязаний; народ был возбужден, дивясь силе и ловкости.

Настал торжественный момент: должна была начаться процессия. В торговом квартале рабы держали протянутыми от крыши к крыше зеленые и красные ткани, которые давали тень улицам. Окна и балконы были увешаны многоцветными коврами с затейливыми рисунками, у дверей же рабыни ставили жаровни для возжигания на них благовоний.

Богатые гречанки, сопровождаемые прислужницами, которые несли складные сидения, направлялись в поиски мест к лестницам храмов или к лавкам в Форо. Народ группировался вдоль домов с нетерпением ожидая процессии, которая составлялась за городскими стенами. Толпы ребятишек, совершенно голых, бежали по улицам, размахивая миртовыми ветками и испуская возгласы приветствия в честь богини.

Внезапно толпа всколыхнулась, разражаясь криками восторга. Торжественная процессия в честь Минервы вошла через ворота Змеиной Дороги и медленно приближалась к Форо, шествуя по кварталу коммерсантов, которые были организаторами праздника.

Впереди шествовали, держа в руках оливковые ветви, почтенные старцы с длинными бородами и белоснежными волосами, увенчанными зеленью, в белых мантиях, спадающих широкими складками. За ними следовали самке уважаемые граждане, вооруженные копьем и щитом, со спущенным на глаза забралом греческого шлема, горделиво выставляющие силу мускулатуры своих рук и ног. Далее шли красивейшие юноши города, увенчанные цветами и поющие гимны хвалы в честь богини, и хоры детей, пляшущих с детской грацией, держа друг друга за руку и образуя причудливую цепь. Затем следовали молодые девушки, дочери богачей. Они несли в руках, как приношения, легкие тростниковые корзинки, прикрытые вуалями, которые скрывали инструменты для жертвоприношения богине, а также хлеба из свежей ржи, предназначенные для возложения на алтарь, и пучки золотистых колосьев. Чтобы яснее отметить благородство богатых девушек, позади них шли рабыни, неся складные сиденья, отделанные слоновой костью, и зонтики из полосатой ткани с густыми многоцветными кистями на конце ручки.

Группа рабынь, избранных за свою красоту, во главе которой шла Ранто, несла на головах большие амфоры с водой и медом для возлияний в честь богини. Позади них шествовали все музыканты и певцы города, увенчанные розами и в широких белых одеяниях. Они ударяли по струнам лир, играли на флейтах, а несколько греков из горшечной мастерской Сонники, которые были на своей родине странствующими певцами, пели отрывки о Троянской войне перед многочисленной толпой варваров, которая почти не понимала их, но дивилась мелодичным переходам строф Гомера.

Толпа заволновалась, подымая головы, чтобы лучше видеть салиев, священных танцовщиков Марса, которые приближались совершенно нагие, вооруженные мечами и щита Mg. Два раба несли на плечах ряд висящих на палке бронзовых щитов, по которым второй раб ударял колотушкой, и под эти звуки бронзы салии, ударяя своими мечами о щиты и испуская дикие крики, исполняли пантомимы, напоминающие главные события из жизни богини.

Вслед за этим шумом, который приводил в волнение улицы, заставляя краснеть от восторга чернь, следовала группа девочек, поддерживающих тончайшее покрывало, на котором знатнейшими гречанками города было выткано сражение Минервы с Титанами. Это было приношение, которое предназначалось для нового храма богини.

Замыкая процессию, приближался священный эскадрон, состоящий из богатейших горожан, гарцующих на горячих конях, которые своими беспокойными движениями заставляли многочисленную толпу отступать к стенам. Без седла и всякой упряжки, кроме уздечки, со становящимися на дыбы скакунами, они представляли тобою отважных наездников. У всадников, более пожилых, головы были прикрыты, по афинскому обычаю, большими шляпами; молодые же люди были в крылатом шлеме Меркурия или ехали с открытой головой, короткие завитки которой были перехвачены лентой огненного цвета. Алорко красовался в своем венке победителя, а Актеон, который ехал рядом с ним на одном из коней кельтибера, улыбался многочисленной толпе, глядящей на него с истинным почтением, как если бы он был мужем Сонники и распоряжался ее несметными богатствами. Всадники с истинной гордостью глядели на мечи, которые опоясывали их бедра, ударяясь о бока лошади, и окидывая взглядом высоту Акрополя и город, раскинутый у их ног, как бы не сомневаясь в его силе я в спокойствии, в котором может пребывать Сагунт, уверенный в своей защите.

Толпа, возбужденная блестящей процессией, шумно приветствовала Соннику, когда она, окруженная рабынями, появилась на террасе большого здания, которое принадлежало ей в торговом квартале и служило складом товаров. Ведь она была организаторшей празднества, она заплатила за покров Минерве, она перенесла в Сагунт прекрасный афинский праздник.

В воздухе распространялся ароматный пар жаровен; из окон сыпался на молодых девушек дождь роз; сверкало оружие, и в те моменты, когда стихал гул толпы, издали доносились звуки лир и флейт, аккомпанирующих нежной мелодией голосам певцов Гомера.

Грубые кельтиберы, прибывшие, чтобы присутствовать на празднике, молчали, пораженные процессией, которая ослепляла их блеском оружия и драгоценностей, и пестрой смесью одеяний. Коренные сагунтцы поздравляли своих сограждан греков, любуясь великолепием праздника.

Но торжество не заканчивалось блестящей процессией. Вечером должны были начаться увеселения для народа, праздник бедняков. Состоятся бега вдоль стен с зажженными светильниками: будут бегать с пылающим факелом, в память Прометея, моряки, гончары, земледельцы, весь свободный и несчастный люд порта и деревни. Тот, кто обежит город и вернется с горящим светильником, станет победителем; те же, у которых погаснет факел или которые будут медленно идти, чтобы сохранить огонь, подвергнутся свисткам и побоям многочисленной толпы. Даже богачи говорили с увлечением об этом народном празднике.

Подле Акрополя, когда вся процессия была уж в его стенах, Алорко заметил среди толпы кельтибера, ехавшего на вспотевшем коне, который делал ему знаки, чтобы он приблизился к нему.

Алорко, остановив эскадрон, направился к всаднику.

– Чего ты хочешь? – спросил он.

– Я прибыл в Сагунт, проведя в пути три дня. Твой отец умирает и призывает тебя. Народные старцы приказали мне не возвращаться без тебя.

Актеон последовал за своим другом, оставив всадников священного эскадрона.

Оба всадника стали спускаться к городу, сопровождаемые кельтиберским гонцом.

Актеон чувствовал себя расстроенным волнением своего друга и в то же время в нем пробуждалась любознательность путешественника, заинтересованного еще ранее рассказами кельтибера.

– Хочешь, Алорко, чтобы я тебя сопровождал?

Они проехали город; улицы были пусты. Весь народ поднялся в Акрополь. Актеон заехал на секунду в склад Сонники, чтобы известить ее рабов о своем отъезде, и затем последовал за своим другом, выехав вместе с ним за город.

Алорко жил в одном из домов предместья, громадном здании с обширными конюшнями и широкими дворами. Пять человек его племени находились при молодом кельтибере в течение его пребывания в Сагунте, досматривая за его лошадьми и служа ему, как слуги.

Узнав, что они должны ехать, сыны гор закричали от восторга. Они томились от праздности в этой плодородной и богатой стране, нравы которой ненавидели, и с поспешностью стали готовиться к отъезду.

Солнце заходило, когда пустились в путь. Алорко и Актеон ехали впереди с плащом на голове, в тканой кирасе для защиты груди, согласно кельтиберскому обычаю, и с широким и коротким мечом, висящим подле кожаного щита, спускающегося с пояса. Вооруженные длинными копьями пять слуг и гонец замыкали поезд, подгоняя двух мулов, которые везли одежду и провизию для путешествия.

Этот вечер еще ехали по дорогам сагунтской земли. Проезжали среди полей, обработанных и плодородных, мимо красивых дач и деревушек, которые теснились вокруг башни, служащей им защитой. С наступлением ночи расположились подле убогой горной деревеньки. Здесь кончались владения Сагунта. Далее жили племена, находившиеся почти всегда во враждебных отношениях с Республикой.

На следующее утро грек увидел совершенно изменившийся пейзаж. Позади него остались море и зеленая долина, кругом же виднелись лишь горы и горы, одни, покрытые большими сосновыми лесами, другие – ржавые, с выступом голубоватого камня и густыми кустарниками, которые при приближении каравана, трепеща листвой, извергали тучи испуганных птиц и зайцев, в безумном ужасе проносившихся между ногами лошадей.

Дороги не были проложены людьми. Животные пробирались с трудом по следам, которые оставались после других путников; много раз обходили груды камней, свалившихся с вершин, и проходили ручьи, пересекающие путь. Подымались по горам, взбирались на вершины среди криков орлов, которые неистовствовали от ярости при виде вторжения в их покойные области, куда от времени до времени по вечерам проникали люди; спускались в трясины, глубокие расщелины, где царил гробовой мрак и хлопали крыльями вороны, привлеченные падалью какого-нибудь животного.

Иногда вдали виднелась небольшая долина или по ту сторону ручья стояла группа хижин с глиняными стенами и соломенной крышей, в которой было проделано отверстие для освещения жилища и выхода дыма. Женщины, костистые и прикрытые шкурами, окруженные голыми ребятишками, выходили из своих логовищ, чтобы издали поглядеть на караван с выражением неприязни и тревоги, точно проезд нескольких незнакомцев мог принести одни лишь бедствия. Другие, более молодые, с обнаженными ногами и опоясанные передниками из рубищ, косили тощую рожь, которая еле подымалась, точно золотистая пелена, раскинутая на белеющей и скудной почве. Девочки, сильные и некрасивые, с мужественными членами, спускались с гор с большими связками ветвей за спиной. Мужчины же, с густыми спутанными волосами, спадающими на их смуглые и бородатые лица, в тени орешников и красных дубов плели бычачьи нервы для щитов или обучались метать дротики и владеть копьем.

На самых возвышенных местах дороги появлялись всадники, на маленьких лошадях с длинной и грязной шерстью, имеющие сомнительный вид не то пастухов, не то разбойников со своими кожаными доспехами и длинными копьями. В продолжение нескольких минут они внимательно изучали едущих и затем, определив их силы и придя к заключению, что на них трудно будет напасть, возвращались к своим стадам, которые паслись в глубоких расщелинах гор, покрытых кустарниками. Бесчисленные стада ягнят и быков, привыкших к дикому уединению, убегали, заслышав приближение каравана. Между розмарином и тимьяном, растущими на косогорах, сновали, точно серые муравьи, стаи перепелов, ищущих корма, и при звуке лошадиных копыт они тревожно взлетали, проносясь, точно свист над головами путников.

Актеон дивился грубым нравам этого народа. Хижины были сделаны из красной глины или в сруб, скрепленные грязью; крыши из ветвей. Женщины, более сильные, чем мужчины, выполняли самые трудные работы, и только мальчики в этом отношении помогали своим матерям. Юноши вооружались копьем и под руководством стариков учились сражаться как пешим, так и конным, укрощали жеребцов, спрыгивая с них на землю и снова вскакивая на всем бегу, и обучались продолжительно стоять на коленях на спинах лошадей, оставаясь неподвижными, со свободными руками, чтобы владеть мечом и щитом.

В некоторых селениях путешественников принимали с традиционным гостеприимством и еще более проявляли внимания, узнав в Алорко наследника Эндовельико, главы племени Бараеко, которое с испокон веков пасло свои стада на берегах Халона. С наступлением ночи им уступали свои лучшие кожаные постели, прикрытые для смягчения сухой травой; в честь каравана прокалывали на вертеле теленка, поджаривая его на громадном огне, и в продолжение путешествия, женщины, стоя у входа своих жилищ, останавливали их, предлагая в больших глиняных ковшах горькое пиво, приготовленное в долинах, и хлеб из желудиной муки.

Алорко пояснял афинянину обычаи своего народа. Они собирали желуди, служившие им главным питанием, держали их на солнце до тех пор, пока они совершенно не высыхали, затем шелушили, молотили их и складывали в амбары запас муки на шесть месяцев. Этот хлеб, дичь и молоко составляли их главную пищу. В прежние времена, когда мор скота оставлял их без стад, когда поля не давали урожая и голод губил народ, более сильные поедали слабых, чтобы самим существовать. Рассказы об этом он слышал от стариков своего племени, передающих это, как легенду отдаленных времен, когда Нэтон, Аутубэль, Нади и другие боги страны, разгневанные своим народом, посылали на него столь ужасную кару.

Молодой кельтибер продолжал рассказывать о нравах своего племени. Некоторые из женщин, которые с таким мужеством работали на полях, быть может, только накануне разрешились от бремени. Согласно обычаю, как только младенец появлялся на свет, его сейчас же погружали в воду ближайшей реки, чтобы этим способом, ведущим многих к смерти, закалить его, сделав мужественным и нечувствительным к холоду; мать после родов немедленно вставала с постели и продолжала свою работу, муж же занимал ее место, ложась вместе с новорожденным. Женщина, еще не оправившаяся от болезни, заботилась об обоих, окружая вниманием сильного мужа, как бы благодаря его за тот плод, который он даровал ей.

Несколько раз караван встречал на своем пути по краям тропинок постели из травы, на которых лежали люди, мрачные и жалкие. Мухи целыми тучами жужжали вокруг их голов; возле руки лежащего стояла амфора с водою. Ребенок, сидя на корточках подле постели, отгонял веткой насекомых. Это были больные, которых родные, следуя древнему обычаю, выносили на край дороги, чтобы умилостивить богов, показывая их страдания, а также, чтобы проезжающие мимо путники помогали им своими советами и давали лечебные средства далеких стран.