Текст книги "Из собрания детективов «Радуги». Том 2"

Автор книги: Вилли Корсари

Соавторы: Франко Лучентини,Карло Фруттеро
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

ДНИ.

– Катастрофа? Нет. Упала с лестницы. С крутой каменной лестницы… наружной… У нее бывали головокружения… слабенькая…

Ее ясные глаза заволокло слезами.

– Такой ужас… милая моя Стелла… Твой отец позвонил… ее уже похоронили… Я не могла поверить… просто отупела… Потом подумала… позвонила отцу… чтобы привез тебя, мужчина один с маленьким ребенком… Но отец не захотел… я не знала, что ты болен… он не сказал… я бы, конечно… потом услышала, когда тебя уже отправили в Швейцарию… от Агнес… Она приехала ко мне… все рассказала. Я сердилась… Имела же я право знать, что ты болел… больше права ухаживать за тобой, чем у нее… Но она была так расстроена… когда рассказывала, как ее нашли… привратник… под лестницей… Доктор потом сказал, что она умерла сразу. Слава богу. Если б она лежала там… одна… страдая… Агнес вся дрожала, когда рассказывала… Никогда не думала… – Она запнулась, испуганно посмотрела на меня. – Не надо было мне… говорить с тобой… о ней…

– Я совершенно спокоен, бабушка, – сказал я. – Спасибо, что рассказала.

Это была неправда. Я не был спокоен. По спине у меня бегали холодные мурашки. Я представлял себе, как моя мать лежит под крутой каменной лестницей. Но, видно, во мне было больше от отца, чем я думал, потому что я сумел не показать своих чувств. Я сам слышал, как спокойно звучит мой голос, когда я сказал:

– Папа сильно все преувеличивает.

– Но ты ему не говори…

– Нет, бабушка. Так будет благоразумнее.

Я произнес это слово без горечи. В самом деле, зачем зря тревожить человека?

– Бабушка, – умильно попросил я. – Можно мне взять несколько фотографий? Папа ничего не узнает.

– А… Агнес?

– И Агнес. Никто не будет знать.

– Ну возьми, мой мальчик.

Я осторожно вынул снимки из альбома и сложил их около себя. И извещение. Альбом положил на столик, снова повернулся к бабушке и стал гладить ей руки.

– Расскажи, пожалуйста, про маму. Ты никогда мне о ней не говорила.

Она прошептала:

– Я не смела – из-за отца. Он и Аннамари запретил… ты тяжело болел и был нервный после болезни… Но в последние годы… ты стал таким сильным и ловким… я думала… мне было больно… Я думала, ты ее забыл…

– Нет, бабушка.

– И я… Мы с Аннамари… и твой отец не забыл. Он снова женился, и Агнес – хорошая жена… но Стелла была мне как дочка… С Агнес мне неуютно… Ее не сразу поймешь… Иной раз бываешь несправедлив к людям. Ей было трудно… Стелла… ее не забудешь… Ни муж… ни другие. Я раньше думала, Агнес ее не любит… она расчетлива… использовала ее, чтобы встречаться с людьми и сделать хорошую партию… Но это не так… я потом поняла… Никогда не думала, что она может так переживать… так потрясена была… дрожала с головы до ног, когда рассказывала. Может быть, я неверно о ней судила…

Голова бабушки вдруг склонилась набок, веки опустились, рот приоткрылся. Сердце у меня замерло от страха. На миг я даже решил, что она умерла, и ругал себя за то, что утомил ее, заставил так много говорить. Воспоминания о матери, видно, оказались для нее слишком тяжки.

Но тут я заметил, что она еще дышит. И я остался сидеть возле нее, пока не пробило пять часов. Вошла Агнес. Она предупредила, что сменит меня в пять часов, и, как всегда, явилась минута в минуту. Она тихонько подошла к дивану и взглянула на больную.

– Спит, – шепнул я.

Но не успел я это сказать, как бабушкины глаза чуть приоткрылись. Губы задвигались. Я разобрал только:

– Это ты, Стелла, милая?…

Она бредила. А вскоре погрузилась в сон, вернее, потеряла сознание. Даже мне было видно.

Агнес присела возле дивана. Бросив на нее украдкой взгляд, я взял со столика альбом и сунул его обратно за книги. Потом я на цыпочках прошел к двери.

Проходя мимо, я посмотрел на Агнес. Она сидела неподвижно, выпрямив спину. Никогда я не видел ее такой бледной и утомленной. Может, она расслышала бабушкин шепот и расстроилась? В уголках рта у нее была уже знакомая мне горькая складочка. Она всегда была очень заботлива и внимательна к моей бабушке, а утром сиделка сказала мне, что в эту ночь она несколько часов не отходила от постели, так как состояние больной внушало опасения. Но не ее имя прошептала моя бабушка. «Меня трудно любить…» А почему? Может, она слишком сильная, и людям кажется, что она ни в ком не нуждается. В этот момент я был готов сказать ей что-нибудь ласковое. Я испытывал к ней нежность, потому что бабушка рассказала мне, как она переживала смерть моей матери. Но нужные слова не нашлись, и я молча вышел.

У себя в комнате я заново пересмотрел снимки и убрал их вместе с извещением в конверт.

Значит, моя мать умерла. Да и сомневался ли я в этом в глубине души? Нет, моя мать была не из тех женщин, которые могут бросить мужа и ребенка. Я был счастлив и в то же время потрясен своей бессердечностью. Подумать только: я счастлив, что моя мать умерла!

Я не хотел больше об этом думать, но перед глазами у меня так и стояла эта страшная картина: мать лежит, распростертая, под крутой каменной лестницей. Кто знает, сколько прошло времени, прежде чем привратник нашел ее. И кто знает, действительно ли она умерла мгновенно? Отец, наверное, так сказал, чтобы утешить старушку. Нет, я не мог больше сидеть один и пошел к Аннамари. Она, если не дежурила возле больной, почти все время проводила у себя в комнате. Это тоже было на нее не похоже: раньше она бдительно следила за каждой служанкой.

Аннамари сидела в кресле, руки сложены на коленях, тусклый взгляд устремлен в пространство. Такой я ее никогда еще не видел. Бабушка всегда жаловалась, что постоянная суета Аннамари утомляет ее, а сама Аннамари твердила, что она просто не в силах сидеть сложа руки. Сейчас же она сидела вялая, безразличная ко всему. Прядь волос свешивалась на лоб. Когда я вошел, она подняла на меня глаза и сиплым голосом сказала:

– Молодец, что зашел. Как она там?

– Спит.

– Она одна?

– Нет. С ней тетя Агнес. Может, ты хочешь…

– Нет. Раз там твоя мачеха, я не нужна.

Только она называла Агнес моей мачехой. Другие говорили «твоя тетя».

Я сел рядом. Немного погодя она сказала приглушенным голосом:

– Надо же, первая умирает… А почему не я? Никто бы не заплакал. Когда она умрет, у меня никого не останется…

– А мы как же, Аннамари, папа, я?…

Она покачала головой.

– Когда я вас вижу-то? Вот прежде вы каждый год приезжали, когда…

Она запнулась. Я знал, она чуть было не произнесла: «Когда твоя мать была еще жива». Мне хотелось ей подсказать, но сакраментальные слова не сорвались с моих губ. С внезапно нахлынувшей горечью я подумал, что отец здорово всех нас выдрессировал.

Немного погодя она заговорила снова:

– Еще года два назад бабушка хоть сама к вам наведывалась. А потом мне обо всем рассказывала. А еще раньше она подумывала переехать в Рим. Спрашивала, поеду ли я с ней. Я сказала «да». Она предупреждала, что там для меня все будет непривычно. Совсем другой климат, другие люди, незнакомый язык, но я сказала, что мне везде будет привычно, где будет она… Где будете вы, а языку как-нибудь выучусь. Да, она всерьез об этом думала, а потом…

На этот раз я докончил:

– А потом умерла моя мать.

Аннамари бросила на меня взгляд и кивнула.

– Не бойся говорить про нее, – сказал я. – Ты ведь очень ее любила, да?

Она снова кивнула.

– Да, очень. Очень сильно любила. Я радовалась, когда они поженились. Вначале я боялась, как бы он не выбрал Агнес. Та на это рассчитывала, я видела. И она таки его получила. – В ее голосе слышалась горечь.

– Но тетя Агнес добра и к отцу, и ко мне, – осторожно сказал я.

Она не ответила, но лицо ее было жестко, непримиримо. Я знал, как упорно она держится за свои антипатии и как болезненно ревнива ко всем, кто так или иначе связан с бабушкой или отцом. Только к моей матери она их не ревновала.

– Это был ангел, – сказала она вдруг. – Сущий ангел, хоть она и не училась…

Я едва не улыбнулся. С чисто детским упрямством она ставила бедной Агнес в вину даже ее образованность. На удивление отчетливо вспомнилось мне то, что однажды сказала мать, и я повторил ее слова с некоторым упреком:

– Она же очень способная. А чтобы иметь возможность учиться, она работала и…

– Я работала всю мою жизнь, – отрезала Аннамари.

Она вдруг встала. Казалось, раздражение вернуло ей былую энергию.

– Пойду посмотрю, как там с обедом, – сказала она. – На служанку никогда нельзя положиться. А вам надо поесть. – И добавила: – Готовить она не умеет, при всех своих способностях. Твою мать я научила стряпать разные вкусные вещи. Она любила возиться со мной на кухне.

Мне так хотелось, чтобы Аннамари продолжала рассказывать о матери, но, видно, она, как и я, чувствовала себя виноватой, нарушив запрет отца. Она вышла из комнаты и стала спускаться вниз.

Я вышел следом за ней.

У лестницы я остановился. Мелькнула мысль: она же должна была держаться за перила… И почему ей позволяли выходить одной, если она страдала головокружениями?

Я даже зажмурился. Нет, я не должен поддаваться таким настроениям. Иначе окажется, что отец прав и мне нельзя думать о матери. Но как ужасно, что она…

С усилием отогнав эту мысль, я спустился вниз, зашел в кухню и посидел еще немножко с Аннамари. Потом они с сиделкой отвезли бабушку в спальню.

Как я жалел, что ни разу раньше не убедил бабушку поговорить со мной о матери. Если б я как следует подольстился, она бы не устояла. Но я был слишком послушным ребенком… Слишком послушным. А теперь с меня хватит. Утром пойду навестить больную и…

К следующему утру бабушка умерла.

X

Агнес пришла сообщить мне об этом, когда я уже оделся. Вид у нее был смертельно усталый. Она ведь всю ночь не сомкнула глаз. Стыдно сказать, но в первую минуту меня охватило разочарование оттого, что я не смогу поговорить с бабушкой о матери. Хотя мне было очень жалко бабушку. Но я не плакал. Не мог. Наверное, слишком долго моей главной заботой было не плакать ни в коем случае, всегда быть достойным сыном своего отца. Спускаясь вниз, я чувствовал, что боюсь с ним встретиться. Все-таки это была его мать, и она умерла, а я толком не знал, что ему сказать, и, когда мы сидели за завтраком и пытались что-нибудь проглотить, я едва осмеливался взглянуть на него. Но вот он заговорил, и голос его звучал спокойно и уверенно.

– Будет лучше, Агнес, – сказал он, – если вы с Мартином уедете домой. А мне еще надо уладить здесь дела. Ты же знаешь, это займет довольно много времени.

– Я не могу уехать, – сказала Агнес. – На похороны придет много народу. Всех нужно принять, здесь, в доме, как, конечно, хотела бы твоя мать. Аннамари совершенно убита горем, а на служанку нельзя положиться. И потом, мой отъезд произведет странное впечатление. Но, может быть, Мартин уедет один… Или тебе скучно будет путешествовать одному, Мартин?

– Нет, – сказал я. – Мне не привыкать.

– Что ж, может, это и в самом деле наилучший вариант, – сказал отец.

А Агнес продолжала:

– Я узнаю насчет подходящего поезда и закажу билет, а потом позвоню Вивьеру и попрошу, чтобы он встретил Мартина.

– В этом нет никакой надобности, – заявил я.

Я был зол. Чего они ломают комедию? Наверняка ведь обо всем столковались заранее, до того еще, как я спустился к завтраку. Я прекрасно представлял себе, как они говорят: «Мартина надо отправить домой. Похороны – слишком тягостное зрелище для него». Но если б они сказали мне об этом напрямик, я бы, конечно, воспротивился. А так пришлось молчать и подыгрывать им. Еще больше, правда, меня злило то, что я, признаться, и сам был не прочь уехать. С той минуты как Агнес сообщила мне о смерти бабушки, меня не оставляло воспоминание о похоронах мальчика в интернате, о том, как тяжело они на меня подействовали. Поэтому я не протестовал, когда отец сказал:

– Не стоит тебе прощаться с бабушкой.

– Конечно, – подхватила Агнес. – Лучше сохранить человека в памяти таким, каким он был при жизни.

И снова я разозлился на себя, потому что испытал облегчение. Мне не хотелось видеть бабушку мертвой, хотя все-таки я чувствовал, что поступаю плохо. С моей стороны это была трусость.

Я пошел к Аннамари и попытался ее утешить. Она плакала, громко всхлипывая, точно маленький ребенок.

– Никого у меня больше нет, – твердила она. – Никого на свете. Хоть бы мне тоже умереть!

– Мы будем тебя навещать, Аннамари, – говорил я. – Честное слово. И я буду часто тебе писать.

Она немножко успокоилась, высморкалась и посмотрела на меня красными от слез глазами.

– Правда будешь писать?

– Обещаю.

Она как будто утешилась. Потом сообщила мне, что отец говорил с ней насчет пожизненной ренты, которую ей завещала бабушка. Он сказал, что купит ей домик где-нибудь за городом.

– Но я лучше останусь здесь, – заявила она со своим обычным упрямством. – Тогда я смогу чаще ее навещать.

Агнес устроила мой отъезд и, само собой, позвонила Вивьеру, чтобы он меня встретил и пригласил пообедать у них. Отказаться я не мог, хотя охотнее остался бы один.

После похорон Агнес вернулась домой. Она сказала, что было огромное количество народу, Аннамари сверх ожидания держалась хорошо и очень ей помогла.

Как и обещал, я сразу же написал Аннамари. Она ответила мне длинным письмом, описав всех, кто побывал у них в эти дни. Я бегло пробежал письмо. Мой отец к тому времени тоже вернулся, предоставив окончание дел нотариусу. По настоянию Агнес мы, не откладывая, выехали на машине на юг. Письмо Аннамари я взял с собой, так как в нем был адрес племянницы, у которой она предполагала пожить первое время.

Путешествие было печальное. Как обычно на отдыхе, машину вела Агнес. Отец был молчалив. Я смотрел в окошко. Наконец я вытащил письмо Аннамари и перечитал на этот раз более внимательно. Тут я наткнулся на одну фразу, которой сперва не придал значения: «Никак я не привыкну к мысли, что она лежит в вашем фамильном склепе, рядом с твоей милой матушкой». А я-то всегда думал, что моя мать похоронена в Риме. Я бросил взгляд на отца. Может, из-за этого он не хотел, чтобы я присутствовал на похоронах? Я бы, конечно, увидел, что она там похоронена. А как было бы хорошо, если б он когда-нибудь, в один из наших приездов в Гаагу, взял меня с собой, чтобы положить цветы на ее могилу…

Мы направлялись на курорт, где бывало мало туристов. Место выбрала Агнес. Там отец сможет по-настоящему отдохнуть.

В первые дни он с утра до вечера лежал у себя на балконе. Мы с Агнес ходили купаться. С балкона ему было видно нас, и мы могли помахать друг другу. Позже я познакомился с другими мальчиками, стал с ними купаться, гулять и играть в малый гольф. Но в первые дни мы с Агнес все время были вдвоем.

На второе утро мы устроились на пляже под зонтом. Агнес посмотрела на балкон, где отец лежал, распростертый в шезлонге, и сказала с удовлетворением:

– Это то самое, что ему нужно. Он сильно переутомился, а тут еще такое потрясение… Такое горе…

Что-то я не заметил ни особого потрясения, ни горя. Но, наверное, Агнес лучше знать, что скрыто под его маской.

– Аннамари пишет, что было ужасно много цветов, – сказал я.

– Да, целая гора цветов, – сказала она. – Мы и от тебя возложили красивый венок. На ленте было написано: «От Мартина».

Я зачерпнул горсть песку и просеял его между пальцами.

– Значит, она хоть цветы от меня получила.

Агнес повернулась ко мне, но я смотрел на песок в своей ладони.

– Ты о чем это? – медленно проговорила она.

– Но ведь это правда. Ты же сама сказала, – невинным тоном ответил я.

Я был уверен, что она прекрасно меня поняла. Агнес вообще всегда все прекрасно понимает, надо отдать ей должное. И, по-моему, она на удивление тонко знает людей. А как раз это и требуется для дипломатической карьеры.

Я опрокинулся на спину и сделал вид, что дремлю. А сам думал, что вот и снова она возложила на гроб цветы от моего имени. А мне такой возможности не представилось… Нет, я сам виноват. Не будь я таким трусом, я бы настоял, чтобы мне разрешили присутствовать на похоронах, и наверняка бы увидел, что в склепе похоронена и моя мать. Конечно, им следовало бы заранее предупредить меня, чтобы избежать душевной травмы. Тогда я смог бы позже сходить туда один и положить цветы на ее могилу.

Мне было стыдно своей слабости. Ведь я просто испугался, что меня снова охватит то жуткое ощущение, а на этот раз оно было бы сильнее, потому что в землю опускали человека, которого я очень любил и который никогда больше не будет со мной болтать и шутить, никогда не накинет торопливо кружевной пеньюар и не припудрит лицо, чтобы предстать красивой перед своим «маленьким солнышком». В кои-то веки мне выпал случай показать, что я действительно могу быть сильным, и я его упустил.

Да, хорошо я себя показал! Эта мысль не давала мне покоя. Я перевернулся на песке и посмотрел на Агнес. Мне вспомнился рассказ бабушки о том, как Агнес была просто убита несчастьем с моей матерью. Это воспоминание вновь пробудило во мне теплое чувство к ней и раскаяние за мою несправедливую мстительность. Она тут совершенно ни при чем. Это все отец. Она имеет на него большое влияние, но в этом отношении покорна ему. Наверное, не так это легко – иметь пасынка, да еще такого, с которым нужно обращаться деликатно и который не упускает случая обидеть тебя. В конце концов, и бабушка, и Аннамари тоже слушались отца. А может, и другие люди. Знакомые. Такие, как граф Ломбарди.

– Ты любила мою мать, тетя Агнес, правда? – спросил я.

Мне почему-то показалось, что, может быть, теперь, когда нет бабушки, я могу разговаривать о моей матери с Агнес. Она же видит, что я вполне спокоен. А отцу об этом знать необязательно… Но тут я увидел, в какое смятение привел ее мой вопрос. Расширенными глазами она уставилась на меня.

– Что это тебе пришло в голову?

– Так сказала мне бабушка.

– Бабушка?

Она была поражена.

– Она тебе сказала, что я…

– Да. Я случайно нашел извещение о смерти. Из него я узнал, что мама погибла от несчастного случая, и мне хотелось бы…

Я прикусил язык. Нет, так не пойдет. Не могу я с ней непринужденно говорить о матери. У нее такой странный, такой затравленный вид.

Я пожалел, что начал этот разговор.

– Тебе нечего бояться, – сказал я. – Ничего со мной не будет.

Агнес молчала. Теперь она закрыла глаза. И я сказал с внезапной горечью:

– Ладно, все это уже ни к чему.

Какая глупость! Она же не знает, что я навыдумывал.

– Я пошел в гостиницу, приму душ, – сказал я, подобрал халат, полотенце и, не удержавшись, добавил: – Вы слишком перегибаете палку, вот мне и лезут в голову всякие страсти.

Она вскочила.

– Какие еще страсти?

Ее голос поднялся до крика.

Я пожал плечами:

– Да так… ерунда.

Нет, никогда в жизни не смогу я ей рассказать, что я нафантазировал про мать, бросившую семью…

Я принял душ, вышел на балкон и уселся с альбомом, в который вложил взятые у бабушки снимки. Раскрыл его и стал рассматривать.

За столом – к обеду отец одевался и спускался вниз – Агнес была так молчалива, что отец спросил, не заболела ли она. Она как-то неопределенно ответила, что слишком долго пробыла на солнце и у нее болит голова. Значит, она ему не сказала про наш довольно-таки странный разговор. Отец был в хорошем расположении духа.

Я поклялся себе впредь никогда не заводить с ней разговора о матери. Ее это определенно травмирует. Может, как раз это и имела в виду бабушка, когда говорила, что о ней неверно судят. Может, и я все эти годы заблуждался.

В порыве раскаяния я постарался быть с ней как можно ласковее. А на рождественские каникулы я поеду к Аннамари. Это отец наверняка одобрит. Вот уж где я смогу вволю поговорить о том, что меня интересует.

Но к Рождеству Аннамари умерла. Ее племянница писала, что ее скосил обыкновенный грипп. По мнению врача, из-за того, что она так резко похудела, у нее ослабело сердце. Говорят, смешно думать, будто человек может умереть от разбитого сердца. Но я-то знаю: Аннамари умерла именно по этой причине. Ее сердце разбилось на бесчисленные кусочки, оставшиеся в старом доме, в каждом стуле, в каждой этажерке, во всех воспоминаниях и прежде всего в склепе. Но тогда, во время каникул, я получал от нее письма, из которых явствовало, как рада она, что я ей часто пишу и посылаю открытки.

Последнюю открытку, которую я послал Аннамари, я купил на обратном пути. Если б не эта открытка, мы бы поехали прямо в гостиницу, где предполагали переночевать.

Я нетерпеливо тряхнул головой. Нет, так у меня ничего не получится. Дело же не в том, чего могло бы не случиться, если бы мне не понадобилось купить открытку. Важно то, что действительно произошло. Надо строго придерживаться фактов. До того самого случая ничего существенного у меня в руках не было. Просто осколки воспоминаний, которые, пока не раскопаешь новых, точно к ним подходящих, не имеют никакого значения.

Но так ли это? Или у меня опять разыгралось воображение? Трудно сухо размышлять только над тем, что тебе точно известно. Как отделить факты от того впечатления, какое они на тебя производят? И все же постараемся, иначе можно сбиться с правильного пути.

Интересно, а археологи могут ошибаться, когда подбирают и складывают осколки или расшифровывают письмена? Как это, должно быть, неприятно. Я слыхал, что ученые не менее тщеславны и чувствительны, чем художники. Но подобная ошибка, сколь она ни неприятна, сколь ни болезненна для самолюбия, никогда не бывает роковой.

Роковой! Какое громкое слово. Проучившись несколько лет в английской школе, привыкаешь воздерживаться от громких слов. Я навсегда сохранил склонность англичан к сдержанности в выражениях. И, по-моему, это вполне благоразумно. Временами я не могу отделаться от ощущения, что слова способны оказывать определенное влияние на реальные события жизни. Если ты что-то называешь ужасным, неизбежным, роковым, таким оно и оказывается. А если то же самое назвать довольно неприятным, угрожающий характер его значительно смягчится.

Итак, решаем, что, если я пойду по ложному следу, это будет всего лишь «неприятно».

Даже очень неприятно!