Текст книги "Из собрания детективов «Радуги». Том 2"

Автор книги: Вилли Корсари

Соавторы: Франко Лучентини,Карло Фруттеро
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

II

О нашем доме я помню только, что он был большой и при нем был внутренний дворик со старым колодцем. Самый дом видится смутно. Отчетливо могу себе представить лишь три комнаты: кабинет отца (запретная территория и потому необыкновенно притягательная), комнату матери (раньше, по-моему, такие комнаты назывались «будуар») и мою собственную комнату. Во время своих странствий по улицам я не раз замирал перед витринами магазинов игрушек. В Риме какие-то особенно красивые и забавные игрушечные зверушки. У каждой на мордочке свое собственное, ей одной присущее выражение, и даже в подавленном настроении, в каком я тогда находился, я не мог удержаться от улыбки. В детстве у меня было много таких зверушек. Я любил рассказывать им разные истории. По-итальянски, голландского они, по моему мнению, не понимали. Когда отец был дома, мы говорили только по-голландски. Он хотел, чтобы я хорошо знал этот язык. «В конце концов, ты же голландский мальчик», – говорил он. Помню, я сидел у него на коленях, и он со смехом назвал меня «голландским сыром». Мать не возражала, что я говорю по-итальянски, и только посмеивалась, потому что итальянскую речь я перенял от своей няни, а она говорила на диалекте. Луиджи тоже замечал у меня акцент какой-то провинции, девушка явно была оттуда. Я помню ее довольно четко – молодая, пухленькая, смуглая. Она занималась со мной, когда не было мамы, ей ведь часто приходилось выезжать с отцом, или у нас были гости. У нас очень часто бывали приемы. Для меня это всегда означало праздник, и мне очень нравилось, что в нашем доме так часто праздники. Но я замечал, что мать от гостей уставала. Ей больше нравилось быть дома с отцом и со мной.

Свою няню я любил. И так четко ее себе представляю, а вот как звали – забыл. Она была очень веселая и ласковая. Мы с ней гуляли по улицам и кормили на развалинах котов. Как-то мы принесли домой белую кошечку. Мы назвали ее Бьянка. Иногда я с родителями гостил у бабушки в Гааге, а случалось, и она приезжала к нам в Рим. У моей матери родителей не было. Бабушка водила меня в зоопарк и закармливала сладостями и мороженым, что иной раз кончалось плачевно. Когда отец упрекал ее за то, что она меня балует, она слушала его с видом провинившегося ребенка, которому читают нотацию. Бабушка в те времена казалась совсем молодой. Впрочем, она и позже выглядела очень моложаво: у нее были рыжевато-каштановые волосы, тонкое лицо без морщин и стройная фигура. Потом-то я понял, что волосы она красила, а морщинки, скорее всего, были искусно скрыты под слоем косметики, но тем не менее бабушка была очень моложава, она и держалась как молодая женщина и всегда была живая и веселая.

Когда-то раньше они с отцом были очень похожи. Я это знаю, потому что видел его юношеские фотографии. Теперь он не был на нее похож. Я как-то даже подумал, что он выглядит старше своей матери. Он редко смеялся, был молчалив, недоступен. Да, именно недоступен. У меня иной раз возникало такое чувство, будто на лице у него маска и смотрит он на людей сквозь прорези для глаз. От этого мне казалось, что он меня видит, а я его фактически не вижу. Если он улыбался любезно и учтиво, как обычно улыбается гостям, казалось, что и улыбка его тоже часть этой маски. Разумеется, все это я стал замечать гораздо позже, стараясь понять, откуда это отчуждение между нами, это чувство разобщенности.

Иногда здесь, в Риме, у нас гостила Агнес. Помнится, в первый раз она жила в гостинице, но потом по настоянию мамы переселилась к нам. Так и слышу, как мама говорит: «Зачем тебе тратить деньги на гостиницу?» Странное дело – в детстве порой слышишь слова, смысла которых не понимаешь и не можешь понять, и тем не менее они западают в память, а потом, гораздо позже, вдруг всплывают на поверхность и только тут обнаруживают свое значение. Помню еще, как мама однажды говорила об Агнес одной старушке, которая часто у нас бывала и которую я любил. Теперь-то я знаю, что это была мать графа Ломбарди. Мама сказала, что очень уважает Агнес, ведь она такая умная и способная. Чтобы иметь возможность учиться, ей приходилось браться за любую работу, потому что ее родители – люди малообеспеченные. Мама познакомилась с ней, когда Агнес давала частные уроки сынишке ее опекуна. С тех пор они стали подругами.

Подумав об Агнес, я вдруг явственно, словно на фотографии, увидел ее и отца, стоящих рядом на балконе. Они были почти одного роста. Я, пожалуй, никогда ее особенно не любил, но и не питал к ней неприязни. Не радовался, когда она появлялась, и уж меньше всего огорчался, когда она уходила. Для меня она была одной из многих посторонних, которые бывали у нас в доме. Пожалуй, в те годы я любил всего несколько человек: мать, отца, свою няню, пожилую даму, которая часто приходила к маме музицировать – иногда они пели дуэтом, – и ее дочку, с которой мы играли. Именно в такой последовательности. Когда отец приходил домой, я бросался ему на шею. Моим любимым занятием было болтать с ним, сидя у него на коленях, а лучше всего было, когда он принимался со мной возиться. Но все равно главным лицом в моей маленькой жизни была мама.

А при воспоминании о матери графа Ломбарди в голове у меня всегда возникает странная ассоциация с птицей, я даже долгое время считал, что, наверное, у нее птичье имя.

Но наиболее живы во мне воспоминания о матери. Временами мне казалось, я чувствую прикосновения ее рук, гладящих меня или заботливо подтыкающих одеяло в моей кроватке. А иной раз я вдруг слышал ее голос – вот она поет мне песенки, или рассказывает сказки, или дает пояснения к фотографиям в толстом альбоме. Это я очень любил – притащу, бывало, тяжелый альбом и прошу: «Расскажи». О каждой фотографии у мамы было что рассказать. Как сейчас слышу: «Это мои родители. Они умерли, когда я была еще маленькая; а это мой опекун, у него я выросла, он уже умер, а его жена снова вышла замуж и уехала за границу. Тут твой папа и я, когда мы еще не были помолвлены, а вот мы с тетей Агнес в бабушкином саду, этот снимок сделан во время нашего свадебного путешествия…» Для меня ее слова звучали волшебной сказкой. Смерти, свадьбы – что я в этом понимал? В сказках умирают обычно плохие люди: злые мачехи, колдуньи, волки… Принц и принцесса женятся и живут долго и счастливо. Поэтому я считал, что, значит, и в альбоме те люди, что умерли, были плохие. Мне в голову не приходило, например, что принцесса может умереть. По-настоящему умереть. Разве что как Спящая Красавица или Белоснежка, чтобы в один прекрасный день снова проснуться. Возможно, поэтому смерть мамы оказалась для меня таким страшным потрясением.

Столько лет я старался не только не говорить, но даже не думать о ней – так хотел отец, – но образ ее ничуть не потускнел в моей памяти. Порой, совершенно неожиданно, передо мной возникала она, ее улыбка… Однажды я вдохнул запах, который всегда исходил от нее, и бросился было следом за дамой, надушенной мамиными духами. Но тут же пристыженно застыл на месте. Что сказал бы отец, если б узнал об этом? Дал бы понять, что я неблагоразумен, что надо примириться с тем, чего изменить нельзя, что надо жить среди живых… Повторил бы все те слова, что я так часто слышу от него и от Агнес.

Уступая воле отца, я старался забыть мать, как по его же воле подавил в себе страсть к книгам и с головой ушел в спорт. Он всегда хотел, чтобы я стал «ловким, сильным парнем». Мои спортивные достижения радовали его больше, чем отличные отметки в моем табеле. И я очень старался стать ловким, сильным парнем.

Мне было десять лет, когда я как лунатик поплелся за той дамой и вдруг замер на месте и повернул назад. Я не мог ослушаться отца. Я его уважал. Но любил ли я его тогда? Разве не стал он для меня чужим, не смотрел на меня сквозь прорези в маске? И разве так не было уже давно, хотя осознал я это гораздо позже.

Может быть, он переменился за то время, что я четырехлетним ребенком лежал в жестокой горячке и потом долго и трудно выздоравливал, часто без причины плакал, звал маму и скулил во сне? Моя болезнь была границей между прежней жизнью и последующей. Образовалась как бы пропасть, куда канули целые недели. Каков был последний день перед моей болезнью? Когда я в последний раз видел свою мать? Неизвестно… забыто… покрыто мраком.

Однако вернемся к фактам.

Как только я немного окреп, отец по совету врача отправил меня в Швейцарию. Я поселился там в доме бывшей сиделки и ее мужа. Это я слышал от самого отца. Значительно позже, когда мы однажды приехали в Швейцарию на отдых, я спросил у отца, нельзя ли нам навестить эту женщину, к которой я очень привязался. Отец тогда ответил мне, что ехать туда слишком далеко. Больше я с ней никогда не видался, но каждое рождество отправлял ей открытку и получал ответ.

А позже я обнаружил, что мы в тот раз находились совсем близко от того места, где она жила.

В Швейцарии я окончательно поправился, хотя по ночам меня еще мучили кошмары. Жили мы за городом, и у нас был большой сад. Я очень любил там играть и бродить с собакой. В доме уже была кошка, но мне разрешили завести еще собственного котеночка, потому что я тосковал по Бьянке. Правда, он был не белый, а светло-серый, поэтому я звал его Гри-Гри. От деревенских ребятишек я научился болтать по-французски. Так незаметно для себя я перешел с одного языка на другой.

Иногда меня навещал отец. В первый раз я его будто и не узнал. Я дичился и цеплялся за свою приемную мать, а когда он попытался привлечь меня к себе, заплакал. Он был мне чужим. Наверное, потому, что он сильно переменился. Это был совсем не тот отец, что так весело смеялся и возился со мной. Да, отныне он стал мне чужим. Он запретил мне задавать вопросы о маме и даже плакать о ней. Он говорил: «Мама никогда больше не придет, она на небе, ей там хорошо». Этого я не мог постичь. В день моего пятилетия отец приехал с подарками, на этот раз с ним была Агнес. Тетя Агнес, как я ее называл. Я показал им котят, народившихся у старой кошки. Сидя на корточках над корзиной с котятами, я слышал, как они говорили между собой.

Отец сказал:

– Надо ему объяснить.

– Ты хочешь, чтобы это сделала я? – спросила Агнес.

– Давай лучше вместе.

Я ничего не понял.

Мы пошли в сад и сели под яблоней. Отец посадил меня к себе на колени и еще раз повторил, что мама никогда больше ко мне не вернется, но на этот раз про небо не упоминал. Просто сказал, что мама умерла и отныне моей матерью будет Агнес.

Та быстро вмешалась:

– Но ты называй меня тетя Агнес, как раньше. Когда ты совсем поправишься, я заеду за тобой и увезу тебя в Лондон. Мы теперь живем в Лондоне. Лондон – это большой город. А заботиться о тебе и твоем папе впредь буду я.

Столько слез я пролил, тоскуя о маме, а известие о том, что она умерла, не вызвало у меня ни одной слезинки. Возможно, для меня оно прозвучало не более убедительно, чем разговоры про небо. Я просто не в силах был сразу все переварить: мама умерла, а тетя Агнес будет теперь обо мне заботиться и увезет меня с собой в большой город, который называется Лондон. Слишком много всего для такого крохи. Позже в постели я думал, что, может быть, и мама когда-нибудь приедет в Лондон. В конце концов, Белоснежка ведь проснулась, и Спящая Красавица тоже. Может, ведьма или злая фея заколдовала ее и она заснула, а когда-нибудь снова проснется. Но отец не раз повторял, что я не должен думать о маме, а то опять заболею или мне будут сниться страшные сны.

Мой отец и Агнес поженились. Месяца через два Агнес приехала за мной – у отца не было времени. Он как раз начинал свою блестящую карьеру, и отныне у него не оставалось времени для меня. Как, впрочем, и для дома, и для отдыха.

Все это я осознал, конечно, позже, но уже с ранних лет усвоил, что мой отец – важный человек, и в своем воображении преувеличивал его значительность. Я испытывал истинное благоговение перед ним и ставил его в один ряд с великими людьми, которых проходил в школе, – Линкольном и Вашингтоном, Наполеоном и Черчиллем. Но больше я не бросался ему на шею, и никогда больше мы с ним не болтали. Я глядел на него с робкой почтительностью. Когда через два года меня отправили в интернат, я не скучал по нему и не радовался, встречаясь с ним на каникулах. Он был чужой, на которого я смотрел снизу вверх и к которому питал не большую привязанность, чем к Наполеону или Черчиллю.

Что же касается Агнес… Не думаю, что я испытывал к ней неприязнь, как это бывает с детьми, когда посторонний человек занимает место умершего отца или матери. Она была все та же «тетя Агнес», вся разница заключалась лишь в том, что теперь она у нас не гостила, а жила постоянно и заботилась о нас обоих. Она не была милой и ласковой, как моя мать, не пела мне песенок и не рассказывала сказок, но всегда хорошо заботилась о моих нуждах.

Как-то само собой получилось, что я общался больше с ней, чем с отцом. Она не возвышалась надо мной так высоко, а была просто знакомой, привычной с раннего детства «тетей Агнес». Позже, когда я стал соображать, что представляет собой брак, я уже привык и не испытывал ни неприязни к ней, ни даже удивления, почему она так скоро заняла место матери подле моего отца. Возможно, я бы реагировал иначе, если б любил его так же сильно, как прежде. Возможно, тогда бы я ревновал его. Возможно. Но я воспринял ее место при отце без малейших эмоций. Однако при мне место моей матери она не заняла. Просто потому, что мать по-настоящему никогда не исчезала из моей жизни, сколько стараний ни прилагали отец и Агнес для достижения этой цели. И сколько стараний ни прилагал я сам, повинуясь воле отца, чтобы стать «ловким, сильным парнем», то есть парнем, который не ломает себе голову над тем, чего изменить нельзя.

Агнес была ко мне внимательна, и у нее всегда находилось время, когда мне это было нужно, хотя сама она была до предела занята, как и отец. И я ценил это, вначале неосознанно, потом же вполне сознательно.

Я отнюдь не был несчастным ребенком. Возможно, я не был таким счастливым, как прежде, но, вероятно, с детьми так и бывает. Первые годы – это только радость и игра. Потом возникает необходимость прилагать усилия. Каждое новое дело требовало усилий. Уроки английского языка с домашним учителем, пока меня не отправили в интернат. А потом в интернате пришлось преодолеть свою склонность к чтению и мечтательность и всерьез заняться спортом. В нашем лондонском доме, огромном и угрюмом, я никогда не чувствовал себя по-настоящему дома, но я очень любил нашу виллу в Суррее, где мы несколько раз проводили лето и куда часто ездили на уикенд. У меня там был пони, и я брал уроки верховой езды. На каникулы мне разрешали пригласить кого-нибудь из друзей. У меня их было много. Рождество мы чаще всего праздновали тоже в Суррее на чисто английский манер – с огромным камином, с елкой, подарками и множеством гостей. Мою свободу особенно не стесняли, в интернате у меня со всеми были прекрасные отношения, я увлекался верховой ездой, хоккеем, прогулками по Суррею – короче говоря, у меня было счастливое отрочество. Насколько может быть счастливым отрочество у мальчика без родителей, а именно так оно и было. И не только потому, что мой отец был невероятно занят своей работой и общественными обязанностями, но и потому, что не было в наших отношениях тепла и доверия. Впрочем, это я тоже осознал позже. Те, кто видел меня в то время в интернате или дома, считали, что мне можно позавидовать. Мне и самому не приходило тогда в голову, что я в чем-то обделен. Разве только временами, если я вспоминал о матери и мечтал, как все было бы, если б она была жива. Но подобные проявления слабости я немедленно подавлял в себе как запрещенные, даже постыдные, недостойные здорового, спортивного парня. И снова старался забыть о матери, но где-то в глубине души зрело глухое раздражение, оттого что мне нельзя о ней даже думать.

III

Я так погрузился в мысли, что едва не налетел на встречного прохожего. Пробормотав извинения, я огляделся вокруг. И словно вдруг очнулся. Передо мной была площадь Испании. В своих блужданиях по Риму я не раз заходил сюда, но как-то не присматривался к окружению. А сейчас я стоял и смотрел на цветочные лотки у подножия высокой лестницы, и вдруг произошло то самое, на что я так надеялся все эти дни: забытые образы всколыхнулись во мне. Я увидел возле лестницы маленького мальчика, няня держит его за руку, а он показывает на цветы, и я слышу, как он просит: «Давай купим маме цветов, Лючия. Ну пожалуйста». Но что это? Голос маленького мальчика воскресил в моей памяти имя темноволосой смешливой женщины. С взволнованно бьющимся сердцем я следил, как они покупали цветы и как маленький мальчик вместе с няней заторопился домой, как он вошел в дом, пробежал по комнатам, зажав цветы в кулаке, увидел наконец мать и прямо с цветами бросился ей на шею. Я видел все это так же явственно, как прохожих на улице, как заваленные цветами лотки, как лестницу. На мгновение мне даже почудилось, что я могу пойти за этими двумя и найду тот дом. О, если б я мог сейчас пробежать по комнатам и встретить маму. Если бы повернуть назад стрелки времени! Спохватившись, что опять дал волю фантазии, я поднялся по лестнице на террасу и посмотрел сверху на улицы и площади. Как знать, может, наш дом где-то рядом, не могла же Лючия далеко уйти с маленьким мальчиком. Я стоял и думал: не будь я слишком благоразумен, чтобы верить в сказки, я мог бы, подобно лунатику, пойти за ними и нашел бы тот дом. Но я был слишком благоразумен… Как ненавистно мне это слово!

Я пошел дальше по узким улицам, купил колбасных обрезков для котов и сел среди камней и других извлеченных из-под земли предметов, где, по-видимому, обитали четвероногие хранители прошлого. Они быстро окружили меня, терлись головами о мои ноги, а некоторые мягкими лапками цепко хватали колбасу прямо у меня из рук. Я обратил внимание, что здесь они более сытые, не выглядят такими одрами, как в других местах. Например, в призрачном Колизее они были дикие, пугливые, недоверчивые и довольно жалкие на вид.

Когда колбаса кончилась, я сказал виновато: «Больше нет» – и с тоской глядел, как они один за другим исчезали среди развалин. После Бьянки и Гри-Гри у меня не было кошки. И собаки тоже не было. Как я мог бы держать собаку? У отца и у Агнес для собаки не было времени, а я большую часть года находился в интернате. Правда, в Суррее у меня был пони, а потом и лошадь, там же я мог гулять с собакой лесничего. Но когда мы переехали в Париж, со всем этим было покончено. Теперь мне кажется, что я чувствовал бы себя не так одиноко, будь у меня собака. Или если б со мной был Луиджи… Он, конечно, что-то заметит, а я не смогу ему рассказать, что у меня на уме. Ни ему, ни кому другому. Вот собака не стала бы задавать вопросов…

Я сидел на обломке камня и вспоминал об одном случае, когда я преступил запрет отца. Мне было одиннадцать лет, я был дома на каникулах и вдруг спросил у Агнес, куда делся портрет моей матери. Я как раз просматривал в одном иллюстрированном журнале репродукции портретов, принадлежащих кисти знаменитых художников, и это навело меня на мысль о мамином портрете. Агнес ответила, что он убран, поскольку для него нет места. Нет места? В нашем доме в Лондоне, где двенадцать комнат? Или в Суррее, где их не меньше двадцати? Да я бы с радостью предоставил ему место в своей комнате! Понимал ли я тогда, что ответ Агнес был всего лишь неловкой отговоркой, наспех придуманным объяснением? Может быть, и не понимал, но что-то чувствовал. Очень смутно. Правда, в те времена мне порой еще приходило в голову… Да, тогда нежелание отца говорить со мной о матери я объяснял не тем, что он боится меня расстроить. Мне казалось, ему самому слишком больно о ней слышать. Но я был вынужден отказаться от этой версии. Два года спустя, однажды в Париже, еще до того, как мы туда переехали.

IV

Мне было тринадцать лет, и я был на каникулах в Суррее, когда отцу понадобилось съездить в Париж. Агнес, как обычно, должна была его сопровождать. Она ему не только жена, но и помощник. Я часто замечал, как высоко ценит отец ее мнение.

Агнес решила воспользоваться случаем и пополнить свой гардероб. Незадолго до того одна моя приятельница показала мне ее фотографию в дамском журнале. Она была представлена как одна из самых элегантных дам в Европе. На старом снимке, где они сняты с моей матерью, Агнес одета очень скромно, и, когда она у нас гостила, она выглядела совсем не такой красивой, как моя мама.

Родители предложили мне на выбор – остаться в Суррее или ехать с ними. Через две недели мне нужно было возвращаться в интернат, и я решил поехать. За эту неделю в Париже мы с Агнес много времени провели вместе. Она показала мне могилу Наполеона и разные другие интересные вещи. А в тех случаях, когда она шла с отцом на прием или на обед, она отправляла меня к своим знакомым англичанам, которые жили в Париже и у которых была дочь моего возраста. Я сопровождал Агнес также в походах по магазинам и салонам мод. Она спрашивала, не скучно ли мне, но я даже находил в этом удовольствие. Во мне уже проснулся интерес к женщинам, хотя пока и в очень невинной форме. С восхищением и любопытством глазел я и на манекенщиц, и на продавщиц, и на покупательниц. Когда Агнес спрашивала мое мнение относительно того или иного платья, я гордился – мужчина, кавалер шикарной женщины. А до меня уже дошло, что Агнес – шикарная женщина. Раньше я воспринимал ее только как «тетю Агнес», для моих детских глаз довольно старую. Но в Париже по замечаниям продавщиц и взглядам, которые бросали на нее мужчины, ну и еще потому, что я и сам увидел ее в новом свете, я понял, что она вполне привлекательна, во всяком случае для некоторых мужчин. С мальчишеской заносчивостью я решил, что она «не мой тип», но я видел, что другие ею восхищаются. Она высокая, у нее прекрасная фигура, темные блестящие волосы, глаза отнюдь не большие и не красивые, скорее маленькие и узкие, но черты лица правильные и гордого рисунка рот. С моим отцом они составляли пару, которая сразу привлекала внимание, даже если люди не знали, кто они такие. Он – светловолосый, с четким профилем и высоким лбом, и она – такая элегантная и самоуверенная. Один журналист, который приходил к нам взять у отца интервью, писал потом о «его очаровательной супруге». Очаровательной я ее не находил, но она до того умная и ловкая, что может создать такое впечатление, если захочет. У нее бездна такта. Когда мы с ней ездили по Парижу, она предоставляла мне платить за такси и за обед в ресторане и делала вид, что ей действительно очень важно мое мнение насчет одежды.

В интернате, конечно, очень много говорили о женщинах. Я не был охотником до расхожих сальностей, но в последнее время мне случалось вести с друзьями серьезные разговоры о Женщине и о Любви. Мой друг ирландец Шон сказал однажды, что женщине не обязательно быть красивой, чтобы покорить и привязать к себе мужчину. Достаточно нащупать его слабые места и играть на них, льстить его тщеславию и сохранить для него некоторую загадочность. Для моих ушей все это звучало глубочайшей премудростью. Глядя теперь на Агнес, я спрашивал себя, видит ли в ней отец какую-то загадку. Не похоже, чтобы в ней было что-то загадочное.

В один из этих дней Агнес отправилась с отцом на званый обед. Она купила билеты в оперетту и договорилась со своими знакомыми англичанами, что я приду к ним обедать, а потом мы вместе пойдем в театр. Честно говоря, большого желания у меня не было. Я охотнее побродил бы в одиночку по Парижу, но Агнес сказала, что мы должны как-то отплатить за оказанное мне гостеприимство и что я должен рассматривать этот поход как некое «общественное обязательство». Таким образом она дала мне понять, что я – взрослый человек, я уже говорил, что у нее бездна такта. В тот день после полудня я сидел в огромном вестибюле нашего отеля и ждал, когда спустятся родители. Я сидел на диванчике, полускрытый за высокими пальмами. По другую сторону пальм уселись две дамы, одна старая, другая помоложе. Они говорили по-голландски, но я не вслушивался, пока они не упомянули имя моего отца. Тут я навострил уши. Мне всегда было лестно слышать, как люди шепотом произносят его фамилию, когда мы проходили мимо, я гордился, встречая в газете его фотографию или видя, как бегают за ним журналисты, даже во время отпуска, и упрашивают дать им «разъяснения». Странная просьба, казалось мне.

У старушки был тот пронзительный голос, который слышен на любом расстоянии, хотя сам человек уверен, что говорит тихо. Она сказала:

– Я знала его первую жену. Прелестная была женщина, но совсем не пара ему. Мечтательница. Человеку его положения нужна такая жена, как эта вот: честолюбивая, дипломатичная, умеющая лавировать среди интриг и выбирать друзей, полезных для его карьеры. А его первая жена была только помехой на его пути.

Я сидел не дыша, стиснув руки.

Дама помоложе что-то сказала, что именно – я не расслышал, но понял из ответа старухи.

– О да. Я тоже считаю, что это кошмарная жизнь, но она для нее создана. Она из тех женщин, которые знают, чего хотят, и умеют этого добиваться.

Младшая снова произнесла что-то неразборчивое. Пронзительный голос ответил не без восхищения:

– Тверда как камень. Такая пройдет и по трупам.

Тут на лестнице показались Агнес и отец. Я встал и пошел им навстречу.

Они отвезли меня на такси к знакомым Агнес и остались там поболтать, так как ехать на обед было еще рано.

Я не мог оторвать глаз от Агнес. В ушах у меня все звучал пронзительный голос – «мечтательница… не пара… помеха…».

– Какой у тебя сердитый вид, Мартин, – заметила хозяйка.

Я засмеялся.

– Сердитый? Да что вы!

И я целиком переключился на ее дочку, ухаживая за ней, как настоящий кавалер.

– Роскошное платье у твоей тети, – шепнула она мне. Я кивнул. Да, Агнес была великолепна. Она действительно создана быть блестящей женой знаменитого мужа.

Странно, но я в тот вечер развлекался от души. Не то чтобы я делал вид – мне на самом деле было весело. В антракте я дурачился со своей дамой и внушил ей немалое уважение своей осведомленностью в новейших моделях платьев для коктейлей.

Еще более странно, что и на следующий день я ни разу не вспомнил о так взволновавшем меня разговоре. По-моему, я подсознательно избегал о нем думать.

Агнес решила купить шляпу, и я поехал с ней. Я совершенно уверен, что и тогда не думал о том разговоре и вообще ни о чем особенном не думал, глядя, как Агнес примеряет шляпу. Она обернулась ко мне и спросила:

– Ну, как тебе кажется? Шляпа хорошая, но, по-моему, цвет больше подошел бы блондинке.

Тут я и выпалил неожиданно даже для самого себя:

– Да, она больше пошла бы такой женщине, какой была моя мама.

Эти слова будто сами сорвались у меня с языка. Я тут же спохватился, что сказал это ей назло, из какой-то детской мстительности, хотя у меня не было для этого никаких оснований. Она же не виновата в том, что наговорила та старуха. Но эффект от моих слов меня поразил. Агнес уставилась на меня словно в оцепенении, и такое странное выражение было у нее в глазах. Потом она резким движением сняла шляпу, отдала продавщице, примерила две другие, купила одну из них – и все это, не говоря мне ни слова.

В такси по дороге домой мне было не по себе. Я чувствовал себя виноватым оттого, что коснулся запретной темы и каким-то непонятным образом обидел Агнес. Немного погодя я нарушил мучительное молчание и стал рассказывать про оперетту. К моему облегчению, Агнес спокойно поддержала разговор. И я подумал, что, видно, ошибся и мое замечание не так уж ее потрясло.

В тот же день мы вернулись в Англию. Прямо в Лондон, потому что у отца было слишком много дел и отдыхать в Суррее он больше не мог. Вечером после нашего возвращения ко мне в комнату зашла Агнес. Я читал. Она с улыбкой сказала:

– Опять уткнулся носом в книжку?

С тех пор как я стал здоровым и спортивным, отец не высказывал возражений против моей склонности к чтению. Агнес, правда, иной раз поддразнивала меня, но сама же часто дарила мне книги. Я встал, когда она вошла, и на ее замечание вновь ответил так, будто говорил не я, будто слова сами сорвались с языка:

– Да, вероятно, эту склонность я унаследовал от матери.

Я понятия не имел, питала ли моя мать пристрастие к чтению, и уж совсем не мог бы сказать, зачем я снова пытался задеть Агнес. Но я опять поразился впечатлению, какое произвели на нее мои слова. Я не понимал, что было в ее взгляде, устремленном прямо на меня. Не гнев, скорее, испуг или даже страх. И мне показалось, что это уж чересчур.

Она села и закурила сигарету. Потом спросила:

– Часто ты думаешь о маме, Мартин?

– Да, – несколько вызывающе ответил я.

Не глядя на меня, она спросила:

– А ты многое помнишь о том времени?

– Кое-что, – раздраженно буркнул я.

Меня удивило, что она вдруг решила говорить со мной о предмете, на который был всегда наложен запрет, и я был не склонен поддерживать разговор.

– Что же ты помнишь? – спросила она.

– Ну… разное.

– Приятное?

– Да, очень приятное.

В выражении ее лица и в позе была какая-то скованность, а теперь она вздохнула и, похоже, немного расслабилась.

Я решил воспользоваться случаем и отвести душу.

– Тебе не кажется, тетя Агнес, что папа перегибает палку? Он ведет себя так, словно я все еще маленький мальчик, который расплачется или даже заболеет, стоит при нем заговорить о его матери. Но я с шести лет уже не плачу, и кошмаров по ночам у меня не бывает. Кстати, кошмары время от времени бывают у многих мальчиков.

– А какие страшные сны тебе снились раньше?

Я пожал плечами.

– Не знаю. Я их сразу же забывал. Может, про диких зверей. В интернате есть один мальчик, которому иногда мерещится, будто у него под кроватью лежит тигр. И никто из-за этого шуму не поднимает. Мне без конца твердят, что я не должен думать о матери. Но ведь большинство людей и говорят, и думают о тех, кто умер. Шон потерял братика, к которому был очень привязан, так он очень часто говорит о нем. А у другого мальчика умер отец, и, когда он приезжает домой на каникулы, они с матерью ходят на кладбище, чтобы положить на могилу цветы.

– Человек должен жить среди живых, – сказала Агнес.

– О да. Знакомая песенка. Это же так благоразумно! Неужели надо всегда делать только то, что благоразумно? Я так не могу. Может быть, и это у меня от матери. Она ведь была мечтательница, да?

Я прикусил язык, сам немножко испугавшись своей вспышки да еще того, как странно она на меня смотрела.