Текст книги "Из собрания детективов «Радуги». Том 2"

Автор книги: Вилли Корсари

Соавторы: Франко Лучентини,Карло Фруттеро
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Спасибо… Подожди минуту. – Он пробежал глазами отчет о финансовом бюджете и взял ее за руку. – И тут фальсификация. Даже бюджет теперь фальсифицируют с полного согласия министерства. Радуйтесь, граждане!… Прости, дорогая. – Он отложил газету и посмотрел на часы. – Спасибо, не надо льда… Завтра я вылетаю в семь утра, и лучше мне пораньше лечь спать… Ну-ка, покажись! – Дядюшка Эммануэле снял очки и снова взял ее за руку. – Аппетитная девочка! Будь я на месте Витторио, я бы, право же, не был так спокоен.

– О, спасибо, дядя! – воскликнула Анна Карла. – Витторио, – позвала она, но тут же махнула рукой. – Пустое дело, когда мне говорят комплименты, его или нет, или он не слышит.

– Что такое? – отозвался Витторио.

– Ничего, ты опоздал… Дядя Эммануэле уходит. Ему завтра в семь улетать… Мы проводим тебя, дядя. Заодно немного прогуляемся. – Она посмотрела на свой довольно смелый вечерний туалет – некое подобие ночной сорочки. – Подождите одну минутку, я только надену что-нибудь более пристойное.

– Нет-нет, – сказал, вставая, дядя Эммануэле. – Провожать не надо, а то и я захочу прогуляться, а мне надо сразу домой.

Он жил совсем рядом, на вилле, которую считал лишь дополнением к своей официальной резиденции в Сольяно, хотя там остались лишь сторожа, собаки и библиотека.

– Ты летишь по делам? – спросил Витторио, провожая его до двери.

– В общем, да. Административный совет в Цюрихе. Честно говоря, мое присутствие вовсе не обязательно. Но при нынешних гнусных временах даже поездка в Швейцарию приносит моральное удовлетворение.

– Охотно верю.

– Дядя, ты был в перчатках? – спросила Анна Карла. – А, вот они! – Она протянула ему перчатки и трость.

– Спасибо, дорогая. – Он наклонился и сперва поцеловал ей руку, а потом расцеловал в обе щеки. – Витторио, до свидания.

Витторио открыл перед ним дверцу лифта.

– Подожди, дядя. Не могу же я тебя отпустить с увядшей гвоздикой. – Анна Карла принесла свежую гвоздику и воткнула ее дядюшке Эммануэле в петлицу пиджака. Бережно поправила ему галстук. – Еще раз спасибо, дядя, за комплимент.

Когда внизу захлопнулась дверца лифта, Анна Карла, прежде чем потушить свет, полюбовалась собой в зеркале.

– Аппетитная девочка, – сказал Витторио.

– Ага, значит, ты слышал? – засмеялась Анна Карла. – Никогда не встречала большего притворщика.

Анна Карла потушила свет, и они пошли в спальню.

– А я – большей кокетки.

– Кокетки? Неужели… Ой! – приглушенно вскрикнула она. – Витторио, не надо, подожди… пуговицы!…

4

– О чем ты думаешь? – спросил Лелло во тьме.

– Так, ни о чем… сам не знаю…

Бедный Лелло с трепетным волнением надеялся, что он только о нем одном и думает. С самого утра и до позднего вечера.

– Ты меня любишь?

– Нет.

– Правда не любишь? – простонал Лелло.

– Глупец… Разве об этом спрашивают?

– Тогда почему ты не хочешь сказать?

– О чем я думаю?

– Да, и об этом.

– Я же тебе ответил: ни о чем.

– Только не лги.

Конечно, он солгал. Он думал о том, что местность в Монферрато холмистая, а это затрудняет использование тракторов. Крестьяне там до сих пор пашут на волах или на быках. А неизменные спутники и тех и других – мухи, стаи мух.

До того как Лелло великодушно отказался от путешествия в Грецию («Ты же знаешь, что в конце концов я всегда и во всем тебе уступаю»), он о мухах как-то не подумал.

– Собственно, я думал о… Ну хорошо, я тебе скажу. Но ты пообещай мне…

– Что?

– Никому ни слова.

– А, какая-нибудь сплетня?…

– Нет, Лелло, настоящая тайна – моя, одной моей приятельницы и полицейского.

– Ты шутишь?

– Ничуть. И без убийства не обошлось.

Лелло вскочил и включил свет.

– Рассказывай же скорее, Массимо. – Он смотрел на него с живейшим интересом.

Массимо уже раскаивался, что заговорил об этом, но отступать было поздно.

– Ну не заставляй же меня мучиться от любопытства. Что произошло? Автомобильная катастрофа? А кто она? Я ее знаю? Ее наверняка выслали из города за проституцию! А ты что же…

Лелло принадлежал к той разновидности слушателей, которые беспрестанно прерывают рассказчика, торопясь высказать догадку, провести нелепейшую аналогию, невпопад сострить. Ему мало было услышать занятную историю. Он сопереживал всем своим существом, и оттого пропадала всякая охота рассказывать дальше.

Массимо вкратце, без всяких подробностей, описал свой визит в префектуру. Сухо и сжато. А в конце небрежно, словно это само собой разумелось, сказал, что речь идет не об автомобильной катастрофе, а об убийстве.

– Да? Ну и что? – спросил Лелло.

Массимо облегченно вздохнул. Иной раз фортуна и к нему оказывалась благосклонной. Из-за какой-то незначительной детали, второстепенного эпизода Лелло широко раскрывал глаза и приходил в изумление. А сейчас, когда он ждал вопля Кассандры, Лелло ничуть не взволновался.

Теперь Массимо уже говорил спокойнее. Рассказал подробности. Упомянул наконец имя Гарроне. И тут Лелло подскочил на постели.

– Что с тобой? – спросил Массимо осторожно, словно минер, обезвреживающий бомбу.

Лелло уставился на него и добрых полминуты смотрел молча и недоверчиво.

– Но об этом писали газеты. Я сам читал!… – воскликнул он наконец в величайшем возбуждении. – В туринской газете!

Ну вот, Лелло в своем репертуаре: больше всего его поразил не сам факт убийства, а то, что он читал об этом в газете!

– А где, по-твоему, должны были об этом написать? – сухо спросил Массимо.

Лелло не уловил в его словах никакой иронии.

– Представляешь, сегодня на службе мы ни о чем другом и говорить не могли! Фольято, едва я вошел, спросила: «Читал про убийство?» А теперь ты мне рассказал… Нет, это просто невероятно. Нет, не потому, что Фольято знала убитого… Правда, этого Гарроне лично знала не Фольято, а синьор Ботта… Они не сомневаются, что его убили из ревности… А ты как думаешь? Я-то лично подозреваю… Знаешь, мы даже после работы не перестали спорить! Они совершенно уверены… Но почему тебя вызывали в полицию?! Когда ты с ним познакомился?

– Разве Фольято еще не успела тебе рассказать и об этом?

Лелло в растерянности посмотрел на него.

– А при чем здесь она?

– Просто я подумал, что, раз твои коллеги знают абсолютно все, пожалуй, бессмысленно рассказывать дальше… К тому же…

– Ну зачем ты так?! – воскликнул Лелло. – Я же сгораю от нетерпения. И прервал тебя лишь потому, что у меня тоже родилась смутная идея и я подумал, что тебя она может заинтересовать. Я сказал Фольято и Ботте, что, по-моему… Впрочем, это лишь догадки. Прости меня и рассказывай дальше. Ты меня прощаешь?

– Конечно, конечно, – торопливо ответил Массимо. – Но я тебе уже все рассказал. Может, потушишь свет, а то я не засну.

– Как хочешь, – глухим голосом сказал Лелло.

Он потушил свет и повернулся на другой бок.

Усталость, нетерпение, даже злость – все это ему не удалось до конца скрыть от Лелло, и последние слова прозвучали чересчур резко.

Он тоже лег на бок, пытаясь устроиться поудобнее на слишком узкой для двоих кровати. Сегодня неприятное объяснение, к счастью, не состоялось. А завтра? Завтра видно будет.

– Массимо, – тоскливо позвал его Лелло из тьмы.

О боже, когда это кончится?!

– Ты все же любишь меня? – прошептал он на одном дыхании.

V
Вдруг, в нескольких шагах от парадного…
(Четверг, утро)

1

Вдруг, в нескольких шагах от парадного, Сантамарии очень захотелось выпить чашечку кофе. Но искать поблизости большой, шумный бар с красивым автоматом-эспрессо и опытным барменом, во всех движениях которого видна уверенность, было совершенно бесполезно. Это самый мрачный район города. Впрочем, Сантамария, к собственному изумлению, припомнил, что точно такое же впечатление производили на него прежде и другие кварталы Турина. Идешь, к примеру, по проспекту Принчипе Оддоне и вдруг решаешь: «А ведь это самый мрачный в городе район». Но на следующий день попадаешь на виа Джоберти, или на виа Перроне, или даже на проспект Галилео Феррарис, и мгновенно создается впечатление, что угрюмей этого места на свете не сыскать. И дело не только в том, что в одних кварталах живут люди богатые, а в других – бедняки. В Турине и те и другие кварталы одинаково унылы. Создатели города явно проявили тут свою демократичность.

Многие из моих коллег наверняка сказали бы, что в этом проклятом городе все кварталы одинаковы, все дороги сходятся под прямым углом и всегда испытываешь такое ощущение, будто ты не идешь, а стоишь на месте, подумал Сантамария.

Но не так страшен черт, как его малюют. Просто чужаки с юга, которые никак не могли здесь освоиться и испытывали тоску по родным местам, оправдывали этим свою беспомощность, или же они описывали все ужасы Турина, чтобы похвалиться перед родственниками, в каком огромном городе теперь живут.

Сам он, прожив много лет в Турине, знал, что унылым и монотонным город кажется только поверхностным наблюдателям. Все своеобразие Турина открывалось лишь знатокам. И шагая по прямой, бесконечно длинной улице, Сантамария подумал, что и мрачность может иметь немало оттенков.

Маленький шар из белого стекла с выцветшей фиолетовой надписью «Вино», в доме напротив – облупившаяся дверь с темно-зеленой вывеской, на которой золочеными буквами выведено «Грация и мода». А чуть подальше – красный лоскут над обветшалой прачечной. И ничего больше.

В промежутке между проспектом Франча и виа Чибрарио редкие магазинчики выглядели «подпольными». Они будто пытались затеряться среди серых домов. Кто жил в этих домах? Чиновники, старые девы, школьные учителя? Да, главным образом учителя.

Безликие здания и в самом деле донельзя похожи одно на другое, признал про себя Сантамария. Но стоило поднять глаза на балконы, как впечатление сразу менялось. Каждый дом мог похвастать своими, особенными балконами. Встречались балконы нагло-монументальные, угловатые, угрюмые, с ромбовидными решетками. Одни – с маленькими пузатыми колоннами, другие – с цилиндрическими, порой робкие, лепившиеся к стене, порой вспухшие, как гнойная рана. Некоторые ясно говорили о претензии хозяина на утонченный вкус, некоторые – о стремлении как можно больше сэкономить. Но ни разу на этих повисших в пустоте подмостках не появился ни один живой человек.

Вот и виа Амедео Пейрон! Уж в ней-то нет ничего примечательного, сколько ни гляди. Сантамария решительным шагом пересек ее и вошел в парадное дома 24/Б, где жил с матерью и сестрой архитектор Ламберто Гарроне. На медной дощечке курсивом было выгравировано «Адв. М. Гарроне». Табличка осталась со времен, когда семья жила если и не богато, то, во всяком случае, безбедно. Но после того, как внезапно скончался отец Ламберто, адвокат Гарроне, мать и сестра потратили все свои сбережения на то, чтобы Ламберто получил диплом. На это ему понадобилось целых одиннадцать лет.

Эти трудные, полные лишений одиннадцать тяжких лет, да и последующие годы несбывшихся надежд и разочарований оставили свой след на лицах двух женщин, которые сейчас сидели перед ним. Они говорили тихо, унылыми голосами. Пожелтевшая, дряблая кожа, одинаковые темные платья наверняка были не только свидетельством недавно пережитой трагедии, но, скорее, результатом долголетних мук, которые медленно и незаметно подтачивали их здоровье и благосостояние. Покрасневшие, заплаканные глаза говорили о том, что гибель сына и брата оказалась для обеих женщин лишь последней каплей, переполнившей чашу страданий. Две женщины, смирившиеся со своей безрадостной судьбой, две жертвы, подумал Сантамария, представившись и попросив извинения за беспокойство.

В маленькой прихожей с высокой массивной вешалкой черного дерева и таким же сундуком буквально негде было повернуться. Пока сестра Гарроне открывала черную двустворчатую дверь («Пройдите, пожалуйста, в гостиную»), Сантамария успел заметить в углу линялый квадрат на том месте, где прежде висел телефон. Ни Гарроне, ни женщины даже не попытались заклеить кусок обоев в белую и красную полоску, выцветших, словно пижама хронического больного.

В гостиной-столовой обои были поновее, темно-красные, с серебристыми лилиями, и стояла старинная мебель. Сантамарию женщины усадили в креслице, обитое атласом, а сами сели напротив на краешек дивана, тоже обитого атласом, который вместе со вторым креслицем и круглым столиком составлял «изящный гарнитурчик». Комната была вытянута в длину, с одним-единственным окном без штор, но с опущенным жалюзи. На придвинутом к стене обеденном столе стояли пишущая машинка, лампа и лежало несколько черных листов копирки.

– Это творение моего мужа. Он любил заниматься живописью и превосходно писал маслом. Его работы не раз выставлялись. Он был членом Товарищества художников, – объяснила вдова Гарроне, заметив, что Сантамария окинул взглядом огромную картину, висевшую над диванчиком: альпийский пейзаж с ручьем и коровами на переднем плане.

– Неужели! – притворно изумился Сантамария и, как человек вежливый, стал рассматривать остальные картины: море в шторм, море на закате дня, море в лунном свете, горы, овцы, луга, изгороди.

– Ваш сын тоже рисовал? – спросил он, словно пришел с поручением написать эпитафию.

Мать убитого покачала головой.

– Нет, он не чувствовал в себе призвания к живописи. Но он тоже был художник, мой Ламберто. Прекрасно разбирался в музыке, живописи, кино, театре… Он испытывал влечение ко всему, что зовется творчеством.

Сантамария подумал о каменном фаллосе. Но, видимо, обе женщины, бедняжки, никогда не бывали в логове артистичного Ламберто.

– Он был на редкость способный юноша, – продолжала мать и тихонько заплакала. – И необыкновенно чувствительный.

Только так они могли оправдывать и терпеть его лень, беспрестанное вымогательство денег, капризы, скандалы, а главное, его полнейшую несостоятельность, подумал Сантамария. Талантливый, необычный, с яркой фантазией человек, не способный, как прочие вульгарные людишки, посвятить жизнь лишь работе и наживе. Настоящий художник, ничего не скажешь.

– Когда умер муж, Ламберто остался без наставника. Сами понимаете, женщина не в состоянии… Я делала все, что могла, шла на любые жертвы, но этого мало… Тут нужен мужчина, отец. А Ламберто был юноша беспокойный, легко поддавался чужому влиянию… – Боль и страдание придавали еще большую певучесть ее пьемонтскому говору.

– Да, представляю себе, – со вздохом сказал Сантамария.

Он даже слишком хорошо себе все представлял: Ламберто плохо учился, на экзаменах проваливался, домой возвращался в три часа ночи, а мать ждала его, сидя в прихожей на сундуке и зябко кутаясь в старый халат. Сестра, чтобы прокормить мать и брата, пошла на службу, отказалась от надежды устроить свою жизнь.

– Но Ламберто добряк, – жалобным голосом продолжала вдова Гарроне, сморкаясь в дешевый носовой платок. – Редкой доброты мальчик. Всегда такой деликатный и трогательно-заботливый.

Она рассказывала о сыне в настоящем времени. Ей, верно, не впервой приходилось вот так перечислять достоинства сына учителям, родственникам, кредиторам, возможным работодателям. И неизменно она приводила два красноречивых примера: раз в году Гарроне приносил сестре засахаренные каштаны и вместе с матерью, бережно держа ее под руку, шел на могилу отца. Это была цена, которую Ламберто Гарроне платил за их долготерпение и нежную заботливость. Сантамария повернулся и посмотрел на мясистые цветы в горшочках, стоявшие на мраморном подоконнике, затем остановил взгляд на истрепанном псевдовосточном ковре (настоящий восточный ковер они наверняка продали в годы учебы Ламберто) и секунду спустя увидел туфли сестры Гарроне.

Туфли были, понятно, старые и видавшие виды – бесформенные, потрескавшиеся на сгибе. Высоченные, немодные каблуки, все в царапинах и сбитые. Но когда-то туфли были ярко-красного цвета и явно стоили очень дорого.

– К тому же он такой болезненный, – продолжала свой рассказ мать Гарроне. – Сначала тонзиллит его мучил, а теперь вот болит рука, так болит…

Подарок брата в минуту неслыханной щедрости? Едва ли. Тогда поклонника? Сантамария окинул взглядом костлявые ноги, плоский бюст и тонкую шею с большой коричневой родинкой над вырезом платья. Тоже маловероятно. Подбородок у нее массивный, квадратный, губы бледные, тонкие и злые. А в устремленном на него взгляде нет ни покорности судьбе, ни растерянности. Волосы темно-пепельные, коротко подстриженные.

– Мой коллега говорил мне, что вы помогали брату в работе, – солгал он.

Сестра Гарроне еще сильнее поджала губы и ничего не ответила.

– Да, – сказала мать, гладя руку дочери, – она ему всегда помогала. Ведь она такая добрая!

Дочь высвободила руку.

– Ты не поняла, мама, синьор хочет знать, помогала ли я Ламберто в работе.

– Какой работе? У вас есть для него работа? – просияв, сказала вдова Гарроне. – Знаете, он очень способный. Я это не потому говорю, что я мать. Поверьте, он полон идей, планов. В лицее один из преподавателей… Спросите у синьора Куальи, который очень уважал Ламберто… И сами убедитесь – надо только подобрать к нему ключ. Но уж если он увлечется делом, то до самозабвения…

– Мама, не мешало бы сварить для синьора кофе, – прервала ее дочь. – Что будете пить – кофе, вермут?

– Спасибо, чашечку кофе.

Она встала и проводила мать до двери, затем вернулась, снова села на диван и положила руки на колени. Все это она проделала не спеша, спокойно и уверенно. Скорее всего, она прекрасная служащая – начальство ее уважает, а молоденькие машинистки ужасно боятся.

– Есть какие-нибудь новости, синьор комиссар? Напали на след? – Сказано это было тоном секретарши, потерявшей бумагу, без которой она прекрасно может обойтись.

– Увы, пока блуждаем в потемках.

Из приоткрытой двери на кухню донесся рев певца: «Ты была для меня…»

– Когда мама одна в комнате, то всегда включает радио. Все-таки веселее, – объяснила сестра Гарроне.

– Да, это придает человеку бодрости. А вы сами, синьорина, работаете?

– Да, служу в фирме «Седак» на виа Орбассано. Это завод запасных частей для автомашин, – сказала она. – Работаю в бухгалтерии.

– Значит, вы своему брату…

– Нет, я ему не помогала. Да и в чем ему было помогать? – Она сурово посмотрела Сантамарии прямо в глаза. – У брата не было работы. Он ничего не делал.

– Но его мастерская…

– Мастерская была нужна ему для оргий, – пожав плечами, ответила синьорина Гарроне.

Она держала руки на коленях так, словно печатала на машинке «Оливетти». В голосе слышалась горечь, но не волнение. Очевидно, полное презрение к брату стало для нее чем-то привычным.

– Как же он мог платить за квартиру?

– Он получал военную пенсию третьей группы по инвалидности. Это единственное, чего он сумел добиться за всю свою жизнь.

– Он участвовал в войне?

– Три месяца был с партизанами в долине Суза. Послушать его, так он один освободил всю Италию. Но хотите знать, как он получил ранение?

Через приоткрытую дверь снова донеслось: «Но цветок, который ты мне дал, до сих пор, любимый, не увял».

– Так вот, партизаны послали его за мешком муки, а он плохо укрепил на велосипеде мешок и на спуске упал и сломал руку. Одна рука стала немного короче другой. Он даже на велосипеде толком не умел ездить, этот освободитель, гроза немцев. И при этом он придумал себе кличку – Морган. Неплохо звучит, не правда ли?

Похоже, она не упускала случая высказать брату все свое презрение, поднять на смех, попрекнуть его бездельем. Беспрестанная ругань, ядовитые намеки, мрачное молчание в ответ на вопросы. И внезапный взрыв ярости, истерика со швырянием на пол тарелок, ложек. Потом она вскакивала и с грохотом захлопывала за собой дверь, а мать, плача, пыталась помирить сестру с братом. Нет, жизнь Ламберто Гарроне в доме на виа Пейрон была не из приятных. Видимо, мастерскую он снял не только для «оргий», но и чтобы укрыться там от гнева сестры. Сантамарии даже стало жаль убитого. Люди и не подозревают, как дорого расплачиваются за свою лень паразиты, бездельники, вымогатели.

– Вы знали кого-нибудь из друзей брата?

– Нет, я уже говорила вашему коллеге. Во всяком случае, здесь он никого не принимал и даже письма получал на адрес мастерской. И вообще, откуда у него могли быть друзья?

– Вы случайно не слышали о некоем Кампи? Массимо Кампи?

– Нет.

– А о синьоре Дозио?

Пальцы на коленях-клавишах чуть шевельнулись.

– Как ее зовут?

– Анна Карла.

– Никогда. У него была Анна Мария. А потом Рената. Но это двадцать лет назад, – с презрительной гримасой ответила синьорина Гарроне.

Уверенный голос диктора объявил по радио: «Новая военная хунта будет, однако, продолжать политику, которую низложенный президент…»

– Словом, вы не можете ничего рассказать нам о его знакомствах? – сказал Сантамария.

– Послушать Ламберто, так он встречался со всеми и все были его друзьями: художники, писатели, депутаты парламента, антиквары, промышленники, коллекционеры. Он со всеми был на «ты», его приглашали на приемы, коктейли, пирушки. И вот какой они ему в конце концов прием оказали.

– У вас не создалось впечатления, что он занимался также, как бы это поточнее выразиться…

– Был ли он преступником? – без обиняков «перевела» синьорина Гарроне. – Конечно! Я ему это говорила в лицо. Но преступно он вел себя лишь со мной и с нашей несчастной мамой. Ведь нас он не боялся. Но с настоящими преступниками он наверняка не связывался. Ваш коллега что-то тут говорил о наркотиках, будто Ламберто отважился бы торговать опиумом! Да он даже настойку ромашки не рискнул бы продать!

– Были у него другие доходы, кроме пенсии?

– Да, были, но он их утаивал. Во всяком случае, я платила за все: за еду, свет, отопление, телефон… Он часами говорил по телефону. В конце концов я ему сказала: хватит, либо ты будешь платить по счету сам, либо я сниму телефон. Я работаю до одури, приношу домой все деньги, даже за сверхурочные, и только для того, чтобы ты мог болтать по телефону с утра до вечера! Нет, это уж слишком! Тем более что мне самой телефон вообще не нужен. Он так рассвирепел…

– Когда это было? – прервал ее Сантамария.

– Год назад. Набросился на меня как бешеный, закричал, что не может без телефона. Он сразу потеряет все связи, выгодные дела – словом, без телефона он обойтись не может.

– Золотой телефон, – раздался голос вдовы Гарроне.

Сантамария обернулся: синьора Гарроне стояла на пороге, поднос дрожал у нее в руках.

– Могла бы взять поднос поменьше, – сказала дочь, вставая, чтобы помочь старушке. Она поставила цветастую чашку с дымящимся кофе на стол перед гостем.

– Золотой телефон, – повторила старуха с грустной улыбкой. Лицо ее вдруг помрачнело. – Скажите и вы ей, синьор, что не надо грубить брату. Нет, она его любит, но порой начинает ему прекословить, издевается над ним, а он страдает. Объясните ей, что терпением и лаской добьешься куда большего.

– Она так мне и не простила истории с телефоном, – сказала сестра Гарроне. – Сколько вам сахару?

– Два куска, спасибо, – ответил Сантамария. – Что это за «золотой телефон»? Название конкурса?

Наклонившись к Сантамарии, синьорина Гарроне многозначительно на него посмотрела.

– Не знаю. Понимаете, иной раз мама… – прошептала она.

– Он был в ужасном состоянии! – простонала вдова Гарроне. – Неужели ты не могла пойти ему навстречу в истории с телефоном?

Кофе был водянистый и слишком сладкий. Сантамария залпом осушил чашку, поставил ее на стол и снова обратился к синьорине Гарроне:

– Куда ваш брат ходил звонить?

– Не знаю. Скорее всего, в соседние бары или же в табачную лавку. У него всегда было полно жетонов. Порой он отсутствовал целых полчаса, а потом жаловался, что все остыло.

– И во многом он прав, Пина, – плачущим голосом сказала вдова Гарроне. – Разве ты не понимаешь, что людей можно застать дома только в обеденное время?! Да и для предложений о работе удобнее…

– А вечером… накануне, он тоже ушел позвонить по телефону? – еле слышно спросил Сантамария у сестры.

– Да, как всегда, покричал сначала, что так дальше продолжаться не может, и, не доев супа, спустился вниз.

– В котором это было часу?

– В восемь – четверть девятого.

– Он не сказал, с кем должен поговорить?

– Нет.

– Но вам не показалось, что он придает предстоящему телефонному звонку особое значение? Что он взволнован, нервничает?

Пина Гарроне фыркнула.

– Он всегда был взволнован и нервничал. К тому же вечно кричал и ругался, как ломовой извозчик.

– Не говори так, Пина, не говори! – со слезами в голосе воскликнула вдова Гарроне. – Я побежала за ним по коридору, он даже пиджак не надел. Спустился по лестнице, не дождавшись лифта.

– Он всегда испорчен, – угрюмо заметила Пина.

– На этот раз я вам покажу, кто такой Гарроне, сказал он. Поставлю вам золотой телефон. – Старуха закрыла лицо руками, выразив этим жестом свою полную незащищенность и одиночество в проклятой жизни. – Почему вы всегда ссоритесь? Ведь вы брат и сестра. Вы так любили друг друга, так дружили в детстве. Играли вместе в Курмайере…

Она поискала носовой платок, который, видимо, остался в кухне, на выключенном радиоприемнике. Дочь достала из-за манжеты свой платок, протянула его матери. Потом ласково похлопала ее по плечу. Старуха, точно вышколенный цирковой зверек, сразу выпрямилась на стуле.

– Не плачь, мама, выпей кофе. И не волнуйся, я снова поставлю в квартире телефон.

– Вот и хорошо, – мгновенно успокоившись и вытирая слезы, сказала старуха. – Ведь это так удобно, знаете?… Во многих случаях без телефона не обойтись. Не правда ли, господин комиссар?…

Сантамария встал, тихо попрощался с вдовой и вслед за синьориной Гарроне вышел в темную прихожую. Здесь, в тесноте, она вновь съежилась, поникла – жертва судьбы, да и только.

– Я вызову лифт? Сегодня он работает.

– Спасибо, не беспокойтесь, я спущусь сам… Если нам станут известны… новые факты, мы сразу вам сообщим.

– Благодарю вас.

Лишь когда он спустился на нижнюю лестничную площадку, он услышал, как тихо захлопнулась дверь. Эта машинальная, вошедшая в кровь и плоть вежливость, след хорошего воспитания, потрясла Сантамарию даже больше, чем жалкий вид квартиры и ее двух обитательниц.

Пина Гарроне не была блондинкой и, очевидно, никогда не покупала и не носила брюк оранжевого или любого другого цвета. Но она ненавидела Ламберто Гарроне беспощадной, злобной ненавистью человека, который когда-то любил старшего брата, восхищался им, верил в него. Верно, в минуту ярости и неосознанного протеста совершила она это безумство: при своем скромном достатке купила очень дорогие туфли, да вдобавок ярко-красные. Проверить ее алиби, кстати, невозможно. Она, по словам матери, провела тот вечер дома, слушая радио и перепечатывая на машинке чей-то диплом.

Сантамария заглянул к владельцу табачной лавки, побывал в трех ближайших барах. Все хорошо знали архитектора Гарроне, не раз видели, как он звонил кому-то. Но в тот вечер, вечер «золотого телефона», он звонил из другого места.

2

– В этом году я собираюсь провести отпуск на Таити, – небрежно бросил парикмахер Тассо.

Анна Карла, не поворачиваясь, вытаращила глаза и широко раскрыла рот.

– Ни больше ни меньше?!

Она увидела в зеркале, что Джанни Тассо с удовлетворением смотрит на ее изумленное лицо.

– Для смены обстановки, – объяснил парикмахер с таким невозмутимым видом, словно он вместо привычной кока-колы заказал тамаринд.

– Но это же очень далеко, – заметила Анна Карла.

– Ну, на самолете не слишком, – ответил идущий в ногу с веком Джанни.

Придя в себя от удивления, Анна Карла первым делом подумала: откуда у него столько денег?!

– Там чудесные места, просто сказочные, – пробормотала она.

И тут ее осенило!… Да у нее, из ее сумочки он берет деньги! И из сумочек таких же кретинок, которые беспрестанно к нему бегают, потому что у них «голова не в порядке».

Она вспомнила о картине «Самсон и Далила» работы Гуидо Рени, висевшей в гостиной дяди Эммануэле, и решила сменить парикмахера. Вернее, не сменить – ведь Джанни был в своем деле искусником, этого у него не отнимешь, – но реже, много реже к нему наведываться.

– Побывайте на Таити, вас там ждут невероятные приключения! – сказала она.

– Верно, путешествие будет любопытное, – согласился Джанни Тассо.

Подумать только, он еще разыгрывает из себя невозмутимого англичанина, этот цирюльник! Хотя бы уж расцвел в улыбке, задрожал от счастья!… Куда там – больше всего боится показаться провинциальным.

– Вас очень радует эта поездка, не так ли? – с вызовом спросила она.

– Ну конечно, она обогатит меня новыми впечатлениями, – признал Джанни Тассо.

– Представляете себе, вы на подводной охоте и вдруг находите множество жемчужин! – с сияющим лицом сказала она.

– Одну я привезу вам, – с улыбкой, скорее снисходительной, чем любезной, отвечал Джанни Тассо. – Но понимаете, прежде всего меня интересует их образ жизни. Знаете, Таити – это совсем другой мир, иная цивилизация. Вот это я и хочу увидеть своими глазами.

Джанни Тассо прожил год в Париже, овладевая парикмахерским искусством, и регулярно туда ездил, чтобы не отстать от веяний моды. Участвовал в симпозиумах, в беседах парикмахеров за круглым столом. И в этом, право же, не было ничего плохого. Но вечерами он читал книги, которые ничего общего с парикмахерским искусством не имели (интересно, кто ему их дает?), а потом заводил с тобой разговор о Тейяр де Шардене. Однажды он даже ее уговаривал прочесть книгу по демонологии.

– А какие там прекрасные негритянки в цветочных гирляндах, – сказала Анна Карла.

– Таитяне не совсем негритянская раса, – тактично поправил ее Джанни. – Больше того, определение их расовой принадлежности до сих пор остается весьма сложной проблемой. Существует ряд теорий…

Сложная проблема! А теперь он, антрополог с виа Тереза, разрешит ее на месте. Он, и никто другой!

– Ну вот и все. – Джанни Тассо в последний раз пригладил ей волосы и сразу же отвел руку, словно нечаянно угодил в муравейник. – Спасибо, – сказал он тихо и равнодушно.

Мог бы и погромче поблагодарить женщину, которая оплачивает ему отдых на Таити, подумала Анна Карла.

– И скоро вы уезжаете? – спросила она.

– Нет, мы еще увидимся, – сказал Тассо.

– А, прекрасно…

Пореже к нему приходить, пореже.

Она заплатила деньги одновременно с синьорой Табуссо, и пришлось спускаться по лестнице вместе с ней и ее собакой. Поистине неудачный выдался день!

– Этот парикмахер! Неслыханная наглость! – объявила синьора Табуссо, едва они вышли.

Она принадлежала к тому типу женщин, которые «откровенно говорят все, что думают». Анне Карле она рассказывала о своих мозолях и о сексуальных привычках своего покойного мужа, который после любви всегда испытывал адский голод. Одним своим видом синьора Табуссо нагоняла на собеседника страх.

– Другой бы на моем месте только посмеялся. Но я, откровенно говоря, испытываю к этому Тассо одно отвращение, – поморщилась синьора Табуссо.