Текст книги "Из собрания детективов «Радуги». Том 2"

Автор книги: Вилли Корсари

Соавторы: Франко Лучентини,Карло Фруттеро
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

– С кем ты разговаривал о своей матери?

Ее голос звучал непривычно резко.

– Ни с кем.

– Откуда же ты все это взял? Сам ведь ты не мог этого знать? Что маленький ребенок понимает в женщине?

Агнес явно нервничала. Я ошеломленно смотрел на нее. Никогда я не видел, чтобы она волновалась. Но Агнес, конечно, и сама почувствовала, что ведет себя необычно. Она напряглась, стараясь казаться спокойной, и продолжала:

– Поверь, Мартин, тебе не следует думать о маме. По-твоему, отец перегибает палку. Но не забудь, ты очень сильно болел, потрясенный ее смертью…

Она запнулась и прикусила губу.

Я с удивлением спросил:

– Разве я из-за этого заболел? Я-то думал, я просто в то время был болен. Я не знал… Вы же мне так говорили, помнишь? В саду, под яблоней.

– Ну да, – торопливо сказала она. – Ты ведь к тому времени все уже забыл, а может, ничего и не понял… когда это случилось, ты же был совсем маленький…

Она говорила сбивчиво и неуверенно. Неужели она так переживает за меня, подумал я. Бедняга. Я пожалел, что сорвал на ней злость, вызванную болтовней какой-то старой карги, и сказал примирительно:

– Ладно, раз тебя это так расстраивает, я не буду больше говорить о матери.

Она ничего не ответила, потом как-то вяло сказала:

– Я зашла о чем-то тебя спросить, но сейчас у меня все вылетело из головы. Увидимся за обедом, тогда я, может, вспомню.

Агнес никогда ничего не забывала, никогда не терялась и не расстраивалась.

Она встала, я тоже, проводил ее и придержал для нее дверь. Она бегло улыбнулась мне, я постарался как можно приветливее улыбнуться в ответ. Но, оставшись один, я сел и стал думать: а что, отец тоже считал, что моя мать ему не пара, что она… помеха на его пути? До чего же наивно было с моей стороны приписывать ему тайные страдания. Как я мог этому поверить? Ведь и года не прошло, как он женился. Не очень, видно, он любил мою мать. Агнес он явно любит гораздо больше. Такая жена помогает мужу делать карьеру, она честолюбива, дипломатична. Эта женщина знает, чего хочет, и умеет этого добиваться. Как сказала та старушка: «Такая пройдет и по трупам».

Позже за столом Агнес была такая же, как всегда.

– Я вспомнила, о чем хотела тебя спросить, – весело сказала она. – Не нужно ли тебе что-нибудь купить перед отъездом в интернат? А то мы можем завтра поехать в магазин.

Я посмотрел на нее. Лицо у нее было такое же, как обычно. Странное выражение в глазах исчезло. Да и было ли оно там? Может, мне померещилось. Просто она, видно, немножко устала. Даже Агнес может иногда устать, хотя мне этого еще не приходилось видеть. Как-то она сказала, что людям обычной профессии можно позавидовать. Они могут после работы расслабиться, отбросить все и остаться самими собой. «А мы, – сказала она, – мы едва ли можем себе это позволить даже во сне». Но у меня-то было такое впечатление, что в ней скрыт неисчерпаемый источник энергии и чем больше дел, тем для нее лучше. Впрочем, у нее нет причин жаловаться. Она получила то, что хотела, разве не так? Никто же не заставлял ее выходить замуж за моего отца.

Мне вдруг подумалось: а может, она хотела этого и раньше, когда отец еще не был женат на моей матери?

V

Испугавшись собственного подозрения, я невидящим взором огляделся по сторонам. Одни черепки да обломки, как и в моих воспоминаниях. А сидел я, по-видимому, на саркофаге. Знаток сразу бы это определил, хотя бы и по обломку. Может, кто-нибудь, разбирающийся в том, что меня переполняло, психиатр например, сумел бы подобрать осколки моих воспоминаний, подогнать друг к другу и слепить из них вразумительное целое. А может, он выявил бы у меня тот или иной комплекс – Эдипов или еще какой-нибудь. Мне вдруг захотелось снова запихнуть свои мысли поглубже, где я их столько времени прятал. Но они не желали исчезать.

Всегда давай сдачи! Таков был главный девиз английского интерната, с помощью которого там делали из нас ловких, сильных парней. Знать бы еще, кому надо дать сдачи, тогда все было бы значительно проще.

Я встал и побрел дальше, поднялся по ступенькам, вышел на улицу. В своих изысканиях я должен действовать последовательно. Одно за другим извлекать из прошлого воспоминания и пристально их изучать. А затем тщательно подгонять друг к другу. Тогда, может быть, из них образуется целое, которое принесет мир моей душе.

Но как я ни старался, я не мог припомнить ничего особенного из моих интернатских лет, кроме того, что отец переселился в Париж. Меня же до конца учебного года оставили в Англии. Я занимался дополнительно французским языком, и в Париже, поступив в лицей, без особого труда догнал своих одноклассников.

С одной стороны, мне было жаль расставаться с интернатом. Я любил его и оставлял там добрых друзей, прежде всего закадычного друга Шона. В последние рождественские каникулы я гостил у Шона в Ирландии. И он у нас тоже гостил.

С нашим лондонским домом я простился без сожаления, но часто скучаю по вилле в Суррее, по моей лошади, по знакомым, которыми я там обзавелся, и по собаке лесничего, с которой так часто бродил по окрестности. Но, с другой стороны, перспектива жизни в Париже, какого-то совсем нового существования тоже весьма меня привлекала.

У моих родителей были здесь роскошные апартаменты, совсем не похожие на наш мрачный лондонский дом. Жизнь они вели прежнюю: гости, приемы, обеды. Отец теперь был занят еще более, чем раньше, если только это возможно. Отныне мне часто приходилось обедать с гостями, и отец не раз пытался вовлечь меня в разговоры о политике, которые они вели с Агнес. Я понимал, что он таким образом хочет постепенно приобщить меня к тайнам мира, где сам он блистал, и подготовить для деятельности, которой я для себя не жаждал. Нет уж!

Мальчишкой я не представлял для себя более блестящего будущего, чем «следовать по стопам отца», как я это торжественно называл. Я лелеял далеко идущие мечты о жизни, посвященной заботам о счастье человечества, о работе, которая будет способствовать установлению мира на земле и устранять бесправие, голод, нужду и невежество. Довольно скоро я трезвым и циничным взором пересмотрел свои тогдашние взгляды. Но прежде я идеализировал своего отца и его работу. Теперь, когда я порой размышляю о том, кем бы мне хотелось стать, одно я знаю твердо – только не человеком, который делает блестящую карьеру. Не хочу я водить дружбу с людьми только потому, что они могут быть полезны для моей карьеры, и, наоборот, отвергать тех, кто мне симпатичен, потому что это может повредить моей карьере. Не хочу принимать и посещать людей, давать приемы или ездить на обеды, когда мне приятнее спокойно посидеть дома с хорошей книжкой. А главное, я решительно не желаю жениться на честолюбивой женщине, которая будет меня подстегивать к великим свершениям. Девушка, о какой я иногда смутно мечтаю как о своей будущей жене, должна быть милой и нежной. Я хочу жить с ней, с нашими детьми и несколькими друзьями, которые мне приятны. Я хочу быть самим собой, а не неизвестным в маске.

По-моему, отец видел, как мало меня занимают разговоры о международной политике. Возможно, он был разочарован, трудно сказать: никогда ведь не знаешь, что происходит у него в душе. Но, если подумать, он-то про меня тоже ничего не знает. В известном смысле я так же замкнут, как он, и именно с ним.

Скитаясь по улицам Рима, я спрашивал себя, как выглядит моя авантюра с его точки зрения, и должен был признать, что сам себе в этой роли казался не особенно симпатичным. В чем, собственно, я мог упрекнуть отца? В том, что никогда не знаю, что он думает и что чувствует под своей маской? А сам я какой? Не с друзьями, допустим, а с ним и Агнес? Разве они знают, что происходит у меня в душе? Ведь я всегда вел себя как благовоспитанный и в общем довольно живой мальчик. А холодность, отчужденность, которую я так давно ощущаю между нами, – не исходит ли она скорее от меня, чем от него? Возможно, я несправедлив к ним, и прежде всего из-за своих дурацких выдумок?

Я смертельно устал и скверно себя чувствовал. Вспомнив вдруг, что почти ничего не ел, я решил поискать уютный ресторанчик. Я перешел Тибр и оказался прямо в Трастевере, где найти порядочный ресторан среди моря жалких закусочных – задача почти безнадежная.

Но я все же решил ее. На одной из маленьких площадей, которая сильно смахивала на декорацию к средневековой драме, я обнаружил вполне приличный ресторанчик. Я сел на террасе за кадкой с цветами. В этот час здесь было довольно тихо. Заметив, что я понимаю итальянский, кельнер вступил со мной в разговор, и мне было очень приятно хоть с кем-нибудь поболтать. Все же не так одиноко.

Еда была хорошая, я выпил стакан вина, потом попросил чашечку кофе и закурил сигарету.

Отец в свое время был очень доволен тем, что я не курю. Он считал это особой заслугой спорта: чтобы чего-то добиться, надо бросить пить и курить.

Пью я мало. Самое большее иногда аперитив или стакан вина. А курить я начал в Париже. В тот вечер я очень нервничал, Луиджи заметил мое состояние и спросил, что со мной; это было вскоре после нашего возвращения из отпуска на юге Франции. Но я не мог объяснить ему, в чем дело, и пробормотал что-то насчет уроков. Луиджи поднял меня на смех.

– С твоими-то способностями! – воскликнул он. – Да ты случайно не влюбился ли?

Вот тут он и посоветовал мне закурить.

– Отличное средство против нервов.

Я заметил, что сигарета и правда оказала на меня благотворное действие, и стал покуривать. Теперь я курю довольно много. Впрочем, теперь мне нет надобности и блистать в спорте.

В моем ресторанчике заиграло радио, к счастью негромко. Маленькая площадь казалась оазисом покоя среди улиц, переполненных людьми, машинами и автобусами.

Я постарался вновь поймать ниточку своих воспоминаний. В Париже в первое время тоже ничего особенного не происходило. Пока не возник вопрос о Луиджи.

Я мог дружить с кем хотел. Отец никогда не вмешивался. Если я приглашал приятеля погостить на каникулы, он никогда не спрашивал ни о его семье, ни о социальном положении. Он не был снобом, напротив: ни с кем не держался он более естественно и приветливо, чем с нижестоящими. В Суррее я не раз слышал, как он разговаривает с нашим дворецким, с лесничим, с садовником. Гораздо более просто и открыто, чем когда-либо с людьми своего круга. Куда-то исчезала маска, и улыбка становилась теплой и сердечной. Именно поэтому я был так поражен, когда он ополчился против того человечка…

Но не будем опережать события. Итак, что касается моих отношений с друзьями, то отец предоставлял мне полную свободу. Пока я не сблизился с Луиджи. Мы учились в одном классе, хотя он на год старше меня и с восьми лет жил в Париже. Насчет учебы он был довольно ленив, и если мы оба перешли в следующий класс, то исключительно благодаря тому, что я неделями, вечер за вечером, занимался вместе с ним. Стоило немалого труда заставить его сосредоточиться на занятиях. Его мысли поминутно сбивались на вещи, которые увлекали его гораздо больше: кино, детективы и девушек. В последнем вопросе он значительно обогнал меня. Он постоянно спешил на свидания, и, если верить ему, дело не всегда ограничивалось платоническими ухаживаниями. Голова у него была набита пикантными анекдотами, и он высмеивал меня за то, что я не проявлял к ним большого интереса. При всем при том между нами было много общего, и это сразу же привязало нас друг к другу.

Начать с того, что он тоже родился в Риме. Его отец-француз был там корреспондентом какой-то газеты. Мать его – итальянка. И она, и две ее дочери, и Луиджи только и мечтают снова переехать в Рим. У дедушки Луиджи там дело, и он охотно принял бы в него зятя, так как своего сына у него нет. Каждое лето, когда они едут отдыхать в Рим и оттуда вместе с дедушкой в горы, где у него летний домик, дедушка его уговаривает. И каждый раз отец Луиджи обещает в самом скором времени принять решение. Но ничего из этого не выходит. Он журналист до мозга костей и никакого иного занятия для себя не мыслит. Он с удовольствием переехал бы на жительство в Рим, но только в качестве корреспондента или, во всяком случае, на таких условиях, чтобы он мог своим пером обеспечивать семью. Вопрос о Риме – причина бурных сцен, разыгрывающихся у них в доме с поистине итальянским пылом. Сражение идет между двумя неравными партиями: с одной стороны папа, с другой – жена, сын и две дочери. Каждая такая схватка кончается слезами, объятиями и празднеством примирения. Дети, все трое, похожи на мать – и внешне, и по характеру. Их итальянский темперамент вызывает просто домашние извержения Везувия. Между собой они тоже воюют. Глава семейства в подобных случаях благоразумно занимает нейтральную позицию. Я вынужден следовать его примеру, потому что это семейство нисколько не стесняется затевать скандалы в присутствии посторонних. Если не знать их хорошенько и застать во время ссоры, можно подумать, что их сжигает взаимная ненависть. На самом же деле они друг друга обожают. Луиджи огрызается, когда мать нянчится с ним как с маленьким ребенком – так он это называет, – то есть выговаривает ему за поздние возвращения, сигареты, свидания, а его старшие сестры ругаются с ней, потому что им попадает за то, что они сильно красятся, или за их дружков, но все это никак не отражается на их подлинно итальянском благоговении перед матерью. Луиджи постоянно цапается с сестрами, но попробовал бы кто-нибудь к ним пристать – убьет.

Мать может метать громы и молнии – но с утра до вечера хлопочет над своими домочадцами, точно наседка над цыплятами. Они дружно обрушиваются на главу семьи за то, что он никак не может принять решение относительно предложения тестя, но когда он однажды прихворнул – вульгарный грипп, – они вообразили, что отец лежит на смертном одре. Луиджи, нисколько не стесняясь, заливался горючими слезами над математическими задачками, которые я пытался ему растолковать, а когда драгоценный папочка выздоровел, это событие было торжественно отпраздновано.

Я любил бывать у них. Именно там я осознал, что, с тех самых пор как умерла моя мать, я был лишен тепла настоящего домашнего очага.

Мы с Луиджи дружили уже несколько месяцев, но отец и Агнес его не знали. Он приходил ко мне, только если нам надо было заниматься, и сидели мы в моей комнате. У него дома заниматься было невозможно. Не из-за одной только лени Луиджи трудно было успевать в школе. Кроме его громогласной семейки, у них в доме постоянно толпился народ: одни уходили, другие приходили. Всё друзья. О визитах вежливости здесь никогда и разговора не было. Тот, кто попадал к ним, сразу же становился как бы членом семьи. Никто не притворялся лучшим, чем есть, никто не пытался скрыть, что семья с трудом сводит концы с концами, особенно в те месяцы, когда много праздников.

Надо было приехать графу Ломбарди, чтобы отец обратил внимание на мою дружбу с Луиджи.

VI

Однажды вечером, когда я сидел у себя в комнате за уроками, вошел лакей и сообщил, что отец приглашает меня зайти в малую гостиную.

В нашем доме, естественно, не могло быть и речи о том, чтобы кто-то позвал тебя снизу или зашел за тобой. Нет, тебя «приглашали зайти».

С некоторым неудовольствием оторвавшись от занятий, я спросил, кто приехал. Маленькая гостиная означала, что посетитель принадлежит к кругу близких друзей. Других визитеров принимали в больших гостиных. В тех немногих случаях, когда посетителей не было, отец и Агнес работали в кабинете.

Слуга сказал, что посетитель – граф Ломбарди. Я смутно припоминал, что слышал его имя в связи с письмом, которое отец только что получил. Это был, по-видимому, добрый старый знакомый из Рима, и отец по-прежнему с ним переписывался, что само по себе было необычно, так как, по его собственным словам, он не имел времени для личных писем.

Подавив вздох, я поплелся в маленькую гостиную. Но едва я увидел графа Ломбарди, как мое недовольство мгновенно улетучилось. Это был очень приятный человек, настоящий итальянец, очень смуглый и черноволосый, глаза его живо поблескивали за стеклами очков. Для друга моего отца он казался слишком молодым, но я сообразил, что мой-то отец выглядит старше своих лет, а гость, вероятно, выглядит моложе. Он приветствовал меня радостным возгласом:

– Маленький Мартино, какой же ты большой и сильный! Дай-ка мне посмотреть на тебя, мальчик. Ты меня, конечно, не помнишь. А мою мать? Она тебя так любила, когда ты был совсем крохой с беленькими кудряшками и забавно лопотал по-итальянски. Теперь ты, уж верно, ни слова не знаешь?

Я ответил, что снова выучился от одного моего друга, и перешел на итальянский. Он тотчас последовал моему примеру. Я рассказал ему, как быстро я восстановил свои знания, потому что в доме моего друга говорят только по-итальянски.

– Да, да. Папина голова! Но у тебя такой спортивный вид, а это уж точно не от него. А как тебе понравилось в Англии? Люди ничего, но все остальное… Особенно климат – туман, дождь, ветер. Ну, моя старая матушка будет в восторге, когда я ей расскажу, какой ты стал ловкий и сильный.

– Она ведь поет? Да? – спросил я вдруг.

Представление о его матери было у меня почему-то связано с птицами. Может, из-за имени? Или из-за пения?

– А ты еще помнишь? Вот она обрадуется! Да, у нее был прекрасный голос. Но теперь она совсем старенькая и, увы, инвалид.

Таким образом, мы провели по-итальянски целый разговор, и я был горд, что говорю так гладко, но вдруг я заметил, что отец, похоже, недоволен, хотя ни он, ни Агнес не произнесли ни слова.

А как было бы приятно посидеть с графом Ломбарди вдвоем и непринужденно поболтать о старых добрых временах.

Граф Ломбарди обернулся к отцу.

– Вполне крепкий, здоровый мальчик, – сказал он. Прозвучало это как похвала отцу. – Да, спорт – отличное средство, притом именно для людей, умственного труда, – добавил он. – Ты бы подумал на этот счет, мой дорогой друг.

Отец бегло улыбнулся.

– Для этого нужно иметь время, – сказал он. – Но боюсь, мы оторвали Мартина от уроков.

Он говорил по-французски, и граф ответил ему тоже по-французски.

– Конечно, конечно. Не буду тебя больше задерживать. Надеюсь, мой мальчик, ты сумеешь когда-нибудь навестить нас.

Он обнял меня с чисто итальянской сердечностью. По-моему, он сожалел, что не может подольше со мной поболтать. Мне тоже было жаль. Я украдкой бросил взгляд на отца. Он продолжал улыбаться, но меня-то его улыбка не могла ввести в заблуждение. У меня на этот счет выработалась интуиция. Когда я видел, как он улыбается кому-то (хотя его улыбка была неизменно любезна), я всегда знал, кроется ли за ней искренняя симпатия к человеку. Вот и сейчас я почувствовал, что он хочет, чтобы я ушел. По-моему, я понял и причину: ему не понравилось, что граф Ломбарди в разговоре коснулся слишком многого из тех времен, о которых мне запрещено было думать.

И я ушел.

Два дня спустя у нас в виде исключения к обеду не было гостей. Когда мы втроем сидели за десертом, отец вдруг спросил меня с какой-то незнакомой агрессивностью в голосе:

– Что это за мальчик, у которого ты научился итальянскому? Нужно ли тебе, кроме твоих занятий в школе, изучать еще и итальянский? Подружился бы лучше с французским мальчиком. Тебе надо в совершенстве знать французский язык.

В первую минуту я онемел. Я не верил своим ушам. И каким тоном это было сказано! Потом я объяснил, что не изучал язык, что просто мы с Луиджи разговариваем между собой по-итальянски.

– Он учится со мной в одном классе. Отец у него французский журналист, а мать итальянка…

Я запнулся и вдруг почувствовал, что по-настоящему взбешен. Совсем недавно он похвалил меня за то, что я так свободно говорю по-французски. И вдруг такое несправедливое замечание. Хуже чем несправедливое. От товарища я бы такого не потерпел.

Поборов в себе застенчивость, которую я испытывал неизвестно почему, так как обычно отец был со мной дружелюбен и уступчив, я язвительно заметил:

– Ну конечно. Прежде чем выбирать друга, я должен прикинуть, что мне полезней!

Отец посмотрел мне прямо в глаза. От его взгляда у меня душа ушла в пятки, но именно поэтому я изо всех сил храбрился и продолжал грубить.

– А граф Ломбарди тоже полезный друг? – спросил я. И так испугался собственных слов, что слышал, как гулко стучит у меня сердце.

Наступила гнетущая тишина, казалось, воздух стал плотным и осязаемым и давил мне на грудь. Лицо отца, и всегда-то не слишком цветущее, угрожающе побледнело. Он не из тех людей, что устраивают сцены. Собственно, и нагоняя я от него ни разу не получал. И все-таки я ждал, что он выйдет из себя, сознавая, что я заслужил взбучку. Впрочем, не знаю, какое чувство преобладало – боялся ли я этой взбучки или втайне желал. Иной раз, когда отец Луиджи разбушуется, мне приходило в голову, что, если б мой отец когда-нибудь закатил сцену, он стал бы менее чужим мне. Вот и сейчас я с надеждой ждал такой сцены.

Но и на этот раз сцены не последовало. После молчания, показавшегося мне бесконечным, он только спросил, медленно и отчетливо:

– Что ты имеешь в виду?

Я пожал плечами. Потому что не знал, как ответить. А в самом деле, что я имел в виду? Наверное, что он чересчур расчетлив во всех своих действиях. Не так уж благородно с моей стороны, к тому же я всем своим существом чувствовал, что к графу Ломбарди он искренне расположен. Мне было стыдно. Как раз когда отец хотел еще что-то добавить и я ждал худшего, на помощь мне неожиданно пришла Агнес.

– Да ничего особенного он не имел в виду. Сказал, и все.

Я видел, как она посмотрела на отца. В ее взгляде мне почудилось предостережение.

Отец тоже пожал плечами и заговорил с ней о чем-то постороннем.

Когда мы встали из-за стола, я невнятно пробормотал «спасибо» и поплелся наверх, чувствуя себя преступником. Мне было стыдно, что я так недостойно себя вел. Отец всегда идет мне навстречу, удовлетворяет все мои желания, и в этот единственный раз, когда он поступил несправедливо, можно было бы стерпеть и промолчать.

И все-таки меня не радовало, что он не устроил сцены. На душе остался неприятный осадок. Даже не из-за самих его слов, а из-за того, что вмешалась Агнес, из-за того, как она на него посмотрела. В ее взгляде было предупреждение: лучше, мол, промолчать; а правильнее было бы, если б она так посмотрела на меня. Побледневшее, неподвижное лицо отца стояло у меня перед глазами, и я не мог отделаться от впечатления, что попал в точку, хотя все-таки явственно чувствовал, что к графу Ломбарди он искренне расположен.

Я промаялся довольно много времени, не зная, как мне быть, и наконец пришел к выводу, что должен попросить у отца прощения. Но ничего у меня не вышло. Когда я спустился вниз, оказалось, что родители куда-то уехали, и в последующие дни подходящего случая не подвернулось. Отец почти не бывал дома, или у него сидел кто-нибудь посторонний. Впрочем, держался он со мной как ни в чем не бывало. О Луиджи больше не было произнесено ни слова. И в конце концов я решил выбросить этот случай из головы. Лишь несколько месяцев спустя, перед каникулами, я сам заговорил о Луиджи.