Текст книги "Том 7. Эхо"

Автор книги: Виктор Конецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

Василий Абрамович Катанян ее, конечно, обожал. Он очень помог Лиле в разборе бумаг Маяковского, составил труднейшую книгу «Маяковский. Хроника жизни и деятельности». Она есть у меня с его дарственной надписью. Но как-то Лиля от меня позвонила домой, а потом сказала мне: «Если бы вы знали, какой воз я везу!»

Лиля кого любила – любила по-настоящему. Таких было немного. Даже о многих вхожих в дом она отзывалась презрительно: видела насквозь.

Маяковского я видела несколько раз. Однажды в Киеве. Поздней ночью мы с подругой возвращались с Днепра, у нас была своя лодка. На совершенно пустынном Крещатике открылась дверь почтамта, и вышел громадный Маяковский. Мы долго шли за ним по пустынной улице, и он казался нам очень одиноким…

И еще о Крученых?. Вот уж своеобразный человек был! При мне у нас в доме он был однажды. Мы жили в коммунальной квартире, в коридоре, где когда-то жили приживалки графини Шуваловой. К Коле пришел Крученых, и я пошла варить кофе. Вскоре Адуева позвали к телефону. Когда Крученых ушел, мы обнаружили пропажу нескольких книг с дарственными надписями. Коля попенял мне: «Что ж ты его оставила одного, он же известный книжный вор!» А я и не знала… Очень жаль было книги Зощенко…

В. А

08.08.90.

Я уже дома. Лето было страшно унылое, я заставила себя пробыть два месяца на даче, мне необходим воздух. Но на нынешнюю погоду реагировала по-звериному. Единственная отрада была ранними утрами; моя собака Динка подымала меня как будильник около 7 часов, и я шла ее выгуливать в лес. Это было лучше всего. Молчаливый, тихий лес был как лекарство от всяких невеселых дум. Хочу еще раз прочитать Базунова, одного раза мне мало. Он засасывал меня в воронку своих чувств и тут было не до литературных соображений. Боюсь, что он не найдет сегодня многих читателей. Читатель, даже квалифицированный, испорчен событийными произведениями дурного толка. Хороших – пересчитать по пальцам можно. А люди читают много и скатываются незаметно для себя. Есть узкий круг людей, живущих в мире высокой литературы (также и музыки), но не велик этот круг, хотя я и не представляю, как обедненно живут люди без Томаса Манна, без Чехова. Прочитали ли Вы изумительные письма военных лет Экзюпери? Какой человек был!

У Вас я не все люблю. Совсем не люблю «Во внутренних водах», и не потому, что там моря нет (понимаю, Вы искали себя в другом), а потому, что не любите, не чувствуете сердцем своих героев там. Достоевский как писатель любил даже тех, кого ненавидел. «Над вымыслом слезами обольюсь» – и над чужим, и над своим. Слезы могут быть глубоко внутри, вот как у Базунова…

В. А

29.08.91.

В самые тяжелые, темные для литературы годы Вы мотались по морям и только отдаленно можете себе представить по рассказам, что это было за время. Не от радости был у Твардовского «тяжелый взгляд» (если был. Я-то еще помню его другим – простым, открытым, когда после одной мирной лесной прогулки я удивилась фадеевскому пристрастию к этому человеку, на что Фадеев мне сказал: «Ты еще не знаешь, что это за человек»). Но и его мужицкую силу сломали. Тяжелые запои, рак легких.

Я сейчас перечитывала статью Симонова о романах Булгакова, и стало за него стыдно. Последняя фраза: «Не надо недооценивать Булгакова, но не надо и переоценивать. Он часть великой советской литературы». Неправда, не «часть». Он уникален. Я собирала статьи о нем – ни одна не повторяет другую. И главный его роман «Мастер и Маргарита» будут еще долго разгадывать, хотя задолго до напечатания, только по отрывочным спискам уже догадывались о многом, и «рукописи не горят» уже ходило по миру. Но в тот период Симонов «руководил» литературой и был во всех действиях дипломатически осторожен. В те тяжелые годы многие сдавали экзамен на честь и стойкость. Немногие его выдержали. Паустовский кажется одним из лучших образцов. Я его никогда не принимала как писателя, но уважала за человеческую стойкость. До одного случая, о котором и хочу рассказать.

О кончине Пастернака мне сообщила жена Асмуса. В «Вечерке» появилось крошечное объявление: «умер член Литфонда…»

Я поехала на похороны. На Киевском вокзале у кассы было прикреплено объявление, написанное на вырванном листке из ученической тетрадки (запомнилось – в клеточку): «Умер гениальный поэт, похороны тогда-то…»

В поезде была молодежь, дороги не знали, я их повела. Во дворе дома Пастернака стояли все наши лучшие переводчики, видела бледную Марию Петровых. Окна были открыты, играла Юдина. Я огляделась – писателей не было! Федин – сосед умчался в Москву. Кое-кто прислал жен, говорили, что ночью, в темноте кто-то рискнул прийти.

Вести скромный траурный митинг на могиле вдове обещал Паустовский. Его долго не было. С выносом тела запаздывали. Наконец приехал и сказал, что выступать не может, был приступ астмы. Что такое астма, я знаю, у мужа была лютая форма. Но приступ прошел, он приехал к могиле. Написал хоть бы несколько строк, кто-нибудь за него прочитал бы… Был там замечательный актер МХАТа Борис Ливанов, он был до самого конца. Паустовский уехал. Так запахло трусостью, что меня это потрясло. Зинаида Николаевна Пастернак кинулась к Асмусу, тот сразу согласился выступить. Вероятно, и готовился. Я из его речи запомнила фразу о «споре поэта с эпохой».

Когда вынесли открытый гроб, я поспешила вперед и уже с холма смотрела, как его всю дорогу несли на руках. В гробу Пастернак был строг и красив. Зинаида Николаевна держалась достойно, а Ивинская (это была отчаянная, последняя страсть стареющего поэта; вероятно, мужчине этот огонь еще более понятен) – я ее тогда видела в первый и последний раз: высокая крашеная блондинка – трагически обвисала на руках у каких-то молодых людей.

Когда могилу засыпали, какой-то молодой человек стал читать «Гамлета». Зинаида Николаевна заволновалась, опасаясь эксцессов, – было явно много подосланных. Просила больше не читать… Может быть, со мной рядом стоял Юрий Казаков, которого я не знала…

В. А

Без даты.

Абрамцево.

Так мощно дохнуло осенью, что я стала собираться в город (пока мысленно). Со мной только дворняга Динка (это немало!). Но вдруг – выглянуло бесцельное (изумительный эпитет Бунина!) холодное солнце, и я раздумала.

Здесь все-таки лес, который здорово полезен моей астме, книги. И собаке здесь лучше (надеюсь – не смеетесь?).

Сегодня ночью, лежа, как всегда, с книгой, – как-то растопило кору, наросшую вокруг сердца (читала Ваш «Мимолетный праздник»), и стала многое вспоминать.

Книги я начала читать рано. Книг моего детства Вы, вероятно, даже не знаете. «Маленький лорд Фаунтлерой» (ослабленное издание «Домби и сын»), Луиза Олькот – две книги: «Маленькие мужчины» и «Маленькие женщины». К чести своей, должна сказать, что я и тогда понимала, что это сентиментальная дрянь. Но… Чарской зачитывалась!! Было у нее какое-то умение ловить детские души.

В Киеве, где я жила в детстве, была замечательная большая детская библиотека. Ее директриса, сестра какого-то банкира, основала ее (полностью!) на свои деньги. Были у нее выпученные глаза (вероятно – щитовидка), я ее побаивалась. Она упорно совала мне книги, которые считала хорошими (классики были и дома), а я так же упорно требовала Чарскую! Она укоризненно качала головой – но давала.

Теперь перебросимся через несколько десятилетий.

В 27-м году я переехала в Ленинград. Обедала в столовке для композиторов и писателей – она помещалась на Невском, недалеко от вокзала, во дворе кинотеатра «Колизей». Туда ходили примерно одни и те же люди. Заходила и какая-то тихая, низенькая старушка, вся в черном. И однажды мне сказали: «Знаете ли, кто это? Лидия Чарская!» Я даже не представляла себе, что она еще жива! Уже тогда не многие знали ее имя.

Чтобы утешить Ваше писательское тщеславие – расскажу еще один эпизод. Это было уже во время войны. Писателям полагались всякие пайки. Адуев ненавидел ежемесячное хождение за ними. Однажды в коридоре Союза писателей, сидя среди жаждущих писателей, он наблюдал, как в заветную дверь вошла незнакомая старушонка, и слышал следующий разговор: «Вы по какому списку?» – «…» – «Вы прозаик или поэт?» – «Я, собственно, написала одно стихотворение…» – «???» – «В лесу родилась елочка…» Непробиваемый секретарь Союза выскочил в коридор и закричал: «Вы знаете, кто это???! Вам этого не понять! Вы слишком молоды!» И старушка получила все по высшему разряду! Так что – надейтесь на добрую память поколений!

И еще один эпизод из прошлого, совсем другого порядка (вот разболталась старуха, разомлела от воспоминаний! А мне не совестно, это Вы уже ни от кого не услышите).

Ехала я на трамвае по Кировскому проспекту, который назывался поэтично: улица Красных Зорь. Но Зори быстро погасли. До убийства Кирова оставалось лет пять. Ехала на площадке, на которой кроме меня ехали два молодых парня, один был в тельняшке. Второй этому молодому морячку показывал Питер. И еще ехала старушка, т. е. она, может быть, и не была старой, но, во-первых, она была под вуалью, а, во-вторых, я была еще молода.

Помню день был 30 сентября – День Веры, Надежды, Любови. Все повыползали из своих укрытий. Проезжали мимо дворца Кшесинской. Парень объясняет, что с этого балкона говорил Ленин. Моряк спрашивает: «А кто такая Кшесинская?» – «А это была любовница Николашки…» И тут дама выпрямилась и строго сказала: «Не Николашки, а императора нашего, Николая Александровича!» Парни остолбенели – как, впрочем, и я.

Вот чего я только не видела!

В. А

Без даты.

Милый Виктор! Прочитала о севастопольском торжественном захоронении – Вы ведь этому помогли. Я помню Вашу статью в «Известиях». Как это достойно такой великой памяти, какие были люди…

Вчера я долго разбирала свою поэтическую полку. Вышло еще одно издание Петровых, у меня его еще нет. Тираж – 2500! (Какой стыд, когда на всех лотках валяются издания и переиздания «Анжелики» и т. п.)

И я нашла стихотворение, написанное Давидом Самойловым (Мария Сергеевна его очень чтила как поэта) в память Арсения Тарковского.

Вы Марию Сергеевну знали, и хочется, чтобы это стихотворение было и у Вас. Мария Петровых да ты В наш век безумной суеты Без суеты писать умели. К тебе явился славы час. Мария, лучшая из нас, Спит, как младенец в колыбели. Благослови ее Господь! И к ней придет земная слава, Зато не сможет уколоть Игла бесчестия и срама. Среди усопших и живых Из трех последних поколений Ты и Мария Петровых Убереглись от покушений И в тайне вырастили стих.

Всего Вам доброго.

В. А

07.03.92.

Вика! Я писала Вам о последней книге Каверина: это настоящий эпилог жизни в литературе. Каверин восторженно (иногда наивно) любил литературу, но писателем был блестящим. Художника в нем не было ни на грош. Лучшее – «Два капитана», остальное, особенно раннее, до невозможности надуманно. Вы, вероятно, и не читали – и не надо.

Но эта книга, умная и честная, покрывает все его чисто литературные грехи. В старости он все оценивал, но иногда раздражающе грешил самолюбованием. Исповедальность вообще противное слово. Искренность – это другое. Казниться прилюдно не стоит никогда. Ох, когда-то грешили и Вы – помните упреки Казакова?

Когда Каверин перестал «выдумывать» – написал благородную и нужную для истории литературы книгу. Чего стоит одна выдумка: опубликовать позорные страницы писателей и их Союза!

Порадовалась тому, что в книге Каверина, которая, безусловно, останется как кусочек зеркала нашего гнилого литературного быта (термин Эйхенбаума), несколько раз встречала Ваше имя в контексте благородных действий…

Хотя Шкловский говорил, что с соседями – как мачты на разных кораблях (вероятно, имея в виду именно Каверина, с которым начинали одновременно).

Были ли Вы на 80-летии Шкловского в ЦДЛ? Это было грустно. Битком набитый зал, масса молодежи, а ощущение у меня было такое, что пришли смотреть на экспонат литературного «неолита».

Сразу после Каверина прочла книгу Лидии Гинзбург «За письменным столом». И она без конца вспоминает Шкловского. Но какая холодная, рассудочная книга. Гинзбург умна и холодна, у нее не бывает неожиданностей – то, чем был переполнен Шкловский. Это Вы знаете лучше меня. Я перечитала Ваши очерки о нем и о Казакове (не люблю вычурного слова «эссе», хоть оно и соответствует этюдам в живописи).

Эссе – буквально по-французски «essais» – попытка.

Блок когда-то посреди бытового, домашнего письма писал: «Холодно жить». Что же нам? Поймите, мне хочется греться в мыслях о людях…

Только не теряйте почву под ногами (я о квази-драме – это не Ваше)?.

В. А

Без даты.

Последнее письмо

Литературу я любила с юности. Хотя училась музыке, находили способности. Приехав в Ленинград в 27-м году, я еще ничего не решила. Пошла к Эйхенбауму с рекомендательным письмом. Борис Михайлович встретил меня по-петербургски, сразу предложил присоединиться к его ученикам, которые работали над архивами, кажется, Лермонтова. Но меня в мои 20 лет так напугало слово «архив», что я вежливо улизнула. Так определилось музыкальное русло моей жизни. И хотя работала я успешно, вдруг теперь обнаружилось, когда музыкой заниматься уже не могу, что музыка была законным мужем, а литература – любовник (который всегда дороже!).

Вот я в тоске своего одиночества и ползаю по полкам, а книг у меня не мало. Есть книги «всегдашние», есть случайные, забытые или вовсе не читанные. Не смейтесь, но я даже пытаюсь понять что-то в современной физике, что для меня не просто. Вот так и живу.

Вот вытащила Конрада, и он меня тронул своей влюбленностью в море. Верно ли я думаю, что он плавал только на парусниках? Тогда понятно, парус сам по себе поэзия и живой.

А вообще-то, жить мне невесело. Уходят, уходят друзья. И вокруг все достаточно противно. Наше «завтра» в тумане. Зато природа убеждена в весне: под моим окном упорно лезет из-под снега подснежник, который я когда-то воткнула.

На дачку свою ездить не могу. Машин нет, на электричке трудно. А как я радовалась когда-то ранней весне в моем лесу…

Вообще, жить в 86 лет невесело.

Не сердитесь, что похныкала. Я это делаю редко. Много лет рядом со мной была моя собака, а теперь ее нет и я совсем одна…

В. А

18.03.92.

«Я буду в море лунной полосой…»

Из всех писем, которые я получаю, 9/10 от женщин всех возрастов. Нет, не о знакомстве или подаянии просят. Просто обрушивают свои каракули в космическое пространство – вопль одиночества. Количество женского одиночества, включая замужних, в России запредельно и никем не считано.

Виктор Викторович!

Вот было у Вас так в жизни: допустим, что в детстве Вам был близок и дорог какой-то человек, но потом вы его забыли напрочь, а он через бездну лет вдруг является во сне как живой? Вот и явился сегодня ко мне дедушка Ленок (это прозвище, а звали его Ефим). Жил он одиноким бобылем на самом краю села в ветхой избенке. Он был нелюдим, и мы, детвора, его побаивались. Даже Санька, мой брат, предводитель всех деревенских хулиганов и озорников, не позволял никаких вольностей по отношению к Ленку. Нас с ним сблизила моя всепоглощающая страсть к чтению. Когда по всей округе все книги были прочитаны мной и я сидела скучная, уставясь в окно, мама сказала мне: «Сходи к Ленку, уж у него-то есть книжки». Поборов свою робость, я пошла к нему. Вошла в избу, и меня поразила чистота и запах свежей земляники (дело было зимой). На стене висел большой портрет очень красивой молодой женщины, показавшейся мне знакомой. Сам Ленок сидел на скамейке и плел корзину. «Дедушка Ленок, – сказала я, – у вас есть какие-нибудь книжки?» Ласково усмехаясь, он сказал, что и не Ленок он вовсе, а у него есть имя человеческое. «А книги есть, девонька, проходи и открывай шкаф, бери, читай, только домой ни-ни. Раздевайся, Лида, и лезь на лежанку, а я тебе угощеньица приготовлю – приглянулась ты мне, вон в глазах звезды какие горят, как в осеннюю темную ночь». Я открыла шкаф, и никакие силы в мире не могли оторвать меня от этого сказочного богатства. А дедушка Ленок оказался милым, добрым и совсем не злым человеком. И началась наша необычная дружба. Иногда я просила его спеть и в процессе пения задавала глупые вопросы. Например, когда он пел про Стеньку Разина и доходил до слов «одну ночь с ней провозжался», я спрашивала: «Что, он всю ночь связывал ее вожжами, чтобы она не убежала в Персию?» Теперь мне понятна его ухмылка и чесание затылка, а тогда я сердилась, думала, что он не имеет никакого сочувствия к княжне. Но, когда он запевал «Люблю я цветы полевые», наша дружба торжествовала. Но самое главное, он мне часто рассказывал про Питер. «А какую я там музыку слышал – „Лунная соната“ называется. Шабаш, да и только. Как будто ты уже и не человек, а ангел божий и возносишься к небесам». И печально смотрел на портрет женщины.

Однажды я открыла журнал «Нива», дореволюционный, и увидела портрет очень милого человека с добрыми и умными глазами. Внизу стояла подпись «Александр Александрович Пушкин – сын великого поэта». А мы как раз проходили по литературе биографию Пушкина, и ни слова о его сыне не было сказано.

В ту ночь я увидела сон, который я как будто вижу и сейчас. Я увидела Пушкина, когда он восклицал: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» Видела его сына – молодого блестящего генерала – и совсем неожиданно Наталью Николаевну. Лицо ее было печально; она с такой нежностью и любовью смотрела на мужа, что я вмиг поняла, что душа ее так же прекрасна, как и ее лицо. Да разве могло быть иначе?

Да, но я ведь про «Лунную сонату». Второй раз я услышала о ней в жестокие для нас всех дни войны. Через наше село шли и шли беженцы из разных городов. Но особую любовь и заботу мы проявляли к ленинградцам. Долгими осенними и зимними вечерами мы вязали из овечьей шерсти носки, варежки, шапочки, свитера и одевали их, чтобы согреть их измученные тела. И вот у нас жила женщина, больная ленинградка. Я очень привязалась к ней, ее звали Александра, попросту тетя Шура. Не знаю, с чем это связано, но я очень люблю это имя. У меня и сын Александр, Саня, Сашенька. Так вот она очень много рассказывала про Ленинград. «Вот кончится война, – говорила она, – ты, Лида, приедешь ко мне, и мы пойдем слушать „Лунную сонату“». Когда она выздоровела и ушла, я долго тосковала о ней, с какой-то надеждой ждала письма (она обещала писать), но так и не дождалась.

Прошло много-много дней. Уже в Москве я как-то гладила белье, включила приемник и остолбенела: из него лились дивные, неземные звуки. Я забыла обо всем, от какого-то восторга полились слезы. В это время вошел муж, зло посмотрел на меня и переключил на другую программу. Там пели частушки. Я не против них, но тогда мне было легче умереть, чем их слушать.

Я музыкально неграмотна, но эта музыка звучала во мне день и ночь, только потом я случайно узнала, что слышала «Аппассионату» Бетховена. Она меня спасла от одного неверного поступка.

Дело в том, что я чуть не вышла замуж за старика. Он работает у нас в Главке. Как-то я оказалась у него дома. И он встретил меня в безукоризненном черном костюме, а на груди и животе – ослепительной белизны фартук.

Ничего лучшего он не мог придумать, чтобы отвратить от него мое сердце, раз и навсегда, совсем. Я подумала, что вдруг и он будет запрещать мне слушать мою музыку, а еще хуже – запрещать читать мои любимые книги. Да и не могу я, и все тут. И во мне звучала та музыка, но как-то светло и радостно, как будто одобряла мое решение.

Только вот жжет меня вопрос сына: «Кому нужна была в жизни твоя блаженность?»

А дедушка Ленок трагически погиб, он замерз в реке осенью, а потом сгорела его изба, где я провела столько счастливых часов. Жаль, что не сбылось его пророчество: «Счастливая ты будешь, девонька», – говорил он. А то, что он души во мне не чаял, исполнял каждое мое желание, выяснилось позже: та женщина на портрете, которой он посвятил жизнь, была родная сестра моего деда.

А ленинградцев, которых мы спасали от голода и холода, мы до сих пор помним, а вот ни один из них не вспомнил никогда то безвестное село, которое приютило их в лихую годину. Такова жизнь.

Л. Б

1981

Виктор Викторович! Сейчас я прочитала в своем альбоме вот такие стихи: Скажи, зачем тот парус белый Я часто видела во сне, И чей-то образ, образ смелый, Причастен был к моей судьбе. Скажи, зачем тоскою нежной Он разрывает душу мне, Когда я вижу тот мятежный, Тот белый парус на волне. Скажи, зачем мотив высокий Любви моей ты оборвал, Но белый парус одинокий Моей душе чужим не стал. Мою печаль река уносит. Скажи, зачем же до сих пор Тот белый парус бури просит, Как жизни тайный приговор. Ах, брошу грусть, возьму гитару. Скажи, зачем мне тосковать? Со мною лермонтовский парус Тихонько будет напевать.

Написано: «Посвящается…» Тогда я еще не знала, кому посвящается, а теперь знаю, уверена в этом – это Вашему «Я». Именно тот образ, который создали Вы в своих книгах, был всегда моим идеалом. Пусть Вы не такой, но Вы причастны к этому образу, и потому Вы стали для меня очень дорогим человеком. И если я исчезну из Вашей жизни – не думайте, что я предала Вас. Я всегда буду с Вами. Я буду с Вами бешеной вьюгой зимой, я буду теплым ветром и солнечным зайчиком весной, я буду проливным дождем жарким летним днем, я буду прощальным криком журавлей и золотом осенних дней, я буду в море лунной полосой и в небе сверхновой звездой…

Меня часто спрашивают, почему я, всегда имевшая успех у мужчин, ни за кого не хотела выйти замуж второй раз. Значит – думают они – я любила первого мужа. И никем не хочу его заменить. Я отмалчиваюсь по этому поводу, пусть думают, что хотят.

Нет, любить того человека я не могла.

Однажды во сне я увидела Лермонтова, проснулась, и мне так захотелось почитать его стихи. Я знала многие наизусть и среди них мою любимую «Ветку Палестины». И я вслух начала: Скажи мне, ветка Палестины: Где ты росла, где ты цвела? Каких холмов, какой долины Ты украшением была?

«Ты что, ненормальная? – повернулся ко мне муж. – Два часа ночи, а она про какую-то ветку бормочет…» Вы понимаете, «про какую-то». Я молча ужаснулась.

Я очень люблю зимнюю вьюгу. Однажды я стояла у окна и с радостью наблюдала за бешеной вьюгой, и мне так захотелось побыть с ней вдвоем, как в детстве. Я оделась и вышла, и, Боже мой, какое счастье я испытала, бегая и валяясь в снегу. Конечно, меня никто не видел – был поздний вечер. Часа через два, радостная и возбужденная, я вбежала в комнату и бросилась к мужу. С перекошенным от злобы лицом он с силой оттолкнул меня и сказал: «Отряхни снег со спины, проститутка!» – я молча отвернулась. Я перестала читать стихи, выходить на улицу, улыбаться.

В какой-то серенький день я пошла к реке, вопреки строжайшему запрету мужа. Я стояла на берегу, и ко мне подошел какой-то человек в морской форме. Мы мало говорили, но он заставил меня улыбнуться. Можете представить себе лицо моего мужа, который прибежал за мной и увидел мою счастливую рожицу.

Что было потом – страшно вспомнить. Меня спас на третий день от мучительной пытки соседский парень, с которым мы часто играли в шахматы по вечерам. Я попросила его никому ничего не говорить. Я молчала и только на суде, когда нас разводили (муж был против развода), я тихо попросила: «Разведите нас, пожалуйста, этот человек мне совсем чужой».

А сегодня какой-то тип, очень модно одетый, обозвал меня чучелом, когда я покупала в газетном киоске стержни для авторучки и ему показалось, что я долго выбираю их. Взглянув на мое побледневшее лицо, продавец сказал ему: «А вы – Ванька недоразвитый». Я шла домой и плакала…

Л. Б

1981

Виктор Викторович!

Хотите, я Вас поразвлекаю и опишу, откуда есть пошли на Руси всякие прозвища, клички и т. п. непотребные названия.

Ну, начну с себя и моего брата. Меня дразнили «глазастая», в особо опасных случаях – «глазастая ведьма», а Сашку – «всесветный идол» (заметьте: не всемирный, а всесветный).

Я имела манеру ходить ночью на речку. Примерно 1,5–2 км. Проходить приходилось мимо мест, где пасся табун лошадей и располагался пастух – дядя Ваня, молодой и здоровый мужик. Как-то я засиделась допоздна и бежала домой сломя голову. От быстрого бега коса моя растрепалась, ветер раздувал белое платье. Дядя Ваня заорал благим матом: «Караул, спасите!» – и дал стрекача к селу. Гуляющие в селе парни и девки окружили его, и он рассказал, как русалка прыгнула ему на шею. Парни и девки попадали на землю от хохота, когда увидели, что вслед за дядей Ваней бежала я с разлохмаченной косой. Утром все обитатели нашего села, хватаясь за животы, читали вдохновенные строки, написанные моим братом на воротах дяди Вани. Дядя Ваня молодой Хаз-Булат он удалой. От русалки он бежал И полны штаны наклал.

Хотя дядя Ваня на другой день приходил ко мне и просил меня подтвердить публично, что я видела, как русалка прыгала ему на спину, кличка «Хаз-Булат» прилипла к нему, как банный лист, на всю жизнь.

Всем на селе было известно, что я не люблю свое прозвище. Когда я прибегала домой в слезах, то Сашка говорил: «Подумаешь, цаца какая, ее дразнили! Не вой, лупоглазая жаба, как дам раза!»

Мой отец носил редкое имя – Дементий, был человеком до чудачества справедливым, но вспыльчивым, как порох. Мама звала его ласково Дема, а так его звали все Дема-порох.

Жил в селе дядя Павлуха. Ну, Павлуха и Павлуха, только с некоторой особенностью: в любом разговоре, в дело и не в дело, он вставлял «всесветный». Жена у него была «всесветная дьяволица», дети – «всесветные замухрышки», все остальные – «всесветные недоумки». По его милости Сашка носил кличку «всесветный идол». У него дома рос очень красивый, могучий дуб, естественно, всесветный, и Сашка не остался в долгу и прозвал его «всесветной дубиной». Меня почему-то всегда тянуло к этому могучему дубу, и я часто бегала полюбоваться им. Всегда, увидя меня, дядя Павел весело подмигивал и спрашивал: «Ну, как поживают наши всесветные глазки?» Я сразу улавливала намек на мое прозвище, отбегала на расстояние, высовывая язык до пределов возможного, и, прыгая на одной ноге, орала во все горло: «Всесветная дубина».

Но вот на второй год войны пришла похоронка на дядю Павла, и его жена пришла к нам. Сначала тихо сказала: «Всесветная дубина приказала долго жить». Потом схватила себя за волосы, грохнулась на пол, зарыдала в голос. Я, валяясь с ней рядом на полу, причитала: «Дядя Павел, дядя Павел, ты не „всесветная дубина“, ты умный, добрый, хороший, даже красивый». Каждый раз, приезжая в село, мне очень хотелось встретить дядю Павла и услышать такой веселый, такой доброжелательный вопрос: «Ну, как поживают наши всесветные глазки?» Думаю, я не стала бы дразнить его, а ответила бы в тон ему: «Да не так уж чтобы очень, но и не хуже, чем у всех „всесветных недоумков“». Как бы мы весело посмеялись.

Иногда, бывает, ляжешь спать, закроешь глаза и поплывет перед ними картина вечера в деревенском доме, даже в красках. И слышу папин голос: Судьба играет человеком, Она изменчива всегда – То вознесет его высоко, То бросит в бездну навсегда!

«Папа, – спрашивала я, – а кто это – судьба?» Сашка немедленно реагировал: «Судьба – это Хаз-Булат, когда он тебя бросил в „гиенну огненну“ (это страшная яма с крапивой)».

Я потом, может быть, напишу, как Сашка отомстил Хаз-Булату, напустив на него рой пчел (казнь была достойна преступления), и про то, как тот же мой брат оборудовал в сарае хирургический кабинет по прокалыванию ушей и как мы в связи с этим потеряли бабушкины бриллиантовые сережки, а дедушка сказал ей, плачущей: «Ничто вещи жалеть – решетом воду носить. Душу надо живую жалеть, особливо дитячью…»Л. Б

1982

Здравствуйте, Виктор Викторович!

Я все ждала, когда заболею шизофренией, и дождалась, когда пошла в отпуск. На Иссык-Куль я не улетела, а полетела в сон. Две недели я была в каком-то умопомрачительном сне – мне снился Страшный суд. На этот раз я пишу правду и только правду без всяких фантазий.

Началось с того, что у меня незадолго до этого стала мелькать мысль: «А не предложить ли мне кому следует, чтобы меня заразили раком». У меня здоровые ткани, и я уверена, что мой организм справился бы с этой поганой болезнью. Радиоприемник у меня стоит у изголовья. Я люблю радио. И вот мне показалось, что я вижу в приемнике много людей, которые очень доброжелательно смотрят на меня, и я сказала без всякого там геройства, чтобы меня заразили, кто-то же должен быть первым. Кто-то сказал: «Вперед!», и я ответила: «Фрам»?.

Потом ночью, когда я была уверена, что я уже больна, мне внушили, что Вас тоже заразили и от меня зависит, выздоровеете Вы или нет. Должна сказать, что в медицине я абсолютно невежественна и совсем не интересуюсь ею.

Я почему-то знала, что для лечения нужен голод и движение, а у меня как раз болели ноги. Надо было долго ходить. Я уже изнемогала, но тут я поняла, что Вам тоже плохо, и я обратилась к Вам со словами: «Ты отдохни, а я еще похожу». Потом опять кто-то внушил мне, что надо голодать, 5 или 7 дней.

Потом начались испытания страхом. Я проснулась ночью, полпервого, охваченная каким-то чувством ужаса, посмотрела в окно, света ни у кого нет, на небе ни тучки, ни облаков и ни одной звездочки. Везде стали показываться странные в своей реальности зловещие лица. Я почувствовала вопрос: «Можете сейчас пройти в соседнюю комнату, там детей ваших нет, а вся она заполнена злыми духами?» Нигде не было слышно ни одного живого звука. Я пошла. Сыновья спали там. Я дотронулась до обоих и тут услышала родной и обычный Сашин голос: «Ты что не спишь, мама?» – и весь страх ушел.

На другую ночь был голос и вопрос: а смогла бы я пойти на кладбище одна ночью, если бы это понадобилось для Вашего спасения. Я сказала, что нет.

Много еще разных вопросов мне задавали. И вот что интересно, я ведь верила, что все это правда. Только вот сейчас поняла, что тот сон, когда мне показалось, что Вы приезжали ко мне и мы разговаривали, на самом деле сон. Вы мне так ни разу и не написали.

Когда в 1978 году я написала вам в первый раз, мне был сон, что мы летаем в воздухе совершенно свободно, только Вы в своей толпе, а я в своей.

Я пришла к выводу, что у меня какое-то странное заболевание мозга, которое давно известно медицине, но неизвестно мне.

И еще про камень, который я нашла на речке Локсе. Кроме Вашего изображения я вижу на нем много людей, немного насмешливых, но неизменно милых и добрых. Я и сама ума не приложу, что думать по этому поводу. Выбросить этот камень я не в силах. Он мне очень дорог. Тут какая-то тайна, в которой я не могу разобраться…

Л. Б

1982

Виктор Викторович!

Слишком много случайностей, удивительных совпадений произошло за это время, чтобы подумать, что я ненормальная. Я уж купила себе справочник по психиатрии. Ничего не подходит. А так с виду я немного уставшая, пожилая женщина. А внутри целая Вселенная.