Текст книги "Том 7. Эхо"

Автор книги: Виктор Конецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)

Шамкая, Витя сообщил мне, что он нашел, нащупал, схватил, ощутил, записал первую фразу новой повести.

Повесть эта рождалась в Вите уже давно, и мы даже, грешным делом, думали, что она так никогда и не родится, ибо уже знали из собственного опыта, что долгие писательские роды (с оповещением о них окружающих) ведут чаще всего к нормальному выкидышу.

– Ну, валяй ее, твою первую фразу, – сказал я, перебирая на его столе массу покрытых закорючками, брошенных, скомканных листков какого-то четвертого машинописного экземпляра его какой-то старой рукописи, – новое он чаще всего писал на обороте старого, то ли бумагу жалел, то ли такое суеверие себе завел.

Он вставил челюсти, утер слезы, отошел к окну, весь торжественно затуманился и прочитал: «Братья Бузыкины шли по Невскому».

И все.

Но ведь какое чудо это словесное искусство! Ведь в этих пяти словах уже есть и какие-то братья Бузыкины! И ты их, таких-сяких, прямо и видишь уже! И видишь, как они идут! И видишь, что эти братья Бузыкины идут именно по Невскому – где-нибудь возле бывшей Думы! И уже есть именно вся интонация будущей повести – этакая гоголевско-щедринская интонация, но только по-курочкински добрая, мягко-добрая в глубинах…

И мы с ним – теперь уже оба – прослезились.

Ибо первая фраза воистину родилась. И конечно, мы так возбудились, что сразу пошли за бутылкой чего-нибудь прохладительного. И с нами вместе уже шли братья Бузыкины…

Самый прекрасный рассказ Курочкина – «Урод».

Это о бездарном актере, имеющем прекрасную киновнешность.

И о безобразно уродливом псе.

И как пес Урод вознес хозяина Отелкова на звездную волну успеха. Актеру достается главная роль профессора в фильме о космонавтах «Земные боги» потому, что режиссеру нужен его пес Урод.

Урод и есть главный герой рассказа.

Ему присущ философский склад ума. Он по-своему ощущает временность своего успеха, предчувствует горестные перемены. Должность артиста ему скоро наскучила. Хвала и честь опротивели. Он разочарован, впал в пессимизм. Он разговаривает с самим собой, как человек. Любопытны и его беседы с соседской собакой Катоном: о еде, о хозяевах и их взаимоотношениях. В этих разговорах – а животные у Курочкина всегда беседуют, как люди, – все символично: и страх перед будущим, и превратности жизни бездарного человека.

С годами жизнь разводила нас дальше друг от друга – такое часто бывает у тех, кто начинал в литературе вместе. И сейчас, когда я вытащил подаренные им мне когда-то книги, то с бессильной горечью прочитал на «Козырихе»: «Витька!.. А какие мы были с тобой друзья!.. Я всегда с болью вспоминаю прежние отношения. Хорошие они были, истинные и наивные и даже глупые…»

Последний раз он пришел ко мне неожиданно. Я заскочил домой всего на несколько часов с парохода – между рейсами. Я торопился, но не мог показать ему этого, чтобы не обидеть. Рассказывал ему о далеких странах – он отлично понимал все, что ему говорили. А в заграничные командировки его никогда не отправляли, и в анкете в графе «Был ли за границей?» у него написано только: «В рядах Советской Армии, во время войны». И ему интересно было слушать про далекие страны.

Потом он показал мне, чтобы я замолчал, заткнулся. Походил по комнате, остановился возле книжного стеллажа и вытащил томик Пушкина.

У меня есть Пушкин издания Суворина 1887 года – в маленьких красных томиках. Вите это издание всегда особенно нравилось. И вот он взял томик, раскрыл его, долго вглядывался в мелкий шрифт, потом захлопнул, всхлипнул и швырнул в угол, показывая жестами и мычанием, что все бы ничего, все было бы ерунда и чепуха, кабы у него оставалась возможность читать, читать Пушкина. Ведь с Пушкиным его жизнь пересекалась часто. Ведь он родился в местах, связанных с памятью о поэте, он сажал деревья в Павловске, он работал в газете в Пушкине, он знал «Онегина» наизусть…

Все в эту последнюю встречу так невыносимо тягостно было, так необратимо, неотвратимо, так глухо звонил колокол по нам по всем, что мне только одного хотелось – бежать, бежать, бежать…

Федор Абрамов 21.11.1976 года записал в дневник:

«Виктор Курочкин отмучился. Его поразил неизлечимый недуг в сорок лет. Да, последние восемь лет – это годы муки. Он был обречен на молчание. Все понимать, все знать и ничего не мочь. Это ли не страшно?

И что еще: болезнь застала его в пору расцвета. Одна из самых ярких звезд на литературном небе послевоенном. И вот только что разработался, набрал силы и – катастрофа.

Но Виктор Курочкин не зря прожил жизнь.

Блистательная повесть. Он принес непосредственность, жизнерадостность… Целое поколение, которое мальчишками вступало в войну. Посмотрите на его портрет. А герои его „На войне как на войне“?

Он был с чудинкой, выражаясь шолоховским языком. И не это ли делало его поэтом.

В последние дни видел: с собакой. Поводырь. Но он и этого поводыря лишился. Собака умерла…»

Абрамов не пишет всей правды. Виктора Александровича Курочкина дико избили в милиции. Пьяненького. Инсульт. Это был 1968 год.

Когда он умер и его хоронили, меня не было в Ленинграде.

И потому я прощаюсь с ним сейчас.

Вечный тебе покой, Витя. А избавлять тебя от мук я ни у Бога, ни у черта просить не буду. Никаких мук ты не заслужил, ибо жил ради святой родины, проливал кровь на далеком Одере ради родины, любил родную литературу и родную красоту выше всего на свете и никогда ни за что не просил вознаграждения.

1977

КТО Ж У ВАС СМОТРИТ НА ОБЛАКА?(А. И. Солженицын)

В Президиум IV Всесоюзного съезда советских писателей?.

Я получил письмо А. И. Солженицына о цензурном произволе в нашей литературе и должен заявить, что полностью разделяю всю тревогу и боль, которыми переполнено это письмо.

Цензура наша есть вопиющее нарушение нашей Конституции. Она не подконтрольна обществу, конъюнктурна и не несет никакой ответственности за изуродованные художественные ценности. Писатель лишен даже такого элементарного права, как лично встретиться с цензором и в диалоге защитить свою точку зрения и истинность своих положений. Явным признаком цензурного произвола является зависимость от географии места. Чем дальше от Москвы, тем ужаснее условия литературной жизни.

С презрением к самому себе должен заявить, что эта «цензура», это угнетение ею художественного сознания уже оказали на меня, на мой разум и творчество, вероятно, необратимое влияние. Внутренний цензор говорит знаменитое «не пройдет» еще до того, как приступаешь к работе. Таким образом, цензура, имея беспредельную власть, нравственно развращает писателей с первого дня их появления на литературный свет. Потери от этого для общества невосполнимы и трагичны.

В юбилейный год советской власти цензурный произвол и самодурство достигли апогея, что является кощунственным.

Итак, я полностью присоединяю свой голос к выступлению А. И. Солженицына. Вопрос о цензуре должен быть включен в повестку дня Съезда и обсужден. Я не согласен только с тем, что вопрос этот возможно формулировать в такой максималистической форме, как это сделано А. И. Солженицыным: «упразднение всякой – явной или скрытой – цензуры на художественные произведения». Вероятно, формулировка должна быть выработана коллективно. Ибо во всех государствах, при всех режимах, во все века была и необходимо еще будет и военная, и экономическая, и нравственная (порнография) цензура. Я предлагаю Съезду добиться запрещения уродливой формы негласной цензуры, дать право личной встречи с цензором и право апелляции в высшие цензурные инстанции и в конечном счете к Правительству. Я считаю также, что Союзу писателей должно быть гарантировано право вмешательства в цензурные тяжбы, и он должен защищать произведения своих членов перед Правительством.

Я полностью согласен с каждым словом второго раздела письма-выступления А. И. Солженицына.

По третьему разделу я должен заявить, что только вчера, из письма А. И. Солженицына узнал о том, что он обращался в правление СП РСФСР с просьбой о защите от клеветы, хотя я должен был бы быть информирован о таком заявлении русского советского писателя, ибо являюсь членом ревизионной комиссии Правления.

Все вопросы, поднятые А. И. Солженицыным в его письме на имя IV Съезда советских писателей, есть корневые и главные вопросы нашей литературы, а значит, и нашего народа, нашей страны. Время их решения назрело с беспощадной исторической необходимостью. Никто никогда не простит делегатам Съезда, если они опять уйдут от сложности этих вопросов в кусты.

Член Ревизионной комиссии Правления СП РСФСР, член Правления Ленинградского отделения СП РСФСР В. Конецкий

20 мая 1967 г.

Дорогой Виктор, я не ответил Вам сразу, а потом уже хотел дождаться хоть какого-то завершения сюжета и тогда написать. Вашу просьбу выполнить буквально я не мог. Никто не собирался дать мне слово на съезде – его не дали очень многим делегатам съезда, из числа тех, кто мог бы отважиться на серьезный разговор о литературе и о нашей жизни, кто мог бы выступить вполне самостоятельно и независимо. Об этом Вы, конечно, теперь уже знаете и имеете представление об уровне и характере съезда.

Насколько мне стало известно, тот, кому Вы послали первый экземпляр своего письма, не передал его, потому мне пришлось передать в секретариат съезда, вполне официально, свой экземпляр?. Я это сделал на следующий день, после того как получил письмо от Вас. В президиум съезда его передал член секретариата съезда – Сережа Крутилин. Демократический уровень съезда дошел до того, что просто попасть в президиум было невозможно, поскольку вход в помещение президиума… охранялся. Нужно было подолгу вертеться вблизи входа, дожидаясь кого-нибудь из членов президиума.

Вы уже знаете, что писем было очень много, писем такого характера, как Ваше. К чести писателей-москвичей нужно сказать, что очень многие из них нашли возможность выразить свое отношение и к письму Солженицына, и к его драматической судьбе, быть может, более драматической для литературы, чем для него самого. Некоторые, заживо приписавшиеся к классике литераторы не понимают, что они останутся в литературной хронике века не как создатели худосочных произведений, а как гонители великого таланта.

Теперь сюжет, кажется, доигран. Все еще сохраняется в тайне, но известно, что был большой секретариат, с приглашением и Александра Исаевича, с заботливым ограждением его от… сквозняков, но без малейшего желания оградить его писательские, гражданские и человеческие права. Напротив, письмо его квалифицируется как враждебная вылазка, как клевета, вместо того чтобы увидеть в нем крик души и мужество, настоящее мужество, к которому мы, пожалуй, и не привыкли. Против осуждения письма голосовали только двое – Симонов и Салынский, да и Твардовского просто не было. Возможно, что мы вскоре прочитаем даже официальное, на манер министерских, уведомление обо всем этом трагическом деле. Тогда будет поставлена и бюрократическая точка.

Вот все, что я могу написать Вам по этому поводу, а еще поблагодарить Вас за то, что Вы написали свое письмо, за то, что Вы в нем написали, и за доверие ко мне.

Крепко жму руку.

Ваш Александр Михайлович Борщаговский 17 июня 1967 г.

Уважаемый Александр Исаевич!

Все это, конечно, детский лепет, как Вы отлично сами понимаете (я говорю о своем письме съезду).

Я отправил его на имя Федина с уведомлением о вручении.

Хочу сказать Вам о глубоком уважении. Передайте глубокий поклон Вашей семье.

Понимаю, что письма к Вам просматриваются и могут не дойти, прошу подтвердить получение этого моего письма.

С уважением Виктор Конецкий

Уважаемый Виктор Викторович!

Ваше письмо съезду я прочел еще 22.05, как и многие читали его в Москве. Оно отнюдь не кажется мне детским лепетом, оно всем нравится и мне тоже. Только наивным (наследственным) кажется представление, что цензор – инстанция более нравственная, чем писатель и издатель.

Ваше письмо съезду, как и другие письма и телеграммы, хотя и не вызвали немедленного эффекта, но, безусловно, не окажутся бесплодными в истории нашей литературы.

Я рад таким образом с Вами познакомиться. Если сохранилась у Вас книжечка рассказов – подарите мне (увы, я не могу ответить тем же)?.

На Ваше письмо ко мне в Рязань я с опозданием отвечаю лишь сейчас, потому что не было меня в Рязани. С перепиской моей не так худо, как Вы думаете: письма все доходят. Вообще не слишком ли мы запугиваем себя призраками?

Жму руку! С добрым чувством!

Солженицын

Уважаемый Виктор Викторович!

Я рад был установить по Вашему письму, что Вы на меня не обиделись. Хотя Вы и не убедили меня, что морская тема столь много значит для развития русского общественного сознания, но напор Вашей морской страсти так силен, что смешно было бы возражать Вам дальше. Исполать!

Море как защита от атомных взрывов и как источник прокормления человечества – это очень, конечно, интересно и благородно. Но мне кажется, что и это – материал для полунаучной, популярной книги, – а не художественной, никакая специальная технология никогда не может стать содержанием.

Мне остался малопонятен второй абзац Вашего письма – о Вашем литературном поколении, прежде дружном, а потом рассорившемся из-за разных «ощущений России». Я не знаю тех, о ком идет речь, – но верен ли Ваш диагноз? Как-то сомнительно.

Желаю Вам душевной бодрости и успешной работы!

Жму руку!

Солженицын

09.11.67

Уважаемый Виктор Викторович!

Я не отвечал Вам более трех месяцев, но Вы не сердитесь: книг, не относящихся прямо к моей работе, я успеваю прочесть за год 5–6, не больше. Теперь я внимательно и с карандашами прочитал Вашу книгу «Кто смотрит на облака». Перелистывая, я мог бы сейчас о многих отдельных абзацах Ваших сказать – где особенно понравилось, где совсем не понравилось. Но это было бы утомительно. Вам, может быть, и не нужно совсем, особенно потому, что от написания книги ведь прошло уже года aaa, и Вы сами давно увидели слабое, а сильное, может, уже и превзошли.

Я рад был узнать из этого чтения, как и предвидел, что Вы писатель – настоящий и честный, что Вы литературу не копируете с образцов, а делаете взаправду. И еще – Ваша проза очень мужественна: не в смысле смелости поднимаемых вопросов, а в смысле хватки мужской – в меру (очень в меру; этого подделать нельзя, угадать невозможно) все взято, голос никогда не повысится, лишний мускул не напряжется, если не требуется обстоятельствами. Да, и вот еще: уверенная изобразительная сила – все видите, и я за Вами.

Первые 4 новеллы я читал и думал: поразительно, как РОВНО написаны (по качеству), все 4 по I ранжиру, как, стало быть, Вы чувствуете этот уровень и твердо держите его. Увы, начиная с 5 все сорвалось (и обычно, что с Ниточкина сорвалось, который был так удачен во 2 и 3, столько ждешь от него в дальнейшем). С 5 до 9 – как-то малозначительно, иногда даже до анекдота (вообще Вы любите вставлять известные Вам анекдоты, но Вы же знаете их свойство: они забываются через минуту). Интерес к новеллам быстро убывает: ведь ждешь больше, чем простое развязывание судеб. Особенно испытываешь ухаб на 5 новелле, там – система острот, которую никому не надо знать, кроме употребляющих их компаний. Все это – малозначительно. Уверен, что Вам под силу поднять гораздо большую тяжесть.

Хотел бы отвратить Вас от морской темы, хотя здесь я очень сухопутно субъективен. Во-первых, я ощущаю Россию как страну сухопутную, даже и не приморскую – только приречную и приозерную. Но больше того: десятилетиями в нашей литературе (с начала 30-х) темы морская, полярная и авиационная были красочным амплуа для писателей, не желающих показывать общественную жизнь. Эту же роль – полярно-морская тема – играет и в Вашей книге сейчас, хотя Вы, конечно, шли в нее по истинной любви.

А самая лучшая глава у Вас – среднеазиатская. Мне лично о тыле военных лет так хорошо еще никогда не приходилось читать.

В эпилоге Вы снова несколько поднимаетесь к уровню первых 4 глав.

Так – глав или новелл? Что у Вас здесь от добротного романа – это – с большим вкусом найденные, очень умеренные и вместе с тем точные ЗАМЫКАНИЯ (с персонажа на персонаж). Они подкупают своей исключительной правдивостью, своим мимолетным касанием, часто без узнаваний – ну, именно так, как и бывает в жизни, – и вся связь межлюдская хорошо ощущается, вся ограниченность нашей кучки, копошащейся на земле.

Итак, новеллы слажены, но роман не родился (хотя Вы и дали ему признаки – главы, эпилог и отдельное название). От этих всех замыканий не создалось никакого стройного понимания жизни или эпохи, или объемлющей мысли автора. Да вот простая проверка: кто ж у Вас смотрит на облака? Никто!

Только, может быть, смотрел старый Басаргин, но Вы нам его почти не дали, а когда было в письме сына, что Христос – это Россия, что надо было еще здорово исследовать и доказывать в сыне, а Вы как будто даже и забыли. Такими фразами не бросаются. Вообще у Вас Петра от Павла не успеваешь отличить. Павел есть, а Петр – как будто он же.

Всем этим я вовсе не толкаю Вас на роман: не сложился роман, и не надо (хотя эпоха для них нисколько не прошла, а может, еще и не начиналась по-настоящему).

Остался мне непонятен Ваш барабанщик. Может, Вам его порезали? Жаль, это могло быть очень свежо и интересно. Не знаю, на странице 304 Вы это нарочно «Родина! Народ!» или по недосмотру? До 1934 года так невозможно было призывать. Но если Вы нарочно, то это смешно и хорошо, однако надо, чтоб читатель ясно понимал, что здесь у барабанщика наложение.

Не сетуйте на меня за длинное изложение, которое, может быть, Вас не убедило, а может быть, и неверно совсем. Да ведь читал я медленно, помечал, не пропадать же и моей работе?

Благодарю Вас за желание посвятить мне «Алафеева и Синюшкина». Но, во-первых, этого Вам не разрешат, а во-вторых, я не улавливаю своей причастности ни к этому сюжету, ни к этим персонажам. Алафеев из того поколения, которое мне ни понять, ни описать, а вижу – верен, очень! (А вот инженер Некрасов там – никуда не годится, редкая в этой книге ложь.)

Не сердитесь. Всего Вам доброго. Пишите еще более серьезно и задевайте за самое – за самое, бросьте анекдоты. Крепко жму руку.

А. И. Солженицын

21.9.67

Уважаемый Александр Исаевич!

Я было хотел обрушить на Вашу «сухопутность» и «приозерность» всех, начиная никак не ближе Вещего Олега, через Никона и Аввакума, Петра и приморский раскол, славянофилов и западников, народников и марксистов прошлого века и до самого Вашего собственного письма съезду. И все для того, чтобы доказать, что России одинаково нужны сейчас люди, ощущающие ее землей приозерной (со всем тем богатством душевным и духовным, которое в этом слове так уютно живет), и люди, ощущающие ее землей океанской (со всей той грохотностью, самомнением и книжным историзмом, которые неуютно живут в этом слове). Почему-то всю нашу историю люди таких разных ощущений России обязательно доводили себя каждый в свою сторону до фанатизма и рвали друг друга в клочья, и каждый правдами и неправдами хотел перекрестить всех под свой лад. Ныне Россия, хотим мы того или нет, правит миром наравне с одной другой страной. Если время и история завели нас в такую позицию, то для пользы не только нас самих, но и всех народов надо нам воистину научиться собиранию необходимого и хорошего со всех своих честных, порядочных людей.

Когда мое поколение начинало писать в середине пятидесятых годов, все порядочные в нем держались друг за друга и дружили. Ныне все сидят по углам, потому что перессорились из-за своего у каждого ощущения России. Вы знаете, это тяжело и больно, и вредно, и смешно даже, но это так.

В том, что темы морская и авиационная служили красочным амплуа, Вы, ясное дело, правы. Однако то, что в тридцатые годы происходило в Арктике и в воздухе, было не только газетной демонстрацией и иллюстрацией молодого революционного порыва народа, но и действительным поворотом сухопутной центральной России и Сибири через Полюс к открытому географическому пространству всей планеты. Последствия этого поворота переоценить невозможно, хотя, например, Папанин мне представляется авантюрным проходимцем. (А Дежнев другой?) Так рано или поздно серьезные книги обо всем этом писаться будут. А тема морская сейчас во всем мире стремительно разрабатывается в связи с голодом, увеличением населения, нехваткой воды для городов и еще потому, что только слой воды может укрыть человечество от последствий водородной войны. Думаю, что все это покажется Вам слишком специальным, лишенным той обобщительной глубины, которая есть в Ваших произведениях и Вашем письме мне, а может быть, покажется даже вообще не имеющим к Вашему письму отношения. Тогда простите, но это моя тема, я сейчас книгу пишу об этом, а у кого что болит…

Все, что Вы сказали об «Облаках», глубоко точно, и, несмотря на строгость, меня радует и вызывает даже некоторую за себя гордость, ибо Вы к книге отнеслись с той серьезностью, которая есть во всем Вами написанном. И Вы как бы не письмо мне писали, а просто продолжали писать нечто свое, что и будете писать до самой смерти. Такие письма я еще не получал и потому еще раз благодарю Вас.

Барабанщика мне немного порезали, но дело не в нем, а в том, что к середине книги я уже выдохся – не хватило психической выносливости для задуманного романа, не смог лепить больше чужие характеры и пошел вместо всех героев всаживать собственную личность. Вы понимаете, насколько такой путь – гиблый путь. Писатель может быть в жизни и очень яркой личностью, но нельзя ее всаживать в чужие характеры. Или пиши прямо сам о себе, или веди другого человека. Здесь я погорел.

«Алафеева» хотел посвятить потому, что мне эту вещь хвалили как лучшую, да и я сам так думаю. А о том, чтобы думать о причастности содержания вещи тому, кому посвящаешь, я, честно говоря, не думал, т. к. опыт предложения посвящения у меня с Вами был первым.

Надеюсь, работается Вам нормально. Еще раз благодарю Вас за разбор книги. Всего доброго!

Ваш Виктор Конецкий

22 октября 1967 г.