Текст книги "Том 7. Эхо"

Автор книги: Виктор Конецкий

Из писем О. Б. Эйхенбаум и Е. Даль

Вика, милый, хотела к тебе еще раз «просочиться», но не рискнула.

Прочла сразу твой рассказ о нас и об Олеге. И вся наша жизнь тех лет ожила и заслонила на некоторое время настоящее. И Олежечка – стоящий в углу за шкафом – в рулоне карт…

Хорошо, что он успел узнать тебя, полюбить – и остаться в твоей душе.

И хорошо, что ты у нас есть – хоть и редко мы видимся.

Собираюсь завтра поехать в Переделкино – отвезу книгу Витюшке Шкловскому, расскажу ему о тебе. Он тебя нежно любит.

Если будешь в Москве – не проходи мимо нас, пожалуйста!

Старшая кенгуру?

15.09.81.

Дорогой Вика!

У Лизы** и у меня к тебе большая просьба: это совсем не смешно, но если тебе захочется что-то еще написать об Олеге, который тебя очень любил и которого ты тоже любил, – напиши! Дело в том, что собираются подготовить книжку о нем – с воспоминаниями людей, знавших и любивших его***. Это дело еще далекое, сам понимаешь, но мы хотим собрать все у себя, я напечатаю, и такая книжка, хотя бы в одном экземпляре, будет лежать в нашем доме. Ну а потом, если будут на то указания, мы ее соблаговолим отдать размножить.

Ты пишешь, что тебе все еще рвут зубы? Сколько их у тебя? Ты бесспорно гениальный, но разве у гениальных людей зубов больше, чем не у гениальных? Хватит уж! Дорви и приезжай к нам.

У нас жизнь кривая, мы ее стараемся выпрямить, очень стараемся.

Оля и Лиза Даль

27.09.81

Вика, дорогой!

Мы пишем тебе письмо, чтобы ты о нас иногда вспоминал.

Мы живем странной жизнью, спасаемся от мыслей самого мрачного сорта – астрологией, которую я только что перепечатала, заработав 30 рублей, и оставила себе один экземпляр, и чтением твоих книг.

Есть у нас запись встречи Олега со зрителями в Краснодаре, где он говорит о тебе и читает отрывок под смех всего зала.

Мы сейчас прикованы к дому, дома висит портрет Олега, который на сороковой день привез из Киева один архитектор, уловивший в Олеге то, что было в нем в последнее время – какую-то его потаенность, – что-то он уже знал…

У Шкловских все плохо – бедный Витюшка тает как свечка, а Сима, слепая и глухая, еще полна какой-то бесовской энергии…

Оля

8.10.81.

Я несколько раз видела Олега во сне, но ни разу не видела лица. Только ощущала присутствие его и слышала его голос. Он так читает Лермонтова, у нас есть пленка, и мы бы очень хотели, чтобы ты послушал.

Вика, милый!

Сейчас Лиза звонила Виктору Борисовичу, но он к телефону не подходит. Она говорила с Варей, его дочерью. Он продиктует письмо тебе. И очень ждет тебя.

Между прочим, читаем его книгу, которая только что вышла, – «О теории прозы», в конце идут маленькие отрывочки. Один о том, как в Одессе прохожий толкнул Серафиму Густавовну, там есть три строчки: Я целую дверь твоей комнаты, не плачь. Помню каждый твой шаг – каждое твое движение. Люди не понимают тебя, какая ты, какая ты хорошая.

Я потрясена этими строчками, они о Симе, я думаю. И ему не с кем даже поговорить о ней.

Если ты будешь у него, то доставишь эту радость. Еще у Витюшки есть такое: «Хотел бы хоть раз в день, часа на три, стать трехлетним мальчиком. Очень приятная публика». Не пропадай!

О. Б

Вика, дорогой!

Если бы ты знал, как мы обрадовались, получив твое письмо.

Мы знали, что ты болел, но ты так законспирировался… Значит, ты был в больнице, и в санатории, и в Доме творчества. Такой же путь проделал мой отец после инфаркта…

Относительно Виктора Борисовича могу сказать только одно: в его окружении ненавидели Симу и стараются не допускать общения его с людьми, знавшими Симу. Виктор очень любит Лизу, но, когда она приезжает к нему, она не может остаться с ним вдвоем и поговорить о чем хочется. Лиза была близка с Симой больше, чем я, – и была с ней до самых последних дней.

Виктор Борисович не обижается, да у него уже нет сил обижаться. И он любит всех своих друзей, живых и мертвых, он плачет при упоминании просто имени, но он лишен какой бы то ни было инициативы, поскольку любое движение для него проблема.

В мае собираются устроить в Доме кино в Ленинграде вечер памяти Олега. Лиза, вероятно, приедет дня на 3–4.

О. Б.

20.04.84.

Дорогой Вика!

Пишу тебе – вернувшись с панихиды по Виктору Шкловскому, которая именуется «траурный митинг». Народу было немного, писателей совсем мало.

Я долго смотрела на Витюшку – но лицо так изменили гримеры, что глаза мои остановились на черепушке, он остался такой, каким был, здесь гримеру нечего было делать.

Они изменили форму носа, придали губам какое-то чужое выражение… Губы должны остаться сомкнутыми смертью, а не гримерами. Раньше, мне кажется, к их услугам не прибегали.

Я поцеловала его и сказала ему, что ты его никогда не забудешь. Мне вдруг на мгновение показалось, что задрожало веко… Слишком долго смотрела, вероятно.

Ну вот и все.

Оля Эйхенбаум

11.12.84

Барышня и разгильдяй (Б. Ахмадулина, Г. Халатов)

ВСТРЕЧИ РАЗНЫХ ЛЕТ

Ахмадулина – единственный из современных русских поэтов, чьи строки и строфы прошли со мной по всем океанам планеты Земля.

Например, гимн Марине Ивановне Цветаевой:

 
 Морская – так иди в свои моря.
Оставь меня: скитайся вольной птицей.
Умри во мне, как в море умерла,
Темно и тесно быть твоей темницей.
 

 
… Я целовала крутолобье волн, просила море: – Притворись водою!
Страшусь тебя, словно изгнали вон в зыбь вечности с невнятною звездою…
 

Не все у Беллы внятно.

Но – магия.

Пушкинские Горы. Август. Святогорский монастырь. Ночь. Кто-то бубнит. Белла. Я не один. Она тоже не одна.

– Давайте навестим Александра Сергеевича.

Ну, у матросов нет вопросов.

Выходим из кельи монастыря, превращенного в гостиницу для туристов.

На воле свежо. Поднимаемся к могиле Пушкина.

Предрассветный ветерок чуть шелестит листвою древних дубов и лип.

Тишина над могилой Пушкина. Она еще глубже и таинственней от шелеста листьев старых дубов и лип… Но как же любо мне Осеннею порою в вечерней тишине В деревне посещать кладбище родовое, Где дремлют мертвые в торжественном покое…

Белла достает свечу, притепляет от зажигалки, прикрывает ладошкой и ставит в нишу обелиска.

И вдруг мы опускаемся на колени.

Высокопарно? Сентиментально?

Да. Хорошо, что это было.

Утром на душе и вокруг было так нежно, что потянуло рисовать акварелью.

Уговорил Беллу попробовать. Дал краски и бумагу. Мы рисовали стога и копны сена на фоне темной стены какого-то парка или леса.

За нашими спинами чуть шелестело ветровым накатом озеро Кучане.

Прямо скажем, Белле было далеко до Левитана. Но как обидно, что я потерял ее акварель.

Рисунок Беллы был замечательно наивным (так рисуют пятилетние ребятишки).

И в этой детскости вдруг проявляется мощная сила поэта Ахмадулиной.

На древний Корчев мы шли из Италии. В каюте висела ветка с лимонами и торчал из ржавого железного ведра сардинский кактус.

В ночь с 8 на 9 января 1969 года зазеленели на экране радара отметки далеких коктебельских гор Карадага и Сюрю-Кайя. Было холодно, прогнозы обещали тяжелый лед в Керченском проливе.

Около четырех ночи сменил очередную карту, перенес на нее точку и увидел на берегу Керченского пролива набранное мелкими буковками название «Тамань».

И я измерил расстояние по карте от торгового порта Керчи до Тамани. Авось выпадет свободное время – смотаюсь на рандеву с тенями Лермонтова и Печорина.

«Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдобавок хотели утопить…» Стой на горе! Но чем к тебе добрей чужой земли таинственная новость, тем яростней соблазн земли твоей, нужней ее сладчайшая суровость…

Ну, Печорин вместе с Михаилом Юрьевичем в Тамани кое-как от всяких подорожных тьмутараканских напастей отбились.

А вот для меня самый скверный городишко СССР – Керчь. Там я был трижды предан и оказался на самом дне моряцкой жизни – в вытрезвительной камере припортового отделения милиции. И это абсолютно трезвым.

Многие годы я хранил и лелеял в душе чистое отношение к морю и морской работе. Многие годы мне удавалось вылезать из неизбежной грязи так, чтобы быстро забывать о ней. Я старался помнить о рассветах над океаном, а остальное…

В Керченской милиции всякие мифы для меня закончились.

И от бессильной злобы я вполне мог бы наделать много глупостей и навсегда поломать свою жизнь.

Раздетый до кальсон, получивший коленом под зад, валяясь на железном топчане, и ожидающий весьма крупных служебных неприятностей, я вдруг нашел духовную поддержку от двух забулдыг-сокамерников.

С одним из них потом мы несколько раз пересекались в жизни и даже стали друзьями. Моим товарищам не надобно удачи, Мои товарищи добьются своего!..

 
… Да будем мы к своим друзьям пристрастны!
Да будем думать, что они прекрасны!
Терять их страшно, Бог не приведи!
 

А вы замечали, что для Беллы слова «товарищ» и «друг» не имеют пола?

Я давно раструбил о вселенских муках, в которых происходили роды сценария кинофильма «Путь к причалу». Но про одну замечательную деталь ни я, ни мой друг Георгий Данелия, кажется, ни разу не поминали.

Мало того, что сам сценарий обоим авторам казался запредельно дрянным. До самого момента сдачи его мы не могли решить судьбу главного героя боцмана Росомахи: убивать его или пускай еще поживет. Выход нашли в том, чтобы под финал напустить такого дыма и тумана, что сам черт не поймет – счастливо или несчастливо вся эта киноэпопея заканчивается. Но не тут-то было. Величественный худсовет Мосфильма категорически потребовал жирной точки.

И вот тогда мы пошли на поклон к знакомым поэтам. Те шарахались от нас, как черт от ладана. А шарахались они потому, что мы сами знать не знали, чего от них просим.

Помог авторитет Сергея Федоровича Бондарчука. Он уговорил Беллу сочинить несколько жизнеутверждающих и философски-расплывчатых строк, которые решил сам исполнить.

Думаю, никто из зрителей не заметил, что нижеследующие строки декламирует Сергей Бондарчук. Кусками земного тепла, земной радости и печали корабли уплывают в море. Будьте счастливы, Корабли! И возвращайтесь! Так или иначе, как угодно, но непременно, всегда, возвращайтесь!

Для сурового Худсовета этого эпизода, озвученного ведущим кинохудожником страны, оказалось достаточно. Картину запустили. А вот получила ли Белла гонорар, не знаю.

Приезды провинциалов в столичный ЦДЛ заканчивались обычно опозданием на поезд или самолет.

И в тот раз я вдруг обнаружил, что моя «Красная стрела» на пути в Питер, вероятно, уже миновала Клин. Ночевать было негде.

Белла говорит:

– А ты будешь паинькой, если я дам тебе ключ от квартиры? Там знаменитости живут, учти. Даже Евгений Иосифович Габрилович…

– Ну и черт с ним. А я буду тихий, как мышка.

– Мышей я боюсь… Вот ключ, и будь тихий, как совсем старенький скиф.

– Буду, – заверил я, проверив наличие фляги с коньяком в заднем кармане брюк.

Квартира Беллы была однокомнатной. Интерьер – раскладушка, безносый чайник на газовой плите в кухне, чашка… На полу вдоль стен с десяток портретов Беллы маслом неизвестных мне художников, но очень хороших.

И это все. Мне больше ничего и не надо было. Хотел замастырить чаек, но газ не зажегся, глотнул коньячку и мирно, тихо заснул.

Приснился штурм Измаила Суворовым.

Какие-то сотрясения, удары, треск дерева, вопли…

Толпа турок взламывала с лестницы дверь в квартиру. Предводительствовал классик советской кинодраматургии Габрилович.

– Газ! Открыть окна! Где хозяйка??? Милицию!!! Взлетим на воздух!!! Кто вы такой?..

Я был в трусах и тельняшке.

Вечером газ не шел и я не перекрыл краник. К утру весь дом оказался прогазованным от киля до клотика. Ладно, то, что я не сдох, – на то Господня воля. Но я так люблю первую сигарету! Если бы я чиркнул спичку?!

Понятия не имею, как Белла расхлебывала скандал.

В январе 1984 года меня тряхнул инфаркт. Откачивали в больнице имени Ленина. С врачами и врачихами я подружился. И где-то в марте пригласил их в гости – человек пятнадцать.

Жил тогда один. Повар я хороший, дипломированный даже. Приготовил стол, нацепил парадную форму, слюнки глотаю, жду гостей.

Звонок.

На пороге Белла с огромным букетом замечательных роз.

– Господи! Какими судьбами?!

Оказывается, она по моим следам угодила в ту самую больницу. Только, к счастью, по менее дрянному делу. И содержали ее там на свободном режиме. Узнала, что врачи у меня собираются, и приехала.

– Розы, – говорит, – в вазу не ставь. Пусть они в холодной водичке в ванной поживут.

Пустил цветочки в ванную в свободное плавание, открыл краны на полную мощь.

Явились айболиты.

Все было замечательно: и люди хорошие, и Белла стихи читала, и весна на дворе.

Лекаря сбросили груз забот. Белла читала стихи о Петре Первом: Всяк царь мне дик и чужд. Знать не хочу!

И все же мне не подспудна власть – уставить в землю перст, и причинить земле колонн и шпилей всходы, и предрешить того, кто должен их воспеть. Из Африки изъять и приручить арапа, привить ожог чужбин Опочке и Твери…

… все правильно окрест, как в пушкинской тетради, раз навсегда, впопад, и только так, как есть!

К рассвету лекаря уже крепко надрались и начали поштучно уходить. Лифт, конечно, не работал, и один реаниматор свершил на лестнице кульбит, но отделался легким испугом.

Розы продолжали отмокать в ванной.

Наконец врачихи дружной стайкой окружили Беллу, чтобы конвоировать ее обратно в больницу.

Уже на лестничной площадке Белла прочитала:

Не добела раскалена, и все-таки уже белеет ночь над Невой. Ум болеет тоской и негой молодой. Когда о купол золотой луч разобьется предрассветный и лето входит в Летний сад, каких наград, каких услад иных просить у жизни этой?

Я закрыл дверь за гостями и, не прося больше никаких услад у этой жизни, рухнул на диван и воткнул рога в жесткий валик.

Проснулся от надрывного телефонного звонка. Звонила соседка с нижнего этажа Рахиль Исааковна Файнберг.

– Виктор Викторович, что у вас происходит?!

– Что? Ничего. Я сплю.

– Нас заливает!!! Боже мой, наша библиотека!

Мои соседи были людьми интеллигентными и тихими, ибо представляли собой союз литературного критика с театроведом.

Я бросил трубку и кинулся в ванную. В коридоре вода была уже по щиколотку.

А когда открыл дверь ванной, то с трудом устоял на копытах – такой девятый вал вырвался на простор.

Розы!

Розы заткнули шпигат, и вода давным-давно лилась через борта.

Видели памятник «Стерегущему»? Как хлещет в открытый героическими матросами кингстон Японское море?

Вот и я увидел.

Добавлю одно: лишь какую-то неделю назад Рахиль, закончив труд Сизифа (монографию обо мне), свершила уже подвиг Геракла – отремонтировала свою квартиру.

…Все правильно окрест, как в пушкинской тетради раз навсегда, впопад, и только так, как есть.

Ремонт Рахили пришлось повторить.

В 86-м на старом лесовозе последний раз прошел Арктику: Мурманск – Колыма – Певек – Игарка. В Игарке распрощался с судном.

Третьи сутки сижу в аэропортовском бараке, жду самолет на Нижнюю Тунгуску и Красноярск.

«Нет погоды».

Перестройка. Уже грохнул Чернобыль и утонул «Нахимов». Солдаты-пограничники размешивают сапожную ваксу вместе с дегтем в денатурате. Пьют и остаются живыми. Пущай наши внутренние и внешние враги тешат себя надеждой на скорую гибель России. Долго им придется ждать…

В единственном продовольственном магазинчике аэропорта висит объявление: «Сухое молоко отпускается детям до 12 лет строго по справкам». На дверях камеры хранения мелом написано: «Мест нет и не будет».

Народ в бараке валяется в четыре яруса. Сижу верхом на чемодане, как король на именинах. Духота, мат, детские рыдания, но под потолком барака мерцает телевизор. Правда, экран размером с книжку начинающего писателя, а изображение вовсе чахоточное.

Плевать мне на СМИ. Прощаюсь с Арктикой. Первый раз прошел ее тридцать три года назад. Быстро промелькнула жизнь.

Объявляют посадку. Народ тянется на взлетное поле понуро и в молчании.

И вдруг знакомый голос из далекой Москвы, из-под притолка аэропортовского барака: Та любит твердь за тернии пути, пыланью брызг предпочитает пыльность и скажет: «Прочь! Мне надобно пройти». И вот проходит – море расступилось…

… Раз так пройти, а дальше – можно стать прахом неизвестно где.

Прощеное воскресенье

1997 год.

Б. Ахмадулина – В. Конецкому.

Витя!

Проснувшись сегодня утром, с удивлением заметив, что опять жива и рада этому, уставившись в окно на зловещую погоду, я так ясно вспомнила тебя, засмеялась своей удаче – что ты есть, что я тебя знаю, не боюсь и непременно когда-нибудь тебя увижу. Привет тебе и благодарю тебя.

Ведь мне не нужно тебе говорить, что не потому пишу тебе, что мои тоска и мерзость достигли совершенства, а наоборот – от радости к тебе. С горя – никогда не стала бы писать, чтобы не утруждать тебя еще и своей печалью. И вообще, как ни странно, – мне хорошо. Это совершенная правда.

Просто все так долго превращается в письма.

Мне кажется, что тебя нет в Ленинграде, а как ты – я знаю: хорошо.

Благодарю и целую Любовь Дмитриевну, перед которой я виновата: я встревожила ее своим первым визитом, а вторым не успокоила, потому что раньше уехала.

Вот что мне недоставало: написать тебе, подтвердить себе твою реальность. Написала – и с бодростью берусь за работу, которую должна сдать.

Пока, Вик, целую тебя.

Белла

Витя, у нас все распалось: Юра болен, я как-то особенно стала глупа, посуда разбилась, потолок протек.

Я как-то вся дрожу, но зато пишу много.

Юра чувствует себя хорошо, и это мешает ему лежать – а лежать еще долго.

Не забывай нас и дальше, мы очень любим тебя.

Белла

Витя, приезжай, я тебе дам прочесть рассказ. Будем с тобой не пить, дружить и хвалить друг друга. Целую тебя.

Белла

Милый и родимый Витя, довожу до твоего сведения, что ты мной любим, и мои молитвы часто звучали в твою пользу, хоть я и знаю, что это бесполезно, и твоя бледная, воспаленная худоба по-прежнему реет и бьется о ленинградские углы.

Чтобы не преувеличивать твоей трогательности, напоминаю себе, что ты достаточно глуп, упрям и живуч, и снабжен апломбом, столь свойственным старшим помощникам капитана, да еще не по заслугам высоко одарен. И в этом сложном и привлекательном облике ты уцелеешь среди всех невзгод, растолстеешь, разбогатеешь настолько, насколько это нужно для приобретения множества голых бумажных женщин и некоторого количества хорошо одетых живых, но и это еще не все, и ты напишешь много прекрасных книг мне и всем на радость.

Я совершенно не сомневаюсь в этом, и все же прошу добрые силы, населяющие небеса и моря, сберечь тебя в целости и сохранности, здоровым и благополучным.

Твоя Белла

Витька, я что-то впала в большое беспокойство о тебе. Помни об этом, когда будешь губить свое здоровье. Едва ли не в первый раз я тебе говорю серьезно. Ты – милый, дорогой и прекрасный, рассчитывай на мою нежность и верность в случае чего. Я и сама ощущаю какой-то туман, от которого все болит.

Мы последнее время виделись мало и неудачно, а последнее время и вовсе не виделись. Но ты у меня все время где-то маячишь в уголке глаза каким-то любимым и жалостным силуэтом.

Ну, веди себя хорошо. Мы всегда с тобой и говорим о тебе мечтательно и высокопарно. И не пей там…

С ханжеским приветом твой верный товарищ Белла.

Витя, приезжай, я тебе дам прочесть рассказ. Будем с тобой не пить, дружить и хвалить друг друга. Целую тебя.

И почему абсолютное большинство женщин под письмами не ставят дат?!

Разгильдяй Грант

На самом краю нашей несчастной земли в столице Колымского края – Магадане – многие годы проживал веселый и озорной армянин. Он был доктор в очень мрачной области медицины – специалист по лучевой болезни и другим радиоактивным мерзостям.

Мы переписывались долгие годы, но, как и с большинством моих корреспондентов, ни разу не виделись.

И в свободное, и в служебное время Грант Халатов писал стихи. Часто хулиганские. Вот, например, некролог, заготовленный Грантом впрок для меня:

 
 Когда построят бушлат сосновый,
Когда приладят костюм тройной,
Я, понапрасну не прекословя,
В бессрочный выгребу выходной.
 
 
Засуетятся друзья и жены,
И даже тещи зажгутся вдруг,
А я, спокойный и охлажденный,
Взгляну из гроба на все вокруг.
 
 
Увижу так: духовой оркестр
Шопена мучает, в доску пьян,
 А самый трезвый, совсем облезлый,
Попасть пытается в барабан.
 
 
По-над могилкой, в тени осинки,
Вражина, вредный, как геморрой,
Подобно плакальщице-грузинке,
Готовит вопли, впадая в роль…
 
 
И ведь просил же: поменьше пены,
Побольше пенья – и пей до дна.
Так нет, лежи здесь, теряй терпенье
И дожидайся, когда ж хана.
 
 
А жизнь такая вокруг живая,
А я, выходит, назад гребу?
Ну нет, подумаю, оживая,
Видал я, братцы, всех вас в гробу.
 
 
К чертям собачьим – сосновый ящик,
На барахолку – костюм тройной!
И по могилкам, беспечно спящим,
В одном исподнем рвану домой.
 

Грант хотел увидеть свои стихи напечатанными, но практически ничего не делал для этого, раздаривая их друзьям.

Гранта, повторюсь, как и многих других своих друзей по переписке, я никогда не видел.

Магадан

Мастер! Вот Вам.

ИСПОВЕДЬ БЫВАЛОГО КОМАНДИРОВОЧНОГО

 
Мореный реалист и бывший лирик,
Произношу вердикт, крутой, как дуб:
Чукотка пахнет, миль пардон, сортиром
И тусклым потом в аэропорту.
 
 
Эх, мать твою, нелетная погодка —
Хотя бы раз да вовремя взлететь!..
Торчишь на задней парте у Чукотки —
Так на Камчатке школу просидел.
 
 
И маешься, ни в чем не виноватый,
И лаешься на потаскуху-жизнь,
И выйдешь в тундру… А вот тут, ребята,
Чукотка пахнет так, что стоит жить.
 

Между прочим, курорт в поселочке Талая – райское место поблизости от Магадана. Особенно хорошо там в июле – августе. Кстати, он и по профилю Вашей нежной скорби.

Жаль только – водку там зарубили идиоты местного масштаба.

Ваш Грант Халатов (Разгильдяй)

16.07.87.

Магадан

 
Мастер! Поговорим о колорите,
Уткнувши нос поближе в шкаф…
Да, Север – он не калорифер,
Да, Север – холодильный шкаф.
 
 
Но все же белое бесцветье —
Не все, что у него в груди…
Итак, поговорим о цвете,
А лучше – молча поглядим.
 

Это я к тому, что акварели Ваши, по крайней мере те, что я видел в журнале «Нева», угрюмы. Вы даже солнечную Пицунду ухитрились опечалить. Что подтверждает мою давнюю догадку о том, что жисть Ваша – еще не стерва…

А вот проза – прелестная акварель. Солнечная, как у Думбадзе…

Прочитал «Никто пути пройденного у нас не отберет». Уровень Ваш, но чувствуется, что это – точка в огромном предложении.

Что ж, наберусь терпения и буду ждать нового.

А у меня закончился четырехлетний приступ стихотворного помешательства. Надо было толкаться, издаваться, да скис, остыл, зуд прошел. Так, чешется иногда, но это терпимо. Ей– богу, это не кокетство. Пусть оно полежит, подремлет. А вот подохну, вдова издаст – и сразу в дамки, хе-хе.

Обнимаю Вас, Мастер.

Разгильдяй Грант

22.10.87

Магадан.

Мастер, сами Вы чистое дите!

Какого черта не написали, что прислать, если я в каждом письме об этом талдычу?

Конечно, мы же интеллигенты, мы питерские, нам дворянская нежность не велит…

А я не хочу, чтобы властитель дум загнулся раньше срока только оттого, что во вшивом Ленинграде даже гондоны по талонам.

А я вчерась отхватил водку по талонам! Талоны такие красивенькие – жаль было расставаться.

Кстати, талоны за апрель я не отоварил, а отнес в краеведческий музей. Там сначала хохотали, потом задумались, закручинились и… взяли. Авось, когда-нибудь появятся талончики мои в экспозиции как значок времени – в разделе «Мужество северян».

Касательно судорог. Они частенько бывают утром при пробуждении. Поэтому необходимо по возможности просыпаться «плавно», не резко, избегая резких движений копытами, да и вообще организм кантовать полегче.

А Ваши большие начальники – пройдохи и трепло – точно. Они нам ядерный лихтеровоз «Севморпуть» подсунуть хотят и делают это бездарно, нахрапом и хитростью. Пока держусь. У меня на тощей шее Билибинская АЭС; не хватало еще ядерного объекта в порту в черте города.

Вот и все. Обнимаю.

Разгильдяй Грант

22.06.89

Магадан.

Мастер!

 
Я прошу Вас компетентно
Рассказать об импотентах.
 

Это я немножечко «организовал» фразу из письма в редакцию «Советской культуры» от некоей вдохновенной читательницы.

М-да. Гитлер – дурак: ежели бы знал, каков у нас читатель, ну на худой фаллос прочитал бы в «Крокодиле» рубрику «Нарочно не придумаешь» – он бы еще раз двадцать почухался и прикинул – лезть в Россию или нет.

Уверен: американосы пошли на разоружение, начитавшись «Молодой гвардии»: не надо засылать шпионов, загонять на верхотуру спутники и т. д. – достаточно прочесть один номерок этого журнальчика, чтобы сделать вывод: с этими дебилами лучше жить в мире.

И вообще, могу дать совет, как узнать в этом бедламе «кто есть кто?»: Отныне для меня Нет проще простоты: Скажи мне, кто твой гдлян – И я скажу, кто ты.

Хе-хе. Кстати, о птичках: прочитал в № 6 «Молодой гвардии» памфлет В. Бушина – там он долбает Яковлева, Арбатова, «Огонек», и делает это блистательно. Я не вдаюсь в существо, я о форме и стиле: вот ежели бы все грызлись на таком уровне – пусть бы грызлись.

Ваш полуинтеллигент Грант

10.07.90

Магадан.

Мастер!

Лев Толстой – гениальный писатель. Я серьезно. Читаешь, к примеру, детский лепет про Левина и Кити, томишься, зеваешь и вдруг – бабах! – Каренин пелестрадал! И этим «пелестрадал» Алексей Александрович – высокая душа, истинная жертва условностей – оправдан перед людьми и Богом.

Или, скажем, всего пару корявых слов о Сереже Каренине – и человек на ладони: «ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу». Каково, а?!

Это ведь конгениально мне, несравненному —

 
Беззаботный, безвредный парняга,
Из бродяг, кто враспашку живет,
Я общителен, словно дворняга,
Только в будку свою – никого.
 

Хе-хе… А как крут старикан с бабами… Судите сами: княжна Марья отделалась пустяками – она всего лишь уродлива; Катюша Маслова – шлюха поневоле; Долли он изукрасил роскошными рогами; маленькую княгиню уморил родами; Кити всучил унылого мужа, с прыщавыми юношескими дневниками; Анну, ясное дело, пихнул под поезд; Элен – о! – тут граф превзошел себя – перед смертью заставил бедняжку обделаться (холера). Даже убитый Вронским конь, и тот – кобыла! Кроме того, имею крепкое подозрение, что творцу стоило больших моральных мук не наградить княгиню Бетси дурной болезнью, а Наташу Ростову увести мимо лап Курагина.

А сколько пол-литров желчи вылил гениальный страстотерпец на всех этих бесплодных львиц и чересчур плодовитых кликуш – а?

Короче, если это дело систематизировать (что, собственно, я и совершил), – то и получается, что уход Льва Николаевича от Софьи Андреевны – это последний, так сказать, завершающий мазок бунтаря и обличителя на величавой картине его отношения к слабому полу.

Уф… предложу это сочинение в качестве типового для всероссийской контрольной.

Ваш Грант-разгильдяй

20.02.92

Магадан.

Мастер!

Ничего себе вопросик Вы подкинули – о писателях в провинции. Что ж, попробую…

ГЛУБИНКА

 
Вот идет одинокая женщина
И капусту в авоське несет.
Расступаются черти-оценщики —
Понимают: идет первый сорт. —
До чего ж она, сука, красивая,
Как достоинством нежным полна… —
Ни черта не поделать с Россиею
Никому, никогда, ни хрена!
 

Полагаю, что писатели свой крест, кряхтя, потянут. Это сейчас они помалкивают – и правильно: осмотреться же надо. И не верю бредням, мол, русская словесность займет скромное, но элитарное место на западный манер.

Россию-голубку никогда не накормить лишь колбасой, водкой да демократией – ей тоску да ласку подавай, и тут уж не обойтись без некоего «поля чудес», а на этом поле худо-бедно играют словами, а словом по слову – не хреном по стулу – тут мастера потребны, и опять пойдут-поедут-поплывут где-то в XXI веке всякие там Булгаковы, Искандеры, Грины, Паустовские, Конецкие и прочие картавые. И всплывет Моби Дик – Шкловский. Но его и тогда не поймут.

Дыхание России всегда будет прирастать провинцией. Когда на столах столичных чиновников замаячат провинциалы Бунины и Чеховы – тогда и дела пойдут.

Подобно матушке Базарова, я не доверяю рыжим и свято верую, что ежели б Тургенев поменьше шлялся за кордон – был бы из него великий писатель. А так… Гуманист высокопарный.

И так будет, уверен, чтоб меня украли. Какие-то странные поперли у меня вирши. Вот пример.

УЖЕ ОСЕНЬ

 
Уже чудно и чудно и чу-лунно…
Вот – чинная молчалица —
Она Подваливает четко и чугунно
Причаливает чутко у окна;
Уже пора. И млечная прохлада —
Густая – оседает в сизый мрак…
Увы, пора. – А вечер так наряден…
Пожалуй, оседлаю старый фрак.
 

М-да, разболтался, как американский губернатор. Касательно бартера – есть у меня вариант:

 
Из Магадана в Питер – курево,
Из Питера – Невзоров скурвленный;
Давно созрел наш резвый мальчик —
По нем колымский лагерь плачет.
 

Дядя Вика! Наша семья (кот Мося, жена Тося и я) желаем Вашей семье не вешать нос – худо-бедно у себя дома живем.

Осторожно и гетеросексуально обнимаю Вас.

Грант-разгильдяй

27.10.92.

Магадан.

Мастер!

Согласен, жизнь – штука тоскливая и вредная, от нее даже умирают. Спасает то, что она, стерва, разнообразная. К примеру, я за отрезок с середины февраля по середину апреля сломал правую клешню, похоронил маму, приватизировал хату в Сочи, прилетел назад в Магадан и перенес острейший гнойный конъюнктивит.

Враги плодовиты, это точно.

Я заметил также, что в этом деле и педагоги не олухи. К примеру, Ульянов Илья наплодил нам… Что касается меня – имею одного сына (законного, остальные не в счет). Ему 26 лет, мастер по боксу, полутяж. Пить и курить завязал аж в 18, когда я только начинал. Сейчас работает частным телохранителем в дорогом сочинском кабаке. Увы-увы. Но, черт возьми, я горжусь пацаном и верю, что свою истинную работу он найдет. И друзья у него ладный народ и чистый. Так что страну из дерьма вытянут, уверен. Уф, стало жарко, позвольте снять пиджак, когда пошел такой стриптиз…

Вы так и не написали свой телефон… Позор! А еще кортик надел!

А за внимание и память спасибо и низкий поклон. Прошу прощения за косой почерк: после перелома еще не насобачился писать.

Обнимаю.

Разгильдяй Грант

04.05.93

Магадан.

Мастер!

Чего скажу: культуры не хватает. И другам и недругам Ельцина надобно проштудировать «Мертвые души», второй том. Первый они, возможно, одолели посредством школьных зуботычин, а вот второй, столь презираемый нашим официозом, весьма поучителен. Цитирую:

«Где же тот, кто бы на родном языке русской души… умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед?! Кто, зная все силы и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мгновением мог бы устремить на высокую жизнь русского человека?!» Конец цитаты.

Дал нам Бог такого парня, и народ инстинктивно выбрал его вожаком (царем ли, лидером ли, президентом – один черт). Так нет же: и этого одного уж повесить хотят.