Текст книги "Том 7. Эхо"

Автор книги: Виктор Конецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

ИЗ ЗАЗЕРКАЛЬЯ

От Верочки Адуевой

…Читали ли Вы, как Татьяна Ивановна пишет о Базунове?? в «Огоньке»? Что значит – «дивная по художественности проза, но – опоздал…» Что это значит? Художественное произведение может нравиться – не нравиться, может быть хорошо или плохо, но что значит «опоздал»? Это же не публицистика. Литература времени не имеет. Наверное, китобои сегодня работают иначе, но капитан Ахав существует в нашем сознании. Если бы Вы знали, как мне надоело это перетасовывание имен, часто несправедливое, нельзя же всерьез говорить о такой пошлятине, как «Игра» Бондарева. И еще какой-то Красильщиков появился, который «смягчает острые углы», уже говорит, что Орджоникидзе, бедный, умер от сердечного приступа! Ерунда! Даже тогда говорили о самоубийстве из-за неладов со Сталиным. А вот теперь – вся правда: его по приказу Сталина убил охранник Ежова, но т. к. была следственная комиссия, которая выяснила, что в его оружии все патроны были целые, а гари в стволе не было, расстреляли и комиссию. Все знали о популярности Кирова и зависти Сталина. Но популярность Серго была не меньше – только в сфере технической интеллигенции, которая работала на индустриализацию страны.

У меня был в Ленинграде знакомый, старый петербуржец, из семьи староверов, горный инженер, чудом выскользнувший живым из «шахтинского» процесса. Он говорил мне о громадной популярности Серго – было у него личное обаяние, энергия и сила. Вот Вам эпизод: совещание ведущих директоров в Кремле, Орджоникидзе громит их за плохую работу. Кто-то не выдерживает и жалобно говорит: «Но, товарищ Серго, ведь и французы говорят, что самая прекрасная женщина не может дать больше того, что имеет». Молниеносная реплика Серго: «Но она может дать дважды!!» Можете себе представить реакцию зала, в котором были одни мужики…

В. А

28.08.88.

Мой покойный муж Николай Адуев окончил Тенишевское училище. Очень рано начал писать стихи, мать его даже водила к кому-то, кажется к Брюсову.

«Лит. энциклопедия» указывает начало его работ с 1918 года; он сам называл себя современником своего времени – отзывался на все. Сперва писал какие-то стихи красноармейцам, пьески, но настоящая профессиональная жизнь началась в Москве в 20-х годах. Он стал писать обозрения для Театра сатиры, один или в соавторстве.

Затем встреча с Ильей Сельвинским, увлечение стихами. Организовали группу «поэтов-конструктивистов» (в спорах с Маяковским). Выпустили сборник стихов разных поэтов под названием «Бизнес» (??); книга, конечно, раритет, но сборник, который я отдала в ЦГАЛИ, существует.

В тот же период Адуев написал роман в стихах «Товарищ Арбатов». Там была глава («Москва буквально»), которую читали все чтецы на эстрадах. Потом – увлекся драматургией (у него было врожденное чутье драматурга).

Написал комедию «Как ее зовут», она получила премию на Всесоюзном конкурсе драматургии, прошла с большим успехом по всему Союзу. Прелесть была в том, что герой-француз говорил на русско-французском диалекте, но отличными стихами.

В то время приехал Андре Жид. Власти его очень ублажали, но, вернувшись во Францию, он обругал нашу страну. И сразу цензура: «Пьесу о французе (положительном герое) немедленно снять!»

Уже через много лет писавший рецензию Д. Заславский при мне извинялся перед Колей: «Вы же понимаете – приказали!»

Пьесу Адуева «Крещение Руси» (очень смешную) убрали после снятия «Богатырей» Демьяна Бедного: «порочат старину».

После этого Адуев написал новый текст к оперетте «Сильва» вместо старой пошлятины (очень ловко, оставив основную сценарную канву). Помогла природная музыкальность. В общем – мотался по разным комедийным жанрам. Потом, уже при мне, решил серьезно заняться музыкальной комедией. Так родилась превосходная пьеса «Табачный капитан», основанная на анекдоте петровских времен об адмирале Каминкове. Она жива до сих пор, идет во многих городах, ее показывали в новогоднем «Огоньке», правда, в ужасной постановке Ленинградского телевидения.

Кроме того, все годы занимался сатирой, был бессменным главой секции Сатиры в Союзе писателей и завлитом «Крокодила».

При всей этой работе занимался глубоко шекспироведением, Гете, классикой. Это было для себя, и об этом мало кто знал. Я с интересом перечитываю его заметки на полях книг (плохая привычка, но она сейчас меня радует).

Разнообразная и в чем-то суматошная работа в разных жанрах заставляла многих литературных снобов оценивать Адуева легковесно, не имея понятия о его глубокой эрудированности.

Когда Коля стал болеть (тяжелая астма), врач посоветовал «жить на воле», и я сняла хатенку в Переделкино, на берегу пруда. Там у нас бывало много приятных гостей, особенно Чуковский, Олеша, когда был трезв. Однажды забрел Фадеев, затеялся какой-то серьезный разговор, после которого он с удивлением воскликнул: «Так вот ты какой!» И стал нашим частым гостем.

Незадолго до войны группу писателей отправили на военный семинар в Академию Фрунзе. Среди них был и Адуев (и Симонов). Адуев получил даже какое-то звание. Может быть, поэтому он был призван в первые дни войны, а может быть, играло роль его знание немецкого языка.

У меня не было надежд на скорую встречу, но Колю быстро вернули в Москву. Кирсанов задумал организовать «Окна ТАСС» – подобие «Окон РОСТА» Маяковского – и ему нужны были помощники.

«Окна ТАСС» находились на Кузнецком мосту, в помещении Союза художников. В 9 утра Адуев получал новые военные сводки, он отбирал их, писал четверостишие, к делу подключались художники. И в 12 часов дня первые «Окна» появлялись в витринах магазинов.

15 октября 1941 года внезапно ТАСС эвакуировался и «Окна» с ним. Нас отправили в Куйбышев, туда мы добирались три недели.

В Куйбышеве работалось хорошо. Там Адуев осуществил первую постановку «Табачного капитана». Постановка была превосходной, подобрались отличные актеры, Адуев сам с ними занимался. Я считаю эту постановку лучшей из многих, которые видела. Свердловский театр получил за этот спектакль Сталинскую премию (первую в истории музкомедии).

Там же, в Куйбышеве, Коля написал музыкальную комедию на тему войны «Бронзовый бюст». Когда мы вернулись в Москву, за нее брались два театра. Еще жива исполнительница главной роли Маша Миронова, мать Андрея. Спектакль имел невероятный успех.

Теперь вставка. До войны мы отдыхали в Доме писателей в Гаграх. Поехали большой группой на Рицу, было много пожилых людей. Там один человек всем нахамил. Все смолчали, но Коля ему «выдал». Когда вернулись, один милый человек сказал нам: «Это дрянной человек, он вам отомстит». Забыли. Но тот не забыл.

На премьере «Бронзового бюста» я его встретила в коридоре. Поздравлял, целовал ручку. А через несколько дней – разгромная статья в «Правде». Он работал там зав. отделом культуры. Рецензия ужасная, все переврано. Пьесу сняли во всех театрах, где ее успели поставить. Адуев был очень расстроен, усилилась тяжелейшая астма. Уехал в санаторий.

Вдруг – звонок из ЦК. Говорит Еголин, тогда зав. отделом культуры ЦК: «Передайте Адуеву, что мы считаем рецензию ошибочной, пьеса хорошая». Я (наивно): «Пусть „Правда“ опубликует рецензию». Еголин: «То, что напечатано на страницах „Правды“, не опровергается. Мы просто поставили ее в особо рекомендованные списки». Я: «Но кто же будет ее ставить после рецензии в „Правде“?» Еголин: «Ну, пусть Адуев просто считает, что у него пару тысяч вынули из кармана!» Какая циничность, мы тогда к этому еще не привыкли.

Вот Вам вкратце жизнь и работа Адуева. Еще было много всякого. Увлекся цирком – написал весь репертуар для знаменитого клоуна Виталия Лазаренко…

В. А

Без даты.

Дорогой! Можете считать это продолжением прошлого письма, мне не совестно писать много, потому что Ваших писем не требую и не жду…

Несколько слов об уехавших. Когда прочитала «Три минуты молчания» – очень понравилось. В Мурманске спросила у моряков: «Правда?» Сказали: «Да, правда, но не вся». Потом обсуждение в ССП, на которое меня не пустили, хотя оно было в ЦДЛ, куда у меня был постоянный пропуск. Секретно! Ну не болваны ли Ваши коллеги? Но недавно взялась перечитать и – увы – плосковато, без глубины. И все-таки, Владимов писатель и, как видно, человек приличный.

Максимова не знала. Но в библиотеке ЦДЛ работала прелестная девушка, Танечка Полторацкая, дочь журналиста. Однажды вечером, когда ее отец мирно ужинал в ЦДЛ, к нему кто-то подбежал и сказал: «Только что по Би-Би-Си сказали, что сегодня дочь журналиста Полторацкого обвенчалась в церкви с писателем Максимовым!» У Полторацкого – сердечный приступ.

Говорят, она в «Континенте» его правая рука. Во всяком случае, характер у нее есть. И литературу понимает.

Ну, и главная громада – Солженицын. М. Петровых? мне рассказывала, как он договаривался о встрече в ее доме с Анной Андреевной.

Солженицын читал лагерные стихи, Ахматова сказала, что этого ему не надо делать. Рассказывал, как разыскивал (и разыскал!) вдову Бухарина.

Материалы собирал скрупулезно и все-таки – история не его стихия. А он считает это своей миссией. Огромный талант, и ему бы писать «художественное»: один финал «Ракового корпуса», первый день Костоглотова на воле, смятый букетик фиалок – это, как сказано у Островского, «дорогого стоит». Я читала у Солженицына все, кроме последних вещей. В «Годе 1914-м» потрясающей силы смерть генерала Самсонова. Остальное скучно.

Вернется ли? Не знаю. Он непредсказуем.

В. А

07.09.88.

Из очень, очень дальнего.

В 1922 году я первый раз приехала в Москву на весенние каникулы. Очень хорошо помню, что это был первый день Пасхи. Мы с подругой ехали на извозчике с Киевского (тогда Брянского) вокзала, и, так как извозчик ездил медленнее автомобиля, то всю дорогу нас сопровождал колокольный звон – сорок сороков еще были целы.

Однажды я пошла на объявленную в помещении Камерного театра лекцию Осинского о современной литературе. Лекции-диспуты тогда были и не только в Политехническом. Был разговор о РАППе. Осинский был отличным оратором (потом его обвинили в троцкизме, и он пропал). Рядом со мной сидел человек в френче. Он темпераментно реагировал на всякие выпады Осинского, пытался втянуть меня в разговор. Но я была пай-девочкой и долго не реагировала на обращения незнакомого соседа. Но потом не выдержала и сказала: «Мало их еще ругают!» Тогда мой сосед сказал, совсем развеселившись: «Позвольте представиться. Генеральный секретарь РАППа!» Было смешно, и я уже не могла отмалчиваться.

Узнав, что я не москвичка, он стал мне показывать и называть людей, ему знакомых и сидящих в зале. Помню, про одного круглолицего, в длинной шинели, сказал: «Этот человек пишет роман, который сделает его знаменитым. Роман называется „Цемент“, а фамилия его – Гладков».

Потом сосед пошел меня провожать. Москву я знала плохо, и мы долго блуждали, пока вышли к знакомому мне дому. Это был дом у Патриарших прудов, у того самого турникета, где погиб Берлиоз! Но интереснее другое. Брат моей подруги, у которого мы жили, учился в институте Красной Профессуры и был гордостью семьи. Отец его – бедный, многодетный портняжка. И вот тут пересечение, одно из тех, которые Вам интересны.

Помните «Крутой маршрут»? Евгений Гинзбург рассказывает о том, как начиналась охота на молодую партийную интеллигенцию в Казани. И первой жертвой всех репрессий был Николай Эльвов – тот самый брат моей подруги, у которого мы жили, впервые попав в Москву.

По дороге я спросила своего провожатого: «Вы писатель?» – «Нет, – отвечал. – Я военный работник». Расспрашивал меня о Киеве, об университете, о литературной Украине.

Когда мы прощались, он просил меня написать ему: «Если вы захотите, то напишите, мой адрес простой – Москва, ОГИЗ, Фурманову. Я там главный редактор». Мне эта фамилия ни о чем тогда не говорила.

Прошло время, вышел «Чапаев». Произвел на всех громадное впечатление. Однажды, занимаясь с моим университетским другом Алексеем Полторацким, я рассказала ему о своей московской встрече, и он посоветовал мне написать Фурманову.

И я написала ему довольно нахальную открытку: «Если „Чапаев“ Ваш – откликнитесь!» И он немедленно ответил: «Мой, мой, первый, любимейший!» Так началась наша переписка. Он писал о московских делах, я – о киевских. Когда я заканчивала университет, он написал: «Редактором возьму Вас сразу, а там посмотрим, что сможете…»

А ранней весной – объявление о его внезапной смерти. Может быть, будь он жив, я зафиксировала бы себя в литературе? Муж говорил, что во мне пропадает редактор, и, давая свои рукописи, просил: «Простриги!»

И я выбрала музыку и уехала в Ленинград.

А письма Фурманова недавно сдала в литературный архив.

В. А

Без даты.

Посылаю книжку Марии Петровых. Думаю, что Вас обрадуют и стихи (дивные!), и воспоминания.

Могу добавить и свое начало знакомства. В том самом поселке писателей посреди Москвы мы поселились с первым въездом в 1948 году. Над нами жил писатель Бубеннов, самоуверенный хам. Когда Сталин похвалил его «Белую березу», он совсем распоясался, хамил всем, купил «специальную» машину для выездов на охоту, в пьяном виде поколачивал жену и тому подобное.

Затем въехал в «шикарную» квартиру, а мне сказал как-то довольно презрительно: «Над вами будет жить плакса» – это о Петровых.

Позже, когда мы подружились с Марией Сергеевной и я близко узнала эту прелесть, я вспомнила эти подленькие слова, эту гримасу «литературного быта».

Но все стало на свои места. Кто теперь читает обласканного Сталиным Бубеннова? А имя Петровых звучит все шире. Я горжусь тем, что она меня любила. Хотя я просто музыкант, муж тогда уже умер… Но она всегда была необыкновенно нежна ко мне. И даже соглашалась жить у меня, когда у них был ремонт и я ужаснулась ее присутствию в ремонтном бедламе…

Когда ее дочка родила, они получили новую квартиру на Ленинском проспекте. Как Марии Сергеевне не хотелось уезжать! Мы с общими друзьями Асмусами страшно переживали за нее – как перенесет это переселение. Так и случилось. Недолго прожила она в просторной квартире, даже книги не успели разобрать. Правда, было небо, так мало видное в Москве. Да, рак почки, от которого она умерла, тяжелая конкретность. Но в чем-то силы ее были надломлены; людей пожилых и тонко чувствовавших с места трогать нельзя.

В. А

20.06.89. Абрамцево.

Из письма М. С. Петровых – В. Конецкому.

…А я, Виктор Викторович, пережила весной огромную, непосильную утрату – лишилась любимейшего человека. И так мне в моем душевном одиночестве нужна была Ваша книга… Об этом – о моем – потом, когда-нибудь, может быть, если будет возможность – из души в душу. А может быть, и не надо этого, не смогу.

Спасибо Вам. У Вас ведь еще вышла книга. Пришлите. На мой московский адрес. В середине сентября я вернусь из Голицына в Москву. Книгу Вашу я не получала так долго потому, что в Москву не ездила, а дочь моя не заходила к соседям нашим, которые забирают к себе нашу почту…

Меня радуют Ваши дружеские отношения с Марком Лазаревичем Галлаем – я его люблю, он настоящий человек и настоящий писатель. Таких как он, мало… Быть самим собой, быть и остаться таким до конца – это ведь самое главное для человека и для писателя.

Простите нескладное мое письмо. Я решилась все-таки послать его, потому что все равно лучше – складнее, умнее написать не смогу…

Мария Петровых

20.08.76

Алло, Вика!

Бабье лето. Летают паутинки. Падает желтый дождь – березки предчувствуют осень. Это пока что на моей открытой северной террасе – около +30. Моим старым сосудам справляться уже трудно, болит голова, капризит сердце. Но вокруг еще так зелено и тихо. Скоро домой.

Задумалась о плеяде наших поэтов.

Блока не застала. Была я в Ленинграде знакома с Михаилом Кузминым. Сейчас он забыт, но тогда его «Александрийские стихи» были очень в моде. Это был маленький человек, эстет, во всем изящный, острый на язык, образованный широко. Его постоянно сопровождал его молодой друг, череcчур близкий… Встречалась я с ним в доме моей приятельницы, Ольги Черемшановой, которая тоже писала какие-то «дамские» стихи. А известна была своей удивительной красотой. У нее был толстенький, добродушный муж, который ею очень гордился. В нее многие были влюблены, особенно актеры. Мы знали, что у нее какой-то пылкий роман, избранника она тщательно скрывала. Но однажды мы встретили ее где-то около Исаакия под руку с… милиционером! Неисповедимы пути любви!

Я вспоминаю свою изумительную кошку. Когда пришла мартовская пора, я приволокла ей роскошного кота, а она забилась под диван и не вылезала. Пришлось с позором вернуть кота. А через несколько дней мама позвала меня на «черную» лестницу и показала ее избранника. Это был страшный, облезлый кот с ободранным хвостом!

Далеко ли ушли люди?

Из наших больших поэтов я близко знала Пастернака – он приезжал под Киев, где я отдыхала в компании Нейгаузов и Асмусов. Это было в 1926 году – необыкновенное лето, я тогда только окончила университет, была намного моложе всех и меня очень опекали. Молодой Гарик Нейгауз вечерами играл, все рассказывали что-то интересное по своей профессии. Асмус вместе со мной давал сеансы Фрейда-Юнга, это был самый разгар увлечения венским кудесником.

Это лето было так всем памятно, что стали собираться под Киевом каждый год, даже когда разъехались. Позднее Зина Нейгауз стала женой Пастернака. Я не переставала с ней встречаться и бывала в их доме. Позднее, когда я стала женой Адуева, Борис Леонидович приглашал нас на всякие свои чтения. Помню, как в ЦДЛ он впервые читал «Гамлета» и они с Адуевым заспорили о Шекспире…

Каким был Пастернак? В чем-то странным. В нем было какое-то неумирающее детство и, конечно, благородство высшего качества, какое-то из прошлого века. Читал он неважно – гнусавый голос, который иногда срывался, напряженно-изумленные глаза и, конечно – великий поэт. Я считаю, что проза ему никогда не удавалась, она была несколькими этажами ниже. И «Детство Люверс» не люблю. Только «Охранная грамота» очень интересна по биографическому материалу.

Помню такой эпизод. Это было после постановления об Ахматовой и Зощенко. Мы зашли к Чуковскому. Ждали его – он был у Пастернака. Когда вернулся, то рассказал огорченно, что битый час втолковывал Пастернаку, чтобы он не давал «соболезнующей» телеграммы Ахматовой, что он этим себе сильно повредит. Но «мягкий в быту» Пастернак был непреклонен и телеграмму послал. Это очень для него характерно, такое старинное благородство.

Ахматова. Я ее видела много раз у Ардовых, и в нашем доме у М. Петровых, но, по-моему, не сказала с ней ни слова. В 20-30-х годах, когда я жила в Ленинграде, она была очень популярна. Но когда появилась ее пушкинская статья (о «Золотом петушке»), все были поражены – это статья зрелого литературоведа, а Ленинград был избалован учеными.

Рядом с ней для меня, конечно, возникает прелестная Мария Сергеевна. Не тот масштаб, но та же требовательность к себе, глубина и, главное, чистота чувств, дают ей право стоять в ряду наших лучших поэтов.

И наконец, гигант Цветаева. Я не все у нее люблю, вероятно, не все понимаю, но ее личность меня просто потрясает. А ее судьба?

Какой букет русской поэзии! И какие все разные – как и должно быть у талантов.

Вот подумала о них – и стало легче на сердце. Не только тусклая мгла есть в нашей жизни.

Ваш капитан Додонов пристыдил меня: «Илиаду» не читала с университетских лет! Сегодня взяла ее в библиотеке. И еще мечтаю читать Коран – вот Вы цитируете суры, а я не читала никогда…

В. А

Без даты.

Прочла статью Ямпольского об Олеше (в «Дружбе народов», № 2, 1989 г.) и разволновалась. Я его хорошо знала. Сперва – издали, когда был шепот: «Это Олеша». Когда пышная красавица – Зинаида Райх – блистала в «Списке благодеяний», когда шли «Три толстяка» и «Зависть» в театре Вахтангова, короче – он был знаменит по-настоящему.

И потом, в Переделкино, когда он бывал у нас очень часто. Муж любил его (он вообще был доброжелателен), и хотя Олеша бывал труден, и за него было больно, – он всегда оставался человеком. Он был своего рода Франсуа Вийон русской литературы. Я не поклонница метафор как украшений, но тот цветной калейдоскоп, в котором он видел мир, конечно, удивителен, совершенно своеобразен. Автор книги о нем Белинков охарактеризовал его как «интеллигента с перебитым хребтом». По-моему, это был типичный загубленный русский талант. Когда я переехала в Москву и еще не устроилась, то обедала частенько в «Национале». И всегда – Олеша там.

Ямпольский написал прекрасно. Пишу – вдруг Вы пропустили этот номер. Всего не схватишь. А вообще – темно в глазах.

В. А

20.10.89.

Расскажу об одной судьбе и таланте.

…Маргариту Барскую ко мне привел Адуев, как только я переехала в Москву. Она не была классической красавицей, но хороша была необыкновенно. Среднего роста, прекрасно сложена, копна черных натуральных кудрей – я всегда, глядя на нее, вспоминала «Мальчика с арбузом» Мурильо. Яркие глаза, чувственный красивый рот, ум, темперамент, необыкновенный, совершенно не женский юмор. Меня она покорила сразу, и дружны мы были до ее ранней и трагической смерти.

О начале ее жизни я знала не много: родилась в Баку, училась в каком-то театральном училище и вскоре стала сниматься в фильмах режиссера Чардынина. Знаете ли Вы это имя? До него, кажется, настоящих фильмов не было (мелодрамы с Верой Холодной я еще кинематографом не считаю).

Потом Маргарита переехала в Одессу, где была, кажется, первая настоящая киностудия. Снималась, попутно училась режиссуре. Марго купалась в неповторимости Одессы. Вот одна из баек, которые она рассказывала.

Чардынин снимал какую-то светскую картину, и Марго нужно было «шикарное» платье. Ей сказали, что есть только одна русская портниха, которая справится со сложной работой, но она по возрасту уже не работает, а шить «частно» боится. Марго стала допытываться – как ее найти. Ей сказали, чтоб шла на Екатерининскую, где стоят цветочницы, и спросила Катю. Она пошла. Катя отослала ее к киоску к дяде Косте. Дядя Костя ее долго расспрашивал, потом послал ее к кому-то. Цепочка была длинной, наконец усталая Маргарита пришла к какому-то ветхому домику на окраине. На стук ей открыла старая, согбенная еврейка. Расспросив подробно, кто ее прислал, она сказала с сильным еврейским акцентом: «Входите. Русская портниха – это я…»

Платье было превосходно.

Переехав в Москву, Маргарита сделала свою первую самостоятельную кинокартину – и как сценарист, и как режиссер. Картина называлась «Рваные башмаки». Она имела громадный успех. О картине написал Горький, восторженный отзыв прислала кинозвезда Аста Нильсен.

Вторая картина Барской называлась «Сын». Она была готова, когда наступил крах.

В то время Марго была любовницей блистательного журналиста Карла Радека. Его арестовали и… на этом ее успех окончился. Ее уволили со студии, готовую картину смыли, никуда не брали на работу. Она буквально голодала, но юмора не теряла. Жила она в квартире, из которой незадолго до того выехал Александров, на полу были следы аппарата, на котором Любовь Орлова тренировалась для знаменитого «Лунного вальса».

Вот в эту квартиру я и пришла однажды и увидела такую картину: сидит полуодетая Марго за пишущей машинкой, жует ломоть черного хлеба, посыпанного солью, а ее бывшая повариха диктует ей… рецепты 60 борщей! Все – всерьез.

(Потом эта повариха работала у нас, уйдя от Папанина, и когда мы спросили ее – почему она предпочла наш скромный дом, она сказала, что, во-первых, не могла видеть, как его обкрадывают, а, во-вторых, «им все равно, что кушать, а мне не интересно». Где теперь такие профессионалы?)

Маргарита жила продажей вещей. Я купила у нее изумительную эскимосскую шубку, которую Радек купил ей на пушном аукционе.

Адуев, который в тот период заведовал литературной частью «Крокодила», предложил Маргарите попробовать себя в прозе. Она написала рассказ, помню его тему – «Первый раз на катке». В редакции его читали и все катались со смеху, и на какое-то время дела ее поправились, ее стали печатать регулярно.

Новая страница ее жизни: она приехала отдыхать в Крым и там познакомилась с Макаренко. Несмотря на его суровый вид на фотографиях – он был мужчина, а пройти мимо нее безразлично было невозможно. Это было серьезное чувство с обеих сторон.

В ее доме я познакомилась с Антоном Семеновичем. Марго написала сценарий по книге «Флаги на башнях». Он понравился Макаренко, но не на студии, когда всплыла фамилия Марго. Последовал отказ. Макаренко сказал ей, что он либо заставит их принять ее сценарий, либо вообще заберет его со студии.

1 апреля 1939 года нам позвонила рыдающая Маргарита и сказала, что утром, по дороге в Голицыно в Дом творчества, в вагоне электрички умер Антон Семенович, успев назвать свою фамилию.

Началась последняя страница ее жизни. На похороны Макаренко я не пошла – Адуев был нездоров. Марго рассказывала, что со всей страны приехали его бывшие колонисты, все они имели профессию, хорошо работали и с большим волнением говорили об Антоне Семеновиче.

Когда после похорон все разъезжались по домам, то один из них остался. Некто Тубин, он хотел устроиться на работу в Москве. Маргарита оставила его в своем доме – ему некуда было идти. Мы с Адуевым были в ее доме после смерти Макаренко, и Тубин очень не понравился Коле.

Через некоторое время мы уехали в горы и в Теберде получили письмо от одного друга: «Вы, конечно, знаете о трагедии Барской…» Мы кинулись к телефону и узнали: погибла.

По приезде узнали подробности: Тубин жил в ее доме и переезжать не собирался. В последнем разговоре по телефону она сказала другу: «Не хочу рассказывать о помоях, которыми меня облил Тубин». А на другой день послала мать в аптеку, сама пошла в соседний подъезд, выдавила стекло на лестнице 6-го этажа и бросилась вниз.

Когда мать вернулась, она еще застала карету «скорой помощи». К несчастью, она не умерла сразу, а мучилась еще много часов. Друзья были потрясены и инстинктивно не пустили Тубина в крематорий. А он остался в квартире и через несколько дней подал в суд иск, требуя половину квартиры и мотивируя это тем, что был фактически мужем Маргариты.

В иске ему отказали. И дальше его след потерялся.

Через много лет Фрида Вигдорова, дружившая с одним из колонистов, рассказала, что ему Антон Семенович говорил, что за всю свою педагогическую жизнь только одного человека он не смог переломить и тот так и остался подлецом – это был Тубин.

Маргарита погибла летом 1940 года – сейчас ровно 50 лет.

Чтобы не кончать на мрачной ноте – еще один эпизод с Макаренко. Однажды я его встретила на улице, он читал письмо и смеялся. На мой вопрос он прочитал из письма: «По-прежнему останавливаюсь на седьмой…» И рассказал, что как-то ему доложили, что старшие воспитанники, его штаб и опора, потихоньку пьют. Он созвал очередное заседание штаба, а после обсуждения всех дел пригласил ребят в соседнюю комнату, где был накрыт стол с водкой и закусками. Так он угощал их три дня подряд, а после сказал каждому, сколько он может пить. И вот письмо: «По-прежнему останавливаюсь на седьмой…»

Вы не устали читать?

В. А

12.01.90.

Я всегда знала о себе, насколько я мала по сравнению с теми, кого читаю и перечитываю. Ахматову почитаю не меньше Вас. Она странно прошла через мою жизнь. Сперва – в юности – неизменные на моем столе «Четки» и «Белая стая». Потом дальше и глубже. Я так же стояла в страшных очередях, мой старший брат, очень талантливый профессор-юрист, был арестован в декабре 37-го года и не вернулся. Его жена и мама жили в Киеве, и очереди достались мне. Так что Ахматова мне дорога. Но когда в доме Ардова хозяин сказал старой полной даме «Познакомьтесь, это вдова Адуева», я не поняла, какая это Анна Андреевна! Ведь я помнила ее по Ленинграду 20-х годов!

В книге Лидии Гинзбург прочитала, как Ахматова жаловалась: «Приходят девушки, читают свои стихи, и я вынуждена говорить: „Рак, рак, безнадежно…“ Но вот пришла худенькая студентка – Маруся Петровых. Это – талант». Как тепло мне было это читать…

Всегда удивлялась – Ахматова у Ардова. Ардов был умен, но пошловат. Все дело в ее дружбе с его чудесной женой, Ниной Ольшевской. Ардов никогда не был близок к нашему дому, но, когда Колю хоронили, он буквально вырвал у меня из рук стихотворение Адуева – написанное за два года до смерти с пожеланием прочитать его во время похорон – и читал его…

В. А

22.03.90.

Только что прочитала «Маленькую печальную повесть» Некрасова и схватилась за сердце. Никакая оптимистическая кода («от редакции») не убеждает, а только усиливает чувство глубокой горечи. И Ваша «Последняя встреча»… Единственный мой упрек Некрасову. Мы все-таки возвращаемся к настоящему русскому языку, может быть, под влиянием Набокова, о котором Некрасов пишет прямо моими словами… У Виктора Платоновича слишком много жаргона современного – и не высшего сорта… Для меня Некрасов автор неумирающей книги, талант, честь России – и мой родной Киев…

Последние дни я все время думаю об этом необычном, талантливом и особенно человечном человеке. Накладываю это на свои личные коктебельские воспоминания. Тогда, в Доме творчества писателей, он был еще молод и благополучен…

Отсылаю вам фото того обелиска, о котором вспоминал в разговоре с Вами Некрасов, стоя там с матерью?. Вы видите по дате, 1957 год, это снято задолго до бульдозеров и вульгарного «грандиозного» памятника (автора забыла). Почему из-за мании величия не оставили хотя бы скромный камень?! Я много раз бывала в Сталинграде. И он для меня и тогда и теперь накрепко связан с Некрасовым. Возможно, что и эта фотография ныне уже достаточно редкая – потом-то все загадили роскошью…

В. А

21.06.90.

В Соснору вчиталась??. Как-то вошла в его сложный мир. Где началась мемуаристика – мне особенно интересно. Есть ошибки о Лиле Брик. Он пишет, что всю свою советскую жизнь она прожила на Кутузовском. Неверно. У Бриков была квартира на Таганке, в Гендриковом переулке. В этой квартире была комната Маяковского, его основное жилье. Комнату на проезде Серова (около Лубянки) он снимал. Иногда там работал. После того как его нашли там мертвым, тело сразу перевезли на Гендриков. Там же и вскрывали. Кто-то, кажется, Олеша писал, как по комнате пронесли блюдо, накрытое белым, – мозг Маяковского.

Когда я познакомилась с Бриками, они жили на Арбате, почему выехали из Гендрикова, я не знаю, может быть, предполагали, что там будет музей – какая же там могла бы быть своя жизнь…

Квартира на Кутузовском для меня была уже чужой. Умер муж, я замкнулась. Но приходила к ним. Приезжала ко мне и Лиля. Говорили, что она холодная, – неправда! Смотря к кому. Была очень выборочна в отношениях с людьми.