Текст книги "Детство Ромашки"

Автор книги: Виктор Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)

Ты мне своя и дедушка свой, родные,– зачем же вы меня чужим людям отдаете?

Каким это чужим? – испуганно спросила бабаня.

Макарычу, Дмитрию Федоровичу.

Да какой же Макарыч чужой? Он – крестник мой. Да кто же тебя отдает-то? Я и сама с тобой из Двориков уеду. Макарыч и меня с собой зовет. Не хочет он больше один жить.– Все это она говорила торопливо и то прикасалась ко мне плечом, то отслонялась и брала за руку.– Какой уж год он просит меня, да причины не было к нему уезжать.

А дедушка?

Да и дедушка. Куда он от нас денется? – Бабаня обняла меня за шею, прислонила к себе.– Глупый ты, глупый! Чай, и дедушка с нами. Хватит ему в Двориках-то мучиться...– Она поднялась.– Ты посиди-ка часок, я сбегаю гляну, как они там...

Я верил и не верил словам бабани, но думалось мне уже спокойнее: «Хорошо бы уехать нам из Двориков! Жить тут плохо, тоскливо...»

В полосах лунного света между возами что-то мелькнуло, послышался торопливый топот, и я увидел Акимку с Дашут-кой. Они выбежали к крайнему возу и присели на оглоблю.

Акимка близко придвинулся к Дашутке и что-то торопливо забормотал.

Она слушала, подняв лицо, и вдруг рассмеялась:

А куда побежим?

Да сюда вот. Заберемся на воз и будем глядеть.

Мне захотелось узнать, что затевают Акимка с Дашуткой. Может быть, они выдумали какую-нибудь новую игру?

–Аким! – позвал я, приподнимаясь со скамейки.

Он стремительно вскочил, схватил Дашутку за руку, и они скрылись за возами. Я побежал вслед, но нигде их не увидел. Впечатление было такое, будто они мне пригрезились. Поискав их между возами, я вернулся к скамейке, сел и стал ожидать бабаню.

На крылечко вышли дедушка и Дмитрий Федорович. Дедушка попыхивал трубкой, а Дмитрий Федорович, вытирая платком лицо, и посмеиваясь, говорил:

Вот и выходит, Данила Наумыч, что не в силе дело. Сила – спесива, а ум – ведун.

Пожалуй, так,– согласился дедушка.– Молодой-то был – уж как думалось! Весь свет готов был перевернуть да переиначить. А кто помешал – и не разберу.

Сам ты себе и помешал,– зажигая папиросу, сказал Дмитрий Федорович.

Это как же так? Неясно мне что-то.

А вот так! – Дмитрий Федорович пустил изо рта струю дыма.– Прежде чем жизнь переиначивать, голову свою переиначить надо. К тебе в карман вот такие сукины сыны, как я, лезут, а ты пнем стоишь. Нас если по морде не бить да в шею не гнать, мы живьем сожрем! Совести-то у нас ни на грош нет! – Он рассмеялся громко и раскатисто.– Не думал об этом? Вот подумай... А это что такое? – удивленно воскликнул он и сделал несколько шагов вдоль изгороди.

Дедушка поднял голову. Я тоже глянул и поразился. Прозрачную спокойную прозелень лунной ночи медленно раздвигал розовый полусвет. Он колыхался, расширяясь, и поднимался все выше и выше. Потом враз будто подпрыгнул и поднял на себе широкое темное облако, промереженное быстрыми, летучими и яркими искрами.

–Пожар? – неестественно громко спросил Дмитрий Федорович и быстро шагнул к возам.

Дедушка неловким, торопливым шагом, клонясь вперед, поспешил за ним.

Темное искристое облако закрыло месяц, а затем его располосовало на клочья высокое, в несколько языков пламя. На улице стало светло как днем. Торопливо и страшно забрехал свисловский цепной кобель, ему откликнулись собаки со всех Двориков.

–Э-эй!..– раздался чей-то одинокий звенящий голос. За ним поднялись десятки разноголосых криков, и тишину

словно размело.

Я догнал дедушку, но он строго сказал:

–Беги к бабане!

Бабаня стояла посреди горницы, схватившись рукой за сердце и устремив взор в окно. Вздрагивающие отсветы пожара ложились на широкие рукава ее сорочки.

–Смотри, смотри, как полыхает-то!..– говорила она. Павел Макарыч натягивал на ноги сапоги и чертыхался.

Дохапался, живоглот несчастный! Давно бы тебе такое устроить!.. Куда ветер-то? – спросил он.

Нет ветру-то. Горит, как свеча,– ответила бабушка и, заметив меня, поманила рукой.– Иди-ка, Рома! Что-то я испугалась, с места не сдвинусь.– Она тяжело оперлась на мое плечо и шагнула к лавке.– Вот всегда так со мной... Пятый пожар на веку! Страшно!

Макарыч усмехнулся:

Этого пожара, крестная, я десять лет ждал! – Он накинул на плечи пиджак и пошел к двери.

Сядь возле меня, сынок,– попросила бабаня. Когда я сел, она вздрогнула, словно в ознобе, и улыбнулась.– Погляди-ка, глупая-то я какая! Ничего не боюсь, а при пожаре сердце отрывается...

В эту минуту в горницу вбежала Дашутка. Остановившись, она посмотрела испуганными глазами и слабым, медленным движением начала стягивать с себя платок. Стянула, скомкала, сунула ко рту и рухнула на пол.

Бабаня подбежала к ней, подняла, прижала к себе.

Ай вы горите-то?! – закричала она, схватив ее за щеки и запрокидывая лицо.– Что ты так помертвела, как покойник! Дашка! У вас, что ли, пожар-то?

Нет, нет! – лепетала Дашутка, открывая и закрывая глаза.– Посади меня, положи...– Она вдруг вся затряслась.

Бабаня подтащила ее к лавке.

–Водицы бы...– попросила Дашутка.

Попив, она схватила бабаню за руки и тихо спросила:

Акимки-то нет еще? Боюсь, споймают его. Так-то боюсь, так-то боюсь! – Сложив на груди руки, она зашептала:– Богородица, дева, радуйся! Не допусти, чтобы Акимушка сгорел и Свисляку попался...

Милые мои!..– воскликнула бабаня, глядя на меня.– Неужто это вы, малые?.. Да неужто это вы, мошенники, удумали? – Она заметалась по горнице, как-то раскрылившись и утеряв всю свою величавость.– Батюшки! Аким-то где же? – Поправляя сбившийся с повойника платок, она строго посмотрела на меня.– Говори, где Акимка?

Я не знал, где он, но сердце у меня колотилось, темнело в глазах. Мне было понятно, что это Акимка с Дашуткой подожгли свисловское подворье. Спроси бабаня меня об этом, я бы ей тотчас сказал, но она выпрямилась и спокойно пошла к двери. У порога задержалась:

–Сидите тут.

Мы остались вдвоем с Дашуткой.

–Ты с Акимкой была?

Она исподлобья посмотрела на меня, сжалась и прилегла на лавку, неуклюже подобрав ноги под сарафан.

–Ой, как же мне холодно! – жалобно простонала она. На спинке стула висел пиджак Макарыча. Я схватил его

и накрыл Дашутку.

–Ты чего молчишь-то? – спросил я, пригибаясь к ней. Она покачала головой и закрыла глаза. Ее маленькое, подергивающееся лицо было бледно. На посиневшей височной впадине билась набухшая вена, и темный крутой завиток волос от этого вздрагивал. Впервые я почувствовал к Дашутке тихую нежность, и мне захотелось пожалеть ее.

– Дашут, а Дашут...– Я осторожно прикоснулся к ее щеке.– Слышишь?

Но Дашутка не слышала: она спала.

17

Я выбегаю на крыльцо, но тут же возвращаюсь в горницу. Боюсь, Дашутка проснется, увидит, что одна, и испугается. Посижу-посижу у нее в изголовье, потрогаю вздрагивающую кудряшку и опять бегу на крыльцо или прильну к окошку.

На улице светло от пожара, небо красное, и звезды с него будто смело. Я не вижу пожара: возы с кулями загораживают его. Перед глазами только верхушки покачивающихся языков пламени да лохматая черно-багровая туча дыма. Она

медленно проплывает мимо месяца. Отовсюду слышится гомон, тревожный коровий рев, лай собак...

–Ромка! – услышал я Акимкин голос и тут же увидел его самого. Попрыгивая у палисадника, он машет рукой.– Выходи давай! Торчит в окошке, чисто шишига! Выходи!

Я выскакиваю на крыльцо. Он хватает меня за рукав:

–Бежим пожар глядеть!

Белая Акимкина рубашка мелькает передо мной. Мы пробежали мимо одного воза, другого, третьего, и вот Акимка уже на колесе, вот уже и на грядушке воза. Проворно перехватывая веревки, он карабкается по кулям и, оглядываясь на меня, кричит:

–Чего стоишь? Лезь по моему следу!

Пока я лезу, он уже на верхушке воза и кричит оттуда:

–Вот горит, аж полыхает! Давай живее!..– Он протягивает руку и втаскивает меня на воз.

Стоим на возу рядом, держимся друг за друга. Из построек на свисловском подворье пожар не тронул только деревянного амбара – все остальное в огне. Языки пламени сталкиваются, качаются в вышине...

Вокруг двора с иконой, поддерживаемой утиральниками, идут несколько женщин и поют тоненькими, дребезжащими голосками.

–Чего это они? – спрашиваю Акимку.

–А пожар умаляют, дуры! Ишь, амбар-то не загорается!.. Разгундосились, ума нет! – И Акимка зло плюнул.

В воротах, не тронутых пожаром, то появлялся, то исчезал Свислов. Он поднимал руки, грозил кому-то палкой, бросался к мужикам, но тут же убегал во двор.

Мужики сходились кучками, переговаривались, садились на землю.

Дедушка, Дмитрий Федорович и Макарыч стояли на бугорке, и тени от них, качаясь, далеко тянулись по пустырю.

В стороне от ворот высилась целая гора подушек, одеял, дерюжек и разных домашних вещей. Свислов выволок небольшой окованный сундучок, забросал его подушками, прикрыл войлоком и сел, подперев грудь палкой.

–Ишь капиталы спасает! – Акимка почесал затылок.– Ох, не в тот час угодили...– И вдруг замолчал, цепко схватил меня за плечо, спросил тревожно: – Дашка где?

Я не успел ответить. Он соскользнул с воза, и его рубаха замелькала среди людей, толпившихся возле горевших построек.

Я никак не могу его догнать. Он то пропадет за народом, то вынырнет и промчится мимо, не слыша, как я, надрываясь, кричу ему:

–Акимка, у Макарыча Дашутка! У Макарыча! Наперерез ему бросилась бабаня.

Большая, широкая, она бежала не по возрасту легко и быстро. Расставив руки, схватила Акимку и прижала к себе.

Я с разлету ткнулся Акимке в спину, ушибся о его острую лопатку и сел на землю, не соображая еще толком, обо что так ударился. А он обхватил руками бабаню, прижался к ней всем своим телом и заплакал, икая и давясь слезами.

Чу, чу!.. Замолчи! – строго говорила она, а сама гладила Акимку по спине, прижимала к себе его голову.– Замолчи, а то вон он, Свислов-то!

А чтоб он издох! – воскликнул Акимка, отрываясь от бабани.

Но она держала его крепко.

Молчи!—И кивнула мне:—А ну, пойдемте!

Никуда я не пойду-у!..– с жалобным отчаянием воскликнул Акимка. Он схватился за голову, закачался и тоскливо запричитал:– Дашутка-а, Даша-а!.. И где ты есть?..

–Замолчи! – Бабаня схватила его за руку.– Замолчи враз! – И прошептала, поглаживая вздрагивающие Акимкины плечи: – У меня Дашутка-то. Пойдем...

Он пошел, словно пьяный, обеими руками держась за руку бабани, всхлипывая и дрожа, как в лихорадке.

18

Как и в первый день по приезде в Дворики, я проснулся и на постели, в ногах у себя, увидел Акимку. Он сидел так же, подвернув под себя ногу, и те же проворные с синеватым отливом озорные живчики скакали в его глазах.

–Все давно отобедали, а он дрыхнет! – и передернул плечами.– Тебя, может, как Свислиху, паралич вдарил?

Я еще не проснулся и плохо понимаю, что говорит Акимка.

–С утра в Двориках знаешь какой шум был? Из Колобушкина пожарные прикатывали, а с ними сам урядник. Всех мужиков согнали. Свислова заливать. Залили угольки, чтобы не дымили. Я утром все облетал! Амбар-то у Свислова не сгорел. Прямо жалко, ей-пра! Он в него теперь жить перебрался, а Свислиха с перепугу языка лишилась. Ферапонт – чисто бес страшный. Борода у него подпаленная. А Дашутку мать з чулан заперла и сулится голову оторвать. Меня мамка тоже отбузовать собралась, да я как жиганул из избы...

«Значит, и пожар был,– размышляю я, вслушиваясь в Акимкины слова.– А до пожара дедушка разговаривал с Ма-карычем и его хозяином. Говорили обо мне, и Дмитрий Федорович сказал, что берет меня в свое заведение...»

И, будто в ответ на свои мысли, слышу:

–Бабанька Ивановна с утра с Барабихой тебе штаны с рубахой кроили. Сказывают, ты с Макарычем из Двориков уедешь. И вроде все вы...

Я сбрасываю с себя дерюжку, сажусь на постели.

Где бабаня? Дедушка? – Сердце во мне стучит гулко и торопливо.

Бабанька-то? – задумчиво произносит Акимка и шмыгает носом.– Где же ей быть? У Макарыча. Штаны-то они еще вон когда покроили. Должно, у Макарыча. Чаем она его напоила, и он в ту пору ж с возами на станцию поехал. Бабанька его с крыльца провожала. А дед, поди-ка, стадо пасет.

А я как же? Без меня?

Во, беспонятный! – восклицает Акимка.– Сказано, тебя в дорогу снаряжают, рубахи шьют.

Я забеспокоился. Сердце сжалось, заныло. Захотелось сейчас же увидеть дедушку. И странно, я вдруг почувствовал, что беспокоюсь не за себя, а за него: «Как же дедушка без меня стадо-то по прогону вел?»

Я вскочил и, не слушая, что говорит Акимка, стал обуваться. «К дедушке надо. Один он пасти умучается».

Притягивая оборками лапти, я уже рвался бежать из избы и глазами искал свое пастушье снаряжение. Дубинка валялась под лавкой, подсумок висел на гвозде у двери, шапки не было. Я глянул в окно. На улице солнечный день. Думал, обойдусь без шапки.

–Ай и мне с тобой на выпаса вдариться? – Акимка помедлил.– Пойду! Все одно делов никаких.

Мы отправились. На полпути присели на обочине проселка передохнуть. Хорошо смотреть в безбрежный простор степи, любоваться веселой и игривой пестротой полей!

–А мы с мамкой тоже куда-нибудь подадимся,– тихо сказал Акимка, срывая возле себя поникшую головкой ромашку.– Не при чем нам оставаться в Двориках.– Он дунул на цветок, погладил лепестки.– Поехал бы хоть на часок тятьку повидать...– У Акимки задрожали губы и подбородок. Отбросив ромашку, он глянул на меня злыми глазами и поднялся.– Пойдем! Расселся и сидит, и сидит!..– Он зашагал по проселку, громко шмыгая носом.

Стадо мы застали на стойле. В тени под ивняком увидели дедушку, Свислова и Дмитрия Федоровича, а чуть в сторонке, у вербы, на козлах пароконного тарантаса понуро горбился Яков Курденков.

Дедушка поднялся и, сдвигая со лба шапку, пошел навстречу:

–Вы чего прибежали? Вопрос показался мне странным.

Пока я соображал, как на него ответить, Акимка затараторил:

А чего же? Ромка проснулся и враз в стадо начал собираться. У меня нынче делов нет. Мамка с Макарычем на станцию с возами уехала, а Дашка в чулане запертая...

Ты бабаню видал? – не слушая Акимку, спросил меня дедушка.

И опять Акимка ответил раньше меня:

Ее, дед Данила, дома нету. С утра у Барабихи была, материю кроила. Ромку-то я разбудил. Он бы, гляди, до ночи спал...

Надо бы тебе, Роман, дома посидеть! – не то огорченно, не то с укоризной произнес дедушка и задумался.– Ну... того, подождите чуток... А ты,– он строго посмотрел на Акимку,– Свислову на глаза не налетай!

А что?

Ничего! – строго ответил дедушка и кивнул на ивняк.– Схоронитесь вон там, пока мы разговоры ведем.

Мы нырнули в заросли ивняка...

–Карая, Митрий Федорыч, с гуртом не увести. Своенравная животина,– сказал дедушка, присаживаясь рядом со Свислобым и доставая кисет.

Свислов тяжело повернул голову, сердито скосил глаза на дедушку и хлопнул ладонью по земле возле своего колена:

А без Карая я и телок не продам!

Продашь!..– с усмешкой протянул Дмитрий Федорович, спокойно покусывая травинку.

А я говорю: не продам! – со свистящим всхлипом воскликнул Свислов.– Не продам! – Он замахал рукой, затряс головой, отчего борода его запрыгала по груди.– Не продам без Карая! Смысла нет.

Дмитрий Федорович выплюнул былинку, поднялся.

Тогда вот какой поворот делу,– сказал он, вытирая платком руки.– По целковому с телушки сбрасывай – и Карай мой. Согласен?

Да у тебя совесть-то есть?!– вскипел Свислов и, опираясь на палку, тоже приподнялся с земли.– У меня беда, погорел, а он доконать хочет! Купец, а что делает! Ты снизойди, раз такая напасть. Пожалей!

Дмитрий Федорович усмехнулся:

Ты мне не сваг, чтобы к тебе снисходить, не брат, чтобы жалеть. Я – купец и в святые выходить не собираюсь. На жалость не рассчитывай. Я покупаю, чтобы продать. Дешево куплю – дешево продам. Чего ты с Караем поперек дела встал? Чего ты мне его суешь?

Деньги мне нужны!—прохрипел Свислов, стуча о землю палкой.

Хочешь получить деньги – принимай мои условия! – спокойно предложил Дмитрий Федорович.

При таких-то условиях я тебе Карая задарма отдать должен?

Правильно. А за деньги-то он мне и вовсе не надобен.

А чего же ты рядишься?

А может, я его подарить кому-нибудь думаю! – рассмеялся Дмитрий Федорович.

Врешь, не подаришь!

А вот давай по рукам – и увидишь!

Подаришь?

Я, Ферацонт Евстигнеич, слов на ветер не бросаю.

Чтоб ты издох без покаяния! – Свислов в отчаянии швырнул псд ноги палку и протянул руку Дмитрию Федоровичу.– Бери, чтоб на тебе окаянные поехали!

Смотреть на Свислова было и смешно и страшно. И мы с Акимкой то смеялись, то вдруг умолкали, ожидая, что он бросится на Дмитрия Федоровича и растерзает его на куски.

–Злодей ты, а не купец! Иуда ты...

Не бей, не бей язык-то! – смеялся Дмитрий Федорович.– От ругани меня не убудет. Дело испытанное. Меня на Нижегородской ярмарке люди – не чета тебе! – ругали да кляли, а я оттуда сорок тысяч прибыли увез! А с тебя ежели сорок целковых наживу, и то наше.

Бери! Пей мою кровь, злодей! – выкрикивал Свислов и совал Дмитрию Федоровичу руку.

Значит, так,– спокойно, с какой-то особой твердостью произнес Дмитрий Федорович.– С каждой телушки по рублю скащиваешь, а за Карая полета монет?

Так, так! Бери, пес с тобой! – брюзжал Свислов. Они ударили по рукам.

Разнимай, Данила Наумыч.

Когда дедушка, слегка размахнувшись, разъединил их руки, Свислов склонил на плечо голову и ехидно усмехнулся:

–А ну, купец, кажи свою спесь – дари бугая!

–Сейчас подарю.– Дмитрий Федорович повернул голову вправо, влево.– Где я тут ребятишек видал? – спросил он и тут же заметил нас под ивняком.– Хлопцы, бегите-ка сюда!

Мы с Акимкой переглянулись.

Тот вон, что в вышитой рубашке. Я толкнул Акимку локтем:

Тебя зовет.

Акимка сунул руки в карманы штанов и зашагал к Дмитрию Федоровичу.

Акимке?!—воскликнул Свислов, и глаза у него полезли на лоб. Мгновение он стоял, странно раскрылившись, а затем кинулся к Дмитрию Федоровичу.– Не моги ему! Не дозволю этому пащенку! Он в отца, сукин сын! Не моги! Нехай Карай тебе остается, а не моги!

Нет уж...– отстранил Свислова Дмитрий Федорович.– Сказано – отрезано.– Он кивнул Акимке:– Карая тебе дарю. Возьмешь?

А то не возьму, что ли? – бойко ответил Акимка, но тут же вспыхнул от смущения, потупился.

Бери, парень! Бери и делай с ним что хочешь.– Дмитрий Федорович вынул платок, приподнял шляпу и, вытирая вспотевший лоб, крикнул: – Эй, кто там? Лошадей подавай!

Пока Яков Курденков разбирал вожжи и подъезжал, Дмитрий Федорович, махая платком в лицо, наказывал дедушке:

– Отобьешь, Данила Наумыч, телок – гони их за коло-бушкину межу, я там выпасы арендую. Макарыч знает. И запомни, Наумыч, его распоряжения, что мои.

19

Дедушка сидит усталый и скучный. Его большие руки лежат на коленях, и в их как бы сосредоточенном покое отражаются смирение и покорность судьбе.

С рук я перевожу взгляд на его лицо. Кажется, что дедушка спит. Мохнатые брови сдвинуты, а между ними лежит новая, не знакомая мне глубокая морщина. Щеки и виски запали. Он худой, словно после тяжелой болезни, и нездоровая бледность покрывает его высокий лоб. Только борода, как всегда, широкая и красивая. Я бы еще и еще раз прижался к нему, услышал гулкое биение сердца и с нежностью ощутил бы у себя на шее, на щеках шелковистую мягкость его бороды, да бабаня ворчит:

–Хватит уж вам друг на дружку глядеть! Не навек расстаетесь!

Она проплыла по избе. Широкие складки ее нарядной поневы с желтой подбойкой по подолу, шурша, раскачивались. На голове черный с фиолетовой каймой полушалок, заколотый под круглым тяжелым подбородком большой светлой булавкой. Она подошла к постели, взяла праздничную дедушкину поддевку и сказала:

–Поднимайся, Наумыч! Будет думать-то!

Дедушка встал, и его новые лапти жалобно заскрипели

–Душа млеет, Ивановна! Такая тоска, хоть кричи...

–Да что уж ты? – с укоризной воскликнула бабаня и хлопнула руками по складкам поневы – Ай мы на край света собрались? Да не уладится жизнь —> повернем оглобли назад. Изба-то – вот она! Одевайся. Макарыч, поди-ка, заждался нас...

Дедушка накинул бекешу на плечи и тихо промолвил:

–Видно, пойдем.

Они пошли на могилы – попрощаться с родными Меня не взяли.

–Незачем тебе туда ходить! – строго сказала бабаня.– У нас с дедом все там, а у тебя никого. Нелегко с родными прощаться. Ишь дедушка-то как мается!

Дедушке было тяжело покидать Дворики. Но дело решенное и слово дано. Мирское стадо допасет Курденков. Деньги за пропасное ему Павел Макарыч заплатил сполна. А дедушка завтра встанет за гуртоправа и погонит закупленный Мака-рычем и его хозяином скот по какому-то Борисоглебскому тракту на Балашовскую ярмарку. Гурт сбит за колобушкиной межой и завтра тронется в путь. Проводим дедушку – начнем снаряжаться и мы с бабаней. Я уже собран. Барабиха сшила мне три пары штанов из синей китайки, несколько рубашек да две пары тиковых исподников. Макарыч, когда ездил хозяина провожать, привез мне сапоги на высоких подборах, синюю поддевку и серую мерлушковую шапку.

Странно, но отъезда из Двориков я жду с таким же нетерпением и трепетом, с каким ждал приезда дедушки в Балаково. Мне ничего не жалко оставлять здесь... вот разве Дашутку с Акимкой... Найдутся ли там, куда я приеду, такие веселые и дружные ребятишки? Мне хорошо думать о них, гадать, где они сейчас. Дашутка с матерью в поле. Нынче зажинают свисловскую рожь. Нанялись по трешнице и по два пуда хлеба с десятины. В поле они ушли чуть свет. Мать так и не знает, что Дашутка и Акимка подожгли Свислова... Да и никто, кроме меня, ке знает. Может быть, бабаня? Но она, как и я, никому не скажет. И мы – я, Дашутка, Акимка – никому не скажем. Мы даже друг с другом не говорим о пожаре.

Карая Акимка продал Менякину за четвертную, а сверх денег выговорил сотню саманных кирпичей на починку избы и печного борова. Стенку уже заложили, а нынче старый боров разваливают. Утром шли мы с бабаней от Макарыча – Акимка раскачивает трубу на крыше и кричит:

–Ромка, приходи ластенят глядеть! Чудные! Полно гнездо, желторотые...

«Сбегаю, пока наши на могилках-то»,– решил я.

И только завернул за угол избы, как навстречу мне Акимка, черный от печной сажи, одни зубы да глаза блестят.

Ты далеко?

К тебе.

–Давай живее!– Он побежал впереди меня, оглядываясь и нетерпеливо покрикивая:– Давай проворнее, покамест мамка ушла!

Догнал я его в сенях. Он стоял, пританцовывая, у лестницы и сразу же, как я вбежал, стал быстро карабкаться по ней и пропал в темноте под крышей. Появился он так же быстро, как и пропал.

–Держи!– Акимка бросил мне кожаную сумку. Меня обдало пылью, но сумку я удержал в руках.

С лестницы он соскочил, как вихрь, перехватываясь одной рукой за слегу. Выхватил у меня сумку из рук и заговорил с обычной торопливостью:

–Видал, чего отыскалось? Нижние кирпичи из борова стал выворачивать– глядь, а она лежит! Тятькина! Когда его урядник в тюрьму увозил, сумку-то искали, искали... Мамка сказывала, все изрыли. Во!.. Пойдем-ка, чего покажу! – Он пнул пяткой дверь и махнул рукой, приглашая в избу.

Бросив сумку на стол, Акимка развязал ремешок и вытащил небольшую коробку. В ней, переложенные синими листочками, лежали фотографии. На одной у колонн стояла группа матросов. На другой два матроса сидели у круглого столика, а на столике – пузатая бутылка и рюмки на высоких ножках. С третьей фотографии на нас смотрел снятый по пояс матрос в лихо сдвинутой на ухо бескозырке. Это был Акимка, только большой, широкоплечий и чуть-чуть хмурый.

–Тятька? – боязливо спросил Акимка и посмотрел на меня. Зрачки его серых глаз расширились.– Тятька, да? – еще раз спросил он и, не дождавшись ответа, уверенно заявил:– Он! Окромя некому. На меня похожий. Я как глянул, сразу угадал. А тут вот еще чего...– Акимка вынул из сумки несколько тетрадей.– Гляди, скрозь исписанные. Читан, чего в них.– Он сунул мне одну из тетрадок.

На измятой и выцветшей зеленой обложке кривым, но крупным и четким почерком было написано:

«Бывальщины, сказки и сны Максима Пояркова».

–Тятькины! – восторженно воскликнул Акимка и, обежав стол, сел под божницей.– Читай!..– Он не знал, куда деть руки, и каждая жилочка на его лице подергивалась.

Акимкино волнение передалось и мне. Я долго не мог открыть тетрадочную обложку. Наконец дунул под нее.

–«Сон пятый, смешной и клятый»,– прочитал я и посмотрел на Акимку.

Чумазый, с полуоткрытым ртом, он словно застыл. Даже глаза не двигались.

–Читай,– произнес он, еле шевеля губами.

–«...Опять Дворики. Вот наказание! И наяву Дворики, и во сне они. К чему бы, думаю?.. Иду это по улице, а нигде ни человека, ни курицы, ни собаки. Повымирали, что ли, думаю, все дотла? И только так подумал, слышу, меня кто-то за рукав – цоп!

Никак, это ты, Максим?

Я.– отвечаю, а сам туда-сюда – никого. Испугался...

–Отслужил, стало быть? Как она, служба-то на морях матросская?

Голос слышу, а кто говорит, не вижу. Голос-то ровно знакомый, однако нет никого.

–Рановато, рановато ты к нам припожаловал! Мать-то, гляди, вся исплачется и избранится.

И тут-то я расчухал: это батя покойный со мной беседу ведет, и я, стало быть, не на этом, а на том свете. Ладно, думаю себе, матросу не то виделось, не то им испытано на морской службе. Приободрился и спрашиваю:

–Как же вы, батяня, тут живете-можете?

Пойдем,– говорит,– в избу – увидишь. Только уж ты... того... не признавайся, что умер-то, а то крик на весь рай поднимется.

Да какой же это рай? – спрашиваю.– Дворики и Дворики... Вон степь, вон Россошанка, избы-завалюхи. В раю-то, чай, музыка да сады, всякие фрукты с овощами, медовые реки, кисельные берега...

Батяня только засмеялся и, как при жизни, так крепко выругался, что у меня аж в ушах зазвенело.

–Пустую башку,– говорит,– чем хочешь набить можно. С этими словами потянул он меня за рукав в избу.

Что тут сотворилось – ни в сказке сказать, ни пером описать! Со всех сторон закричали на разные голоса:

Брательничек пришел!

Племянничек!

Внучек припожаловал!

Моряк с «Варяга»!

И тянут меня то туда, то сюда. Чую, народу в избе тьма-тьмущая.

А тут, слышу, голос раздался. Суровый такой, с трубным отзвуком:

–Тише, чтобы вас разорвало! Затерзали моряка! Чего без толку разорались! Дайте путем поздороваться!

И слышу, за руку меня кто-то берет.

–Здравствуй, правнучек!

И пошли тогда меня невидимые деды да бабки в щеки чмокать:

–Здравствуй, Максимушка!.. Здравствуй, родимый!

А один из прапрадедов – видимо, солдат бывалый – как гаркнет:

–Здравия желаю!

Прадеды с прабабками да деды с бабками кончились, пошли братья и сестры. Уж здоровались, здоровались – щеки от поцелуев зачесались! И вот слышу материнский голос.

Сколько помню, все она, бывало, шумит да бранится. И тут с брани начала:

–Вас, что же, из Двориков-то, ай помелом выметают? Недели не прошло, а ты уже пятнадцатая душа на этот свет оттуда заявился! Иль вы совсем Дворики обезлюдить собрались? – И хлоп меня по лбу рукой.– Чего молчишь, чисто столб? Холила тебя, нежила, а ты в тридцать лет лытки загнул! Позавчера старик Курденков заявился, порадовал, что со службы ты пришел вон с эдаким чубом. Сын, сказывал, у тебя скоро народится. Кто же его на ноги-то ставить будет? – Да как заплачет.– Дурак ты, дурак... Мало я тебя, обормота, порола! Ну куда ты явился? Тут в избе-то не повернуться, в четыре слоя друг на дружке спим. И кому ты тут нужен?

Я ее успокаивать, уговаривать, а она свое:

–От маеты маету ищешь? Я же тебе все из последнего... Недоедала, недопивала, билась, грамоте выучила, раньше срока умерла. К чему ты припожаловал? Был бы старик аль дитя малое, а то, глянь, лбина какой на этот свет заявился!»

Акимка положил руку на страницу тетради и спросил:

–Это правда?

Я пожал плечами. Прочитанное казалось мне каким-то мудрым сплетением слов. Где тут правда, где выдумка – отличить было трудно.

Читай,– сказал Акимка и пересел ко мне поближе.

«На земле-то, в Двориках, ты на царя с попом да на Свислова хребет ломал, а тут и боги, и святители, и все покойные цари с царенятами из твоей душеньки жилочки тянуть будут. Тут ведь все собрались. А там, гляди-ка, вот-вот и Ферапонт Свислов явится. Намедни полетела сваху проведать – гляжу, а Свислову демоны участок под подворье столбят. Появится он сюда – чего только лиходей не наработает...

И с этими словами как заголосит, а за ней как заплачут все, да на разные голоса,– у меня волосы дыбом встали. Выскочил я из избы, да в сенях-то не рассчитал, не пригнулся и треснулся лбом о дверную притолоку.

Проснулся, гляжу – изба, а я на кровати лежу, лбом в стенку уперся. Тут и сказке конец. Кто слушал да понял – молодец, а кто сказывал, тому меду корец».

–Ну, а вы-то поняли? – раздался позади нас тихий, спокойный голос.

Мы с Акимкой вскочили.

Слегка опираясь рукою о стол, перед нами стоял Павел Макарыч и сурово, пристально всматривался то в меня, то в Акимку. Чувство неясной, но большой вины охватило меня.

Я не знал, что ответить, и старался избежать взгляда Павла Макарыча. Но этот взгляд будто преследовал меня.

–Читаешь ты хорошо, Роман,– мягко произнес Макарыч и потянулся к тетрадям.

Акимка накрыл их руками и выкрикнул:

–Не трожь! Тятькины это!..

Знаю.– Павел Макарыч подсел к Акимке.– Знаю я, Аким, чьи это тетрадки.

Тятькины...– растерянно и тоскливо протянул Акимка.– Под боровом разыскались. А тут вон что.– Он открыл коробку и достал карточку матроса.

Макарыч взял фотографию, долго всматривался в нее, чуть приметно улыбаясь, по~ом заговорил тихо и мягко:

–Да, Акимка, это батько твой, а мой дружок и хороший человек. Только вот что я скажу. Тетрадки эти я у тебя заберу, а ты и ты, Роман,– голос Макарыча стал жестким и глухим,– забудьте, что видели их. За сказки, что в этих тетрадях, и, может, за ту именно, что вы прочитали, отец твой, Аким, в тюрьме страдает. Запомните крепко! – Он положил руки на тетради.– Вы о тетрадках никому ни слова, я их беречь буду, а выручится отец из тюрьмы, ему верну. Идет?

А не обманешь? – с подозрением спросил Акимка. Павел Макарыч усмехнулся:

Постараюсь не обмануть.

Куда бы как хорошо-то...

Я увидел, как у Акимки задергались губы...

Через минуту мы уже шли Двориками. Избы, облитые солнцем, перемигивались друг с другом радужными оконцами. На улице, как всегда, было пустынно и тихо. На свисловском подворье среди пожарища на бревнах сидело несколько плотников. Перед ними, опираясь на палку, стоял Ферапонт. Ветер относил в сторону подол его синей распоясанной рубахи, переваливая на голове волосы.

Проходя мимо, Павел Макарыч приподнял фуражку:

–Доброго здоровья!

Плотники поснимали шапки и разноголосо ответили:

–Слава богу, здравы...

А Свислов повернул тяжелую голову, взмахнул палкой и крикнул:

–Обожди-ка, Макарыч! – Торопливо, какой-то нескладной, ныряющей походкой он приблизился к нам и остановился перед Акимкой. Зыркнув на него злыми раскосившимися глазами, просипел: – Чего это бабы на селе говорят про тебя, голопузого? – Он пристукнул палкой и затоптался на месте.– Ты меня сжег, разбойник?