Текст книги "Детство Ромашки"

Автор книги: Виктор Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

Максим Петрович долго вчитывался в телеграмму, а потом сунул ее мне и бросился догонять старичка. Догнал, обнял, поцеловал...

«Выезжаем Саратова пароходе утром тридцатого Сержанин»,– прочитал я и, не помня себя от радости, побежал к бабане.

День хмурый, ветреный, по Волге гулко катятся гривастые волны. Пароход должен прийти в три часа. Уже шестой, а его нет и нет. Мы с Максимом Петровичем изождались, иззяблись на пронизывающем ветру. Несчетное число раз поднимались на пристанский балкон, напряженно смотрели в сторону Саратова, но хоть бы что-нибудь зачернело в мозглой серой дали!

Никогда Волга не была такой пустынной.

С балкона мы спустились вниз и бродим среди ожидающих прибытия парохода. На людях веселее и время течет незаметнее. Пьяный босяк в кумачовой рубахе, располосованной от ворота до подола, в шапчонке, из которой клочьями торчит пакля,, сидит у самой воды, держится руками за колени и, запрокинув лицо, качающимся, но чистым и мягким голосом поет про Ваньку-ключника, злого разлучника. Внезапно оборвал песню, повернулся к людям, обступившим его, крикливо и зло спрашивает:

Вы кто такие? Вы есть твари земные, и притом любопытные. Петь я больше не буду. Гоните по семишнику.

Бают, из артистов,– горестно замечает какая-то женщина.

Из них,– с усмешкой отвечает мужик, подтыкая под кушак брезентовые рукавицы.– Утром за косушку 1 представление давал. Куплеты про сердце красавицы пел. Ловко выходило, а потом кланялся во все стороны. Потешный! Добровольцем на войну просится. Вон ведь она, водочка, чего выделывает...

А у кассовой конторки на дорожных сундучках сидят две старушки. Обе маленькие, сухонькие, с прозрачными, восковыми личиками, говорят не умолкая, перебивая одна другую.

–И не верь, и не верь, подруженька. Сплетни что повитель. Уж так оплетут, так оплетут...

Но вторая тут же перебивает подружку:

–Надеждушка, истинная правда! И не пустой человек это говорил, а уж такой-то видный, такой-то паркетный...

Ужель насмерть убили? – удивлялась первая.

Как, сказывают, ударили по нему из пушки, враз ему смертушка. А он, вишь-ка, этот Ерца-Герца – принц, царских кровей. Австрийский царь, как спохватится, войска собрал, на сербиян кинулся и начал их саблями рубить. А они, подруженька милая, все как есть православные христиане. ^Тогда наш государь за сербиян встал, а за австрияков немецкий царь поднялся. И пошла она, война-то, и пошла...

—Врут,– отмахнулась собеседница.– Совсем не за это война пошла, а вон за что: царица наша из немок и начала она царя-батюшку в немецкую веру тянуть. А он разгневался и сказал: «Унистожу всю твою родню под корень»...

Слушать старушек было занятно, да Максим Петрович не мог долго стоять на одном месте. Постоит минуту и опять пойдет. За весь день он и слова не произнес, будто онемел. Когда мы уходили на Волгу, бабаня придержала меня за рукав, сказала:

–Ты, сынок, развлекай Петровича. Нет-нет да и заговори с ним.

В меру сил я старался занять его разговорами. Максим Петрович будто слушал меня, поддакивал, но чаще молча кивал. Скоро и я, охваченный волнением предстоящей встречи с дедушкой, Акимкой, дядей Сеней, замолчал.

Мы вновь поднялись на балкон.

Ветер переменил направление, и волны теперь с шипением и грохотом бьют прямо в просмоленный борт пристани. Волга по-прежнему сера и пустынна, но где-то за изгибом Затон-ской косы нет-нет да и закурчавится дым. Его мгновенно развеет ветер, а он вновь закосматится. Я знаю, что это идет пароход, только почему-то боюсь сказать Максиму Петровичу.

–Ба-а! Господин Поярков!—раздался позади нас бодрый басок.

Мы обернулись. К нам приближался тот жандармский ротмистр, что в день нашего приезда приходил в номера. Сейчас он был в новом синем мундире с двумя рядами ясных пуговиц. Оранжевые аксельбанты на его высокой груди лежали спокойно, будто прилипшие. С высокого околыша фуражки, словно третий глаз, рассматривала нас кокарда.

Какая приятная неожиданность! – играл голосом ротмистр.– Встречаете кого?

А вы провожаете или смотрите? – нахмурился Максим Петрович.

Ну, зачем же сердиться? Смотреть за вами у меня есть кому. Я просто любопытствую. Мы с вами разным богам молимся, но я всегда уважал и буду уважать непреклонность и решительность таких людей, как вы, господин Поярков.

–Уважать и, конечно, сажать. Ротмистр рассмеялся:

Ну вот, опять пикировка. Нехорошо. У меня ведь тоже долг. Я служу отечеству, и оно кормит меня, одевает и обувает. А вы так...– Он поворочал кистью руки и торопливо, словно спохватившись, спросил:—А вы встречаете супругу и сын? Так ведь?

А вам уже и это известно?

А как вы думаете! – воскликнул ротмистр.– Служба есть служба! И уж если так произошло, что мы с вами, господин Поярков, оказались на балаковской земле, то, извините, интереса к вам мне терять нет расчета.

Приятно, господин ротмистр,– улыбнулся Максим Петрович.– Не ожидал, что мне придется жить под такой бдительной охраной.

Ну, а теперь откровенность за откровенность,– снова заиграл голосом ротмистр.– Скажите, если не секрет: ваша супруга прямо из Двориков сюда прибывает?

Максим Петрович рывком сунул руки в карманы поддевки, выпрямился и заговорил глухо и как-то странно растягивая слова:

Вам же известно, что в России есть только одна прямая дорога: от Москвы до Петербурга, а там – небольшой крюк в Петропавловскую крепость.

Но не из крепости же ваша семья жалует в Балаково.

А почему бы и не так?

Весь этот разговор, в котором было так много совершенно незнакомых мне слов, обручем насовывался на мою голову. Почему-то казалось, что ротмистр здесь для того, чтобы помешать Максиму Петровичу встретить Акимку. Я слежу за каждым его жестом, и, когда ротмистр, дрогнув плечом, стал приподнимать руку, мне представилось, что он хочет ударить Максима Петровича. Я готов был броситься на ротмистра, но он дотянул руку до козырька и, будто сожалея, сказал:

–Извините, однако, пароход подходит.

Пароход уже огибал песчаную стрелку Затонской косы и, занося корму, заворачивал к пристани. Я взглядом охватил его весь, от лениво ворочавшегося колеса до трубы с двумя синими опоясками. Седой, с желтизной дым из нее заваливал палубу. Видел я белый султан пара над медной трубкой гудка, но его радостный, подмывающий рев слышался мне глухо.

–К сходням пойдем,– тащил меня за руку Максим Петрович.

На лестнице мы догнали ротмистра. Он спускался медленно, будто считал ступеньки. Максим Петрович придержал меня:

–Подождем. Пусть он сойдет.

Пароход уже причаливал, и двое дюжих мужиков волокли сходни. Когда пароход толкнулся о пристань, ротмистр легко спрыгнул на открылие нижней палубы и затерялся в толпе пассажиров. Скоро я увидел его на верхней палубе рядом с рослой нарядной женщиной. Держа на сгибе локтя фуражку, он целовал ей руку.

Сходни укрепили, и с парохода на пристань повалил народ. Максим Петрович подбежал ко мне, затормошил за плечо:

–Смотри, Ромашка, смотри, где они, смотри... Дедушку я увидел сразу. Он стоял, возвышаясь на целую

голову над роящейся толпой пассажиров. Что было сил я крикнул ему. Он поднял руку, что-то ответил, но смотрел не туда, где был я, а растерянно искал меня глазами по пристани.

Ромка-а!– услышал я звонкий голос Акимки.– Ромк, ты где кричишь? Наверху, а?

Вот, вот где!—надрывался я, но, сколько ни смотрел, Акимку не видел.

Где же они? – теребил меня за рукав Максим Петрович и, как запаленный, тяжело, прерывисто дышал.

Я глянул ему в лица, испугался. Оно было пепельно-серым, и каждая жилочка на нем подергивалась. Даже глаза и те, казалось, вздрагивали.

Дедушка был уже близко. Он кивал мне, махал рукой, и, когда стал подниматься по сходням на пристань, я из-за плеча какой-то женщины увидел растрепанную Акимкину голову, догадался, что он идет впереди дедушки, и закричал:

–Акимка!.

–Слышу!—откликнулся он.– Дюже толчея! Мне все лапти затоптали!

Люди, загораживавшие дедушку, расступились, и он вместе с Акимкой оказался возле меня. Нас разделяла только изгородь сходней. Акимка таращил глаза, морщил переносье, спрашивал:

–Тятька мой тута? А?– и, оглядываясь на мать, сердито торопил ее: – Ну, чего ты как спутанная?! Иди проворнее!

Тетка Пелагея шла за дедушкой. Она испуганно смотрела мимо меня и медленно поднимала дрожащую руку. Вдруг оттолкнула дедушку, рванулась вперед и пошла, как слепая. Максим Петрович подхватил ее под локти, прижал к себе.

Акимка не мигая глядел на отца и тянул, тянул на груди рубаху. Когда она треснула и расползлась на плече, он бросился к Максиму Петровичу, закричал:

–Тять-ка-а!..

Максим Петрович передал тетку Пелагею дедушке, приподнял Акимку и, весь в слезах, повторял:

Максим Петрович приподнял Акимку и, весь в слезах, повторял: «Акима, сынок! Акима...»

—Аккма, сынок! Акима...

А он уперся руками в плечи отцу, всматривался в его лицо, спрашивал.

–Ты хворый? Да? Хворый?

Максим Петрович отрицательно качал головой.

А зачем плачешь? Раз не хворый, не плачь.

Да я от радости, сынок!

–Ну вот еще! – воскликнул Акимка.– Люди от войны плачут, а он...– И, не договорив, обвил руки вокруг его шеи. закричал: – Тятька мой! Как я тебя заждался!..

Откуда-то появился Макарыч. Веселый, подвижной, он радостно поздоровался с дедушкой, потряс за плечи ослабевшую тетку Пелагею, встрепал Акимке волосы, назвав его белобрысым огольцом, а меня спросил:

–Где Семен Ильич?

Я совсем забыл, что этим пароходом должны приплыть и дядя Сеня с Дуней. Их на пристани не было. Кинулся к сходням, но дедушка схватил меня за рукав:

Куда ты? Нет Семена Ильича.

Почему нет? Где он?

С парохода на пристань поднимались ротмистр и дама. Дедушка опасливо покосился на них, прошептал:

–Потом расскажу. Пойдем...

На берегу Макарыч усаживал в пролетку Максима Петровича с теткой Пелагеей и Акимкой. Усадил, крикнул Махмуту:

–Гони, Ибрагимыч, чтоб искры из-под копыт сыпались! Для нас Макарыч нанял пароконную линейку. Когда уселись и поехали, он спросил:

–Как же это произошло, Данила Наумыч?

–Да я и не объясню,– развел руками дедушка.– Все шло чин чином. В Саратове погрузились. У Семена Ильича с Евдокией Степановной багажишку порядочно набралось, так помощник нашелся. Мужичок в лапотках. Проворный такой мужичок, непоседливый. Стали к Вольску подходить, глядь – нет мужичка, а около нас вон такой же, какого я сейчас на пристани видал. Скрозь у него золотые пуговицы, на картузе– кокарда, на ремне – шашка. Ну, прямо к Семену Ильичу приступил. Покажите, говорит, ваши документы. Подал ему Семен Ильич паспорт, бумаги, он их тогда без слов сворачивает– и за обшлаг. Задерживаем вас, говорит. Ну, и просит сойти с парохода. Евдокия Степановна пометалась и тоже сошла.

Было грустно, что жандарм задержал дядю Сеню. «Как же он к нам приедет?» – хотелось спросить дедушку, но было боязно. Вдруг ответит: «Не приедет совсем».

Мы – в ворота, а Махмут на своей пролетке – из ворот. Едва разминулись...

Хозяин стоял на крыльце. Приспустив поддевку с плеч, он словно напоказ выставил свою широкую грудь, плотно обтянутую клетчатой жилеткой с широкими лацканами, и исподлобья наблюдал, как линейка подкатывала к крыльцу..

–Будь здоров, Митрий Федорыч,– приветствовал его дедушка.

Горкин сошел с крыльца, протянул дедушке руку:

–Здравствуй. С приездом. В дом торопись, Ивановна ждет, блинов напекла.– На меня посмотрел, кивнул к крыльцу.– И ты к бабке марш.– А Макарыча задержал.– Поговорить надо. Сядем.– И он, завернув подол поддевки, опустился на ступеньку.

Таким хмурым я еще не видел хозяина, и предчувствие чего-то недоброго остановило меня в сенях. Бубнящий голос Горкина звучал глухо, но я отчетливо слышал каждое слово.

Мне хоть и любой бес – батька, но в свою компанию ты меня не всовывай. Вы там сколько хотите и отца, и сына, и святого духа ниспровергайте. Покупать да продавать мне – ни с богами, ни с царями не советоваться. Кто там на троне, император или вот сапог мой лаковый,– один пес. От кого польза, тому и нижайшее почтение. Но имя Дмитрия Горкина я марать не дозволю. Что у нас с тобой получается? У тебя затеи, а я денежки выкладывай...

А когда же я у вас на мои затеи деньги брал? – спокойно спросил Макарыч.

Не строй, говорю, из меня шута горохового! – еще более раздраженно воскликнул Дмитрий Федорович.– Когда брал... Никогда не брал. Только так делал, что я сам их отдавал. За Пояркова перед жандармским полковником в Саратове кто пять катеринок положил? За Сержанина этого триста – кто? А где Сержанин? Ухнули денежки? И чую, ты из меня еще потрясешь. Ротмистр Углянский нынче и пообедать не дал. Явился, будто на бал разодетый, слова как через цедилку цедит. «Одного из ваших в Вольске задержали, достопочтенный господин Горкин. Может быть, и ошибка, но не советовал бы я вам, уважаемый, в такое время иметь дело с неблагонадежными». Ишь куда загибает! «Неблагонадежные»! А я по роже вижу, что и ему руку золотить надо. Что ж получается? В России жандармов, поди, миллион. Всем по целковому – и от горкинских капиталов один фук останется.

–Зря сердце надрываете, Дмитрий Федорович,– сухо заговорил Макарыч.– Катеринки я вам верну, даже с процентами, и немедленно. Пойдемте.– Грохая сапогами, он взбежал по ступеням крыльца и прошел сенями так быстро, что меня обмахнуло ветром.

Хозяин, покашливая в кулак, переступил через порог сеней. Увидел меня, опустил брови, спросил:

–Слышал наш разговор?

Меня почему-то не испугали ни хмурый взгляд, ни грозный голос хозяина. Смело глянул я ему в глаза и ответил, что да, слышал.

–А понял?

Понял я только одно: Горкину стало жалко денег, что он отдал за Максима Петровича полковнику, и я сказал об этом.

–Чертенок! – сквозь зубы произнес он, рванул меня за ухо и толкнул в угол сеней.

Ухо загорелось, как на огне, сердце сжала обида. Но странно: я не закричал от боли, не растерялся. Какое-то холодное и тяжелое спокойствие наполнило все мое существо. Смело, будто со мной ничего не случилось, вошел я в камору.

Макарыч сидел у стола и быстро отстегивал ремешки на своей дорожной сумке. Бабаня, дедушка, хозяин и Максим Петрович с недоумением смотрели на него, переглядывались. Акимка прижался к отцу и, приподняв брови, не мигая глядел на хозяина, будто ждал, что он ему скажет. И только тетка Пелагея была безучастна ко всему, что происходило в каморе.

Макарыч рывком отстегнул последний ремешок на сумке, вытащил из нее пачку денег, псложил перед собой, поплевал на пальцы и начал быстро считать кредитки.

–А ну, перестань кипеть,– взял его за локоть Горкин. Гибкие пальцы Макарыча еще быстрее задвигались среди

ассигнаций.

–Брось, говорю! – закричал хозяин.

Но Макарыч уже положил перед ним стопку денег.

Получите, Дмитрий Федорович,– с легким вздохом произнес он.– Извините, отдаю не катеринками, а четвертными билетами. Ваших здесь ровно восемьсот да сорок рублей – проценты. По пятаку на каждую рублевку.

Ты что, бунтовать?! – заорал Дмитрий Федорович, отталкивая от себя деньги.– Не возьму!

Нет, возьмите! – спокойно сказал Макарыч и усмехнулся.– Вы боитесь имя свое замарать? А у нас, по-вашему, имени нет? Забываетесь, господин Горкин. Ваше имя вот этими руками возвышено. И хватит. Служить у вас я больше не намерен, а потому одалживаться не хочу!

–Как! – опешил Горкин.

А вот так, как слышали!—Макарыч сунул в сумку остаток денег и протянул ее бабане.– Уберите, крестная.

А ну все отсюда! – закричал Горкин, вытаращив глаза.– Уходите! Я с ним с глазу на глаз потолкую!..

Теснясь в дверях каморы, мы прошли в горницу...

Беда-то какая! – горевала бабаня и тяжело опустилась на стул у окошка.

Не расстраивайся, Ивановна,– махнул рукой дедушка.– Где деньги, там завсегда рознь. Давай-ка лучше порадуемся.– Он подошел к Максиму Петровичу, взял его за руки чуть повыше локтей, тихо произнес: – Мы же с тобой, землячок, и не поздравствовались. Так-то, Максимушка. А усушила тебя темница-то. И усушила и выбелила, проклятая.– Дедушка обнял его, подержал у своей груди, поглаживая по спине. Потом они поцеловались щека в щеку, и дедушка, отступив на шаг, низко поклонился Максиму Петровичу.– Спасибо тебе, дорогой!

Что ты, Данила Наумыч! – растерянно воскликнул Максим Петрович и схватил дедушку за руку.– За что благодаришь? Мне вам с Ивановной земно кланяться надо: Полю мою не забывали, сына жалели.

Бабаня с теткой Пелагеей тихо плакали, а я стоял и смотрел на них. Все в этих людях было дорого мне. Я знал, как хорошо им сейчас. Не видеться так долго – и вот только теперь обнять друг друга! Понимал, что бабаня с теткой Пелагеей плачут от радости, и сам был готов заплакать. И только Акимка, казалось, не обращал ни на кого внимания. Он сидел на полу, надевал лапоть с растоптанным задником и ворчал:

Вот холерный!.. Гвоздем, что ль, тебя к онуче пришпиливать?– Стукнул кулаком поноску лаптя, крикливо спросил: – Он зачем взбесился-то?

Кто? – наклонился над Акимкой отец.

Да хозяин! В Двориках вон какой рассудительный был. Бугая мне подарил, а тут чего зенки, как Ферапошка Свислов, выкатывает?

Бабаня услыхала, рассмеялась:

–Ну до всего ему дело!

А тетка Пелагея покачала головой, укоризненно протянула:

Господи, у хозяина уж и в глазах побывал, а на отца как следует и не поглядел.

Городит какую-то городушку! – обиженно зашумел Акимка.– «Не поглядел»!.. Да я тятьку враз всего разглядел. Все же ты, мамка, хоть и шустрая, а с глупинкой.– Он опять занялся лаптем, заворчал: – Говорил, новые купить надо...

–Да брось ты с ним возиться! – сказал Максим Петрович, стараясь приподнять Акимку с пола.

Тот отталкивал его руки, крутил плечами:

–Ишь ты, какой широкий! Брошу – чего обувать стану? Дверь в горницу с треском распахнулась, и хозяин с порога

крикнул:

–Роман! Марш в охромеевский магазин за папиросами.– Он достал бумажник, порылся в нем, протянул мне полтинник.– «Иру» купишь. Беги!..

Я не побежал, а пошел, и не в охромеевский магазин, а на базар. Папирос купил с лотка у курносой и рябой торговки. Ворочая круглыми, как шары, глазами, она зевласто кричала:

–Вот полукрупка саратовская, фабрики Легковича, а вота лучший табачок – в нос с мягким духом, с колючим пухом! Папиросы, папироски вроссыпь и пачками! Подходи, пускай деньги на ветер! «Иры» нет,– ответила она мне.– Вот «Ю-ю» покупай. Первый сорт, фабрики Асмолова.

Я принял от нее оранжевую коробку с золотыми тиснеными буквами и, расплачиваясь, с удовольствием думал, что назл) хозяину покупаю не «Иру».

С базара возвратился тем же неторопливым шагом, рассматривая давным-давно знакомые дома, ворота, пожарную каланчу. У калитки остановился и долго любовался поднимавшейся огромной малиновой луной, за охромеевским магазином. Когда луна оторвалась от крыши, я потянулся к щеколде. Удивительное чувство охватило меня. Бывало, чтобы дотянуться до кольца щеколды, нужно было приподняться на носки, а сейчас я свободно и легко повернул его. Открывая калитку, я будто со стороны увидел себя высоким, стройным, широкоплечим мальчишкой. Иду, а шаг у меня твердый, и сам я сильный-сильный.

На скамеечке под грушами сидел Макарыч. Хозяин стоял перед ним и ворчливо говорил:

–Хватит, Макарыч. Пошумели, и ладно. Ну, признаюсь я, признаюсь – не то слово сказал. Жандарм этот, будь он проклят, смутил. Сердце-то у меня не лубяное. Не выдержало, и все. Извиняй, брат. Честно говорю: без тебя у меня никакого дела. Весь расчет на тебя.

В серых сумерках под деревьями я не видел лица хозяина, да, пожалуй, и не хотел видеть. Молча протянул ему папиросы и сдачу, что дала мне торговка. Он взял пачку и, не замечая, что роняет медяки, сунул ее в карман.

Считай наш разговор несообразным и объявляй мир.

Может быть, перемирие? – усмехнулся Макарыч и кивнул на флигель.– Иди, Роман, ужинай.

В каморе ярко горела висячая лампа, дедушка ставил на конфорку самовара заварной чайник, а бабаня с высокой стопкой блинов на деревянном кругу шла из кухни. Акимка с отцом усаживались на лавку, а тетка Пелагея, повеселев, смотрела на них счастливыми глазами.

–Ромка вернулся! – обрадованно воскликнул Акимка.– Иди, с тятькой сядем!

В эту минуту в камору вошел Горкин.

–Нуте-с? Кажись, все тут? – спросил он и обвел нас веселым, задорным взглядом.– Точно. Все налицо.– Приподняв борт поддевки, он запустил руку во внутренний карман, вытянул пачку кредиток, шлепнул ею по ладони, рассмеялся.– Ну-с, как это говорится, своего не упустим, а чужого не надо. Начну с тебя, Ивановна.– Горкин шагнул к бабане, отделил от пачки несколько билетов, положил перед ней.– Принимай, как свои. А это ваша доля.– Он словно разорвал пачку пополам и одну половину шлепнул перед дедушкой, другую протянул Акимкиному отцу.– Принимай, Поярков, на обзаведение.

В каморе стало так тихо, что я услышал шуршание кредиток, брошенных хозяином перед дедушкой.

Максим Петрович приподнялся и, бледнея, обратился к Горкину:

Извините меня, Дмитрий Федорыч, но то, что вы делаете, бесчеловечно. Ведь вы не от доброты, а от бессилия и злости так поступаете.

А это уж не твое дело,– нахмурился Горкин.– Деньги мои. Хочу – дарю, хочу – похлебку из них варю. Выдумал: «От бессилия, от злости»! – передразнил он Максима Петровича.– Эх, вы! – шлепнул бумажником о ладонь.– Подурнее бы мне быть, уступил бы Углянскому и повыгонял бы к бесу. А я вот, возьми меня за глотку, все равно уважать вас, окаянных, буду. За смелость вашу, за гордость. Ни тюрьма, ни нужда вас не берет. Молодцы! – Повернувшись ко мне, крикнул:– А ну, Ромка, за Махмутом! Скажи, чтоб пролетку к флигелю гнал. Мы с Макарычем в Вольск, Сержанина выручать.– И он подтолкнул меня к двери.

13

Перед отъездом Макарыч позвал меня в спальню, вынул из чемодана продолговатую коробочку, обтянутую зеленым шелком, и сказал:

–Завтра утром пойдешь на Самарскую улицу. Знаешь, где она?

Как же мне не знать Самарской, если по ней было ближе всего ходить из Затонского поселка на базар!

–Вот и хорошо. Пойдешь и на пятьдесят первом доме над крыльцом увидишь вывеску: «Дамская портниха Журавлева». Если дверь будет заперта, постучишь и спросишь Надежду Александровну. Ты ее сразу узнаешь. Она хотя и молодая, но волосы у нее седее, чем у бабани. Отдашь ей вот эту коробку и скажешь, что прислала ее саратовская тетушка.– Макарыч усмехнулся.– Глянем-ка, чего в ней.– И он приоткрыл крышку. На синем бархате в углублении лежала серебряная ложка с вызолоченным крестиком на конце черенка.– Видал, какие подарки саратовские тетушки посылают! – посмеивался Макарыч, заворачивая коробку в гремучую бумагу.– Отнесешь, скажешь: Макарыч, мол, привез. Отдай и подожди, что она тебе ответит...

Дом с вывеской «Дамская портниха Журавлева» я нашел скоро.

Дверь мне открыла курносенькая белобрысая девчонка в белом передничке. Подозрительно окинув меня взглядом с ног до головы, она спросила:

–Ты зачем?

Я сказал, что принес Надежде Александровне ложку. Девчонка фыркнула, прикрыла рот концом фартука, а потом показала мне язык и захлопнула дверь. Я постоял минут пять и опять постучал.

–Оля! – услышал я певучий голос.– Ну почему ты его не впустила в коридор? Немедленно впусти!

Через секунду-другую звякнул крючок, и дверь распахнулась. Девчонка сердито кивнула:

–Заходи уж...

Теперь я показал ей язык. Она залилась таким смехом, будто смеялось сразу несколько девчонок.

–Ольга! – послышался голос из глубины дома.– Опять ты деревянную железку нашла?

Оля перестала смеяться, встряхнула фартуком и серьезно сказала:

–Мальчишкам нельзя язык высовывать. Нехорошо.

В коридор вышла высокая, худощавая большеглазая женщина в пестром халате. Белые как лен волосы сияющим валом поднимались над широким лбом, а на нем как-то весело и радостно приподнимались мохнатые темные-темные брови. Она подошла и приветливо улыбнулась:

–Здравствуй, мальчик. Ты меня хочешь видеть?

Я протянул ей коробку, сказал, что прислала ее с Павлом Макарычем саратовская тетушка.

Она сняла с коробки бумагу, заглянула под крышку и радостно воскликнула:

–Какая прелесть! Ну, спасибо! – Надежда Александровна повела рукой по прическе, усмехнулась.– А Павел Макарыч по-прежнему у Горкина служит? – и не дожидаясь, что я ей отвечу, взяла меня за руку.– Пойдем, мальчик. Раз уж ты с подарком ко мне, то ведь и у меня найдется чем-нибудь тебя отдарить.

Она ввела меня в просторную, светлую комнату. У одного окна стояла швейная машина с ворохом легкой полосатой материи на столике, у другого – гладильный стол с огромным утюгом на самоварной конфорке. Надежда Александровна усадила меня возле стола, облокотилась на него и близоруко прищурилась.

–А Павел Макарыч не захотел ко мне прийти? Я ответил, что он уехал в Вольск за дядей Сеней.

–Впрочем, это хорошо, что он не пришел.– Надежда Александровна пододвинула стул, села, тряхнула головой.– Мы с ним в глубокой ссоре, так что пусть он лучше не приходит. Ну-с,– она взяла меня за подбородок,– а кто ты, мальчик? Ты тоже у Горкина служишь?

Она расспрашивала меня долго, ласково и обстоятельно. Когда я сказал, что умею читать и писать, а читать меня выучил дьячок Власий, она удивленно воскликнула:

–Вот как? – и, потеребив воротник халата, спросила: – А хотел бы ты увидеть Власия?

Меня и обрадовал и испугал этот вопрос. После того как Лазурька показал мне Власия на рисунке, чувство острой жалости к этому человеку не оставляло меня. Что отразилось на моем лице, не знаю, только Надежда Александровна взяла меня за руку и тихо сказала:

–Пойдем...

Мы остановились в конце коридора, у двери, обитой полосатым тиком. Надежда Александровна чуть-чуть приоткрыла ее и громко спросила:

–Власий Игнатьич, к вам можно? Из комнаты послышался тяжкий стон.

–Як вам с гостем,– весело сказала она и широко распахнула дверь.

В плетеном кресле, укутанный толстым одеялом из разноцветных клинышков, полулежал Власий. Когда-то худое лицо с тонким хрящеватым носом и широко расставленными глазами стало огромным и покрылось синими и красными прожилками, борода разрослась и клочьями торчала в разные стороны. Он был страшен, но я узнал его.

Власий тоже узнал меня, заворочался.

–Ну вот,– как-то легко произнесла Надежда Александровна.—Вы беседуйте, а я кое-чем займусь —И она вышла.

Власий взял мою руку, положил на подлокотник кресла, погл адил:

–Откуда ты, Роман? Как ты пришел сюда?

Когда я рассказал ему о себе почти все, он провел дрожащими пальцами по моей щеке.

–Благо, истинное благо,– и, медленно откидывая голову на спинку кресла, тяжко произнес: – А я, Ромашек, умираю. Отрешенный от всего мира людского умираю. Сам архиерей отрешал. Пьяница я. В этом и перед совестью своей не отрекаюсь. В этом виноват и порицания людского достоин. А отрешили меня, анафеме предали за что? Не за пьянство. Отпевал я непокаянные души самоубийц. 1Дерковь со всеми малыми и большими иереями кричит: «Нельзя!» А я кричал: «Можно! Раз, вы говорите, бог пустил человека на свет земной, то на небеса должен взять и нераскаянного, ибо он человек есть». Ну, и отлучили, в грязь втоптали! Добрая и поклонения достойная Надежда Александровна не устрашилась меня, проклятого. Обмыла, накормила.– Власий поник головой.– Умру я скоро, Ромашка...

Я не слышал, когда вошла Надежда Александровна.

–Хватит,– сказала она шепотом.– Пойдем.

А когда мы вышли в коридор, заглянула мне в лицо и спросила:

–Тебе его очень жаль?

Я не мог ответить: душили слезы.

Надежда Александровна приложила к моим глазам мягкий носовой платочек, улыбнулась:

–Не надо, голубчик. Мне тоже жалко Власия Игнатьича. Вот посмотри-ка лучше, что я тебе отыскала.– И она протянула мне книжку.

В глаза ударила цветистая обложка. Среди темных елей и белоствольных берез стояла тройка рыжих долгогривых коней, впряженных в странную повозку с круглой крышей и оконцем. Ее окружали рослые бородатые мужики с дубинами и рогатинами. У повозки стоял высокий черноусый человек в голубом тулупе, а из оконца на него смотрела испуганная женщина. По верху обложки вразбег было написано: «А. С. Пушкин», а внизу – крупно и броско: «ДУБРОВСКИ И».

Я оторопел и не знал, что сказать. Впервые пришлось мне держать в руках книгу такой красоты, легкости и аккуратности.

–Вот так,– ласково говорила Надежда Александровна.—

Прочитаешь – приходи, я еще дам. У меня много книг. А Павлу Макарычу передай поклон и скажи, что я тетушке напишу так: «Ложку получила и сегодня же буду ею стер-ляжью уху есть».– Она рассмеялась и позвала Олю.

Та появилась в дверях с полотенцем через плечо и с тарелкой в руках.

Чего вам? – недовольно спросила она.

Видишь этого мальчика? – спросила Надежда Александровна.

Видала и вижу! – Оля так тряхнула головой, что коса у нее перелетела через плечо, скользнула бантом по тарелке.

Не дерзи, пожалуйста! – повысила голос Надежда Александровна.– Запомни: зовут его Роман. Когда бы он ни пришел, можешь сразу открывать ему дверь. Спроси, где он живет. Возможно, и тебе к нему нужно будет сходить.

Оля посмотрела на меня и, отворачиваясь, сказала:

–Чего же молчишь? Говори, где живешь.

Я почему-то засмущался и едва сообразил, как ответить.

–В княжеском флигеле? – Оля перекосила брови.– Знаю. .С завязанными глазами найду.– Она круто повернулась, откинула ногой портьеру на двери и скрылась за ней.

14

На ходу перелистываю книжку и думаю: «Почему Надежда Александровна такая молодая, красивая, ласковая, а седая? Зачем она в ссоре с Макарычем? И почему эта ссора глубокая?» Мне захотелось скорее дойти домой, похвастать книжкой бабане, дедушке, Максиму Петровичу, рассказать им о Надежде Александровне, об умирающем Власий.

День был серый, ветреный, по улице неслись желтые хвостатые облака пыли, но я почти не замечал этого.

Вот и наш дом. Я вбежал во двор, увидел на двери флигеля замок и очень огорчился. Знал: пройдет время и я уже не сумею рассказать всего, что так сильно волнует меня сейчас... Сел на скамейку под грушами, развернул книжку и скоро забыл, где я и что со мной. То, что складывалось из слов на небольших страницах книжки, оживало передо мной, двигалось, шумело. Я как живых увидел спокойного в гордости старика Дубровского, мстительного самодура и спесивца Троекурова, слышал их голоса, лай собачьих свор на охоте. А когда прочитал письмо Егоровны к молодому Дубровскому и рассказ о том, что он с малых лет лишился матери, а отца своего почти не видел,затосковал.

Я не заметил, как подошел Акимка, и не сразу узнал его.

В синей сатинетовой рубахе, перепоясанной серым витым шнуром, в черных штанах, в картузе с лаковым козырьком, Акимка казался высоким и стройным.

–Во!—Он повернулся ко мне боком и медленно провел руками по подолу рубахи.– Тятька купил. А обувка – видал, какая? – Он поддернул штанину, приподнял ногу в туфле из серого брезента с черным кожаным носком.– Рубль с полтиной стоят. Это для расхода. А вот глянь.– Он приподнял картуз над головой, пригладил аккуратно остриженную голову, подмигнул.– Видал? На базаре дядька в зеленой хатке стриг. За гривенник. Знаешь, какие у него ножницы бедовые? То-лечко пальцы в кольца сунет, они и пошли чикать. Звенят, аж-ник страшно... А это чего у тебя? – увидел он книжку на моих коленях. Пригнулся, шевельнул листы, глянул на меня живо, радостно.– А знаешь...– и вдруг махнул рукой, побежал.– Я сейчас!