Текст книги "Детство Ромашки"

Автор книги: Виктор Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

Ты нам, крестная, везде нужна,– отрываясь от ее руки, тихо сказал Макарыч.– Жаль, нет Нади, в Питер ее услали, а то бы я тебя с собой в Саратов. Там доктора...

А ну тебя с докторами! – рассердилась бабаня.– Полежу денек-другой, и все. Пока еще становая жила не лопнула.

Макарыч увидел меня, шевельнул кистью руки.

–Подойди-ка! —и ласково обратился к бабане: – Крестная, вот Ромашка прибежал. И давайте вместе по-свойски поговорим. Завтра я должен уехать. Телеграммой меня в Саратов вызывают. Побыть с вами и лишнего дня не могу. И вот о чем я просить буду: вам с постели не вставать, пока доктор не разрешит, а тебе, Роман, неотступно быть возле бабани.

Она долго молчала, потом повернула на подушке свое слепое лицо, спросила:

Телёграмму-то отбил?

Отбил.

Где же денег взял?

У Чапаевых.

–Чего же меня не разбудил?

Ответить, что пожалел ее, постеснялся. Бабаня не любила, чтобы ее жалели, обижалась. Усмехнувшись, сказал:

Чай, я уж не маленький – по пустякам тебя тревожить.

Ох, лучше бы вы маленькие были! – тоскливо произнесла она. Но тут же засмеялась: – Вы бы маленькие, а я бы вон как Наташа... Скажите ей, чтобы ко мне прибежала. Да приберитесь вы, умойтесь. Оба ж грязные.

На кухне мы взяли ведро с водой, мыло, полотенце и вышли во двор. Наташа развешивала на веревке белье, а Григорий Иванович, держась за веревку, подергивал ее, словно проверяя, хорошо ли она натянута, и что-то тихо говорил. Наташа украдкой взглядывала на него, и щеки у нее полыхали. Я крикнул, чтобы она шла к бабане, и, зачерпнув воды, собрался сливать Макарычу на руки. Но Григорий Иванович подошел, взял у меня кружку.

Давайте я уж вам обоим солью,– весело сказал он, да вдруг смутился, задергал козырек картуза, виновато молвил, обращаясь к Макарычу: – Извини, товарищ Ларин, не поздоровался с тобой.

Ничего,– рассмеялся Макарыч.– Ведь мы вроде и не прощались. Из Осиновки-то ехали, я в Ершах из тарантаса да прямо в вагон. Уж в Николаевске вспомнил, что и рукой вам с Ибрагимычем не помахал. Выходит, сквитались.

Сливая на руки Макарычу, Григорий Иванович спросил, надолго ли он в Балакове, не задержится ли тут. Отфыркиваясь, Макарыч отвечал, что надобности задерживаться нет. Прямо с дороги он побывал у Александра Григорьевича. Все у него идет как надо. А что Зискинд печати не отдает, невелика беда. Большевистский Совет и без печати хорош.

Да я, видишь ли, Павел Макарыч, за брательника Василия сердцем болею,– с грустью проговорил Чапаев.

А что такое?

Спор у нас с ним. Душой он большевик, а разумом все чего-то разгадать не осилит.

Макарыч стряхнул с рук воду и, улыбаясь, сказал:

Зря беспокоишься. Разум от души никогда не отстанет.

Может, часок выкроишь с ним побеседовать?

Почему же часок? Разговор получится, и вечера не пожалею.

Так я его к тебе притащу! – обрадовался Григорий Иванович.

Нет уж,– беря у меня с плеча полотенце, откликнулся Макарыч.– Сам к нему пойду. Мне о твоем брате кое-что известно. В Николаевске о нем товарищи хорошо говорили.

Правда, что он с фронта с Георгиевским крестом на груди явился?

–Точно,– подтвердил Григорий Иванович.

–Ну вот, а у меня на рубахе одни пуговицы,– рассмеялся Макарыч.– Нет уж, сам к нему спутешествую.

47

С Макарычем мне как следует побыть не пришлось. Расспросив, как я повстречался с дядей Сеней, он ушел с Григорием Ивановичем в Сиротскую слободку. Вернулся поздно, а утром Ибрагимыч отвез его на пристань к саратовскому пароходу. Прощаясь, он еще и еще раз наказал не дозволять бабане вставать с постели.

–А я через недельку, дней через десять наведаюсь,– сказал он.– Может, и Надя...– тут же тряхнул головой, весело поправился: – Надежда Александровна. Она давно в Балаково рвется.

Но прошла и неделя, и другая, и третья, кончился сентябрь, прошло и десятое октября, а от Макарыча хоть бы записочка, хоть бы слух какай. Бабане доктор давно разрешил подниматься и сидеть в постели.

–Ходить начнете, когда сами почувствуете, что эта пора наступила,– строго сказал он ей в последний приезд.

–Чую, сама чую,– недовольно отозвалась бабаня.

–Як тому это говорю, что едва ли еще придется навестить вас. Недели через две пароходы станут: в верховьях Волги уже шуга ^[3] идет.

Бабане с каждым днем становилось лучше. Страшные отеки почти сошли с лица, глаза стали шире, веселее. И хотя за суровостью она по-прежнему умудряется прятать мягкую добрую улыбку, я все равно ее вижу.

Вчера я заново рассказывал ей, как живут Поярковы. Слушая меня, она вдруг сказала:

–Гляжу на тебя, и вроде я здоровая. Вот совсем здоровая. А ты, выходит, возле меня как пришитый. Скучно, поди? Все ты в избе да в избе...

Но я, пожалуй, меньше всего сидел дома. Нужно было добывать для бабани мясо, яйца, сливочное масло. Все это доктор прописал как лекарство, и все это было на базаре, но не на деньги, а, как говорили балаковцы, «мен на мен». За фунт сливочного масла требовали четыре аршина ситцу или шитую рубаху. Я уже снес на базар ту рубашку, что сшила бабаня, когда мне исполнилось четырнадцать лет. Хорошо еще, что она до болезни сговорилась с молочницей Домушкиной и та за дедушкин овчинный полушубок черной дубки дает мне каждый день бадейку молока, и хорошо, что у нас есть мука, пшено, а то бы мы с Наташей все из дому вынесли.

Да и не чувствовал я себя пришитым к бабане. В доме у нас всегда кто-нибудь да есть. Если не Ибрагимыч, то его жены, шустрые лопотуньи Фатима с Каримой. Иногда неожиданно, проездом из Широкого Буерака в Вольск, завернет Пал Палыч. Изредка заходит Александр Григорьевич. Медлительный, он долго возится в прихожей, снимая пиджак, обтирая сапоги о половичок, и, неслышно ступая, проходит в спальню к бабане. Осторожно, чтобы не скрипнуть стулом, присаживается возле постели и, как доктор, прощупывая бабанину руку, расспрашивает о ее самочувствии. И уж каждый день обязательно хоть на минуту забежит Григорий Иванович. Он в последнее время какой-то беспокойный и до того исхудал, что щеки у него запали, а под глазами легли темные, с прозеленью круги. Я знаю, как ему трудно. Зискинда хотя и выдворили из комитета народной власти, хотя и назвали комитет Советом рабочих и крестьянских депутатов, но сторонников Зискинда в Совете немало. А сам Зискинд, не сдавая дел, ключей от несгораемого ящика, печатей, уехал в Саратов. Но не это тяготит Григория Ивановича. Понаехало в Балаково саратовское жулье, каждую ночь кражи, да не просто там у кого-то из сундука одежду украли или раздели человека темной ночью на улице, а вот позапрошлую ночь вывезли из магазина Балаковского потребительского общества шестьдесят кусков сукна и пять ящиков галош. А Григорий Иванович перед Советом и большевиками отвечает за спокойствие в Балакове и даже за цены на хлеб и на мясо. И попробуй-ка установить цену на балаковском базаре, прикажи мяснику или калаш-нику продавать не по ихней цене. Что же, часок-другой поторгуют, а потом на двери лавчонок замки – и торговле конец. А тут еще, как на грех, разболелись у него зубы.

Выберет он часок, забежит, перекинется двумя-тремя словами с бабаней, вынет из кармана яблоко или грушу и – на кухню к Наташе. Мне иногда обидна торопливость Григория Ивановича. Будто он обходит меня.

Как-то я попытался задержать его возле себя, даже за ремень схватил. Но бабаня молча взяла мою руку, отдернула и, осуждающе покачав головой, сказала:

– Глупый ты, глупый!

А когда Григорий Иванович вышел, выговорила:

–Что ты не даешь человеку душеньку успокоить? Наташа для него из радостей радость. Плохо, что ли, видеть, когда хорошее к хорошему тянется?..

Однажды Григорий Иванович не вошел, а вбежал к нам, запыхавшийся и с револьвером в руках. Было близко к полуночи, я давно запер ворота, и было удивительно, откуда он появился. Засовывая револьвер в карман, попросил воды. Наташа, бледная как полотно, дрожащей рукой поднесла ему кружку. Он осушил ее до дна и, брякнувшись на лавку, с удивлением протянул:

Ну и ну-у!.. Насилу отстрелялся... Окружили меня в Торговом переулке. Шестеро, вон какие верзилы, а ни тот, ни другой не решаются кинуться. Один маханул мне под ноги кол, да силенок, должно, не хватило. Не долетел кол-то. Ну, я и начал из реворвера вверх полыхать. Очухались, что никто из них не убит, не ранен,– вдарились за мной. А я уж возле ваших ворот. Махнул через забор – и тут.

Гриша-а! – схватившись за щеки, прошептала Наташа, но тут же выпрямилась и твердо сказала:—Нынче ты домой не пойдешь!

Что ты, Наташа, зачем же? – смущенно пробормотал Григорий Иванович, опуская глаза.

Не пойдешь! – выкрикнула она и убежала к бабане.

Я тоже принялся упрашивать Григория Ивановича остаться, заночевать у нас. Он подумал, согласился и, попросив что-нибудь под голову, лег в кухне на лавке.

Утром чуть свет ушел. Ушел и словно провалился. Да и все будто попрятались, даже Ибрагимыч не появлялся. Наташа ходит как тень, и все у нее из рук валится. Бабаня молчит и, не переставая, дремлет. Я боюсь ее волновать и ни о чем не спрашиваю, не заговариваю. Сегодня дал себе слово сходить в Совет. Уж там-то кто-нибудь знает, куда они все подевались.

Утро было серое, ветреное, пестрые лохматые тучи, клубясь, летели в несколько слоев. Я наколол дров, натаскал воды, помог Наташе начистить картошки, потом попросил ее достать из укладки чистую рубаху и стал собираться в Совет.

Вдруг шумно вошли Ибрагимычевы жены и заговорили, мешая русскую речь с татарской.

–Заскучал не знай как, прямо хворый стал.

Из белейших платков и та и другая высыпали перед баба-ней узорчатые печенья, по-особому витые крендели и, усаживаясь возле постели, принялись жаловаться на мужа. Никак не могут они его понять. Был такой добрый мужик, а теперь все ругается, все ругается. Ничем на него не угодишь. Как с ума сошел. Ходит, ездит. То одного человека прячет, то другого. Давешний неделя с подводой человека притащил. Рыжий конь в телегу был запряжен. Человека того в свой хороший чапан одел, ичиги дал, шапку. Стали его бранить, а он: «Пока живой, так будет!» Прямо караул!..

Выждав, когда они на секунду замолчали, я спросил, где же сейчас Ибрагимыч.

–А в Вольск ушел. Все туда пошли. Чапаев-га, Лександр Григорич-га, все, все, много человек.

Фатима с Каримой сидели часа полтора. И только успели мы проводить их, как явился Пал Палыч.

Ну-у-с, милые люди, победа, полная победа! – выкрикивал он, стоя в дверях и размахивая картузом. На нем была его форменная почтарская куртка с начищенными пуговицами,– Поздравьте-с. Вновь я балаковский почтальон Пал Палыч, по прозвищу Дух.

А ну-ка, иди рассказывай! – позвала его бабаня.

Сейчас, сейчас, Марья Ивановна, вот только руки согрею. Захолодало-с, молодой человек,– обратился он ко мне.– На Волге такой ветрило, ай-ой! А новостей, новостей!

Да что же за новости? – не утерпев, спросил я.

А уж пойдемте-с, пойдемте-с,– схватил он меня и Наташу за руки и потянул к бабане.– Всем сразу доложу-с.

Пал Палыч сел, подняв ладонь, загнул большой палец.

–Во-первых,– отчеканил он,– в Вольск со всего уезда съехались большевики. Зискинд со своими сторонниками попытался выступить и опровергнуть большевиков, но был позорно освистан. Григорий Иваныч с Александром Григорьи-чем разоблачили его как защитника интересов капитала. Во-вторых,– Пал Палыч прижал к ладони указательный палец,– появилось такое выражение: «Большевизация Советов». Это значит, большевикам и всем, кто с ними, надо быть в Советах в большинстве.

Бабаня засмеялась:

И впрямь, ты, Пал Палыч, вроде духа!

Не все-с еще, Марья Ивановна. У меня есть что сказать и в-третьих.– Он вытащил газету и принялся развертывать ее.

Наташа робко подала голос:

А Григорий Иваныч когда приедет?

Завтра. Вечером, ночью, а обязательно будет,– с живостью откликнулся Пал Палыч.

Я было потянулся к газете, но он отстранил мою руку.

–Нет, нет, я сам. Статья длинная, а я вам из нее самое существенное-с. Вот-с, слушайте. Название статьи – «Перво-гильдейный плут».– Откинувшись на спинку стула и держа газету высоко над глазами, Пал Палыч начал чтение: – «Пер-вогильдейный купец Горкин Д. Ф., пользуясь бедственным положением страны, идущей к обновлению жизни, свободе и равенству, запугивает представителей имущих классов большевиками и за бесценок скупает у них не только товары, мельницы, баржи, пароходы, но и драгоценные украшения, картины, фарфор и немедленно же закладывает все это в агентствах французского и швейцарского банков». Понятно? – сняв очки, спросил Пал Палыч.

–Чего же тут не понимать? – ворчливо отозвалась бабаня.– Только, поди-ка, и неверного тут наговорено.

А я поверил статье. Да и трудно было не поверить. Горкин все скупил и забрал у Евлашихи, у Мальцева хутор с землей, скотом и машинами...

–О-о-о, Роман,– затряс головой Пал Палыч,– огромная хитрость в этой статье. Горкина вроде бранят и осуждают, а другим богачам сигналец подают-с: действуйте, мол, как Горкин, закладывайте золотишко с драгоценностями французам. Прижмет вас рабочий с мужиком своей революцией, к нам прибежите-с, а у вас тут закладец, капиталец. Вот оно как!

Свертывая газету, Пал Палыч шумно вздохнул.

48

Григорий Иванович, Александр Григорьевич и Ибрагимыч вернулись из Вольска, и в нашем доме все повеселело. Во дворе не переставая сыплет мелкий осенний дождь, окна в подтеках, ветер громыхает ставнями, в кухне почти не гасится коптюшка, а у нас вот уже больше недели что-то вроде праздника. Наташа как по воздуху плавает, а заговорит, так и не остановить ее. И удивительно: почти никуда не ходит, а все знает, что творится в Балакове. О том, как изловили шайку грабителей, что магазин потребительского общества обокрали, рассказывала с такими подробностями, будто сама их поймала. Избили женщины калачника Монкина на базаре за то, что он непропеченный хлеб продавал по высокой цене. Так она эту драку от начала до конца нам описала, хотя в тот день не то что на улицу, а и во двор не выходила. Ни я, ни бабаня не перебивали ее рассказов, не спрашивали, откуда ей все это известно. Знали: конечно же, от Григория Ивановича. Он, как и до отъезда в Вольск, почти каждый день забегал к нам, а однажды пришел, молча поздоровался со всеми за руку, сел, поерошил пятерней волосы и сказал, медленно поворачивая голову к двери в спальню:

–Марья Ивановна, мы с Наташей, похоже, поженимся. Бабаня молчала.

Не сейчас, повременим, чай. Поутихнет чуток, жизнь станет налаживаться...

Не советчица я в таких делах, Григорий Иваныч,– задумчиво проговорила бабаня.– Со своей душой да сердцем советуйся. Они не обманут.

Наташа в эту минуту стояла, собрав в горсть свои косы и прижимала их к лицу. Лоб, уши и шея у нее горели.

Григорий Иванович вдруг так взволновался и за что-то принялся растерянно благодарить бабаню, а затем меня и Наташу.

Сегодняшний день оказался особенно веселым. У нас побывали и Александр Григорьевич с Григорием Ивановичем, и Махмут Ибрагимыч. Среди разговоров о балаковских событиях и о том, как себя чувствует бабаня, Александр Григорьевич нет-нет да и кивнет мне:

–Как, Роман, после Семиглавого отдышался?

Мне даже смешно было отвечать. Конечно же, отдышался, и давно. Да сейчас казалось, что ничего трудного не было в той поездке.

–Оно верно, конечно, дорога нетрудная,– согласился Александр Григорьевич.– Только, поди, страшновато тебе стало одному до Семиглавого шагать?

А я и не помнил, страшно мне было или нет. Александр Григорьевич рассмеялся и, махнув рукой, сказал:

–Ладно, не объясняй, понимаю. Макарыч об этом складнее рассказывал. Проводил тебя и двое суток, пока Григорий Иванович в Осиновку не вернулся, как в горячке метался. Расскажи лучше, как горкинских нетелей у Овчинникова выцарапали.

Этого я не знал. На хутора ездили дядя Сеня с дедушкой.

–Вон оно что! – будто удивился Александр Григорьевич и, обернувшись к бабане, стал советовать обратиться со своими болезнями к Зискинду.

Он хоть и не согласен, что его из комитета устранили, но то из комитета, а из докторов зачем же его устранять? Доктор он хороший.

Уходя, Александр Григорьевич неумело подмигнул мне, отчего его вислые усы качнулись, и сказал:

–Ничего, Роман, ничего. Расти дальше.

Григорий Иванович задержался возле Наташи, что-то сказал ей. Она потянулась было за шалью, висевшей на спинке стула, но глянула на меня, спросила:

«– Может, Ромашка сбегает?

Не отдаст он ему. Договорено, что ты придешь.

Ну, раз так, побегу.

Она быстро накинула шаль, схватила с вешалки кацавейку, метнулась к поджидавшему ее Григорию Ивановичу. В дверях они столкнулись с Ибрагимычем.

Стой, пожалуйста! – выставил он руку.– Кого сейчас Махмут видал, знаешь? Горкина! На тройке скакал. Пароход нет, он на тройке. Весь тарантас грязный, сам грязный. Прямо к Зискинду во двор вкатывал.

Да нехай скачет,– отмахнулся Григорий Иванович.– Нехай. Чего ты испугался?

Моя не испугался. Моя мал-мала удивлялся. Зачем его по такой распутице сюда несло?

Чапаев и Наташа ушли, а Ибрагимыч еще долго разводил руками и, обращаясь то ко мне, то к бабане, рассуждал:

–Какой ему тут дело? Говорил, может, зимой приеду. А какой теперь зима? Не-е-ет, шайтан, без барыша он ехать не станет. Правду говорим, Марья Ивановна?

Бабаня, подумав, сказала:

Намедни Пал Палыч газету читал. Уж так-то его в ней обесчестили!

У-у-ух! – рассмеялся Ибрагимыч.– Ту газету он кошкам стелил. Честь у него не родился, а совесть – рогожка драный. Ну, мы пошли, что ли?

Только проводили Ибрагимыча, явился Пал Палыч. Весело поздоровался и, присев на табуретку возле двери, принялся копаться в своей суме.

–Открыточки вам от Данилы Наумыча. Извините-с, не выдержал, прочитал. Бери, Ромашка, читай вслух.

В первой открытке говорилось, что до Осиновки стадо догнали славно, а через казачью грань беда как трудно переходили. Долматов чуть плетью не засек. Спасибо, Овчинников бумагу дал, чтобы скот и их пропустили. Правда, бумагу ту Семен Ильич у него со скандалом взял. Потом дедушка слал всем поклоны и заверял, что они с Серегой в полном здравии. Во второй открытке дедушка писал, что прибыли они с гуртом в село при станции Плес. И тут произошла задержка. Распоряжение поступило: скот дальше не гнать. Пасут скот на плесовских выгонах.

–Уж такая тебе, Пал Палыч, благодарность!—воскликнула бабаня.– Воистину ты добрый дух. Уж не знаю, какое тебе спасибо сказывать. Прямо оздоровела я.

А я вглядывался в открытки, перечитывал их и удивлялся, как долго они шли. Из Осиновки дедушка написал двадцать шестого сентября, из Нахоя – первого октября. А нынче двадцать пятое октября.

–Э-э-э! – отмахнулся Пал Палыч.– Как теперь наше ведомство работает! Ни складу, ни ладу...

Вернулась Наташа. Крадучись, прошмыгнула прихожую и скрылась в кухне. Куда посылал ее Григорий Иванович? С чем она пришла, да еще будто таясь? Не выдержав, я пошел в прихожую, осторожно заглянул в кухню. Наташа что-то высвобождала из-под полы кацавейки и подсовывала под ларь. Я тихонько окликнул ее. Она поманила меня рукой.

–Видал, чего? – показала она мне обойму винтовочных патронов.– Гриша посылал. Знаешь, к кому? К соседу, что позавчера с войны пришел. У него их целая сума. Двадцать таких-то он мне отсчитал. Часом, он уж такой чудной!..

Мне было непонятно, кто чудной.

–Да Григорий Иваныч! Говорит: «Помогай мне в делах». А какая от меня помощь? Ну ладно, буду самовар греть...

А вечером, когда бабаня и Наташа легли спать, я принялся дочитывать «Отверженных». Иногда мне казалось, что в книге написано не только о Жане Вальжане, Козетте, Гав-роше и Мариусе, но и обо мне. Хотя в книге меня и не было, но в ней были слова, близкие мне: «Революция, братство, свобода», «Баррикады сражались во имя революции». А когда я дошел до главы, рассказывающей, как Гаврош выбрался из-за баррикады, чтобы взять патроны из сумок убитых гвардейцев и принести их сражающимся революционерам, я уже был с ним. И мне не было страшно, что нас убьют. Мы сражались за революцию!..

–Сынок! – окликнула меня бабаня из спальни.– Ложился бы. Поздно. Шуршишь листами-то, сон гонишь...

Я с сожалением закрыл книгу. И не успел еще подняться •из-за стола, как в окно осторожно постучали. Так обычно стучал дедушка. Я бросился в прихожую, коридор и, не спрашивая, кто стучит, выдернул задвижку. На крыльце стоял высокий человек в черном клеенчатом плаще. Полы плаща трепал ветер, они со свистом шуршали, обдавая меня мозглой прохладой.

–Не узнаешь, Роман? – спросил пришедший. Зискинд! Я несказанно удивился. А он перешагнул порог,

приказал:

–Запри дверь да посвети мне чем-нибудь.

Я кинулся за спичками. Но Наташа уже несла коптюшку, высоко держа ее над головой.

–Рано, рано вы ложитесь,– говорил Зискинд, снимая в прихожей плащ.– Как поживаешь, Ромашка? А вы, красавица? Извините, не знаю, как вас зовут... Ах, Наташа! Хорошее имя.—Он отдал ей плащ, а меня взял под руку.—Веди к Марии Ивановне...

Бабаня, увидев Зискинда, и удивилась и растерялась.

Батюшки, Михаил Маркыч! И как же так-то вы?

А вот так,– откликнулся Зискинд, садясь на табуретку возле постели.– Не ожидал я от вас такого, Мария Ивановна. Ну, не схожусь я в убеждениях с Макарычем, с его многими друзьями. Даже Данила Наумыч имеет право на меня сердиться. А вы-то, Мария Ивановна, душевная и мудрая женщина, что же это вы? Для них-то я, может, и недруг, а для вас тот же доктор, каким и был, и...

Бабаня спокойно перебила его:

За добрые слова благодарствую, Михаил Маркыч. Только когда с яблони яблоки трясут, и стволу и веточкам достается.

Что-то я не понимаю вас, Мария Ивановна.

Понимай не понимай, только не обижайся. Однажды ездили за тобой, да ты сам хворал. Потом-то не раз думала послать. Как доктор ты земного поклона достоин. Да где же тебе! Ты вон революцией занятый. Уж совсем было обреклась: помру так помру, а не помру, жива буду.

Хорошо, потом разберемся. Давайте-ка я вас послушаю. Роман, прикрой дверь!

Мы с Наташей сели на диван, а из спальни слышались знакомые докторские команды:

Дышите. Покашляйте. Не дышите!..

Добрый-то он какой! А Гриша на него лютует,– шептала Наташа.– Знаешь, как он его называет? Враг, говорит, всего бедного люда. Не душа его в революцию бросила, а нечистая совесть. Красуется он в ней, как павлин. Птица-то хоть и нарядная, а соколом ей никогда не взлететь. Правда, что ли?

Так же шепотом я ответил, что Григорий Иванович пустых слов не говорит и не один он думает, что Зискинд против бедных, а за богатых.

Господи, страшно-то как! – пролепетала она.

Что же, Мария Ивановна, превосходно! – послышался голос Зискинда.—Сколько вы отлежали? Семь недель? Можно потихонечку вставать и хлопотать по хозяйству. Сразу-то не перегружайтесь. А главное – не волноваться. Я уж больше не буду раньше времени яблоки с яблонь стрясать.– Он рассмеялся.– Ушел с председательского поста. Ну его к богу в рай, как говорят.

Веселый и какой-то необыкновенно оживленный, он вышел из спальни и приблизился ко мне:

–А ты ух какой парнище! – Подсел ко мне на диван, обнял и восторженно воскликнул:—А я горжусь! И тобой горжусь и собой. По косточкам ведь я тебя собрал, по жилочкам. Помнишь, как ты под полицейский тарантас угодил?

Да, я помнил. Только Зискинд казался мне в ту пору не таким говорливым. Бывало, молча посапывая и хмуря брови, он возился возле меня, и я ни разу не видел его улыбки. Я боялся того Зискинда и уважал. А теперь он был каким-то деланно веселым и смеялся натужно, будто нарочно.

–Ты давно из Семиглавого Мара? Как Овчинников, отдал Горкину нетелей? – спрашивал он.– Ты приехал, а дедушки почему нет?

Я ответил, что дедушка, должно быть, еще гонит стадо.

–Да-да, должно быть,– согласился он и, попросив Наташу подать ему плащ, стал прощаться.

Когда я закрыл за ним дверь, мне вдруг тревожно подумалось: «Почему он пришел без приглашения и так поздно?..»

49

Разбудил меня Григорий Иванович. Сонный, я долго не узнаю его. Подрос, что ли, он за ночь? Да чистолицый какой! Брови, обычно сомкнутые над переносьем, разошлись, отлетели к вискам, а глаза будто распахнулись и озорно сверкают.

Какой это фасон – до полден спать? – тихо спрашивает он и торопит: – Вставай живей, пока бабаня...

А что с бабаней?! – И сна как не было. Хватаю с табуретки штаны, рубаху, вышвыриваю ногой из-под дивана сапоги.

Тише, не греми,– толкает он меня на диван, опасливо оглядываясь на дверь.– Тише, говорю, забранит меня Ивановна. Я еще когда разбудить тебя собрался. Не допустила. У меня к тебе дело вот какое! – Он провел рукой под подбородком.– Позарез дело, а она: не смей будить, и все.

–А бабаня встала?

–Фу-у! – отмахнулся он.– Наташа рассказывала, еще потемну поднялась. Сама оделась, постель убрала, потребовала, чтобы дали ей сковородник, и двинулась, как архиерей с посохом. Сейчас на кухне. Уж раздышалась. Говорит, только ноги подгибаются да стенки в глазах раскачиваются. Я ведь словчил в горницу-то попасть. За водой вроде пошел, а сам дверью в сенцах хлопнул —и к тебе на цыпочках. Так что ты аккуратней одевайся. Я к колодцу сбегаю, и посидим, посоветуешь ты мне...

Я оделся и заспешил в кухню.

Опираясь обеими руками на сковородник, бабаня сидела около стола. Черная юбка раскинулась у ее ног, полы белой праздничной кофты выстилались по коленям. Полушалок она не завязала, а небрежно закинула за плечи. Лицо у нее открыто и будто освещено каким-то несказанным светом.

–Проснулся? – с радостной торопливостью спросила она, и этот свет затрепетал в морщинках и морщинах на бледных, одрябших щеках, на темных крыльях рыхлого носа, на синеватых отечинах под глазами, ласковой улыбкой тронул блеклые, запавшие губы, но тут же погас, словно его кто смахнул, потушил. Ровным, строгим голосом она сказала: – Волосы-то ворохом! Умойся, причешись да рубаху чистую надень.

Из-за печки выглянула Наташа, кивнула мне и скрылась.

Бабаня поднялась, пересела на лавку к окну. И такая же она, как и была,– надежная и в ласке и в строгости.

Радостный возвращался я в горницу. Мимоходом сполоснул под умывальником лицо, мокрыми руками погреб свои непокорные волосы, прихлопывая их на затылке и за ушами, чтобы не топорщились. Достал рубаху и, надевая ее, выглянул в окно.

Туманистый серый денек, притиснутый мохнатыми тучами, брел улицей. Стекла в рамах запотелые, в прозрачных промоинах от дождевой капели. Противоположный порядок затянут паутинной сеткой осеннего дождя. В ней глохнут все шумы. Голос и слова Григория Ивановича еще различаю, а вот кто ему отвечает – это растекается в тягучем, едва уловимом шелесте дождя.

–С кем ты разговаривал? – поинтересовался я, когда Григорий Иванович, вытирая сапоги, остановился за порогом горницы.

Он рассмеялся:

–А со своим извечным дружком, с Лушонковым. На том порядке под кленком от измороси укрывается. Стоит, во все стороны глаза пялит.– Переступив порог, Григорий Иванович полез рукой в карман на гимнастерке, вынул записную книжечку, а из нее бумагу. Разгладил ее на столе, а затем, смущенно посмотрев*на меня, длинно вздохнул и попросил: – Глянь, пожалуйста. Пишу-то я, как кура лапой. Да то бы ничего, а вот ошибков страшусь, шут их бери. А тут еще эта ять. Кто знает, где ее ставить? Прочитай, пожалуйста, поправь где надо, а потом уж я еще разок перепишу. Комитету Российской социалистической рабочей партии большевиков в Балакове, – прочитал я три длинные строчки из старательно выписанных букв и с недоумением посмотрел на Григория Ивановича. Он стоял, опершись кулаками о стол, насупив брови. Я вновь опустил глаза на бумагу. Шла строка: От Чапаева Григория Ивановича, 1892 года рождения.

И еще строка, в которой каждая буква стояла отдельно и была подчеркнута:

ЗАЯВЛЕНИЕ Готовый жизнь положить за трудящийся класс рабочих и класс крестьянства и за тоу чтобы только им принадлежала земля и все богатства в стране, пропитанный ненавистью к буржуазии и капиталу с дней детства, прошу зачислить меня в партию большевиков.

Ниже шла подпись с взвихренной завитушкой.

С удивлением смотрел я на Чапаева, не находя слов, чтобы спросить, зачем ему потребовалось писать заявление, если он сам десятки раз говорил, да и все в Балакове знают, что Григорий Иванович большевик.

А он вдруг выхватил заявление из-под моей руки и, всовывая его в карман, метнулся к окну.

–Вот они! – и, обернувшись, громко позвал Наташу. Она вбежала, набрасывая на плечи бабанину дорожную

шаль, и тревожно, выжидающе посмотрела на Григория Ивановича.

–Наташа, лети! Александр Григорьич на почте.

Она опрометью выскочила в прихожую, и скоро из коридора послышалось, как звонко ударилась дверная щеколда. Я ничего не понимал.

Погоди, поймешь,– с досадой сказал Чапаев, отмахнувшись. Он припал к оконному стеклу, глядел на улицу: – Вот, сатана их бери! Ну, давай, давай, я вас встречу.

Да в чем дело?! – не выдержав, крикнул я и подбежал ко второму окошку. Оно такое запотелое и так запылено с улицы, что ничего нельзя рассмотреть. Все будто в тумане.

Вчера Зискинд о чем с тобой разговаривал? – спросил Чапаев.

–Да ни о чем. Он бабаню выслушивал, с ней говорил... Отойдя от окна, Григорий Иванович поманил меня рукой:

–Иди гляди, с кем он. Прямо к дому подвел. До крайности человек оподлел!

В узкую дождевую промоинку, змеившуюся по стеклу, было видно, как стояли и разговаривали Зискинд, Горкин и незнакомый человек в брезентовом плаще. Зискинд будто отталкивал от себя что-то обеими руками, хватался за шапку. Горкин брал его за полу пальто, легонько тянул. Человек в брезентовом плаще переминался с ноги на ногу. Но вот Зискинд круто повернулся и, не оглядываясь, быстро пошел. Горкин махнул ему вслед рукой, взял человека в плаще под руку, и они вместе двинулись к нашему крыльцу.

В горницу, опираясь на сковородник, вошла бабаня и осторожно опустилась на диван.

–Ну, будем гостей встречать! – бодро воскликнул Чапаев. Он обдернул гимнастерку, сел на стул спиной к столу, оперся ладонями о колени и устремил взгляд на дверь. Между бровей у него то появлялась, то исчезала непривычная для меня морщинка с двумя веселыми рогульками.

Шаги нежданных «гостей» загремели в прихожей, и, смело шагнув через порог, Горкин направился прямо ко мне.

–Мер-р-рзавец!—сипло, как бы через силу выдавил он. И тут же, выпучив глаза, дрожа челюстью, повернулся к ба-бане и, будто расталкивая локтями что-то теснившее его с боков, закричал: – А ты, старая, чего молчишь?! Уважал, кормил, поил, крестника твоего, сукина сына, в люди вывел, вот этого...– указал он на меня пальцем.– Чем платите, мерзавцы?

Свинцовой тяжестью налились у меня спина и руки. Я шагнул, намереваясь сказать Горкину, чтобы он убирался вон, не то я изобью его. Но в эту минуту бабаня вскинула на него глаза, поднялась и, пристукнув сковородником, грозно приказала: