Текст книги "Детство Ромашки"

Автор книги: Виктор Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

Так хотелось прикоснуться к ее голове, осыпанной смоляными кудряшками, к тонким вздрагивающим плечикам, но почему-то было робко и стыдно. А она подняла набухшие от слез глаза и, уже смеясь и морща нос, говорила:

–Намедни во сне тебя видала и бабаню. И ты был не такой, а худющий, плохонький...– Не договорила, оттолкнула меня, бросилась к воротам, закричала:—Дедушка-а!

Дедушка вытаскивал из скоб жердину. Дашутка переплела руки на его предплечье, прижалась и заголосила:

–И-и, родненький ты мой...

Выронив жердину, он подхватил ее под мышки, легонько встряхнул и сказал:

–Да ты что же так-то встречаешь? Ну-ка, замолчи враз! – и, оборачиваясь то ко мне, то к Сереге, приказывал: – Въезжайте во двор, распрягайте! А ты, Дашенька, веди меня в избу.

В узком дворе мы с Серегой едва развернули фургон дышлом на выезд. Распрягая Проньку с Буркой, Серега ворчал:

–Дворок! Ворам с любого конца заход. Чего они так живут? Хоть бы плетнем зады-то закрыли.

Я не знал, что ответить, и думал: «Почему нет Акимки? Где он?»

Когда Дашутка выбежала из дому и затараторила о том, как тетя Поля при виде дедушки обомлела, я перебил ее, спросил, где Акимка.

А дрыхнет! – весело откликнулась она, но тут же собрала брови в узелок, пожаловалась: – Беда мне с ним, да и только!

Что за беда? – удивился я.

А вот и то...– и, сложив на груди руки, сердито разъяснила: – Чумовой он стал. Ночами ровно домовой по избе да по двору шастает, а утром завалится спать, и хоть ты ему на лбу чурки коли. Вон на погребке он спит. Сейчас я его!..– И она метнулась за дом к низкой плоскокрышей пристроечке.

Я бросился следом за ней.

В дверях погребицы чуть не в лоб столкнулся с Акимкой. В первое мгновение мне показалось, что это не он. Без рубахи, загорелый, мускулистый, рослый парнишка стоял, широко расставив ноги, и, поддергивая штаны, смотрел на меня колючими серо-синими глазами. Смотрел сердито, пристально. Но вот в них заскакали проворные зеленоватые живчики, а кончик носа дернулся. Он отмахнул со лба до белизны выгоревший чуб, качнулся и, ударившись грудью о мою грудь, выкрикнул:

–Ромка-а, шишига-а!..

Акимка тискал меня, толкал плечами, раскачивал, валил на землю. Я схватил его, приподнял и принялся трясти. Оба мы выкрикивали что-то невразумительное, но радостное. Дашутка звонко смеялась.

–Закатилась,– сказал Акимка.– Поди лучше рубаху мне кинь.

Дашутка скакнула за порог погребицы и вернулась, встряхивая ластиковую 1 рубаху.

Он рванул ее из рук Дашутки, зло прошипел сквозь зубы:

–Глазеешь и глазеешь, как дура глупая!

Дашутка вздохнула, подперла кулаком щеку, горестно глянула на меня и принялась жаловаться:

Прямушки замаялась я с ним. Уж до того упрямый, ажник сердце мрет. В доме завсегда дел невпроворот, а он либо сидит думает, либо за дядей Максимом, чисто нитка за иголкой, летает.

«Либо», «прямушки»! – передразнил ее Акимка, застегивая ворот рубахи.– Горазда на разговоры! Чего бы вы с мамкой без меня делали? Одна бы слезы точила, а другая языком строчила.

1 Ластик – вид сатинета, подкладочный материал.

Дашутка медленно складывала на груди руки, обмеривая

Акимку притушенным взглядом, а затем ее губы презрительно искривились, а белые, с голубоватым отливом зубы будто выпятились.

Уж такая ты, Акимушка, умнота, хоть за деньги показывай!– с пренебрежением, в растяжечку произнесла она и вдруг, тряхнув головой, строго сказала: – Иди с дедом Дани-лом повидайся!

Хватит! Пристала, как трава-липучка! – гневно крикнул Акимка.

Вздрогнув, как от толчка, она вскинула на него глаза, ставшие необыкновенно большими и совсем темными, повернулась и пошла прочь.

–Видал, какая? – кивнул вслед ей Акимка.– Теперь целый день на меня и не посмотрит. Такая стала, слова поперек не скажи. Малая была, задиралась,, а теперь... А-а, да ну ее в прорву! Айда, я с дедом Данилой повидаюсь.

В сенях меня перехватила тетка Пелагея. Прижимала к себе, целовала в затылок, взволнованно бормотала:

–Ромашка, радость-то какая! Не думала увидеть... Тетка Пелагея и смеялась и плакала, удивлялась и спрашивала.

За тятькой надо бежать,– хмуровато сказал Акимка, появляясь в дверях горницы.

Ой, да где ты его теперь сыщешь? – откликнулась тетка Пелагея.

Знаю где! – заявил он и, дернув меня за рукав рубахи, кивнул к выходу из сеней: – Айда со мной!

26

Во дворе Акимка метнулся в пристроечку, в которой спал, и появился в сапогах. Натягивая на лоб мятый картузишко, он подошел к Сереге и протянул ему руку:

–Давай видаться. Зовусь Акимом, а по фамилии Поярков.

Серега вытер ладонь о штаны, потом подул на нее, отнес в сторону и шлепнул об руку Акимки.

Ну, чтобы между нами ни пылинки, ни соринки, а один чистый воздух! – весело сказал он и назвал свою фамилию.

Айда с нами к моему тятьке,– пригласил его Акимка.

Нее, не приходится. Ишь, кони тут, да и поклажа в фургоне. А двор у вас...– Он усмехнулся, махнул рукой, но гут же стал серьезным и, покосившись на Акимку, сказал: – Ты зачем Дашутку-то этак обижаешь?

–Обидишь ее, как же! – насмешливо отозвался Акимка и кивнул мне: – Пойдем! – Сунув руки в карманы, он зашагал через двор.

Когда спустились под косогор, к полуразрушенной саманной сараюшке, он заговорил, кивая в сторону двора:

Ишь чего заметил. Обижаю! А она не обижает? Ни она, ни мамка словам удержу не знают. То я такой, то сякой. Не по их, что я днем сплю. Ни шишиги не понимают. Ночью спать – тятьку сторожить некому.

Сторожить? Зачем? – удивился я.

А вот я тебе сейчас покажу зачем,– с раздражением произнес Акимка и схватил меня за рукав.– Идем! У меня тут в стенке все спрятано.– Сделав несколько порывистых шагов вдоль полуразрушенной стенки, он присел, расшвырял обломки самана и достал небольшой, грубо сколоченный коробок, перевязанный мочальной бечевкой.– Садись вон на кирпичину, показывать тебе стану. Тут прячу,– ткнул он пальцем в ямку, где лежал коробок.– Дома негде. Дашутка такая – враз найдет.– Развязав бечевку, он сбросил крышку. Под ней на тряпице аккуратно, головка к головке, были уложены патроны.– Во! – похвалился Акимка, и в его глазах запрыгали проворные живчики.– Дядька один. Большевик с фронта. У нас заночевал. Уезжал – целую пригоршню мне отсыпал. Хороший мужик. Тятьке он реворвер подарил. Наган называется. У него их два, так он один тятьке отдал.– Акимка достал со дна коробка конверт, сунул его в карман, завалил ямку и поднялся.– Вот. теперь к тятьке пойдем. Вон он где,– указал Акимка за реку.

Там, за рыжим выгоном, иссеченным белыми тропинками, среди солнечного степного простора громоздилось серое трехэтажное здание, над которым возвышалась красная кирпичная труба с развевающимся султаном бурого дыма.

Прямиком по косогористому склону мы сбежали к реке и через мост поднялись на противоположный берег.

–Домой будем идти, коробок заберу. Страшусь, патроны отсыреют. Ишь,– Акимка вытащил из кармана конверт,– ажник мокрый. Дашутка с мамкой бранят. Ишь, ночи не сплю! Да ты меня казни, я все одно спать не стану. Вот я сейчас тебе покажу...– Он торопливо подсунул пальцы под клапан конверта, извлек несколько бумажек и протянул мне.– На вот, гляди, чего там писано.

Поярков, если не прекратишь разговоры про свою большевистскую революцию, раздавим, как зловредную гадину! – прочитал я и почувствовал, как по спине разлился холодок.

Вторая записка была на голубой бумажке и обведена черной каймой с крестами по углам:

С нами бог и крестная сила! Жди пулю в лоб и затылок, проклятый каторжник, посланец Вельзевула-антихриста!

Третья записка, тоже с черной каймой, но без крестов:

Поярков! Волю ты получил, а земля твоя на кладбище!

Четвертая была написана красивым кудрявым почерком и подписана словами: «Ваш искренний доброжелатель».

Глубокоуважаемый Максим Петрович!

Мне досконально известно, что над Вами и семейством Вашим готовится кровавая расправа. Будьте в осторожности. Душевно советую, если не навсегда, то временно покинуть Осиновку...

Акимка шел рядом со мной, глухо покрякивая и шмыгая носом. Возвращая ему записки, я спросил:

Где ты их взял?

А нам их чуть не каждую ночь подметывают. Либо за ставню окошка подоткнут, либо на жердину прицепят. У тятьки их много. А эти я в воскресенье ночью собрал. В субботу сходка была. Жиганов и все хозяева ветряных мельниц за размол плату сдвоили. То с пуда два фунта зерна брали, а тут сказали, по четыре, и вся недолга. Тятька сход собрал, а он помольные установил, какие были. Тогда мельники свои мельницы на замки, а тятька так примудрился, что они замки поснимали. А записки кто пишет – известно: Сагуянов, буржуйский прихвостка, да наш поп, благочинный батюшка Полянский.

Я удивился такой уверенности Акимки, а он продолжал:

Про Сагуянова только думается, а вот что поп, тут и на картах гадать не надо. От его записок кадилом пахнет.– Важно сунув руки в карманы, он минуты три шел молча, а потом строго спросил: – Чего же молчишь? Говори, что в Балакове творится? И на письмо мое не ответил. Хорошо, нам Михаил Иваныч рассказал, как там фронтовиков встретили. А то ни слуху ни духу, ровно вы там все дочиста поумирали.

Какой Михаил Иваныч? – удивился я.

Да Кожин. Его на фронте больно поранило, а потом он вылечился, большевиком стал и на войну не пошел. Собрал оружие всякое – и давай домой. Михаил Иваныча отец за ним в Балаково ездил, с парохода встречал. Письмо-то мое он вам завез... Ну, что все я да я говорю! – обиженно воскликнул Акимка и потребовал: – Рассказывай ты...

Но рассказывать уже было поздно. Мы подошли к мельнице. Обнесенная высоким забором, застроенная лабазами, она возвышалась над ними громадиной, рубленной из отесанных бревен, с редкими, запорошенными мучной пылью окнами. От нее шел мягкий шелестящий гул и глуховатый перестук.

–А глянь! – тревожно воскликнул Акимка и побежал в широко распахнутые ворота. Я поспешил за ним.

На балкончике, нависшем над входом в мельницу, на ступеньках крыльца роились мужики, бабы, а среди двора, опершись на лакированное крыло тарантаса, подбоченясь, стоял тонконогий высокий человек в незнакомом мне кургузом мундире с желтыми лампасами на штанах. Лицо у него в черной окладистой бороде, смуглое, скуластое. На козлах горбился широкоплечий рыжий бородач в серой полотняной рубахе и черной мохнатой шапке. Белоноздрый карий красавец конь стоял под расписной дугой как врытый.

–Опять прискакал! – на ходу обернулся и зло сказал Акимка.

Мы остановились возле колодезного сруба.

Кто такой? – спросил я, кивая на человека в странном мундире и картузе с малиновым околышем.

Да зять Жиганова,– ответил Акимка.– Жиганов – мельницы хозяин, а это его зять. Казак из Семиглавого Мара. Долматов ему фамилия.

Долматов, не меняя позы, насмешливо, с издевкой спрашивал:

–Примолкли? А дальше и глаза закроете. Мы вам в домотканые зады всыплем наших казачьих плетюгов, а мало будет – и царских шомполишек отведаете!

Из толпы кто-то, весело подсвистнув, выкрикнул:

Накрылись вы с царем на веки вечные!

Раскроемся,– сказал Долматов, приподнимая картуз над головой.– Россия без царя не стояла и стоять не будет. Мы, казаки, свое мнение единой душой сказали. Отрекся Николай – его дело. Но у него наследник, их высочество Алексей Николаевич. Если он по малым летам не воцарится, так у Николая братья имеются. Сами на престол не взойдут, мы их силком нашим казачьим войском на него посадим. Вот какое наше мнение. И вы тут со своими революциями не затевайтесь. Всех, от старых до малых, порубаем! Слыхали? И даю вам сроку неделю. Не почтете моих слов – наскочу со своей сотней и вон с Бугровки двор по двор начну плетей давать! – Он влез в тарантас, сел, закинув ногу на ногу и, рассмеявшись, спросил: – Что-то вашего главного баламутчика не видать?

Люди, стоявшие на балконе, зашумели, расступились, и у перил появился Максим Петрович. Я сразу узнал его. Он почти не изменился за этот год. Таким же ежиком пыжились серебристые Ot седины волосы над чистым широким лбом, так же сух и пронизывающ был его взгляд. Разве что брови залох-матились и посерели да усы стали толще, пушистее. На нем и рубаха была та же – темная, с вылинявшими до желтизны плечами. Наклонившись над перилами и вытирая паклей черные руки, он спокойно заговорил:

–Не к лицу вам, господин Долматов, пугать простой народ. Обижать, оскорблять и грозить... Баламутчик-то ведь вы. Вот приехали. А зачем? Вам царь нужен? Так умудритесь, верните его на престол Российской империи. Хотя, скажу я вам, затея напрасная. Мертвых с погоста не носят. Езжайте-ка вы домой, а то проездите по Осиновке, а революция на ваши вольные земли казачьи и припожалует. А за тестя своего не беспокойтесь, мы с ним и без вас столкуемся.

Долматов привстал было с сиденья, но кто-то из толпы метнул осколок кирпича и угодил коню по ляжке. Тот затанцевал в оглоблях, вздыбился и рванул в ворота. Вслед тарантасу засвистели, закричали, заулюлюкали. А Акимка, подняв руку к балкону, замахал картузом, закричал:

–Тятька, тятьк!..

27

—Ромашка! – воскликнул Максим Петрович и, отшвырнув паклю, сбежал с балкона, схватил меня за плечи.– Как ты тут оказался? Да что ты! И Наумыч приехал? Ну, разодолжили! Аким, разыщи Куприяныча, скажи, что я домой ушел.

Максим Петрович расспрашивал меня про бабаню, Ибра-гимыча, Пал Палыча, а слушая, нетерпеливо, по-Акимкиному, перебирал плечами и приговаривал:

–Славно, славно!..

Когда я сказал, что мы с дедушкой в Осиновке проездом, повидаемся и тронемся в Семиглавый Map, он спросил:

–Это зачем же? – И его мохнатые брови насупились.

–За горкинскими нетелями,– ответил я.– Купил Горкин их у какого-то Овчинникова целое стадо, а дедушка подрядился перегнать его до Волги, до слободы Покровской. Дедушка поначалу не хотел ехать, а тут Ибрагимыч привез письмо от-Царь-Вали, и в нем наказ, чтобы в Семиглавый непременно ехали. Там дядя Сеня Сержанин, и с ним надо повидаться.

Всему этому Максим Петрович несказанно удивился. Вернулся Акимка, и мы пошли домой.

По дороге Максим Петрович расспрашивал про Балаково, рассказывал, что он знал о балаковских делах и людях;

–Александра Григорьича я знаю. А вот про какого-то Чапаева Григория наслышаны мы тут. Не знаешь ли его? Знаешь? Славно!.. А Зискинд, значит, в Балакове всей жизнью заворачивает?

Я рассказал, как перед отъездом Горкин вызвал Зискинда, чтобы заверить доверенность дедушке на получение нетелей. Максим Петрович рассмеялся:

Нетелей вы не получите ни по какой доверенности. Видал казака-то у мельницы? Он из этого самого Семиглавого. За главного там: не то староста, не то урядник. Отряд молодых казаков при нем. Нас из Балакова тогда прямо в Семиглавый Map привезли. Селишко маленькое, но при станции. Мы было с Акимкой и дом для жилья там облюбовали, но этот казачина Долматов хитрее нас оказался.

Не хитрее, а устали мы тогда,– заметил Акимка.– И мамка захворала, а то бы...

Помолчи, Аким! Сколько раз тебе внушать? Не перебивай, когда старшие говорят.

Да рассказывай уж,– недовольно бросил Акимка.

Ну вот, расспросил Долматов, на что я горазд, что умею, знаю. Знаю, говорю, кое-что: на флоте служил, машинист. А у его тестя вот тут, в Осиновке, мельница, и машинист позарез нужен. Посидел Долматов со старшим полицейским, что нас из Балакова сопровождал, потолковал, да в те же рыдваны – да и примчали в Осиновку.

Тятька! – полушепотом воскликнул Акимка, схватив отца за рукав и чуть приметно показывая на мост, к которому мы спускались.

На мосту, широко расставив ноги и уперев руки в бока, стоял Долматов. Пуговицы на мундире, пряжка ремня, рукоять шашки и кольца на ножнах взблескивали на солнце.

А ну-ка, ребята, в сторонку! —Максим Петрович скосил глаза на промоину, над которой свисали ветви ивы.– Укройтесь там.

Тятька,– изменившимся, глухим голосом произнес Акимка, и плечи у него приподнялись.– Тятька, с тобой я...

–Кому сказал?! – сурово промолвил Максим Петрович. Акимка растерянно посмотрел на отца и потянул меня за

рукав, пятясь к иве.

Сквозь листву и ветви мы с Акимкой видели, как Максим Петрович, не замедляя шага, спускался к мосту. Вот он взмахнул рукой и весело крикнул:

–Не меня ли дожидаетесь, господин Долматов?

–А кого же мне еще дожидаться? – вызывающе отозвался тот.

Акимка, пометавшись и постонав, словно у него страшно болели зубы, вдруг пригнулся, схватил коричневый угловатый голыш, выскочил из промоины и, всовывая голыш в карман, солидно, не торопясь, вразвалку направился к мосту.

Неожиданная встреча с Долматовым меня почему-то не озадачила и не испугала. Я будто ожидал ее. Высказанная им на мельнице угроза «порубать» всех от старых до малых медленно осознавалась мною. А затем как-то сразу, в одно мгновение представилось, что ведь Долматов сейчас, может быть, выхватит шашку и рубанет Максима Петровича. И нам с Акимкой Максим Петрович велел спрятаться для того, чтобы мы, малые, уцелели. «А пусть рубает!» – про себя крикнул я. Крикнул всем своим существом и выскочил из промоины.

Но на мосту будто ничего не происходило. Долматов заносил ногу на подножку тарантаса, дожидавшегося его по ту сторону моста. Акимка с отцом, одинаково опершись локтями на перила, стояли и словно наблюдали, как Долматов собирается подняться в тарантас. Долматов опустился на сиденье, обернулся и, вскинув руку с вытянутым пальцем, предупреждающе крикнул:

Еще раз говорю: удались из Осиновки! Сроку жизни тут тебе двадцать четыре часа, до завтрашнего вечера!

Строговато! – громко и насмешливо откликнулся Максим Петрович, отрываясь от перил и двигаясь к тарантасу.– Такого решения суды их императорского величества злейшим врагам престола не выносили.

Не смейся! – И Долматов стукнул кулаком по тарантасной кошелке.

А я вот смеюсь,– развел руками Максим Петрович.– Глупого же дела ты от меня требуешь. «Удались из Осиновки!» Хорошо, удалится Поярков. Что же ты думаешь, с ним и революция удалится, а твой тесть опять старшинскую медаль на грудь повесит? Напрасная думка. Ни царей, ни старшин в России больше не будет. И я по-хорошему советую и тебе, и всем твоим казакам: не вмешивайтесь ни в осинов-ские, ни в какие другие мужицкие дела. Сидите там у себя на вольных казачьих землях и мечтайте о возрождении царского престола.

Тогда берегись! – взмахнул Долматов кулаком и, не разжимая его, толкнул в плечо рыжебородого кучера.

Карий с места взял крупной рысью.

–Вот нынче день какой! – смеялся Максим Петрович.– То встреча добрая,– и он хлопнул меня по лопатке,– а то вон какая,– кивнул он на удаляющийся тарантас.– А вас с Акимкой надо бы за уши отодрать,– вдруг нахмурился он.– Для какой надобности вы на мост выскочили?

А я, тятька, не вытерпел. Ну-ка да он бы... Я бы ему вот!..– Акимка вывернул из кармана голыш.

Герой! – осуждающе произнес Максим Петрович.– У него же шашка.– И, отмахнувшись от Акимки, обратился ко мне: —А тебе, Ромашка, совсем не надо было бы показываться на мосту.

Почему? – удивился я.

По-всякому. Ну-ка тебе с дедом придется в Семиглавый Map поехать? А там Долматова не минуешь. Ну-ка он тебя приметил и запомнил? Тут-то он только грозит, а там... Э-э, да ладно. Пошли домой!

По дороге он вновь заговорил о Долматове:

–Конечно, в Осиновке у него интерес большой. С тестем Жигановым мельница на паях. Половина дохода от нее ему идет. А потом он еще и казак. А уральский казак – человек, избалованный нашими царями. Русские цари с давних пор им неисчислимое количество земли дали, реку Урал. Самую рыбную реку в России. Когда царя свергли, они во всех церквах иконы подняли и при торжественном молении дали клятву не пускать на свои казачьи земли никакой революции. Они и Временное правительство как следует не признают, потому что оно революционным себя назвало. У них там лет полтораста как степью канава вырыта, чтобы отделить казачьи земли от земель саратовских и самарских мужиков. По этой канаве теперь казачьи караулы выставлены. Вот и не проехать вам с дедом через нее. Видно, погостюете у нас в Осиновке, а потом и поедете назад в Балаково, к бабане.

Слушаю Максима Петровича и не пойму, будто и рад я, что мы не поедем в Семиглавый, и жалею об этом. Ведь там же дядя Сеня! А мне так хочется его увидеть!..

28

День, полный радостной суматохи, колготы и разговоров, пролетел незаметно. После обеда отец послал Акимку по какому-то делу на Бугровский конец села, а мы с Дашуткой и Серегой в соседнем дворе топили баню. В бане я купался с Акимкой. Парились на полке, хлестали друг друга вениками из бобовника. Отдыхая, я рассказывал ему про Григория Ивановича, про Горкина с Зискиндом. Акимка слушал, побалтывая в шайке ногами, а под конец взъерошил свои отмытые до блеска льняные волосы, с пренебрежением сказал:

–А Зискинд, похоже, вроде Долматова. А может, и хуже.– Он выплеснул на себя воду из шайки и ворчливо сказал:– Хватит баниться! Ужинать, поди-ка, собрались.

За ужином дедушка рассказывал, с кем мы повстречались, пока доехали до Осиновки.

–Намаялся народ-то от войны. Кое-кто в такое разорение пришел, что и сказать нельзя. А вдов, сирот сколько!..– закончил он, уминая табак в трубке.

...В лампе выгорал керосин, и Дашутка с теткой Пелагеей заторопились стлать постели. Дашутка словно на крыльях перелетала из горницы в спальню, из спальни в кухню, тащила то дерюжку, то подушку и распоряжалась:

Дедушка, ты на моей постели ляжешь, в чулане. Ребятам я на погребице настелю.

А то нешто! – недовольно ответил Акимка.– Мы в фургоне на дворе ляжем.

Это ты опять всю ночь шастать будешь? – Дашутка остановилась, взбивая кулаками небольшую подушку.

Акимка молча отобрал у нее подушку и, кивнув мне и Сереге, пошел из дому.

У фургона Дашутка выхватила подушку и, в одно мгновение взобравшись в короб, приказала натаскать с погребицы осоки.

Это ж прямушки наказание! – не то жаловалась, не то бранилась она, расшвыривая осоку "по фургону.– Ничем на него не угодишь. Все не так да не по его. Иной раз ходишь,' ходишь возле, говоришь, говоришь: «Акимка, Акимка», а он, вроде глухой, стоит, глаза лупит да носом своим горбатым шевелит.

А ты, девка, ох и таранта! – рассмеялся Серега.– У тебя сколько же языков во рту?

Дашутка замолчала, подбила осоку в изголовье, спрыгнула с фургона и ушла, не взглянув на нас.

Ух ты!.. Похоже, я ее обидел, а? – растерянно глядел ей вслед Серега.

Ложись уж,– недовольно бросил Акимка, взбираясь в фургон. А когда стянул с себя сапоги, глянул на Серегу, сказал:– У тебя язык-то тоже безмерный, должно. Дашутка – девчонка добрая, и ты ее...

–Да я чего, я ничего,– виновато откликнулся Серега. Акимка отмахнулся, повалился на осоку, устало протянул:

–Ой, как я нынче спать буду! Народу у нас много. Ух, и хорошо, когда много!..– Он потянулся и, закинув руки за голову, мгновенно уснул.

Серега повздыхал, покряхтел и тоже утих.

А меня будто что-то тревожит. Не спится. Смотрю, как месяц, краснея, заваливается за крышу соседнего дома, как мигают звезды, и временами мне кажется, что мы еще едем по степи. От частой позевоты саднит в горле, ломит за ушами. Ноги, руки и весь я окован сладкой дремой, а уснуть не могу. Акимка с Серегой будто взялись перехрапеть друг друга, перебормотать во сне. А я лежу и жду, когда месяц зайдет за крышу. Дождался. Закрыл глаза и вдруг ясно ощутил, что во дворе кто-то есть. Не вижу, но хорошо слышу, как этот «кто-то», мягко ступая, идет совсем близко возле меня. Вскочить, спросить «кто» неудобно, да и Акимку с Серегой тревожить не хочется: они так славно спят. Лежу, вслушиваясь и всматриваясь в темноту. И вот где-то в вышине будто что-то хрустнуло. Приподнялся, глянул: по гребню стены чуть приметно кто-то двигается. Небо над стенкой серое, а то, что движется, черное. Не сразу разобрал, что на стене человек и сидит он, как на лошади, верхом. Посидит, посидит и двинется. Вот он уже почти у самой крыши, а вот под его р>кой, как сухая щепа, захрустел камыш. Вот что-то скрежет-нуло, заискрило, появился синеватый огонек. Я понял: человек на стене собирается поджечь крышу.

В мгновение я спрыгнул с фургона, оказался у стены и схватил человека за ногу. Он словно икнул, рванулся, но я повис на его ноге. Сдавленно взвизгнув, он чем-то ожег меня по плечу и, еще раз рванувшись, перевалился через стену. В руках у меня остался валенок. А во взворошенной кромке крыши, искрясь, заскакали оранжевые языки пламени. Отшвырнув валенок, я бросился к фургону, растолкал Серегу и Акимку и помчался к дому. Колотил в дверь кулаками и коленками, кричал:

– Вставайте!..

Вместо двери распахнулось окно, и Максим Петрович спокойно попросил:

–Роман, сбрось цепку. Нас вроде заперли.

Цепка оказалась не только накинутой, но и прикрученной проволокой. Пока я откручивал ее, Максим Петрович выбрался в окно, а во двор с бранью и с испуганными криками сбегались люди.

Наконец цепка сброшена. Распахнув дверь, я крикнул в сени:

–Выходите! Горим!..– и побежал.

Весь двор в багровых отсветах. Полуодетые мужики и бабы мечутся, ахают, бранятся. А Серега с Акимкой – на крыше среди искрящегося дыма и языков пламени. С ними высокий длиннорукий дядька. Они, взмахивая чем-то широким, накрывают косяки пламени и притаптывают их ногами. Дядька густым, перекатывающимся басом выкрикивает:

–Воды надо, воды!

–А ну-ка, сынок,– тихо сказал дедушка и подхватил меня под локти.– Ну-ка, мне на плечо да живо на крышу. Я воду тебе подавать буду.

Воды потребовалось немного. Мне даже не верилось, что пожар уже затушен и дедушка кричит из темноты:

–Роман, чего же ты? Спускайся!

Я бы и рад спуститься, да чуть шевельнусь – в плече такая боль, хоть кричи...

–Ты ай повредился? – тревожно спрашивает он. Кое-как сползаю с крыши ему на руки, а он словно чувствует, что мне не по себе, спрашивает:

Какая с тобой беда?

Да ничего, пройдет. Ударил он меня чем-то...

Кто?

Да тот, что поджигал...

При трех каганцах Максим Петрович осматривает мое плечо, заливает йодом и приказывает:

–В случае сильной боли кричи. Кричать стесняешься – зубами скрипи. А страшного ничего нет. Вскользь удар-то пришелся, кожицу содрал. Ничего, заживет.

Тетка Пелагея рвала простыню на ленты, вешала их через плечо Максиму Петровичу, растерянно бормотала:

–Беда-то какая! Беда-то!..

В дверь заглянула курносая девушка, швырнула через порог валенок, протараторила:

–Должно, кто-сь на пожаре потерял. Отдайте.

–Отдадим,—откликнулся Максим Петрович, перевязывая мне плечо.

Не слыша боли, я смотрю на валенок. Серый, осоюженный по носку и заднику желтой кожей, он валялся на полу, а у меня было такое ощущение, будто я держу его в руках и в нем дергается, ворочается нога поджигателя. Говорю Максиму Петровичу, чей это валенок. Он смотрит на меня и с усмешкой отвечает:

–Ну что ж, разберемся. Не найдется хозяин, твоя правда. А сейчас давай-ка, Ромашка, спать. Даша, ну-ка, дочка, сообрази, где нам его уложить.

Дашутка словно и не ложилась. Такая же, как и утром, ладная, гибкая, с аккуратно заплетенной косой, она встряхнула фартуком, торопливо ответила:

А я ему, дядя Максим, в чулане постелю. Ладно?

Ладно.

Что настелила мне Дашутка, не знаю, только я лег во что-то прохладное и мягкое. Сладостный покой охватил меня в одно мгновение.

29

В тишине будто издалека плывет, раскачиваясь, ласковая, баюкающая песня:

Как задумал комарик жениться На веселой вдове стрекозушке, Она ни прясть, ни ткать не умеет, Ни шить, ни мыть не горазда. Полетел комар с горя во лесочек, И сел он там на дубочек. Поднялась в лесу шуря-буря, Комарика с дуба сдуло. И упал комарик при дороге, Поломал горюн себе ноги...

Песня смолкала, расплываясь в тишине, а через минуту-другую начиналась снова. Но однажды допелась до «ни шить, ни мыть не горазда» и уплыла куда-то, пропала. За стеной послышались быстрые, легкие шаги, скрипнула дверь. Я почувствовал, что кто-то подходит к моей постели. Открыл глаза. В ногах, за кроватной спинкой, стояла Дашутка. Кончики платка под подбородком растянуты, губы поджаты, а глаза весело поблескивают.

–Это ты пела?

–Про комарика —я,—откликнулась она.—Это я Павлушку баюкала. "А ты проснулся или еще спать станешь?

–Проснулся,– ответил я, приподнимаясь с подушки.

–Ой, не вставай! – испуганно воскликнула она.– Дядя Максим велел не будить тебя, а как проснешься, чтобы не вставал. Вечером он фельдшера приведет, и будут тебе плечо лечить. Лежи, я сейчас кашу с блинцами из печи достану. Она рванулась от постели, но я задержал ее:

–А где Акимка?

–А на бахчу уехал. Все уехали. И дедушка и тетка Поля. Знаешь, какая у нас бахча! На ней, гляди, уж и дыни поспели.– Она вдруг сдернула с головы платок; скомкала его в руках и сдавленным голосом заявила: – А чего у нас тут шло!..

Я еще не успел спросить, что же тут шло, как Дашутка заговорила:

–Валенок-то опознали! Пришел отец Михаилы Иваныча, глянул и говорит: это Семки Турутушкина валенок. Дядя Максим с милиционером к Турутушкину кинулся. А его ни свет ни заря жигановский зять умчал. Мать-то Семкина уж выла, выла, все в ноги норовила кинуться. Боится, как бы Семку в кутузку не посадили. А где посадить, если его Долматов к себе в казаки увез? А тут еще беда. Все разошлись, разъехались, и, вот тебе, здравствуйте, почтарь телеграмму принес. Я было ее не брать, а он говорит: ты, девка, как хочешь, а телеграмму оставляю. Я сейчас...– Дашутка вынеслась из чулана, но тут же вернулась с телеграммой, сунула ее мне: – На, читай!

Осиповка. Пояркову Максиму Петровичу. Задержи Курбатовых. Скоро буду.

Ларин.

Я вскочил с постели, не чувствуя боли.

–Макарыч едет! Макарыч! – закричал я и выскочил из чулана в горницу.

Дашутка выставила на стол плошку с блинцами, миску с кашей, залитой молоком, ворчала:

–Ты вроде Акимки при радостях, как телок, сигаешь. Ешь-ка скорей да ложись, а то дядя Максим меня забранит.

Ел я, не чувствуя вкуса. Телеграмма была из Балакова, и я пpeдcfaвлял себе, как сейчас Макарыч сидит и беседует с бабаней, завидовал ей и жалел, что мы с дедушкой послушались Горкина и уехали из дому. Задержаться бы, и вместе б в Осиновку приехали.

Дашутка говорила не останавливаясь, смеялась, всплескивала руками, но вдруг, насторожившись, посмотрела в окно, скомкала в руках фартук и выбежала из избы. Не успел я подумать, куда она так заторопилась, как со двора донесся ее истошный крик. Я выскочил во двор.

Дашутка, схватив за подол какую-то старуху в черной шали, таскала ее по двору. Старуха замахивалась на нее костылем, а она увертывалась и, не выпуская из рук юбки, кричала:

–Карау-у-ул!..

Я еще не успел добежать до них, как через стенку с соседнего двора перемахнул высокий чернобородый мужик. Он пронесся мимо меня и оглушающим басом громыхнул:

–Замолчать!..

Старуха беззвучно рухнула мужику в ноги, а Дашутка, бледная, с глазами во все лицо, прижимая руки к груди, беспорядочно рассказывала: