Текст книги "Детство Ромашки"

Автор книги: Виктор Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

ладонь:

Вот где. В кошельке у меня. Понимаешь?

Давно понимаю, Дмитрий .Федорыч. Очень давно.

–И опять хитришь. Ну, да леший с тобой. Собирайся. С Ромашкой княжеский флигель глядеть пойдете.– Бросив на меня взгляд, распорядился:—Поди рубаху смени да сапоги почисть. Не у кого-нибудь, у Горкина служишь...

8

Битый час толчемся у ворот флигеля и попеременно с Максимом Петровичем, не жалея кулаков, стучим в калитку, вертим кольцо щеколды, гремим ею так, что сами глохнем, а во дворе и флигеле – никакого движения. В щелку между досками забора я заметил, как Арефа прошмыгнула через двор, скрылась за углом амбара и теперь нет-нет да и высовывается оттуда.

В доме по соседству с флигелем распахнулось окошко. Молодая русоволосая женщина высунулась на улицу, крикнула:

Не колотитесь! Не отопрет она!

Как же не отопрет? Мы по делу к ней!

Ну и что же, что по делу,– рассмеялась женщина.– Она на пасху священника с иконами не пустила, а вас и подавно. Да вы подойдите сюда!

Когда мы подошли, женщина легла грудью на подоконник и приглушенным голосом посоветовала:

–Вы завтра на зорьке приходите аль вечерком. На зорьке-то ночевальщик от нее уходит. Племянник у нее ночует. Сторожит ночью. А вечером, как стадо прогонят, выскакивает Арефа Тимофевна на улицу коровьи лепехи собирать. Жамки она из них лепит. Налепит, на солнышке высушит и самовар ими греет. Всему порядку удивление!—Женщина опять засмеялась, прикрывая уголком платка рот.– Гребет лепехи-то в ведро, да торопится, да оглядывается, ровно страшится, что отнимут их у нее. Да ведь какая шустрая в ту пору, прямо как на крыльях летает. Так-то, милые. Вы уж лучше вечерком к ней наведайтесь. Да старайтесь на улице ее огарновать, а то заложится на всякие запоры и, хоть умирайте у ворот,– не откликнется.

Горкин и хмурился и смеялся, когда мы рассказывали ему о наших напрасных попытках достучаться к Арефе.

–Что ж, через забор к ней лезть?

Я сказал, что через забор нельзя, там поверху гвозди набиты, и посоветовал лезть с соседнего двора через амбар.

–Вот-вот!—захохотал Дмитрий Федорович.– Не хватало, чтобы Горкин через амбары карабкался!

Случившаяся при нашем разговоре Евлашиха затрясла головой, заиграла глазами, заулыбалась:

–А придется вам, господин Горкин, шелковой шалью мне поклониться. Уж кто-кто, а я к Арефе Тимофевне полный доступ имею. Хоть и не близкая, а родственница.

Хозяин молча запустил руку в карман, вытащил туго набитый бумажник и выбросил из него на стол новую сотенную.

Хватит?—прищуриваясь, поглядел ой на Ёвлашиху.

Да это уж, никак, чересчур,– сконфузилась она. Однако сотенную взяла, сложила ее пополам, еще раз пополам и взволнованно, с придыханием произнесла:—Широкой вы натуры человек, господин Горкин!

Не лебези, Евлампьевна. Дело подавай. Не то катерин-ку-то назад потребую,—суховато сказал Дмитрий Федорович.

Да уж поднесу вам дельце, будьте уверены. Посылайте Романа за Махмуткой. Пока он подъедет, я принаряжусь малость.

Прежде чем бежать на извозчичью стоянку, я кинулся в дворницкую. В сенях столкнулся с Макарычем. Он схватил меня за плечо, глухо спросил:

Зачем ты сюда?

На Лазурьку глянуть.

Он легонько повернул меня к выходу и тихо произнес:

–Нету Лазурьки. Умер.

В ушах у меня поднялся шум, а в горле вырос и остановился колючий клубок. Макарыч шел рядом, а слова его будто издали доносились ко мне:

–Жалко. Трудно умирал парнишка.

На крыльце появился хозяин. Увидел меня, крикнул:

–Тебя куда послали, Роман?! Слепой от слез, я побежал со двора...

Махмут никак не мог понять, куда и зачем ему нужно ехать. Он хлопал руками по штанам, заглядывал мне в лицо, выкрикивал:

–Зачем плакаешь? Говори, куда скакать надо. Ай, какой бестолковый! Давай ехать.– Он поднял меня в пролетку, вскочил на козлы и гикнул на вороного. Пролетка качнулась и понеслась.– Какой беда у вас?—спрашивал он, свешиваясь с козел.

Я сказал, что умер Лазурька. Махмут придержал рысака, пересел с козел ко мне, ласково заговорил:

–А чего плакаешь? Не надо. Слезы никакой помога, раз человек умирал. Лазурька никакой грех не делал. Малый он. Большому ай-ай как плохо умирать. Большой, куда ни повернись, грешил. Умирал – шайтан его прямо в ад берет. Лазурька теперь в рай пришел...

У ворот нас поджидала Евлашиха. В огромной шляпе с ворохом цветов и перьев, в широкой кружевной накидке, она подплыла к пролетке.

–Тебя везем?—удивился Махмут.

–Али ты меня никогда не возил?—сердито бросила она, ступая на подножку пролетки.

Я хотел соскочить на землю, но Евлашиха удержала меня за рукав:

–Сиди. Со мной поедешь.

Махмут качал головой, сокрушенно тянул:

Ай-ай, какой горький моя доля! Провезу тебя, Кулина Ламповна,– рессоры менять надо.

Не насмехайся. Аллах-то твой рассерчает, стукнет тебя, гололобого!– проворчала она, устраиваясь на сиденье.

Моя аллах – плохой башка. Махмутка на свет сапсем бесплатно пускал, а за рессоры деньги велит платить.

–Хватит зубы скалить! Вези к княжескому флигелю! Махмут повел локтями, вороной дрогнул остроухой головой и поплыл в оглоблях.

–По Лизарке глаза-то наревел?—ворчливо спросила Евлашиха и усмехнулась.– Стоит дела плакать! Что он тебе, брат родной?

Грусть по Лазурьке мгновенно сменилась злостью на Ев-лашиху. Я отодвинулся к борту сиденья, напрягся и ударил ее кулаками в плечо. В глазах у меня стало зелено. Опомнился только у ворот флигеля. Евлашиха выбиралась из пролетки, таращила на меня глаза и шипела:

В разбойники растешь, мошенник! Расскажу хозяину– надерет он тебе уши.

Замолчи!– И я приподнял ногу, чтобы пнуть Евлашиху в широкое побелевшее от гнева переносье.

Махмут рванул меня за руку к козлам.

–Ай, не надо так. Ай, не надо!—И зашептал на ухо:– Зачем ее трогаешь? Баба она. Волос долгий – ума короткий.

Плохой она. Сердца нет, один сало протухлый. Плюнь. Сдохнет она. Сама собой сдохнет. За такой тюрьма садиться никакого расчета нет. Спугал ее, и то якши. А хозяина не бойся. Мы тебя оправдаем. У Митрия Горкина душа веселый, смеяться будет.

Евлашиха между тем уже гремела щеколдой и ласково выпевала:

–Тимофевна, открывай, любезная!..

Злоба на Евлашиху перекипала во мне, мысли приходили в порядок. Хотелось, чтобы Арефа опять спряталась за амбар и не открыла калитки. Не откроет – Евлашиха никакого дела не сделает и хозяин отберет у нее сотенную. Оттолкнув Мах-мута, я спрыгнул с пролетки и принялся колотить каблуками в ворота. Но Евлашиха перехитрила меня. Постояла минуту молча, потом гневно воскликнула:

–Тимофевна, да ты аль оглохла!

Задвижка тихонько брякнула, и калитка медленно приоткрылась. Образовавшуюся щель в двух местах перенимала цепь из толстых кованых звеньев. При мне таких запоров на калитке не было. Озадаченный, я смотрел на цепи. На одной из них появилась сухая, жилистая рука с длинными желтыми пальцами, а затем в щели показалось узкое сморщенное лицо Арефы. Из-под низкого шалашика темного полушалка в меня впились ее остренькие глаза.

Владычица пресвятая! Ты кто же такой?—прошептала она и, прикрыв глаза, замотала рукой у лица.– Наваждение... бесово наваждение!.. Сгинь, сгинь, нечистая сила!—И Арефа принялась осыпать меня мелкими крестиками.– Да воскреснет бог и расточатся врази его!

Не расточится он,– рассмеялась Евлашиха.– Ну чего ты его, Тимофевна, закрещиваешь? Со мной он приехал. Снимай запоры-то свои, открывай скорей.

О-ох!—простонала Арефа.– Зачем же я открывать-то стану? Ну-ка да демоны вы?

Вот чего, Арефа Тимофевна. Голову мне не дури и сама не придуривайся. Кто я, мне тебе не объяснять. Хоть и десятиюродная ты мне, а все же тетка.– Евлашиха стукнула ладонью по цепи.– Открывай, не то забор разберу!

Арефа задумалась, пощипывая губу.

Открывай, глупая, деньги я тебе привезла.

А за что же мне деньги-то?

Дом продаешь?—понизила голос Евлашиха.

Продаю, золотенькая, продаю.

Вот. А я покупатель! Открывай.

Ой, милостивица ты моя! Ой, Акулина Евлампьевна!

Да неужто ты решилась?–Арефа сбросила нижнюю цепь, а на верхней руки ее замерли. Выпрямилась, строго потребовала:– Если ты не сатана, перекрестись!

Евлашиха плюнула, обтерла ладонью губы, повернулась к церкви и истово перекрестилась:

–Господи, прости мою душу грешную!

Со второй цепью Арефа возилась долго. Наконец калитка заскрипела на ржавых петлях.

А ведь я тебя, милая ты моя Евлампьевна, поначалу-то и не узнала,– тянула Арефа.– Гляжу на тебя, а все сумле-ние, все сумление.

Хватит!—махнула рукой Евлашиха.—«Сумление»!.. Гляди, допритворяешься до сумасшедшего дома.– Она прошла в глубину двора и опустилась на скамеечку под грушами.

Махмут стоял в калитке, опершись плечом о косяк, и пощелкивал вишневым кнутовищем по« сапогу. Арефа суетилась возле меня, старалась заглянуть в лицо, поминутно ахала:

Ай-ай... Глянь-ка. И не признаешь, и не признаешь!.. Одетый-то как богато! А я-то, золотенький, маюсь... я-то...

Хватит плакаться!—строго прикрикнула Евлашиха и схватила Арефу за полу кофты.– Сядь, не топчись!

Да как же мне не плакаться, Акулина Евлампьевна! Из последних крох живу...

Дом-то вправду продаешь?– перебила ее Евлашиха.

Продаю. Душой плачу, а продаю. Замучил же он меня. Так-то замучил!—Арефа прослезилась и, утирая рукавом глаза, еще пуще заныла:– Ведь чего удумал. Как только солнце на заход, он и пойдет по дому шастать, и пойдет...

Кто?—удивилась Евлашиха.

А он же, Силан Наумыч, покойник. Уж такая-то беда мне...– Арефа наклонилась к Евлашихе и, постукивая ее ладонью по коленке, затараторила:—Душу-то его ни в рай, ни в ад не пускают. И что же он, злодей, задумал! Задумал до пришествия господня во флигеле жить. Намедни слышу, шепчет: «Вселюсь в тебя, Арефа. Ты постриженная, житье у тебя монашеское, богомольное. Вселюсь и буду в тебе жить. Ты молишься, а заодно и я с тобой буду».– Она всплеснула руками.– И чего только я не пытала! Молебны и на дому, и в церквах служила, и свяченой водицей все как есть кропила. Да, должно, нечистые ему помогают. Все как есть в дому про-кропила, так он не в дверь начал входить, а в трубу влетать. Накрыла трубу крестом, а он пылью обернулся да с ветром в окошко-то и впорхни. Впорхнул и прахом по горнице рассыпался. А теперь, золотенькая, как завечереет, он из праха-то собирается и за стол садится. Подавай ему чаю...

И пьет?– насмешливо спросила Евлашиха.

Как еще пьет-то! Прямо хлебает, хлебает... А чаек у меня дешевый, так он меня как начнет ругать, как начнет! Хуже пьяного галаха пушит.

Трудно, а временами невыносимо горько жилось мне у Силантия Наумовича. Нередко без причин приходил он в неистовство, кричал и швырял в меня вещи, хлестал по щекам. Но даже в такие минуты никогда не выкрикивал грязного слова. Ложь, которую сейчас возводила на него Арефа, возмутила меня, и я крикнул ей, как при жизни кричал на нее Силантий Наумыч:

–Замолчи, злыдня!

Арефа будто споткнулась на слове, испуганно уставилась на меня, залепетала:

Матерь пречистая богородица!..

А ты отойди!– махнула на меня рукой Евлашиха и обратилась к Арефе:—Сколько же ты за дом просишь?

А я не прошу. Он. Вчера явился печальный-расиечаль-ный наказывает: «Придет завтра покупатель, гляди, Арефа Тимофевна, флигель мне князь Гагарин выстроил на выбор: «Хочешь, говорил, флигель с домашностью, хочешь шесть тысяч чистыми денежками. И не моги ты его, Арефа, дешевле продать. Продашь – каяться будешь. Уволокут тебя демоны в ад и будут на раскаленной сковородке в крепкой водке тысячу годов жарить».

Ну чего ты городишь!—с досадой воскликнула Евлашиха.– Говорила бы прямо: дешевле шести тысяч не отдам.

И не отдам. Ни за что не отдам!

Пять хочешь?

А не вольна я, Акулина Евлампьевна, свою цену обозначать. По себе-то я, может, и задаром бы домок отдала, а тут не вольна.

Ромка, езжай с Махмуткой за хозяином!—крикнула мне вслед Евлашиха...

Ай, старуха, ай-ай-ай!—отплевывался Махмут, взбираясь на козлы.—Шайтан —не человек, тьфу!—Он встряхнул вожжами:—Айда, Вороной!..

Ворота в евлашихинский двор были раскрыты, и Махмут вкатил прямо на подворье. Вкатил, но тут же вздернул локти, испуганно крикнул:

–Стой!

От внезапного толчка меня бросило вперед, и я уперся руками в широкую спину Махмута.

Среди двора кучкой стояли женщины, ребятишки, а перед ними, раскачиваясь, словно пьяная, прохаживалась Лазурь-кина мать. Она волочила по земле шаль и, отбрасывая со лба растрепанные волосы, запрокидывая голову, самозабвенно пела.

9

Лазурьку хоронили ночью, тайком от матери, боясь, как бы она не наложила на себя руки. Все, что я увидел и пережил в эту ночь, будто навсегда отпечаталось в моих глазах. Я ничему больше уже не удивляюсь. Ни досады, ни радости не испытал я, когда хозяин шумно объявил, что княжеский флигель он купил со всеми потрохами. Что бы я ни делал, куда бы ни шел, передо мной всплывала линейка, а на ней узкий белый гроб. Макарыч стоит в дверях дворницкой, высоко держит над головой фонарь, а Махмут ременными вожжами опутывает гроб, притягивает его к дрожинам линейки и что-то бормочет по-своему, по-татарски. Макарыч поторапливает его, он отмахивается, ворчит:

–Знаем, знаем! Скоро надо, а жалость рука путает. Наконец гроб притянут. Махмут накрывает его полосатой

дерюжкой и, осторожно понукая лошадь, направляет ее в ворота. Макарыч ставит фонарь на пороге, торопливо говорит мне:

–Закрой за нами.

Закрываю, возвращаясь к дворницкой, беру с порога фонарь и стою, прислушиваясь к дребезжанию удаляющейся по улице линейки. Евлашиха выхватывает у меня фонарь, брюзжит:

–Наделали дел, паршивцы! Шелестя юбками, она идет через двор.

Ночь полна тихих тягучих шорохов, и я долго слушаю их, стараясь угадать, откуда они. И вдруг их будто сметает песня, протяжная, но не печальная.

Знаю, что это поет Лазурькина мать. Утром бабаня с Максимом Петровичем увезут ее в больницу.

И увезли в широком пароконном тарантасе. Я и за ним закрывал ворота.

Извозчик в сером армяке и приплюснутом картузишке растерянно оглядывался, суетливо дергал вожжами, сдержанно покрикивал на лошадей:

–Адя, адя, лешие!

На козлах рядом с извозчиком кое-как примостился Макарыч, а сиденье заняли бабаня и Лазурькина мать. Бледная до синевы, она не мигая смотрела куда-то вверх и водила рукой в воздухе, пыталась поймать что-то и, приподнимаясь на сиденье, кому-то невидимому приказывала:

– Держите, держите!

Временами ей, видимо, казалось, что она схватила это летающее «нечто», и, смеясь, кутала руку в подол юбки, раскачивалась и запевала. Голоса у нее уже не было. Слабым, свистящим полухрипом вела она песню. А за воротами опять закричала:

– Держите, держите!

– Запоздала, матушка, держать-то,– со смешком произнесла Евлашиха, побрякивая связкой ключей.– Все миловалась да кудрюшки ему расчесывала. Вот и домиловалась до умалишения.

И все время передо мной то белый гроб на линейке, то обезумевшая Лазурькина мать, то Евлашиха со связкой ключей...

Мы с Максимом Петровичем уже третьи сутки живем во флигеле. Караулим. Хозяин, выпроваживая нас из номеров, приказал не сводить с Арефы глаз.

– Не старуха, а живодер! Ей ничего не стоит человека слопать, а проданное стащить и еще раз продать – удовольствие. Ни щепки ей из потрохов не уступайте.

Теперь я знаю, что такое потроха. Это стулья, чугуны, кастрюльки, рогачи. Горкин купил у Арефы всю домашнюю утварь. Рядились целый день. Трижды хозяин уходил, решительно отказываясь разговаривать с Арефой, но она догоняла его у ворот. И откуда только бралась у нее прыть! С крыльца сбегала стремглав, хватала Дмитрия Федоровича за полу поддевки, тащила к дому, канючила:

– Да, золотенький, уж что ты так-то гневаешься? Чай, по-доброму надо. Давай уж как-нибудь сходиться.

Сошлись на двух сотнях. Принимая деньги, Арефа ныла:

– Накинул бы хоть четвертную на бедность мою. Ты гляди-ка, сколько добра тебе остается! Силан-то затерзает меня теперь. До смерти затерзает.

– И ладно сделает,– не стерпел хозяин.– Тебя не терзать, а казнить надо.

Самого тебя казнить!—взвизгнула Арефа.– Думаешь, я тебя не знаю, жулика саратовского!

А ну, подай назад деньги! – гаркнул Дмитрий Федорович.

Арефа в мгновение скакнула за порог каморы, захлопнула Дверь и громыхнула задвижкой.

Красный от злости, хозяин забарабанил кулаком в дверь:

– Подай деньги! Не надо мне ни флигеля, ни этой твоей рухляди!

Арефа молчала. Горкин рванул дверную скобу с такой силой, что она осталась у него в руке. Обескураженный, он смотрел на нее некоторое время, а потом швырнул на пол и рассмеялся:

–Правильно ее Махмут шайтаном окрестил. Вы вот чего,– обратился он к нам с Максимом Петровичем,– оставайтесь-ка здесь: ей, притворщице да озорнице такой, ничего не стоит поджечь дом-то...

Вот мы и днюем и ночуем во флигеле. Время тянется медленно и тоскливо. Максим Петрович старается развлечь меня, то расспрашивает про Силантия Наумовича, с которым мне довелось жить в этом флигеЛе, то рассказывает, как во флоте служил и по Японскому морю плавал. Я внимательно слушаю, но тут же забываю, о чем он говорит.

Еду нам приносит бабаня.

Сегодня, накормив нас, она обошла во дворе все постройки, заглянула в погреб, осмотрела летнюю кухню, а когда возвратилась, села возле меня и, словно между прочим, сказала:

–Мужик-то, что Арефино имущество на фургон грузит, тощий какой.

За эти дни я несколько раз видел этого долговязого и рыжебородого мужика. Он въезжал во двор на скрипучем пароконном фургоне, останавливал лошадей у кухонных дверей и, меленько покрестив лицо, тихонечко стучал в окно. Арефа открывала дверь, и он, низко сгибаясь, скрывался в кухне..

Нагрузив фургон вещами, мужик съезжал со двора.

– Родня, должно,– продолжала рассуждать бабаня.– Слышу, сестрицей ее называет, и она к нему ласково так: «золотенький» да «золотенький». Петрович сказывал, последний раз нагружают. Съедет нынче Арефа.

Я не знал, что ответить бабане, а она, помолчав, опять заговорила:

Хозяин-то, слышь, как распорядился: во флигеле нам жить. В Арефиной половине – мне с тобой да с дедом, в спальне – Макарычу, а в горнице вроде контора будет.

Будет,– сказал я только потому, что нужно было ответить бабане. Думалось о другом.

С того момента, как мы приехали в Саратов, на всем пути от Саратова до Балакова и здесь, в Балакове, я видел и вижу, что люди живут в каком-то испуге. Все горюют, проклинают войну. А вот Евлашиха, Дмитрий Федорович будто рады войне. Почему? Почему Евлашиха не хотела, чтобы Лазурька поправился? Ведь он хороший мальчишка. Все его жалели. Максим Петрович в своей тетрадке написал, что Лазурька – жертва войны. А что такое жертва? И я спросил об этом бабаню. Она недоуменно посмотрела на меня и развела руками.

–Не знаю, сынок, как и ответить. Жертву-то вроде богу приносят, а тут война пришла...

–А откуда она пришла? Зачем? – перебил я ее.

–Постой-ка.– Бабаня легонько отстранила меня и заспешила к двери.

Я выбежал вслед за ней.

Со двора медленно съезжала подвода, высоко нагруженная коробами, узлами и свертками. За подводой шла Арефа. В первую секунду я не узнал ее. Мимо меня плыла важная сухопарая старуха. Тяжелый подол синей юбки волочился за ней, вздымая пыль. С плеч глубокими складками спадала фиолетовая пелерина, отороченная по краю желтым мехом. Узкое остроносое лицо плотно обжимала черная ажурная косынка. Арефа шла ни на кого не глядя, а возле нее металась толстенькая, приземистая женщина. Она то наскакивала на нее, то, как от сильного удара, отлетала и, беспорядочно размахивая руками, выкрикивала:

–Да ни сна тебе, ни покоя, кровопивка! Подавись ты моим рублем, жмотка! Полопаться бы твоим зенкам бесстыжим! – Всплеснув руками, женщина бросилась к Максиму Петровичу.– Да не пускай ты ее со двора! Ой, люди добрые!—Она подбежала к нам и, поправляя сбившийся с головы платок, принялась жаловаться: – Посудите-ка, подумайте! Приплелась намедни ко мне и чуть не в ноги пала, окаянная душа. Слезы, как горошины, у нее из глаз. «Золотенькая, говорит, погибаю. Не емши, не пимши живу, одолжи рублевоч-ку». Пожалела, дура, дала. Всего-то в дому три рублика было. И отдала. Время прошло, прихожу, а она меня и не признает. А тут слышу: продала дом за большие тысячи. Кинулась и поперву-то испугалась. Встала передо мной помещица степная и глазом не моргает. И чего ты, мил человек, со двора-то ее выпустил? – упрекала она Максима Петровича.

Он рассмеялся:

А я, тетушка, как и ты, не узнал ее. Гляжу – барыня идет.

Истинно, барыня! – воскликнула женщина и, вдруг подхватив подол юбки, побежала со двора.– Да я же ее, разнегодяйку, на все Балаково ославлю!

Должно, я уж из ума выживаю,– растерянно говорила бабаня, когда мы с ней возвращались в дом.– Митрий Федорыч ругает Арефу-то. И то так ее назовет, то эдак, а я думаю: и чего он ее честит? Старая, немощная, да всю жизнь в услужении. У нее, поди-ка, ни обувенки, ни одежонки. А раз-нарядилась, вишь ты, как генеральша Плахина...

Видали? – весело воскликнул Максим Петрович, входя в горницу. Но, кинув взгляд на меня, на бабаню, сразу посерьезнел.– Вы чего заскучали?

Да так,– нехотя откликнулась бабаня.– Радоваться-то будто и нечему, Петрович. Куда ни глянь – обман да жадность. А тут еще и война. Раздумались мы тут с Ромашкой: откуда она? Зачем?

А зачем собаки бесятся? – рассмеялся Максим Петрович.– Малым я, бывало, часто к отцу приставал: скажи да скажи, тятя, зачем собаки бесятся. А он у меня сердитый был. Назовет чурбаком с глазами и поправит: «Не зачем, а отчего». Я тогда сразу же: «А отчего, тятя?» Он щелкнет меня по носу и ответит: «От заразы». Вот и война от заразы. Как болезнь никому не нужна, а хворай, потому деться от нее некуда.– Он вздохнул.– И мало, очень мало таких остроглазых людей, которые видят эту заразу.

Бабаня засмеялась:

Тут, в Балакове, куда ни ступишь, с заразой встретишься. Ну чем наша номерная Евлампьевна не зараза?

Именно! – хлопнул руками по коленкам Максим Петрович.– Только у тех, кто войну затевают, мошна-то потолще, чем у Евлашихи. •

Не хочу на них и слова тратить.– Бабаня поднялась.– Давайте вот чего... К Евлашихе я теперь и за деньги не пойду. Раз нам тут жить, будем приборку делать. Помоем, почистим, за пожитками сходим...– И она пошла из комнаты в комнату, распахивая настежь двери и окна.

Вместе с базарным шумом в дом ворвалась свежесть, и впервые за эти дни я вздохнул широко и свободно.

10

Четвертый день мы с бабаней и Максимом Петровичем наводим порядок во флигеле. Во всех комнатах подклеили обои, протерли окна, дважды со щелоком вымыли полы и двери. Горница, спальня, комната, где, бывало, Силантий Наумыч принимал гостей, прихожая попросторнела от чистоты.

Нынче с обеда с ведрами, тряпками, вениками и терками перешли в Арефину камору и поначалу никак не могли сообразить, с чего начинать уборку. По полу здесь разбросаны и дрова, и щепа, и кизяки... У стен – свалка из ветхих лубяных коробов, ивовых корзинок и перегнившего тряпья. На потолке по углам и у матиц – почерневшие от пыли и копоти тенета паутины.

–Жила-была жилица – ни зверь, ни птица! – воскликнул Максим Петрович и пнул ногой ивовую корзинку.

Она опрокинулась, из нее вылетели три больших клубка пряжи. Один подкатился к ногам бабани. Она подняла его, обдула и удивленно спросила:

–Как же она их оставила?

Я вспомнил, что таких клубков у Арефы два короба, и сказал об этом.

Максим Петрович засмеялся:

–Чужое не считают! Недоглядела, старая.

–А шерсть добрая,– пробуя нить на крепость, сказала бабаня и велела мне отнести клубки в горницу.

Когда я вернулся, бабаня вышвыривала в окна дрова, кизяки, а Максим Петрович крушил лубяные короба и шумел:

Ой, и люблю я всякий хлам уничтожать! Ромашка, давай на помощь скорее!

Вам бы еще Акимку в компанию,– весело сказала бабаня.

Максима Петровича будто кто толкнул в грудь. Он покачнулся, схватился за сердце и, задевая ногой за ногу, побрел к дверям. Бабаня выронила полено, испуганно прошептала:

–Батюшки, дура-то я какая! Сынок, беги скорее за ним. Беги!

...Максим Петрович стоял под грушей, опершись плечом о ствол. Шея у него будто надломилась, голова запрокинулась, а широкие лопатки под сорочкой вздрагивали и то сходились, то расходились. Он простонал, словно пьяный, шагнул от дерева, опустился на скамейку и торопливо достал папиросы и спички. Я понимал, что творится на душе у Максима Петровича. Сегодня он с минуты на минуту ждет телеграмму о выезде Акимки и тетки Пелагеи из Двориков. Напоминать об Акимке или тетке Пелагее, если о них не заговаривал сам Максим Петрович, было нельзя. А бабаня забылась и сказала. Я делаю вид, будто на дворе оказался случайно, и, срывая с нижних веток грушевые листья, начавшие оранжеветь по краям, внимательно рассматриваю их. Максим Петрович долго дует в мундштук папиросы, а затем принимается чиркать спичкой о коробок. Он не замечает, что чиркает не тем концом. Спички одна за другой ломаются. Он откидывает сломанную, достает новую и опять ломает. Досадуя, он смял коробок, протянул мне:

–Запали, пожалуйста. Что-то я совсем расклеился.

Я торопливо выправил коробок, зажег спичку, поднес огонек к папиросе. Максим Петрович затянулся, грустно посмотрел на меня, спросил:

–Что, брат, скучно глядеть, когда большие мужики горюют? Скучно, знаю. Даже страшно бывает, а никуда не денешься. На огне и железо плавится.– Он поднялся.– Ладно! Раз попал в клещи, так пищи не пищи... Пойдем Арефину грязь выгребать.

К вечеру камора преобразилась. Стены и потолок мы выбелили. Пол, выскобленный и прошпаренный кипятком, весело глядел коричневыми и черными сучками из янтарно-желтых досок. Усталые, но довольные, мы усаживались за стол пить чай. Максим Петрович загасил пальцем папиросу и, пристраивая окурок на краешке стола, взглянул в окно и воскликнул:

–А ведь к нам гостья жалует! Я посмотрел в окошко.

От ворот, опираясь на суковатый батожок, шла Арефа. Шла, подергиваясь, будто земля под ней была раскаленной и она выбирала место, куда наступить, чтобы не опалить ног, маленькая, косоплечая, в своем обычном замызганном платье, в черном полушалке с обтрепанными концами.

–Придется встретить,– сказал Максим Петрович приподнимаясь.

Любопытство вынесло меня на крыльцо раньше его.

–Здравствуй, золотенький! – завидя меня, жалобно заныла Арефа.

Максим Петрович потеснил меня к перилам, сел на верхнюю ступеньку крыльца и широко расставил колени.

Здравствуй, Арефа Тимофевна! – весело воскликнул он.– Что это с тобой приключилось? Уходила барыней, а вернулась побирушкой. Где же твои богатые одежды?

Как уж и рассказать-то, не знаю, золотенький,– смахивая слезы, произнесла Арефа.– Ведь это он, Силан Наумыч, дорогой одеждой-то прикинулся. Оболок меня всю, и стала я в ту пору ровно завороженная. Сам благочинный надо мной молитвы читал. Как до херувимской дошел, так одежда-то на мне паром взялась, под купол церковный взлетела и развеялась облаком.

Страх-то какой! – серьезно и сочувственно промолвил Максим Петрович, покачивая головой.

Я с недоумением смотрел на него. «Неужели,– думалось мне,–он верит Арефе?» Но Максим Петрович скосил глаза в мою сторону, озорно подмигнул.

–И-их, золотенький,– тянула Арефа.– Уж чего я только от него не натерпелась. А слез, слез пролила!.. Собрать все – Волга посолонеет. Горькая, горькая моя доля! А грехов сколько он на меня навалил! Схожу вот к святому Федору болящему, помолюсь богову угодничку да запру себя в келейке монастырской и буду ждать смертного часа.

–Это ты, Тимофевна, ладно задумала. Пора уж и умирать.

Пора, пора,– соглашалась она.

Ну, а зачем же на старое подворье пожаловала?

-Да мимоходом я. Из церкви шла, дай, думаю, зайду.– Она торопливо переставила перед собой батожок и, как паралитик, затрясла головой.– Происшествие-то какое, золотень-кий. Начала на новой квартирушке пожитки свои разбирать, глядь, а клубочков нет. Из поярковой шерсти клубочки-то. Не забыла ли я их случаем?

Забыла, забыла, Тимофевна. Только какие же там клубочки? Клубчищи! —Максим Петрович расставил руки, растопырил пальцы.– Вот такие, фунта по два в каждом.

Ой, какие же у тебя глазки-то приметливые,– умилилась она.– А я иду, а сердце мрет: ну-ка да вы их куда-нибудь забелыпили.

А мы и забелыпили,– спокойно сказал Максим Петрович.

Арефа вздрогнула, выронила батожок. И без того сухонькое и маленькое лицо ее как-то все заострилось.

К-к-куда же вы их? – заикаясь и бледнея, спросила она.

А тетке, которой ты рублевку задолжала, отдали. Арефа подпрыгнула, заметалась, закричала:

–Что же вы, разбойники, наделали! Разве ж клубкам такая цена? Ну, чего ты зенки уставил, мошенник! – Она легко нагнулась, схватила батожок и замахнулась на Максима Петровича.– Да я ж тебя!..

Он перехватил бадик вырвал его у Арефы, глухо сказал:

А ну, марш со двора!

Я в полицию, в полицию! – визжала Арефа, устремляясь к воротам.

Запирая калитку, я радовался, что Арефа не получила клубков. Когда вернулся в камору, бабаня ворчала на Максима Петровича:

И чего ты с ней связался? Бросил бы ей клубки-то в морду, и вся недолга.

Куда бы проще,– хмуро сказал Максим Петрович, но тут же рассмеялся.– С твоей добротой, Ивановна, лет через сто бы жить. Нет у тебя плохих людей, все или хорошие, или уроды, и выходит, по-твоему, и тех и других жалеть надо. А я вот не такой. Терпеть не могу мразь человеческую. Всяких там плутов, жуликов...

Да ведь у плута, Петрович, концов искать – что у змеи ног.

А надо искать, надо! – воскликнул Максим Петрович.

Ой, да провались она, эта Арефа!..– махнула рукой бабаня.– Садитесь чай пить...

Мы еще не успели сесть за стол, как забрякала щеколда на калитке.

–Неужто опять она? – произнес Максим Петрович.

Я бросился на кухню, схватил кочергу и побежал во двор. Максим Петрович был уже возле калитки и, растерянно оглядываясь на меня, рвал задвижку. Пальцы у него соскальзывали с кольца. Я выбил задвижку кочергой.

За калиткой стоял щупленький старичок с окладистой сивой бородой. Щурясь из-под козырька фуражки с белым околышем, он передвигал на животе кожаную сумку и торопливым, щебечущим говорком сыпал:

Понимаете, все ноги оттоптал. Являюсь в номера к Акулине Евлампьевне, а она телеграмму не принимает. «Господин Горкин, говорит, изволили на Волгу выехать, покорнейше прошу доставить ее туда». Иду-с. Весь берег обошел, а их нет-с. Спасибо, надоумился, вспомнил, что господин Горкин приобрел княжеский флигель, и направился сюда. Если он в отсутствии, не примете ли за него телеграммку?

Примем, примем,– взволнованно говорил Максим Петрович.

Вот и великолепно-с! – Старичок порылся в сумке, вынул тетрадь, карандаш.– Распишитесь, будьте так любез-ны-с, и дозвольте узнать вашу фамилию... Очень приятно! – Старичок приложил руку к сердцу, когда Максим Петрович назвал себя.– Очень приятно, господин Поярков. Будем знакомы. Моя фамилия немного длинновата для памяти, но я рекомендуюсь по кличке: Дух. Пал Палыч Дух. Пока я еще дух добрый, но страшусь, страшусь, что война перекрестит меня в нечистого духа... Расписались? Очень хорошо. Изволь-те-с телеграммку. До свиданья!