Текст книги "Детство Ромашки"

Автор книги: Виктор Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

–А ну, замолчи! – Она распрямилась, стала выше Горкина на целую ладонь, громко спросила: – Ты кого мерза-вишь? На кого пыхаешь, как Змей Горыныч? Кто кого в люди вывел? Ну-ка, ответь, кем нажито все, чем ты по Волге гремишь?

Горкин попытался что-то сказать, но она прикрикнула на него:

–Молчи, пустая голова! В своем доме пыхай да горло дери. А тут ты никто. Посмеешь еще плохое слово молвить, при всех опозорю! – Бабаня приподняла сковородник, погрозила им:—Убить не убью, но рог из дури на твоем шишка-стом лбу вырастет!

Горкин, тараща глаза, беззвучно открывал и закрывал рот, как рыба, оказавшаяся на берегу. А бабаня медленно, устало опустилась на диван.

–Вот ловко поговорили! – засмеялся Григорий Иванович и, встав со стула, подставил его к коленям Горкина.—

Садись, купец. Ругаться будешь – подеремся. Видишь, какие горячие мы люди. Садись. Побеседуем.

–А ты кто такой здесь?

–Садись, узнаешь,– хлопнул Григорий Иванович ладонью по стулу.

Горкин сел, вытирая со лба испарину.

И ты садись,– обратился Чапаев к человеку в плаще, пристально приглядываясь к нему.– Личность будто знакомая, а не припомню.

Управляющий мой. Бывший жандармский ротмистр Углянский,– пробубнил Горкин.

Фыо-ю-ю!—присвистнул Григорий Иванович.– Вот ведь штука! Не узнать с бородой-то. Как же так? – развел он руками.– Это же конфуз! Из жандармских офицеров – в управляющие! Родителю-то, выходит, позор. Человек он у вас, можно сказать, достойный, священник, сказывают, вот-вот благочиние получит, а сын вон какие чурочки откалывает! При царе в аксельбантах, их благородие, а при временном строе в плаще брезентовом...

Григорий Иванович явно издевался, но в его издевке не чувствовалось злобы. А я глядел на Углянского с ненавистью. Из этого дома он отправил в тюрьму Надежду Александровну. У этого дома я бросился под полицейский тарантас, в котором он скакал, чтобы арестовать Макарыча, Акимкиного отца, дядю Сеню. Мне хотелось подойти к нему, что-то сделать: ударить, плюнуть в лицо. Однако будто кто-то внутри меня предупреждающе внушал: «Не надо горячиться, не надо».

Григорий Иванович продолжал разговаривать с Углянским и будто сочувствовал ему:

И тестю, поди, обида. Правда, из купцов-то он сам вроде выбыл. Но все же фамилия по* Балакову известная. Охромеева тут не то что собаки, вороны и те знают.

На каком основании вы так со мной разговариваете? – выпрямившись и сверкнув глазами, спросил Углянский.

–А что? – в свою очередь с удивлением спросил Чапаев. В эту минуту прибежала Наташа. Следом за нею вошел

Александр Григорьевич. И тут же у косяка двери появился Махмут Ибрагимыч. Удивительно! Будто он стоял там давно, внимательно рассматривая всех и чего-то выжидая.

Наташа прошла через горницу и села рядом с бабаней, прислонившись к ее плечу. Александр Григорьевич снял кар туз, поправил свои вислые усы и сдержанно проговорил:

–Здравствуйте, господа! С приездом!

Горкин шевельнул локтем. Он еще никак не мог отдышаться от своего крика. А Углянский что-то буркнул себе в бороду. За всех ответила бабаня:

–Здравствуй, Александр Григорьич! Проходи, присаживайся.

Поблагодарив бабаню, Яковлев прошел к столу, сел, неторопливо достал из-за борта пиджака телеграмму, разгладил ее на столе и обратился к Горкину:

Упреждены мы о вашем прибытии, господа.

Дай сюда телеграмму! – потребовал Горкин.

Подождите, Дмитрий Федорыч. Телеграмма прислана мне...

А ты кто такой? – перебил Горкин.

Ни такой и ни сякой,– ответил Александр Григорьевич, и добродушная улыбка шевельнула его тяжелые'усы.– Яковлев я буду. Председатель Балаковского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. А вот этот человек,– кивнул он на Григория Ивановича,– мой заместитель товарищ Чапаев. Мы вас с утра поджидали. Только вы с дороги к Зи-скинду завернули.

А я, кроме Зискинда, никаких председателей и Советов не признаю! – вызывающе произнес Горкин.

Ваше дело. Только Зискинд-то у нас отставлен. Он вроде бы во Временном правительстве у нас был и...– Александр Григорьевич развел руками, выпятил нижнюю губу так, что она приподняла его нависшие усы.– Не пойму я, господин Горкин, чего вы от него добиться хотели.

А вот этого хлюста допросить,– ткнул в меня пальцем Горкин.

Это насчет семиглавских нетелей? – скосил глаза на Горкина Александр Григорьевич.– Так Роман о них ничего не знает.

Но кто-то же должен знать, черт возьми! – опять вспылил Горкин.– Я же в воры своего собственного добра попадаю.

Не кричите,– спокойно заметил Александр Григорьевич– Хут вашего крика никто не боится. Вместе с вами и честные, можно сказать, благородные люди в воры зачислены.

Ты мне загадки не загадывай! – вскочил Горкин.

Говорю, не кричи. Хочешь толком знать, пойдем ко мне в Совет.

Идем, дьявол тебя бери! Пойдем! – махнул Горкин Углянскому.

Проводи их, Григорий Иваныч,– указывая глазами на дверь, тихо сказал Александр Григорьевич, а Ибрагимыча поманил пальцем, приказал: – Езжай к Зискинду. Там горкинекая тройка; скажи кучеру, чтобы он ее к Совету подавал, А ты, Ромашка, вот...– Яковлев достал из кармана газету, развернул на столе и указал на статью, обведенную синим карандашом.– Вот, читай, все понятно будет... Заголовок статьи будто кричал: сарынь на кичку!

«Сарынь на кичку!»—старинный разбойничий клич, означающий «грабь, бери, хватай, тащи!», на днях вновь прозвучал близ берегов матушки-Волги. Бросил его, как мы установили, прибывший в Саратов полуказак, полумужик, % марксист-большевик Шипов Н. Г. С большим энтузиазмом подхватил разбойничий призыв саратовский миллионер купец Горкин-Д. Ф. Мы уже не раз писали о его выдающихся плутовских способностях. Но здесь он превзошел самого себя.

Закупив в прошлом году осенью у некоего Овчинникова триста голов нетелей (за бесценок, конечно) и договорившись за особую плату, что закупленное стадо будет зимовать на хуторах Овчинникова под Семиглавым Маром, он только среди лета этого года направил за своей покупкой доверенных людей. Не дожидаясь, когда закупленный им товар прибудет к месту назначения, Горкин заглазно продает его военному ведомству и получает за него на девять тысяч рублей солдатских сапог и ботинок. «Мен на мен», «натуру на натуру», как теперь говорят торгующие и покупающие на саратовском Верхнем базаре.

Проходит месяц, другой, наступает третий, а проданных трехсот нетелей нет и нет, как нет уже и ботинок с сапогами, полученных купцом Горкиным,– он продавал их оптом и в розницу.

Началось расследование. Овчинников честно и благородно по доверенности Горкина Д. Ф. передал скот гражданину Курбатову Д. Н., коему сопутствовал представитель уральского интендантства казачий хорунжий Климов С. И., выплативший Овчинникову за сохранение скота в течение зимы и весны определенную условиями сумму. Нетелей догнали до селения Плес, и здесь они исчезли аки дым...

Большевик Шипов, будучи облечен доверием губсо-вета и, видимо, не меньшим доверием миллионера Горкина, прибыл в селение Плес не один, а с группой сотоварищей и приказал гнать скот обратно, по пути вручая нетелей осиротевшим солдаткам, заканчивая каждое вручение речами по возвеличиванию большевизма. Горкин до сих пор делает вид, что ничего не знает и что никакого Шилова он ни на что не уполномочивал. Однако вчера нам стало известно:

Первое. Получатель скота у Овчинникова – бывший служащий Горкина – Курбатов Даниил Наумович. Он если не большевик, то связанный с таковыми родственными отношениями.

Второе. Помогавший Курбатову получить нетелей у Овчинникова хорунжий Климов – не хорунжий и не Климов, а большевик-подпольщик Сержанин Семен Ильич, который очень долгое время работал у Горкина и пользовался у него всяческим доверием.

Итак: большевики и Горкин!

Слезами умоется Россия, если она попадет в руки людям, которым разбойничий клич «сарынь на кичку!» дороже молитвы богу.

Читая статью, я краем глаза видел, как Наташа помогла бабане подняться с дивана, поддерживая под локоть, проводила ее в спальню.

Не дочитал статью. Схватил с вешалки пиджак, шапку и побежал в Совет.

Меня кидало то в жар, то в холод. Если в газете напечатана правда, то где же дедушка с Серегой?

Дул леденящий ветер, к сапогам липла вязкая, хлюпающая грязь. Я не разбирал дороги. Когда вышел на Мариин-скую, от подъезда бывшего полицейского управления, а теперь Совета оторвалась разномастная тройка, впряженная в фаэтон, и умчалась в направлении Волги.

На верхней ступени подъезда, заложив руки за спину, стоял Григорий Иванович.

Я бросился к нему.

Давай, давай!—замахал он картузом, а когда я был уже рядом, воскликнул: – Ну и умыли мы их, Ромашка!

Как? – спросил я, догадавшись, что он говорит о Горкине и Углянском.

Пойдем к Александру Григорьевичу.

Когда мы вошли в просторную комнату Совета, Яковлев закрывал тяжелую дверцу несгораемого шкафа.

Не захлопывай! – крикнул Чапаев.

А-а, Роман! Не утерпел, пришел? Поджидал тебя. Думал, прочитает статью и прилетит. Ну, здорово «Саратовский вестник» большевиков разделал? С Горкиным одной веревочкой связал,– говорил Александр Григорьевич, развязывая папку.

Да ты покажи ему телеграмму, которой мы Горкина умыли,– сказал Чапаев.– Покажи, он хоть на подпись поглядит.

Читай.– Александр Григорьевич достал из папки телеграмму и двинул по столу ко мне.– Позавчера еще получил, да без газеты не понял, к чему она. Пал Палыч газету доставил, и все прояснилось.

В САРАТОВСКОМ ВЕСТНИКЕ СТАТЬЯ САРЫНЬ НА КИЧКУ ПОЗОРЯЩАЯ НАС НАПИСАННАЯ ЧЕЛОВЕКОМ КУПЛЕННЫМ ГОРКИ-НЫМ РАДИ СВОЕГО ОПРАВДАНИЯ ГОРКИН ВЫЕХАЛ БАЛАКОВО ЕСЛИ ОН ЖЕЛАЕТ СНИСХОЖДЕНИЯ ПУСТЬ СРОЧНО ИЩЕТ МЕНЯ В ГУБСОВЕТЕ НАШИХ УСПОКОИТЕ НАУМЫЧ ЗДОРОВ ЗАДЕРЖИТСЯ САРАТОВЕ ЛАРИН.

Я прочитал, и от души отлегло. Вспомнив слова Чапаева о том, как они умыли Горкина, я спросил Александра Григорьевича.

–Да просто,– откликнулся он.– Телеграмму прочитали ему, а потом поговорили вот так.– Александр Григорьевич пристукнул кулаком по столу, рассмеялся.– Поговорили и спрашиваем: «Ну как, Дмитрий Федорыч, сам в Саратов поедешь или проводить с конвоем? Мы теперь и это можем». Уж кричал он, кричал, и ногами топал, и ругался хуже пьяного босяка. Выскочил из Совета, а возле крыльца его тройка. Умчался. Скатертью дорога! А проще сказать, гад. Ну его! Давайте домой пойдем. Устал я, как на молотьбе.

Григорий Иванович не утерпел, зашел к нам. Просидел весь вечер, рассказывая бабане и Наташе, как Александр Григорьевич разговаривал с Горкиным.

И только собрался уходить, как в окно с улицы раздался голос Пал Палыча:

–Открывайте! Скорей открывайте!

Я выбежал в коридор, выдернул задвижку. Пал Палыч со словами: «Скорее, скорее!» – ринулся мимо меня в прихожую. Я – за ним. Он уже стоял возле Григория Ивановича и повторял свое: «Скорее, скорее!»

–Что – скорее? – спрашивал его Чапаев.

–г Да на почту ж беги скорее! – выкрикнул Пал Палыч и прижал руку бабани к груди.– Ивановна, дорогая, дождались!. Бегите же скорее! – повторил он нам.

Небо было усыпано яркими звездами. Лужицы прихватил мороз, и льдинки с треском и звоном разлетались из-под ног.

Окна почтовой конторы ярко светились. Мы бежали молча, и только когда очутились на крыльце почты, Чапаев ворчливо бросил:

–Хорошо, что близко, а то и сердце выскочило б.

На почте было людно, шумно и накурено так, что под потолком висело облако. За застекленной стеной телеграфного отделения, за спиной телеграфиста, опершись на спинку стула, стоял Александр Григорьевич и, будто ему было страшно жарко, махал себе в лицо фуражкой. Телеграфист, встряхивая на ладони тянувшуюся из аппарата ленточку, говорил что-то Александру Григорьевичу.

Мы с Григорием Ивановичем вошли в телеграфное отделение. Александр Григорьевич посмотрел на нас, махнул еще раз картузом в лицо и сказал:

–Сейчас...

Первый аппарат умолк, и тут же заработал второй. Телеграфист наклонился к нему и, схватив гибкими пальцами рычажок, застучал им. Потом оглянулся, сказал:

–Из Бароиска. И то же самое, Александр Григорьевич!

–Пусти ленту-то, нехай она сама собой идет. А ты бери эту,– указал он на первый аппарат,– и давай туда, в общую. Ишь там сколько народу! Пойдемте,– загреб он нас с Григорием Ивановичем своей длинной рукой.

В комнату ввалился Ибрагимыч. За ним так же торопливо вбежали два незнакомых мне человека в брезентовых куртках.

Кого еще надо? – подбегая к Александру Григорьевичу, спросил Ибрагимыч.

Пока никого,– ответил Александр Григорьевич и, подняв руку, обратился к собравшимся: – Товарищи, поздравляю вас! Пролетарская революция победила! Снять головные уборы, товарищи! Сейчас нам с телеграфной ленты прочитают великое воззвание революции!

Телеграфист нес ленту на широком листе желтого картона. Она, как ворох из кружев, колыхалась и будто вспыхивала в ярком свете лампы.

–Начинай! – кивнул ему Александр Григорьевич. Перекладывая ленточку с ладони на ладонь, телеграфист

звонким голосом прочитал:

–«К гражданам России!..– На мгновение умолк, набрал в грудь воздуха и продолжал: – Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов– Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»

–Да здравствует! – воскликнул Александр Григорьевич, и от его могучего голоса дрогнул свет в ламповом стекле.

А Чапаев вдруг схватил меня и так крепко обнял, что захрустели плечи. И мне было так хорошо оттого, что я вот в эту минуту со всеми и радуюсь, что эта радость неизъяснима словами.

–Ибрагимыч, подавай пролетку! – как-то особенно весело крикнул Александр Григорьевич и, обняв нас с Чапаевым, подтолкнул к выходу.– Пошли, други!

Втроем в пролетке едва уместились.

Какой путь держать будем? – спросил Ибрагимыч, свешиваясь с козел.– Домой везем ай по делу?..

Жарь в Совет! Дом теперь там будет,– ответил Александр Григорьевич.

50

И Совет стал нашим домом.

Первые три-четыре дня Балаково из улицы в улицу, из края в край – на ногах. Разговоры, споры, ссоры, даже драки. Одни верят, что пролетарская революция в России свершилась, другие и мысли такой не допускают. Телеграммы, что зачитывались на митингах, встречались и радостными и злобными выкриками:

–При нужде и попы с амвона по-собачьи лают!

–Телеграмма – мама! Подавай печатный лист, с него читай!

Но никаких печатных листов не было. Волга, несущая обычно на себе пароходы, беляны, плоты, баржи, рыбачьи будары и лодки, а с ними и все новости, была пустынна. Куда ни посмотришь – вверх, вниз,– ничего, кроме слепящего солнечного света, пересыпаемого гребнями волн. Григорий Иванович дважды на моторке начальника пристани ходил в Вольск, но и-там пока ничего, кроме телеграмм. Из Саратова на запросы Александра Григорьевича отвечали одним словом: «Ожидайте». И только вечером второго ноября пришли долгожданные печатные листы с крупными, броскими заголовками:

ДЕКРЕТ О МИРЕ ДЕКРЕТ О ЗЕМЛЕ

И Балаково взволновалось. Если митинг, так с утра до поздней ночи. Ветрено, сечет ледяная крупка, а люди стоят, слушают обезголосевших ораторов. Сбегают обогреются и назад возвращаются. Затем начались митинги с шествиями под фл агами. Особенно многолюдным было шествие в честь Второго съезда Советов, создавшего Совет Народных Комиссаров во главе с Владимиром Ильичем Лениным.

После этого шествия было объявлено об утверждении Советской власти в Балакове и о том, что эта власть по примеру Петрограда переходит в руки главного органа Совета рабочих и солдатских депутатов – Военно-революционного комитета, состоящего из большевиков.

В сутолоке митингов и собраний, в беготне и деловой суете по переписке протоколов мы под руководством Александра Григорьевича разучили революционный гимн большевиков – «Интернационал». И когда был избран Военно-революционный комитет, пели его дружно и так слаженно, что казалось, поем не только мы, небольшая группа людей, но и стены поют, и окна, и столы...

Я, долго не понимавший строфы гимна: «С Интернационалом воспрянет род людской», вдруг понял, что вот мы все – я, Григорий Иванович, Александр Григорьевич, Ибрагимыч, Пал Палыч, дедушка, только вчера приехавший из Саратова вместе с Серегой,– все мы стоим прямые, сильные и счастливые. Счастливые оттого, что пришла наша революция, и мы поем гимн для того, чтобы утвердить ее окончание...

Все, что представлялось мне концом, оказалось только началом. На другой день Балаковский Совет принял решение о смещении начальствующих лиц на бывших казенных складах и пристанях, постановление о введении рабочего контроля на маминском заводе, в мастерских Затона, на мельницах, создал народные комиссии по учету запасов хлеба в амбарах и лабазах хлебопромышленников, ссыпщиков, мучников, а также товаров в магазинах и кладовых всех крупных и мелких торговцев и купцов. Эти решения подняли на ноги всех.

В Совете от зари до зари толчея, крики, ругань, плач. Меня закружило словно в водовороте. Я то помогаю Александру Григорьевичу сводить в одну ведомость акты на выявленные в амбарах хлебопромышленников запасы пшеницы, ржи, ячменя, муки, то для Григория Ивановича переписываю характеристики на скрывшихся балаковских буржуев и небуржуев. Михаил Маркович Зискинд исчез из Балакова в один день с миллионером Мальцевым, прислал в Совет письмо, которое я целиком переписал в книжку характеристик. Он был бы рад объединить свои усилия с усилиями большевиков, но убежден в провале их идей. «Опыт великих революций в передовых странах Европы,– писал он,– подтверждает неизбежность разгрома республиканской власти, если во главе ее стоят представители низших классов общества, от рождения лишенные интеллекта». Убежал или где-то спрятался Лушонков. На него характеристику не писали: всем известен.

Кроме книги буржуйских характеристик, мы с Григорием Ивановичем вели учет всех прибывающих в Балаково военнослужащих– рядовых и офицеров. Григорий Иванович занимался еще и подыскиванием людей на место неблагонадежных или скрывшихся служащих. Когда коменданта Затона сместили с должности, Чапаев поручил наблюдать за всеми делами по Затону дедушке. А приехавшего в Балаково Ната-шиного отца с Серегой поставил за старших сторожей на лесных складах.

Скоро Григория Ивановича назначили еще и председателем народной комиссии по выявлению и учету инвентаря, машин и скота в экономиях балаковских землевладельцев. Мы проездили по хуторам без малого две недели. Уехали в тарантасах, а вернулись на санях. С ходу – прямо в Совет, чтобы запереть там списки.

И в коридоре на лавочке увидели дедушку. Он был в тулупе, а голова так низко опущена, будто он заснул сидя. Трубка в горсти, синяя стружка дыма вьется мимо лица, а он словно и забыл про нее.

На меня поднял странно притухшие глаза и как бы спросонья сказал:

–Беда!.. Макарыча-то нету...– и махнул рукой.

На минуту передо мной будто все посерело и закачалось. Ни шагнуть, ни поднять руки, ни заговорить...

–Как – нету? – шепотом спросил Григорий Иванович. Дедушка полез в карман, достал измятый, с истершимися

уголками конверт и положил его на полу тулупа:

–Читайте.

Григорий Иванович вынул из конверта небольшой листочек, прочитал и протянул мне.

С величайшим трудом подняв руку, я принял листок. Но странно: читал совершенно спокойно, только буквы и строчки в письме попеременно становились то смолянисто-черными, то вдруг наливались огнистой краснотой.

Дорогие мои!

Сегодня я похоронила самого близкого мне человека. Павел Макарович умер на моих руках. Просил не горевать о нем, а только помнить и думать, что он сделал все, что мог. Простите меня, что пишу так коротко, но у меня сейчас нет ни сил, ни слов. Весной я приеду к вам. Обнимаю.

Ваша Н. Ларина.

10 ноября 1917 г.

Перечитывая, я почувствовал, что меня кто-то держит за локоть. Поднял глаза. Это Григорий Иванович. Меж бровей у него глубокая складка, и он глядит на меня сухо и даже как бы зло. Я смотрю в его суженные, маленькие зрачки и до странности спокойно рассуждаю мысленно: «Умер Макарыч. Больше никогда его не увижу». И вдруг, вспомнив про бабаию, едва удерживаюсь, чтобы не крикнуть: «Бабаня знает?» Но я не крикнул, а, подсев к дедушке, тихо спросил.

Он дернул себя за бороду, и голос у него сорвался.

–Не говорил ей. Тебя ждал.

На подводе, что привезла нас с хуторов, мы поехали домой.

Бабаня обрадованно встретила нас, упрекнула, что уехали и ровно провалились. А потом устало села возле стола и, глянув на дедушку, спросила:

–Чего ты, Наумыч, третий день от меня прячешься?

–Ромашку спрашивай, он теперь знает,– с трудом выговорил дедушка, медленно клоня голову на грудь.

Я достал из кармана письмо Надежды Александровны, не читая, пересказал его. Рыхловатые щеки бабани задрожали, приспустились, отекшие веки упали, закрыв глаза. Медленно протянула она руку.

–Письмо дай-ка,– взяла и спрятала его в своих ладонях. Глядя на руки и покачивая головой, будто только себе, сказала:– А как же по-иному-то? По-иному, должно, никак нельзя было...

Наташа, стоявшая около самовара, вдруг разрыдалась и выбежала из горницы.

–Иваныч,– обратилась бабаня к Чапаеву,– поди угомони ее.– И, стукнув пальцем по краю стола, сердито воскликнула:– Чтобы в доме ни слезы! Не любил их покойник. По таким, как он, не слезами, а душой плачут.

Этот грустный час, а за ним вечер и ночь скоро затерялись в суетной, кипучей работе Совета. Теперь уже по спискам, составленным комиссиями, инвентарь, машины и скот раздавались крестьянам-беднякам или вместе с хуторами объявлялись имуществом народных экономии, куда назначались советские управляющие.

По зиме в Балакове был создан Совет народных комиссаров, а военным комиссаром в нем назначен Григорий Иванович. На любование всему Совнаркому я оформлял дела на комиссаров, всех советских работников, на фронтовиков, а когда был в отсутствии секретарь Совнаркома, вести протоколы заседаний Александр Григорьевич поручал мне. На одном из заседаний было прочитано письмо какого-то гражданина Миг-лова, проживающего на Лягушевке: «Мне семьдесят пять годов,– писал он.– И помню я, товарищи, крепостное право. За второй десяток мне шло, когда его отменили. И было это 19 февраля 1861 года. Сейчас наступила революция, и я, как урожденный в крестьянстве и всю жизнь хлеборобствую, желаю, чтобы этот день праздновался всенародно».

Комиссары поинтересовались, что за человек Миглов, поговорили и решили: какой бы он ни был, а дело предлагает. Давайте и старику удовольствие доставим, да и сами хоть денек попразднуем.

–Повеселимся, Ромашка?! – озорно подмигнул мне Григорий Иванович, выходя из помещения, где заседал Совнарком.– Свадьбу мою с Наташей сыграем. А? – И он зажмурился, затряс головой, крякнул: – Теперь, чай, можно!..

Предпраздничное настроение нам с Григорием Ивановичем портили прибывающие в Балаково офицеры и спекулянты. С офицерами проще. Многие из них сами являлись на регистрацию. А вот спекулянтов нужно было ловить, на изъятые товары и деньги писать акты. А писать до того надоело, что временами при виде ручки меня кидало в дрожь.

Накануне праздника мы ушли из Совета засветло.

–Хоть побанимся да чистые рубахи наденем, а то уж мы с тобой больше недели как следует и не умывались,– смеясь, говорил Григорий Иванович. И спросил: – Слушай, Роман, а куда Ибрагимыч делся?

Я видел Махмута Ибрагимыча среди дня. Забежал на минуту домой, а он у нас. И не один, с Пал Палычем. Правда, оба они куда-то торопились, и Пал Палыч еще оставил бабане какую-то бутыль, завернутую в желтую бумагу.

Все это я рассказал Чапаеву по дороге домой. И каково же было наше удивление, когда почти у самых ворот нас перегнал Ибрагимычев рысак. Ибрагимыч, в лучшем праздничном плисовом бешмете, в чапане с лисьим воротником, сидел на облучке, а в санках, в рыжем овчинном тулупе,– дядя Сеня.

Встреча была необыкновенно радостной. Бабаня впервые на моих глазах взволновалась до растерянности. Она то садилась, то торопливо поднималась и бежала в кухню, а возвращаясь, всплескивала руками и восклицала:

–Ой, да чем же мне тебя угощать, Семен Ильич? В печи-то, окромя пустых щей, ничего нет.

–Мне любых щей, только погорячей! – шумно отвечал дядя Сеня.– На Волге ветрило. Через тулуп и то до самой печенки доставал.

К встрече подоспел и Пал Палыч. Обняв дядю Сеню, он потребовал у бабани бутыль, поставил ее на стол, и она заиграла алым ярлыком с золоченым названием: «Кагор».

Дядя Сеня рассказал, как трудно ему было притворяться казачьим хорунжим, сбивать боевую большевистскую группу, добывать оружие. Но вроде справился, как и положено. А как только проводил нас из Семиглавого, казачий мундир с себя долой, бороду долой и на пяти пароконных фургонах через степь – до слободы Алексеевской. А там в полубаржу– и в Саратов. Хорошо доплыли. И к самому делу саратовским большевикам и винтовки, и пулемет, и больше трех тысяч патронов...

А как же с Макарычем-то? – тихо, словно про себя, спросил дедушка.

Меня казнить надо,– грустно сказал дядя Сеня, наклоняя голову и будто сминая рукой ножу на лбу.– За тем и приехал.– Он широко вздохнул.– Нам с ним поручили сделать опись всего горкинского имущества и товаров в магазинах, на складах. Да кому бы и поручать, как не нам. Ну Горкин сам нам и ключи отдал. Широко так их на стол швырнул. «Берите, говорит, ваши карты выиграли». Ну все будто ладно. Утром – в главный магазин. Комиссия с нами, приказчики. Макарычу все ходы и выходы знакомы. Прямо в меховой отдел. А там пусто. Что такое? Вчера все было на месте, а нынче хоть шаром покати. А мальчонка тут один и говорит: «А Митрий Федорыч был с грузовыми извозчиками. Уж, поди-ка, в катер погрузили».—«Так у нас же ключи»,– говорим. А мальчонка свое: «И у Горкина ключи. Я ему еще в чемоданы все столовые и чайные приборы, что из серебра, сложил». Макарыч на извозчика – и на Волгу. Пока я сообразил ехать за ним, время-то и утекло. Доскакал я до Волги, да поздно. Катер с Горкиным уже за островом скрылся. Извозчик, что Макарыча вез, рассказал: схватился Макарыч с Горкиным на берегу, как раз у сходней, что на катер вели, ну да разве враг с пустыми руками будет? Два выстрела из револьвера дал в Макарыча Горкин. Вот и все...

А он где? Он, шайтан его глотай, где?! – закричал Ибрагимыч.– Ловить надо, вешать надо!

Далеко ушел, Ибрагимыч. Рыбу легче поймать, чем человека на Волге. Ушел. В Персию ушел.

Бабаня шевельнулась, видимо собираясь что-то сказать, но дядя Сеня попросил:

–Марья Ивановна, голубушка, не расспрашивай, не надо.

Бабаня согласно кивнула головой. И в горнице долго стояла тишина. Прервал ее Григорий Иванович. Поднявшись, он твердо и строго произнес:

–Придет час, мы его и в Персии достанем.

Тоскливое чувство, что уже никто из нас никогда не увидит и не услышит Макарыча, уступило место злому, торжествующему ожиданию встречи с Горкиным...

Утром дядя Сеня попросил меня сбегать к Александру Григорьевичу и пригласить его к нам.

Александр Григорьевич жил далеко от нас, и я, торопясь, обдумывал, как мне сократить путь. Решил, что через базар ближе, и нырнул в ворота. Народ на базаре не двигался, а, как-то странно скучившись, молча смотрел в одну сторону. В тишине оглушающе грохали навесные створы на мясных лавках, двери мучных лабазов. Вдруг возник шум, толпа колыхнулась, взворошилась, побежала. Вал бегущих подхватил меня, завертел и вынес на Завражную. Улица была забита народом, и из толпы неслось:

Бей их, бей!

Дави гадов!

Я вскочил на скамью возле чьих-то ворот.

По улице четверо с винтовками, двое с оголенными шашками вели комиссара просвещения Майорова. Происходило что-то невероятное, необъяснимое. Я понял, что мне сейчас же, немедленно надо к кому-то бежать, сказать... В эту минуту прошмыгнули два подростка, выкрикивая:

Григорь Ваныча тоже заарестовали!

И Кутерланова!

Бежим на Троицыну площадь, их всех туда гонят!

Я ринулся домой, к дяде Сене. Он, только он был нужен мне в эту минуту.

Базар уже опустел. А когда я выбежал на свою Самарскую, увидел Ибрагимычева рысака. Ибрагимыч, в каком-то рыжем домотканом азяме нараспашку, гнал коня, свистя и гикая, а дядя Сеня, без фуражки, держа в руке наган, стоял в санях, обняв Ибрагимыча и держась за него. Я крикнул. Махмут осадил коня, махнул рукой:

–На телеграф! К Палычу! – и вновь пустил во всю мочь рысака.

На крыльце почтовой конторы с винтовками стояли Пал Палыч и дедушка. На нижней ступеньке, прикрытый тулупом, сидел отец Григория Ивановича. Всклокоченный, страшный, он тянулся ко мне дрожащей рукой, что-то хотел сказать и не мог.

–Ромашка! – сбегая с крыльца, крикнул Пал Палыч и всунул в карман моего пиджака ключи.– Ты, того-с, беги ко мне в избу. И никуда из нее. Запрись и сиди. Офицеры-подлецы и эсеры... восстание! Понимаешь!– И он толкнул меня.– Не робей! Телеграф работает. Из Сулака на выручку скачут, из Николаевска...

–Ромка-а! – с трудом выкрикнул старик Чапаев и поманил меня рукой.

Я кинулся к нему.

–На Лягушевке-то все фронтовики, и никто ничего не знает. Не добежал я, уморился.

А Пал Палыч кричал:

–Кому сказано, беги!

Я побежал. Но не в избу Пал Палыча, а на Лягушевку, по домам фронтовиков, которых знал, поднимал их на ноги. А когда обежал всех, бросился на Троицкую площадь. Ни робости, даже пустяковой боязни не ощущалось. Было тревожно, однако эта тревога не подавляла, а только настораживала и будто прибавляла сил. Пробегая мимо чьего-то плетня, я вывернул из снега вязовую подпорину и побежал дальше.

Вот она и Троицкая площадь. Народу, народу!.. Люди умудрялись повисать на воротах, влезать на заборы, на крыши. Тысячеголосый гул перекатывался из конца в конец, звенел выкриками, резкими пересвистами. Я протолкался вперед. Середина площади свободная, чистая, а по ней в редком окружении вооруженных темной кучкой шли балаковские комиссары. Последний в группе – Григорий Иванович. Белая рубаха на нем в клочья, лицо в крови. Но он шел, высоко держа голову, останавливался и что-то кричал, взмахивая рукой. Кто-то высокий, в сизой шинели и серой мерлушковой шапке, толкал его в спину.

–Что же мы стоим, граждане?! – крикнул возле меня какой-то дядька.– Наших же, знаемых людей?! – И он, выхватив у меня вязок, рванулся из толпы.

За ним метнулось еще несколько человек. Но в эту минуту с правой стороны грянул выстрел. Площадь, ахнув, замерла. Григорий Иванович, будто споткнувшись, сделал несколько мелких шажков и повалился на снег. Мужики, побежавшие было на помощь, остановились, а там, откуда раздался выстрел, стена людей с глухим гулом отодвинулась к домам, отступив от человека, стоявшего на одном колене и отнимавшего от плеча винтовку. Человек поднялся, спокойно кинул винтовку за плечо и пошел через площадь.