Текст книги "Детство Ромашки"

Автор книги: Виктор Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)

– Нет, думаю.– Павел Макарыч чиркнул спичкой о коробок, закурил и усмехнулся.– Чего-то я не пойму, хозяин... Получается, от наследственного правила отступаете? Пятак на рубль наживать – малым делом кажется?

Да ты слушай! – хлопнул руками по коленям Дмитрий

Федорович, и лоб у него покраснел.– Вчера спать собрался, и вот тебе – нарочный от губернатора! Приглашение на карточке с короной: «Прошу прибыть...» Скачу на лихаче. Губернаторский дом, как пароход, окнами светит. В доме все саратовское купечество – заводчики, пароходчики, а между ними полковники, генералы, дамы в шелках и бархатах.., О войне еще с вечера узнал. Думаю, на молебен о даровании победы православному воинству собрали. Нет. Буфет, рюмки – от наперсточных до бокалов в осьмую бутылки. Выпили, закусили, а потом речи стали говорить.

Макарыч, слушая хозяина, торопливо курил. Я видел, что он чем-то взволнован, и затревожился.

Казне требуется хлеб, скот, сено,– продолжал бубнить Горкин —А на кого надежда? На купечество. Кредиты ему от казны неограниченные... Подумал я, подумалг воодушевился и бахнул свой гурт в казну! Взяли! Не успел в себя прийти, а мне предлагают полумиллионный кредит и выбор: «Хотите поставлять хлеб? Хотите – мясо?» Вот советуй теперь.

За такое дело браться – люди нужны,– тихо произнес Макарыч.

А ты что же, не знаешь, где их искать?

Знаю. Только ведь вам, должно быть, известно, что не по душе мне в войну такая торговля.

Ты мне эту свою душу не показывай! – возвысил голос Горкин и пристукнул кулаком по столу.– Знаю. Я многое знаю, да помалкиваю.

В дверь заглянул старичок в белом фартуке:

–Митрий Федрыч, полковник с генералом прибыли-с... Горкин поднялся и быстро пошел из комнаты. В дверях

остановился и, потирая руки, строго сказал:

–Блажь-то свою из башки выкинь. Насчет людей думай. Макарыч проводил хозяина хмурым взглядом, а потом

вдруг так хорошо улыбнулся и, будто страшась, что его услышит еще кто-нибудь, тихо проговорил:

–Давай, Роман, к Семену Ильичу. Кажись, мне что-то ладное придумалось.

До Цыганской улицы дошли скоро. Ожидание встречи с дядей Сеней так волновало меня, что я не замечал ни людей, ни домов, а на вопросы Макарыча отвечал невпопад.

Дядя Сеня прижимает меня к себе, отталкивает и, заглядывая в глаза, шумит:

—Точный Ромашка, а не верю!..

Мне тоже с трудом верится. Уж очень долго мечтал я встретиться с дядей Сеней.

–На улице повстречал – не узнал бы! – восклицает он.– Скажи, какой! – И кивает на Павла Макарыча.– А это кто же с тобой?

Макарыч держит в руках картуз и, улыбаясь, говорит:

Незваный гость, Семен Ильич. Тебя знаю со слов Романа и Данилы Наумыча.

Тогда, значит, хороший человек! Проходи, гостем будешь!– Семен жмет руку Павлу Макарычу, пододвигает стул, усаживает и выбегает из комнатки.

Скоро его голос доносится со двора:

–Дуня, иди скорее!..

Не мигая, гляжу на дверь, жду. Встреча с Дуней меня и радует и пугает. У нее глаза в таких же темных и густых ресницах, как у моей покойной маманьки. И вся она, молодая и красивая, так похожа на нее, что во мне все напрягается. Мне трудно сдерживаться дольше, я срываюсь и выбегаю во двор.

В темном платье и платке, завязанном по-старушечьи, Дуня идет вдоль забора.

Бросился я к ней, охватил руками, прижался.

–Рома, да откуда же ты? – взволнованно спрашивает она и проводит руками по моей голове ото лба к затылку.

Глянул я ей в лицо и растерялся. Щеки запали, а нос будто разбух, веки набрякшие, красные, и за ними не видно глаз, с которыми мне так надо встретиться.

–Что смотришь? – через силу улыбается она.– Ничего это. Плакала я... Семена-то завтра на войну...– Голос у нее задрожал.– Вот горе у меня, а слезы, говорят, горю помощь. Ты так на меня не гляди! – И она торопливо начала водить ладонями по щекам, присушивая глаза рукавом.– Кто с тобой пришел-то?

Узнав, что со мной Макарыч, она подумала, прикусила губу и легонько махнула рукой:

–Погодим идти-то. Давай вон на лавочке посидим – ве-терочком меня обдует. Ты как в Саратов-то попал? Зачем?

Как всегда, рассказываю беспорядочно, сбиваясь и путаясь. Она слушает, покачивает головой. А когда я сказал, что письмо от нее и дяди Сени мы с Макарычем получили накануне отъезда из Двориков, что Акимка просил узнать про своего отца, Дуня взяла мои руки в свои и, просветлев лицом, заговорила:

—А ведь я его видала! В тюремной больнице лежит Максим Петрович. Ноги у него нарывами окинуло. Сильно болеет, а веселый! Подаю ему хлебец, а он смеется. «Не такая ли, спрашивает, девушка, у тебя душа белая, как этот хлебец?» А когда я шепнула, чтобы он обертку с хлеба не потерял, вскинул на меня глаза и загорелся, заторопился... Слов-то его не упомнила, а поняла, что срок он свой досиживает. Как следует разговориться не пришлось—надзиратель заругался...– Подумала минуту, заторопилась.– Пойдем. Что-то Сеня мой сильно разошелся.

Дядя Сеня сидел за столом против Павла Макарыча и, ударяя ладонью то по столешнице, то себе по груди, громко рассуждал:

Знаю. И до тебя умные люди внушали, и сам не без понятия. Читывал кое-что. Воевать мне не за что. Живу вон и то не под своей крышей!

Иные говорят: за веру, за царя и отечество...– с усмешкой тянул Павел Макарыч.

А ну их в болото, иных-то! – плюнул дядя Сеня.– Давай этому разговору конец положим.– Он одернул рубашку и заговорил с сожалением: – С кем я согласен, их в тюрьму, в Сибирь на каторгу. Вчера у нас в заводе токаря одного жандармы увезли. Смелый человек, решительный. Услыхал про войну —и сейчас же на весь цех что было силы: «Братцы, войну эту долой!» И правильно! Только вот как ее долой-то?.. Часом, кажется, взял бы да вот так! – Он сморщился и закрутил кулаками, сталкивая их, будто крушил ими что-то мерзостное.– Растолочь бы все на земле да переиначить. Так разве же одному это по силам?

А давай вдвоем! – весело воскликнул Павел Макарыч.

Ну?..– удивился дядя Сеня и рассмеялся.– И возьмут нас вот так! – Он пригнул голову, ухватил себя позади затылка за ворот рубахи.– Нет, не ко времени разговор, Павел Макарыч! – Отмахнулся и кивнул на нас.– Толкуем, а люди стоят. Дуня, жалуй гостей чем-нибудь.

Дуня поздоровалась с Павлом Макарычем:

Рада знакомству. Я сейчас самоварчик...

Э-э, нет! – воскликнул Макарыч.– Чайку у меня попьем.– Прошу вас, Евдокия Степановна, собираться. Вас с Семеном Ильичом Ромашкина бабаня повидать желает. Да у нас,– он кивнул на дядю Сеню,– и разговор не закончен.

–Куда же я такая? – смущенно оглядывала себя Дуня.

–Нет уж, сделайте такое одолжение.– Макарыч стукнул меня по плечу.– Ты что, Ромашка, стоишь? Приглашай тетю Дуню.

Я так растерялся, что не мог и слова вымолвить.

26

Макарыч принес откуда-то из людской кипящий самовар, потом побежал в лавку и вернулся с охапкой кульков и бутылкой вина.

У бабани с дороги и от городского шума разболелась голова. Чтобы унять боль, она перетянула лоб полотенцем и, накрывая на стол, тихо разговаривала с Дуней:

–Живой, милая, в могилу не ляжешь. Твое счастье только зарей заиграло, а чтобы днем светлым ему засиять, надо горя отведать да, может, и смерти в глазищи глянуть.

Дуня с великой осторожностью выставляет из застекленной горки чашки с блюдцами и грустно вздыхает.

Не знаю, бабанюшка дорогая, что и ответить вам. Исплакалась и измучилась я. Все думаю, думаю: убьют Сеню на войне – враз умру.

Нет,– закачала головой бабаня,– враз и зарубленная курица не умирает. А человеку разум дан, чтобы смерть при случае оттолкнуть от себя. Эх, милая, такого ли горя я повидала?! А ишь, живу.

Послушав бабаню с Дуней, я шел во вторую комнату.

Здесь у раскрытого окна, дымя папиросками, сидели Макарыч и дядя Сеня. Они то спорили, то вдруг замолкали, будто сердились друг на друга.

Вот дядя Сеня швырнул окурок в окно, плюнул ему вслед и сказал с досадой:

Не понять мне тебя, Павел Макарыч! – Он сложил ладони и выставил их перед собой.– Вот гляжу на тебя, слушаю, и такое у меня понятие: вроде ты против прибыльщиков, разных там богатеев, купцов, заводчиков, помещиков, но тут же и сомнение: зачем же, к примеру, ты в доверенных у Горкина? Горкин-то, думается, если не миллионщик, то уж из тысячников по Саратову первый.

Да, у Горкина скоро полмиллиона будет. Вот за этим полмиллионом мне, Семен Ильич, и приказано хорониться.

Так...– недоуменно протянул дядя Сеня, откидываясь на спинку стула.– Понимаю. Очень хорошо понимаю. А я, Павел Макарыч, в большом удивлении был. Говоришь ты, как рабочему человеку положено, а одет ровно купец.

–А как же? – рассмеялся Макарыч.– Не кто-нибудь – управляющий! Годовое жалованье – полторы тысячи рублей да к каждому празднику подарки. Впервой-то увидишь, подумаешь: живет Павел Ларин как у Христа за пазухой. А как жил этот Ларин? – Макарыч махнул рукой.– Рассказывать, так и слов, пожалуй, не найдешь. С малых лет сиротствовал. Куда сироте? В люди. Сначала в подпаски, зимой в няньки за кусок хлеба, подрос – батрачонком, а затем и батраком. Спасибо вон,– он кивнул на меня,– дедушка Ромашкин грамоте меня обучил. Между делом он мне буквы пастушьей палкой на песке рисовал, ну, а я памятливый оказался. Нужда из Двориков выгнала вот сюда на Волгу. Кем я тут не был: и кашеваром, и сторожем на барже, и грузчиком, а потом определился в Дергачах у торговца Моршнева по торговой части. Голова не подвела, до приказчика дошел. Должность унизительная. Хозяин на тебя как на вора смотрит, а покупатель мошенником считает. Не знаю, что бы из меня вышло, если бы не случай. Задумал хозяин дочек своих музыке обучать. Привез из Саратова рояль и учительницу.– Макарыч торопливо закурил и, гася спичку в пепельнице, тихо, словно про себя, заговорил:– Любой звали. Любовью Михайловной. Только-только из тюрьмы. Губернатору пощечину дала, слугой тирана обозвала. Да... Двенадцать лет минуло, как ее схоронил, а все думается: «Нет. Жива она и вот-вот войдет». А иногда представится, что и Любаша, и сынишка, и вся наша жизнь с ней приснилась мне. Да оно, пожалуй, и так. За пять лет, что мы с ней прожили, ее дважды в тюрьму сажали. Первый раз год продержали, второй и того больше.

Бабаня заглянула в дверь:

–Макарыч, зови гостя к столу.

За стол усаживались шумно. Особенно весел был дядя Сеня. Меня он потрепал за чуб и заговорщически подмигнул, а Дуне пошептал что-то на ухо. Она радостно, ахнула, всплеснула руками, и лицо ее просияло.

Макарыч, ввинчивая штопор в бутылку, кивал на стол:

Крестная, а ведь ты поскупилась! Для вина рюмочки-то эти маловаты. Там, в горке, попросторнее есть.

Ой, да откуда же я знала! – смущенно воскликнула бабаня и затрусила к горке, смешно двигая локтями.

Вместе со звучным хлопком вытянутой из бутылки пробки с треском распахнулась дверь, и через порог шагнул Горкин.

–Ого, как раз в кон?

–Прошу к столу! – воскликнул Павел Макарыч и пошел навстречу хозяину.

–Нет-нет! Не до угощения, некогда. На-ка вот! – Горкин вытащил из кармана бумагу.– Читай.

Макарыч взял бумагу, отошел к окну. Нетерпеливо покрякивая и, как в ознобе, потирая руки, Дмитрий Федорович ходил по комнате, ни на кого не глядя.

Что же, дело хорошее. Подписывайте! – возвращая бумагу, спокойно произнес Макарыч.

Делать-то его тебе! – громко заявил Дмитрий Федорович и, размахивая бумагой, уже не ходил, а бегал по комнате, сутулясь и встряхивая головой.

Смотреть на него было смешно.

Павел Макарыч взял его под руку, подвел к столу, усадил, пододвинул к нему рюмку с вином:

Дело миллионное, большое.– Он помолчал и заговорил тихо, внушительно: – Вот что, хозяин. Выручите мне двух человек и подписывайте обязательство военному казначейству не на сто тысяч пудов хлеба, а на триста. Баранов мы скупим ему не двадцать, а сорок тысяч голов.

Каких человек? Откуда выручать? – спрашивал Горкин, в упор глядя на Павла Макарыча.

Поначалу вот его,– кивком указал Павел Макарыч на дядю Сеню.– У него повестка, воевать призывают. А в хлебном деле он для меня незаменимый помощник.

Так... Ну?..– И лицо Дмитрия Федоровича становилось менее напряженным, и он перестал сутулиться.

И еще один человек есть. С ним труднее. Но, если мы его добудем, считайте, что дело сделано.

Вон как?! – удивился Горкин.– Кто такой? Где он?

В тюрьме...– глухо произнес Макарыч.

Поняв, что разговор идет об Акимкином отце, я обжегся чаем и чуть не выронил блюдце. Меня охватила радость. Оглядываю присмиревших за столом дядю Семена, Дуню, бабаню, и мне хочется крикнуть: «Вот Акимке хорошо будет!»

–За какие же дела он в тюрьму попал? Убил кого? Ограбил?– расспрашивал Горкин.

Макарыч молчал.

Мне стало обидно, что Горкин так плохо думает сб Акимкином отце, а Макарыч будто боится сказать, какой хороший человек Максим Петрович. У меня застучало в висках, перед глазами опустилась серая пелена. «Никого он не грабил! – собирался я крикнуть.– Его Ферапонт в тюрьму засадил».

И я крикнул бы, да Горкин вдруг рассмеялся, сказал весело:

–Понимаю! Опять из этих, кто в царство свободы дорогу пробивает? Из них, что ли?

Да, из них,– твердо заявил Павел Макарыч и, швырнув окурок за окно, подошел и сел у стола.– Решайте. Только без него, Дмитрий Федорович, я за дела не возьмусь.

Знаю тебя, кремень дьяволов! – И Горкин стукнул ладонью об стол.– Удивляюсь тебе, Макарыч! Среди купцов живешь, на глазах у тебя капиталы миллионные складываются, а пес те о чем мечтаешь! Ну, зачем тебе этот тюремный понадобился? Ведь все равно ни у него, ни у тебя ничего не выйдет...

Пока я не для себя его из тюрьмы хочу выручить,– перебил хозяина Павел Макарыч.– Для вашего дела.

Чудило! – с отчаянием воскликнул Горкин.– Ведь губернатор с меня за это дело сколько сдерет?

Ну, раз так, то и разговору конец,– махнуЛ рукой Павел Макарыч.– Ищите тогда другого доверенного.

Ишь ведь что делает! – Горкин растерянно обвел взглядом всех, кто был в комнате, даже на мне его глаза остановились на мгновение. И вдруг поднялся, загремев стулом.– Ладно, будь по-твоему. Едем к губернатору!

Он стремительно подошел к окну, крикнул:

–Ермолаич, Буланого к крыльцу!

Павел Макарыч схватил с вешалки поддевку, картуз и, весело сверкая глазами, тихо сказал от двери:

–Ильич, не уходите, ждите меня...

27

Прождали мы до темноты, а Павел Макарыч не возвращался. Дуня забеспокоилась. Перед тем как сюда идти, белье она постирала, развесила во дворе и, опасаясь, как бы его не поснимали, звала дядю Сеню домой.

–Да бес с ним, с бельем! – отмахивался он.– Подождем еще часок.

Час за часом просидели почти до полуночи.

–Видно, не дождемся,– поднялся дядя Сеня.– Пойдем, Дуня. На зорьке прибегу, узнаю...

Я проводил дядю Сеню с Дуней через весь двор, а когда они потерялись под сводом ворот, почувствовал такую усталость, что впору было лечь на месте и уснуть. День, прожитый в Саратове, показался длинным-длинным, а радость от встречи с дядей Сеней не такой, как ожидалась. Нас будто разделило что, помешало посидеть рядом, расспросить друг друга.

Почти не думая, я угадал это «что»: им, конечно, была война и проклятое, какое-то чужое и трудное слово «мобилизация»...

Бабаня ждала меня посредине комнаты с лампой в руках.

–Где ты пропал? Я вон и постель тебе постелила,– кивнула она на сундук, покрытый кошмой. Ложись, сынок. Глаза у тебя совсем сном затекли.– И, помогая мне раздеваться, задумчиво произнесла: —От горя ехали, к беде приехали. И кому она только нужна, война-то? – Ее голос отдалился и померк в тишине.

Уснул я мгновенно...

Проснулся, как в Двориках, от легких бабанииых шлепков по щекам.

Вставай, Ромашка. Вставай, говорю!

А ну-ка, Ивановна, я его побужу,– слышу я чей-то быстрый полушепот, и в ту же минуту над моим ухом раздался тихий свист с трелью и пощелкиванием.

Стало смешно, и сон прошел.

Смотрю – рядом с бабаней стоит невысокий человек. Серая куртка неуклюже топырится на нем, штаны, заправленные в белые шерстяные чулки, пузырятся на коленях. Худой, бледный, с ежиком седых волос над сухим, будто стиснутым лбом, он улыбается знакомой мне улыбкой и смотрит большими быстрыми глазами так, как кто-то уж не раз глядел на меня.

Вот как надо сонуль поднимать! – Человек коснулся моего лба, подмигнул и пошел, похрамывая, в другую комнату.

Кто это? – спрашиваю бабаню.

Ой, да он же это, Максим Петрович! – весело воскликнула бабаня.– Вон ведь какой неугомонный! И клятый и мятый, а все с шуткой да прибауткой. Только про Акимку говорить не может. Заговорит – и сразу у него слезы. Ну, да тут же и опять чего-нибудь смешное влепит.

Штаны и рубаху я натягиваю с такой быстротой, будто вокруг меня все горит. Перед глазами встает Акимка с его тоской по отцу, которого он никогда не видел. Я представляю себе, как он встретится с ним, завидую и, завидуя, радуюсь. Сапоги не надеваю, опрометью бросаюсь к двери комнаты, за которой скрылся Максим Петрович. Надо же сказать ему, чтобы он скорее ехал в Дворики.

Бабаня ловит меня за рукав.

–Куда ты? – Лицо у нее становится строгим.– Не велено никому. Слышь, как там шумят? Всю ночь: спорят. Там и хозяин и еще какой-то, весь в золотых пуговицах. Ты лучше умойся, да покормлю я тебя. Пойдем на кухню.

Пока я умывался, бабаня собирала на стол, рассказывала:

–Только я глаза завела, слышу – стук в окошко. Отперла дверь, а ко мне кто-то как сунется! Обнимает, целует, по имени называет. Угадала – глазам не поверила. Ну, всю ночь и проговорили. Самовар грела, купались они с Макарычем. Заря занялась – Семен Ильич прибежал, а тут и Митрий Фе-дорыч с этим усатым... Кто его знает, кто он... Кличут господином полковником.

Она помолчала, накладывая из чугунка на тарелку кашу.

–Сказывал Макарыч, чтобы Максима-то выручить, много денег хозяин усатому заплатил. Выкупил, да еще и ручался за него, бумагу подписал...

Любопытство увидеть Максима Петровича жгло меня. Сказав бабане, что пойду обуться, я повесил на крюк полотенце и пошел из кухни. Но у входа в комнату мною овладела робость. За дверью глухо бубнил голос Дмитрия Федоровича. Когда он смолк, заговорил Макарыч.

Я приник к щелке. За столом сидел Дмитрий Федорович, барабаня пальцами по папиросной коробке. Рядом с ним в кресле – широколобый человек. Усами он походил на городового, что не пустил нас вчера по главной улице города.

Макарыч тыкал пальцем в какую-то пеструю бумагу, лежавшую на столе, и разъяснял:

–Тут, только тут надо начинать дело. Балаково – извечный центр хлебной торговли на Волге. Сюда тянутся сотни сел из заволжской степи. Пшеница, скот, сало и масло – все везется и гонится на балаковские базары и ссыпки. На мой взгляд, лучшего места на всей Волге не найти.

–Смотри, тебе виднее,– сказал Горкин.

–Я смотрю так.– Макарыч положил ладонь на бумагу.– Семен Ильич сегодня же должен выехать в Борисоглебск. Переймет там Данилу Наумыча, вместе с ним сдаст казне гурт, а затем вернется в Плахинские Дворики, чтобы забрать семью Максима Петровича и вместе с ней приехать в Балаково. Мы выедем в Балаково хоть нынче. У меня сборы короткие. Ромашку с крестной захвачу, и все. Максиму Петровичу пока и собирать нечего. Весь тут. Не нынче, так завтра с любым пароходом уплывем.

–В Балаково так в Балаково! – заключил Горкин. Было ясно, что мы скоро уедем в Балаково. Мне стало

тоскливо: вспомнилось, как плохо жил я там. Но то, что происходило в комнате, отвлекло меня от раздумий.

–Господин полковник,—обратился Макарыч к усатому,– может быть, вы соблаговолили бы разрешить Пояркову самому съездить за женой и сыном в Плахинские Дворики?

—Нет, нет, не могу,– замотал головой, заворошился в кресле полковник.– Инструкция, батюшка мой, инструкция. Не могу дозволить.

–Хватит, Макарыч! – сердито сказал Горкин и поднялся.

За ним, тяжело отдуваясь, встал усатый. Ощупал толстыми, неторопливыми пальцами сияющие пуговицы на мундире, шевельнул золотыми погонами и, косясь куда-то в сторону, сипло проговорил:

Предупреждаю вас, Поярков: в Балакове у меня сидит ротмистр Углянский. Человек он острый, цепкий. Нынче же дам ему телеграмму, что вы прибываете на его территорию, под его надзор. Понятно? А чтобы нам больше не встречаться, сказочки-то свои забудьте.

Какие уж тут сказочки! – услышал я веселый голос Максима Петровича.– Теперь не до сказок. Делами надо заниматься.

В комнате все пришло в движение. Я отскочил от двери, схватил сапог и начал набивать его на ногу, что есть силы ударяя каблуком в пол.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Над Волгой душная черная мгла. Желтые огни бакенов, разноцветные—встречных судов появляются в ней тусклыми бродячими искрами, затем будто набухают, разрастаясь, лучатся, летят навстречу и проносятся мимо.

Мы плывем в Балаково: хозяин, Павел Макарыч, я с бабаней и Акимкин отец, Максим Петрович.

Выехать из Саратова было нелегко. Куда бы ни шли пароходы– вверх ли, вниз ли по Волге,—на них грузили солдат, полицейских, нестройные команды мобилизованных, вволакивали тяжелые ящики, огромные бунты колючей проволоки, рогожные кули...

Вольным пассажирам билетов не продавали. К вечеру возле пристани сгрудилось столько народу, что временами казалось – берег не выдержит, прогнется и вместе с людьми уйдет в воду. Изгородь и воротца перед сходнями на пристани давно снесены и раскрошены в щепки. Трое здоровенных городовых то и дело осаживают толпу, напирающую с берега, а четвертый взбирается на перила сходней, охватывает рукой фонарный столб и кричит, синея от натуги:

–Вольныя-а-а, расходися-а! Посадки не будет! Толпа колыхалась, гомонила.

Наблюдать за суетным движением толпы, слушать ее грозный рокот, из которого рвались истошные крики и злобная ругань, было и любопытно и страшно.

Бабаня ни на шаг не отпускала меня от себя:

–Сиди. Народ-то, в расстройстве да гневе с л ел ой. .И не ахнешь, как стопчут.

В дорожной шали она кажется особенно широкой и плотной. Возле нее надежно и страха временами совсем не чувствуется. Беспокоилась бабаня не только обо мне. Стоило Макарычу или Максиму Петровичу отойти на минутку, замешаться среди народа, как она приподнималась и, вглядываясь в толпу, сердито ворчала:

–И чего их носит! У Петровича ж нога больная. Пихнут его, упадет и не поднимется. Сидели бы да хозяина дожидались.

Поздно вечером на пристань прискакал Горкин. С ним приехал чиновник из губернского управления с распоряжением капитану парохода «Цесаревич Алексей» посадить нас вне всякой очереди.

Грузились под оглушающий рев отвальных гудков и с помощью трех матросов долго протискивались со своим нескладным багажом на носовую палубу.

Пароход из края в край был забит народом. Как и на берегу, здесь не смолкали крики и ругань. Особенно неистовствовал рослый чернобородый мужик в серой домотканой свитке. Тиская в кулаке картуз и толкая им себя в грудь, он кричал на матросов, расчищавших для нас место:

–За пятак совесть продали, подлые души!

А ты, должно, за борт хочешь? – угрожающе спросил один из матросов.

А испробуй! – Мужик развернул плечи.– Испробуй, каких я из тебя чурок наколю! «За бо-о-рт»!..– передразнил он матроса.– Да я таких, как ты, штана пеньковая, пятерых на одну руку намотаю!

Э-э-эх, галах жигулевский! – Матрос с пренебрежением плюнул и пошел не оглядываясь.

А ты вошь водяная!—кричал ему вслед мужик.– Наел ряшку, ровно кабан прикаспийский! Напялили бескозырки-то на лбы—и ни стыда ни совести, чтоб вам передохнуть, варнац-ким душам! – Матрос исчез в толпе, а мужик в бессильной ярости рванул на себе свитку и странно изменившимся голосом воскликнул: – Господи, царь небесный! Ты глянь, что делается!.. Жененку мою, Марфу, как собачонку, отпихнули. А этих вот,—он скомканным картузом указывал на хозяина, на меня, на бабаню,– этих с почтением, и багажик приволокли! Я на войну по царскому указу, а вы куда в поддевочки да юхтовые сапожки выщелкнулись?! Ах, боже мой, боже мой!..

Бог, дядя, на пароходах не ездит! – весело крикнул кто-то с верхней палубы.

Ду-урак ты, да еще набитый! – обиженно сказал мужик и, махнув рукой, отвернулся к борту. Минуту постоял, крякая и подергивая плечами, а потом повернулся и испуганно спросил: – Как же они без меня-то? Ребятишки-то? Марфа-то?– Глаза у него расширились, подернулись слезами. Он схватил за локоть Максима Петровича, умоляюще воскликнул:– Мил человек, да присоветуй ты мне...

Максим Петрович взял его руку и, словно согревая ее в своих ладонях, тихо заговорил:

Не надо так, дорогой! Не к тебе одному беда во двор заглянула. Сейчас все в горе и печали, как в поганых одеждах. И сбросить бы, да сил нет. Ждать надо, силу набирать надо.

Да пойми ты, беда-то какая! – воскликнул мужик.– По весне лошадь издохла. Мышки 1 ее задушили. А в кресть-

Мышки – искаженное «мыт»; заразная болезнь лошадей.

янстве без коня – пропадай! Нанялись мы с жененкой в Саратове траншеи под водопровод копать. Заработаем, думалось, на лошаденку. А оно, ишь, война грянула. Как же теперь Марфа с ребятишками-то? Трое их...– Терзая на груди свитку, мужик заметался, а потом схватился за расчалки носового шеста и словно повис на них.

Максим Петрович подошел к нему, они оба облокотились на борт и заговорили вполголоса.

Пароход, вздрагивая и лопоча плицами, уходил в черноту ночи. Огни саратовских пристаней растекались во мгле. С грустью думая о мужике, о его ребятишках, я помогаю бабане устраивать багаж возле бухты причального каната.

–Не здесь ли господин Горкин Дмитрий Федорович? – донесся откуда-то сверху услужливый голос.

Здесь. А что? – недовольно спросил хозяин.

Будьте добры, вас капитан ожидает.

–Вон что! – удивился Горкин и, кивнув на саквояж, сказал Макарычу: – А ну, бери, доверенный, и пойдем.

Они ушли, а бабаня, измученная долгим сидением на берегу среди непрерывного гула толпы, вконец сомлела. Она опустилась на укладку и тут же уснула, припав плечом и головой к узлу.

Максим Петрович закончил разговор с мужиком, подсел ко мне и принялся расспрашивать об Акимке, о тетке Пелагее, о Двориках... Слушая, беспрерывно курил и в точности так же, как Акимка, сыпуче смеялся, восклицал: «Ишь ты! Вон ведь как вы!..» Я рассказал, какой Акимка шустрый, отчаянный и до всего дотошный. А когда стал рассказывать, как они вдвоем с Дашуткой Свислова подожгли, Максим Петрович закашлялся, словно давясь, и покачал меня за колено.

–Помолчи чуточку, Роман. Что-то у меня, брат, сердце колет.– Минуту-другую он трудно прокашливался, тер ладонями щеки, морщился, будто у него болели зубы, а потом взял узел с пожитками, потискал на коленях, сунулся в него лицом и тихо пробормотал: – Подремлю я. Что-то мне голову разломило, угорел, что ли? Да и ты подремли...

Спать мне не хочется. Гляжу в шуршащую черноту ночи, слушаю, как ворчит и булькает вода, упруго напирая на пароход, и беспорядочно думаю обо всем сразу. Максиму Петровичу голову разломило не потому, что он угорел,– не терпится ему увидеть Акимку, тетку Пелагею. Мне его жалко. И мужика тоже жалко. Непонятно, зачем его забирают на войну, если у него трое ребятишек. И зачем война? И где она?.. Говорят, далеко на границе. А что это за граница такая? Приедем в Балаково, спрошу Макарыча про границу... При мысли, что мы утром приплываем в Балаково, меня берет оторопь. Вспоминать прошлое мне не хочется, но оно само встает перед глазами. Вижу себя то на похоронах маманьки, то вдруг передо мной просеменит косоплечая Арефа, то послышится голос Силантия Наумыча...

Сумятицу воспоминаний прервало чье-то осторожное прикосновение к моему плечу. Я поднял глаза. Передо мной присел на корточки мужик в серой свитке.

–Вы далеко ли плывете-то?

Я ответил, что плывем мы в Балаково. А он усмехнулся и опять спросил:

–Раскольники, чай? А?

Впервые услышав слово «раскольники», я удивился и сказал, что не знаю, кто мы.

–Раз в Балаково, то должны быть раскольники,– утверждающе произнес мужик.– Балаково-то, сказывают, они и построили. Понаехали из Польши какой-то и облюбовали место у затона. Ничего село основали, на городской манер жизни. Торговлю там завели, купцов понарожали и, конечно, босяков прорву. Этот,– кивнул он на Максима Петровича,– кем же тебе доводится?

Я не знал, как ответить. Тогда мужик похлопал меня по коленке и ласково сказал:

–Душевный он. Хлебнул, должно, горя по самое не хочу. Ну, а те, что к капитану ушли, кто такие?

Я ответил, что к капитану ушел наш хозяин – Горкин, а с ним его доверенный – Павел Макарыч.

–Горкин? – Мужик задумался, теребя бороду.– Вроде как слышал я такую фамилию.– И, будто спохватившись, толкнул меня в колено.– Купец он? Магазин у него в Саратове на Немецкой улице под золоченой вывеской. Так?

Так это или не так, я сказать не мог. А мужик, похрустывая коленями, поднялся и сокрушенно вздохнул:

–Вот оно и выходит: мы – воевать, а купцы – торговать. Жизня!..– постоял, шагнул к своему месту и опять повис на расчалках, будто его распяли на них.

За бортом жалобно вызванивала вода, и мне казалось, что это от злости и бессилия плачет мужик. Но вот все это пропало, и я словно растворился в мягких шумах ночи. Потом темнота раздвинулась, и передо мной из края в край раскинулась степь. По прогону меж ржаных полей мы с дедушкой гоним стадо.

Вечер удивительно тихий, а мне зябко, и я жмусь к дедушке. Он укрывает меня полой армяка и говорит голосом ба-бани: «Вот так-то, сынок, лучше будет». Из-за холма выплыли

Дворики, а навстречу нам по дороге идут дядя Сеня, Акимка, тетка Пелагея. Не удивляюсь, что вижу их вместе, только почему-то тороплюсь скорее дойти до них...

Проснулся, как от толчка, и увидел над собой бездонную синеву неба с редкими легкими облаками, неподвижно застывшими в вышине.

Солнце поднималось из самой Волги, и вода в ней была золотисто-розовой. Правый берег, затканный сизой дымкой, двигался медленно, а левый, в желтых песчаных откосах, проворно бежал, то приближаясь, то отдаляясь от парохода.

Народу на палубе стало меньше. Мужика в свитке не было. На его месте стояла бабаня, а рядом с ней облокотился на палубные перила Максим Петрович. Он что-то говорил ей и, как Акимка, смешно морщил лоб.

Бабаня из-под ладони всматривалась в даль и то улыба*-лась, то становилась строгой. Максим Петрович оттолкнулся от перил, увидел меня, сказал что-то. Бабаня обернулась и об-радованно воскликнула:

–Проснулся? Шея у тебя, случаем, не занемела, сынок? Уснул-то ты неудобно. Глянула, а голова у тебя, как у неживого, висит.– Она ласково заглянула мне в глаза.– Не чуял, как я тебя укладывала и бекешкой укрывала. Чего глядишь-то так? Ай я не такая?

Бабаня действительно казалась мне иной. От суровости, к которой я привык, и следа не осталось.

–Протирай глаза скорее. Глянь, хорошо-то как! – говорила она, торопливо свертывая бекешку и засовывая ее в узел.– Проснулась я, подняла глаза, а надо мной заря играет. На Волгу глянула, и сердце зашлось. Всякую земную красоту на своем веку видывала, а такая и во снах не снилась. В воде-то уж каких только красок не было: то малиновая, то желтая, то такая, что и не знаешь, как назвать. Пароход ровно по шелкам шел.– У бабани брызнули из глаз слезы, она смахнула их, рассмеялась, воскликнула: – Никак, я одурела, сынок! – и тут же стала строгой, заговорила певуче, задумчиво: – Мужик, что с вечера шумел, на зорьке тихий стал. В Вольске он слез. Там ему на призыв являться. А лес-то, лес-то бежит! – повела бабаня рукой к берегу.