Текст книги "Детство Ромашки"

Автор книги: Виктор Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)

В первые дни нас с Акимкой интересовало все. Между делом мы побывали во всех амбарушках и кладовушках обширного пакгаузного двора, лазили под пакгаузы, взбирались на чердак избы и с высоты рассматривали Волгу, острова и саратовский берег. С мостков наблюдали, как вода гонит песок, взвихривая его возле свай, следили за игрой уклеек и за неподвижными косяками пескарей.

Мы с Акимкой и ночевали на Волге. Избу на пристани дядя Сеня с Дуней под жилье облюбовали. Изба с сенями, прихожей и крохотной горницей, с полатями над дверью. На полатях и спали. Под шумы Волги я засыпал сладко и крепко. Потом начали подвозить на байдарах рогожные кули с мешками. Навозили целый омет. Дядя Сеня, укладывая кули, весело выкрикивал:

–А ну, хлопцы, соображайте, сколько у нас мешков будет. Кулей триста, а в каждом куле – по сотне. Какой итог получается?

Если у меня складывалось какое-то понятие о количестве мешков, то у Акимки совсем никакого.

–А чего это «итог»? – морщил он кожу на тонком переносье.

–Ну, сколько мешков всего? – смеялся дядя Сеня.

–Мильён,– наугад произносил Акимка.– Мильён и еще гибель целая.

Но вот приехал цапунинский доверенный, отпер двери пакгауза, и мы увидели высокие гороховые откосы. Огороженные у подножия забором из вершковых досок, они поднимались под самую крышу, и от них исходило желтовато-зеленоватое сияние.

Минуты две мы стояли молча, как заколдованные.

–Это взаправду горох? – очнувшись, шепотом спросил Акимка.

Мы взяли по горошине, рассмотрели, разгрызли, сжевали. Сомнений не было: перед нами были гороховые насыпи.

–Вон где он рождается-то!—Акимка покорябал затылок.– Это ежели всеми Двориками каждый день по ведерному чугуну варить, и то, гляди, на год хватит.

Но все, что нас удивляло, восхищало и веселило, скоро стало обычным и, кроме скуки и усталости, ничего не приносило. Мы перестали думать о количестве гороха в хозяйских пакгаузах. А мешки? Что ж, за три недели через наши руки их прошло семь тысяч штук, в них поместился весь горох из первого пакгауза и большая часть из второго. Теперь горох в мешках зашит, сложен высокими бунтами, и на каждом мешке – торговая марка хозяина.

Горох насыпают в мешки нанятые в Балакове солдатки. Дядя Сеня с Акимкиным отцом взвешивают мешки, каждый в отдельности, тетя Дуня с теткой Пелагеей зашивают их кривыми, как шилья, иглами, а мы с Акимкой малюем на мешках торговую марку.

Сегодня заканчиваем маркировку восьмой тысячи. Мешки мы расстелили по коридору между бунтами и ползем друг за другом. Акимка через трафаретку черной краской малюет зубчатые колеса, а я пристраиваю к ним желтые крылышки. Работаем молча. Нам хоть умри, а пятьсот мешков замаркируй, не то завтра прекратится развеска.

Краска для маркирования такая вонючая, что временами у нас кружится голова и темнеет в глазах. Мы не выдерживаем и бежим на пристань подышать свежим воздухом.

Невесела, угрюма Волга непогожей осенью. Косматые серые тучи почти окунулись в воду, пронизывающий ветер дует с повизгом, гривастые волны с сердитым урчаньем гонятся одна за другой, бросаются на баржу, мечут брызги и клочья пены через бортовую кромку на пристань, и она гудит и вздрагивает под ногами.

На ветру стоять зябко. Акимка пошмыгал носом и, опускаясь на порожек избы, зло выкрикнул:

А ну их в провальную пропасть!

Кого? – удивился я.

–А мешки эти! Они, проклятые, и сейчас в глазах у меня. Ишь вот,– он протянул руку и уставился немигающими глазами в пол,– ишь, расстелились, как дорога! От них недолго взбеситься. Мне буквы надо запоминать, а в глазах мешки мельтешат. Тятька требует: пиши буквы, а я стану писать – и враз тебе в глаза колесо с зубцами. Вон сколько вечеров просидели, а только и запомнил «а» букву да «б» букву. Убегу я. Вот поживу еще с тятькой чуток, перезимую с ним и убегу.

–Куда?

К Дубровскому! – выпалил Акимка.– Разбойником стану. Буду разбойничать и бедным помогать. Вот!

Да ведь за границу он скрылся. Распустил своих разбойников и скрылся.

Ну да, скрылся! – с недоверчивой усмешкой протянул Акимка.—Тятька мне про Стеньку Разина рассказывал. Он еще больше Дубровского делов наделал и то ни за какую границу не скрывался. На Волге, на островах, вольной волей жил...

В эту минуту от пакгаузов нас окликнул дядя Сеня.

Акимка даже не посмотрел в его сторону, встал, сунул в карманы пиджака руки и пошел на корму за избу.

Около дяди Сени появилась девчонка в черной бекешке, отороченной по борту и подолу белым мехом, в рыжей шапке с помпоном. Это была Ольга. Я сразу узнал ее. Она махнула мне рукой и побежала по мосткам к барже. У сходней остановилась, посмотрела на воду и отступила.

Я спустился к ней. Как и при первой встрече, она хмуро оглядела меня и так же хмуро спросила:

–Чего это ты такой испачканный? Маляришь, что ли? – и, не дожидаясь ответа, через плечо показала пальцем на пакгаузы.– Кудрявый дядя, который помогал мне тебя разыскать, не Павел Макарыч?

Я сказал, что это дядя Сеня.

–Прямо не знаю, что делать! С утра по Балакову ношусь как угорелая. Где только ни была – и у Евлампьевны в номерах, и в княжеском флигеле,– и никто не знает, где Павел Макарыч. Бабушка твоя сюда направила, а тут его нет.– Ольга вздохнула и, нахмурив свои белесые брови, приглушенно сказала: – Власий Игнатьич умер.

У меня дрогнуло сердце. А Ольга, зябко передергивая плечами и то и дело оглядываясь, рассказывала:

–Утром тетечка Надя зашла к нему, а он уже холодный. Как сидел в кресле, так и умер. Как всех, его не схоронишь – он от веры отлученный. Тетечка меня с письмом к Ларину послала. Сказала, только ему в руки отдать, а я вот ищу и...

–Пойдем!

Я схватил ее за рукав бекеши, и мы побежали во второй пакгауз.

Здесь, на небольшой площадочке, в мутной от пыли синеве бабы набивали мешки горохом и волокли их к весам, от весов – к тете Дуне и Акимкиной матери, зашивать. В этой толкотне я не вижу дяди Сени, между людьми и мешками пробираюсь к тетке Пелагее. За шумом работы она никак не может расслышать и понять, что мне нужно. Когда поняла, указала, где искать дядю Сеню. Я бросился к нему и, показывая на Олю, зашептал, зачем она тут.

–Понятно...– задумчиво пробормотал он.– Макарыч на ссыпке. Бегите туда!

Ссыпка была далеко от пакгаузов, на речке Балаковке. Широкие, осадистые и высокие, как башни, амбары с двойными и тройными лестничными переходами стояли на берегу строгим порядком почти до Затона. Тут же был арендованный Горкиным амбар. Макарыча мы увидели в дверях. Он нас тоже заметил и торопливо пошел навстречу.

Что случилось? —Его глаза остановились на Оле.

Вы Павел Макарыч? – едва переводя дыхание, выговорила она, завернула полу бекеши, засунула руку под подкладку, порылась там и подала письмо.

Пока он читал, Оля торопливо говорила:

Тетечка просила передать вам на словах, что у нее нет никакой возможности одной управиться.

Конечно, конечно,– бормотал Макарыч, читая письмо. А дочитав, обратился к Оле: – Скажи своей тете так: я сделаю все сегодня ночью, а волноваться не разрешаю.

Оля повторила наказ и побежала.

Макарыч еще раз перечитал письмо и, разорвав его на узенькие полосочки, пустил по ветру.

–Вот что, Ромашка,– задумчиво посмотрел он на меня,– беги домой, умойся, пусть бабаня достанет тебе все чистое. Оденься и жди меня. Приеду – на Самарскую тебя пошлю.

18

Ночь холодная, мозглая, черная. Порывистый ветер рвет полы поддевки, подшибает ноги, но я уже бегу по Самарской. Как и в прошлый раз, дверь мне открыла Оля.

–Тише!—тревожно прошептала она и, схватив меня за рукав, потянула за собой.

В коридоре на подоконнике помигивал ночничок. Оля подбежала к нему, погасила. Вернулась ко мне и снова схватила за руку:

–На кухню пойдем. У тети Нади ротмистр Углянский чай с печеньем пьет.

В кухне просторно, светло, горит висячая лампа, и отсветы от нее красновато сверкают на медных кастрюлях, расставленных по полкам над кафельной плитой.

–Ну? – Ольга вопросительно посмотрела на меня.– Ты что-нибудь принес тетечке?

Макарыч дал мне газету и велел как можно скорее доставить ее Надежде Александровне.

Я вытащил ее из кармана и протянул Оле.

Она развернула газету, повертела в руках и, вздернув плечи, надула губы.

–Ничего не понимаю! Нам же сегодня принесли этот номер.– Оля швырнула газету на стол и сердито сверкнула гла« зами на стену.– Весь вечер отнял у тети жандарм противный! Засветло приволокся и сидит и сидит.

–А зачем он? – поинтересовался я.

–Как – зачем? Справиться, здорова ли тетя Надя. Он каждый месяц у нас. Как тридцатое число, так и прется.

В коридоре послышался певучий звон колокольчика. Оля стремглав бросилась туда. За ней поднялся ветер, газета приподнялась и, словно живая, чуточку проползла по столу. Заголовок из крупных скошенных букв САРАТОВСКИЙ ВЕСТНИК был мне знаком. Не раз я видел, как Макарыч и хозяин переворачивали широкие газетные листы, пробегая по ним глазами. Изредка вчитывались, а чаще всего, просмотрев, отбрасывали. Я никогда не читал газет, а сейчас, свертывая «Саратовский вестник», удивился. Вся первая страница была пестрой от рисунков. И чего-чего на ней не было: и шляпы, и саквояжи, и карманные часы с цепочкой, и кольцо с сияющим глазком. Женщина перед зеркалом расчесывала волнистые и такие длинные волосы, что им, казалось, и конца нет. В самой середине страницы стояла бутыль,' похожая на конус. Над ней – круг из лихо подбоченившихся букв: НЕСРАВНЕННАЯ РЯБИНОВАЯ, а ниже в кружевной рамочке – буквы помельче, но тоже очень веселые: Вы знаете, конечно, что рябиновая настойка – излюбленный напиток русской публики. Запомните, что НЕСРАВНЕННАЯ РЯБИНОВАЯ ШУСТОВА есть в настоящий момент последнее слово водочного производства, она незаменима по вкусу и качеству.

Не забудьте же о рюмке НЕСРАВНЕННОЙ РЯБИНОВОЙ]

От газеты меня оторвал короткий, но резкий удар в раму. Я глянул и даже испугался: за окном – лицо Акимки с приплюснутым к стеклу носом.

–Открывай! – не услышал, а скорее по движению губ угадал я и поспешил сбросить крючок с петельки на раме.

В одно мгновение Акимка оказался на подоконнике и бесшумно спрыгнул на пол.

–Она шальная, что ли? – сердито спросил он. Пораженный его внезапным появлением, я никак не могу

прийти в себя, а он, отряхивая со штанов и рукавов рубахи пыль, ворчит:

–Про девчонку спрашиваю. Дверь открыла и сощурилась, ровно щавелю объелась. А тут язык высунула – и дверь на крюк. Не пустила! Ишь как штаны измарал! В подворотню лез. В одно окно сунулся постучать – жандарм сидит, в другое заглянул – пустая горница. Хорошо, на тебя наткнулся.

Он еще что-то хотел сказать, но тут в кухню вбежала Ольга.

–Уходит! – радостно объявила она.

Увидев Акимку, ойкнула, попятилась к двери и, резко повернувшись, выбежала.

–Истая дура! – рассмеялся Акимка и вновь принялся отряхивать штаны.

Из кухни виден был весь коридор до выходных дверей. Надежда Александровна с лампой в руках стояла перед Углян-ским, а он подносил руку то к козырьку фуражки, то к груди, что-то говорил ей и улыбался. Наконец он спустился по ступенькам к двери, махнул у козырька рукой и вышел. Ольга, кусая конец косы и отводя в сторону локти, торопливо заговорила с Надеждой Александровной. Та глянула на нее, поставила лампу на подоконник и быстро пошла в сторону кухни. Перешагнув через порог, остановилась и окинула нас с Акимкой коротким смешливым вглядом.

–Здравствуйте, мальчики! Вот Ромашу я узнаю. А ты чей же будешь? – обратилась она к Акимке, беря его за подбородок и поворачивая к свету.– Ой, какой быстроглазый! Откуда ты взялся такой шустрый?

А я в окно влез.

В окно? Зачем же в окно?

А тебя, похоже, Надеждой Александровной звать?

Да.

Я тебя враз узнал. Ты приметная.

–Чем же это я приметная? – рассмеялась Надежда Александровна.

А Макарыч сказал: у нее, говорит, волосы белые.

А тебя Макарыч прислал?

А кто же? Зиамо, он. Вот записка.

Роясь в кармане, Акимка сосредоточенно всматривался в лицо Надежды Александровны и спрашивал:

А ты чего такая исседелая?

Да так, поседела, и все.

Ишь ты какая! Так... Седеют-то, чай, от печали да от злости.

Батюшки! – рассмеялась Надежда Александровна.– Откуда же ты знаешь об этом?

Знаю. Маманька моя вон как исседела, пока тятька в тюрьму был заключенный. У меня тоже седых волос гибель целая. Не видать только, белявый я дюже.

Ну какой же ты милый! – Надежда Александровна по-, пыталась обнять Акимку.

Он отстранил ее руку, попятился.

–Ты на вот записку читай да живей ответ пиши. Меня на углу проулка Махмут Брагимыч дожидается.

–Сейчас, сейчас,– заторопилась Надежда Александрозиа и посмотрела на меня.– А ты, Ромаша, разве ничего не принес мне?

Я быстро свернул газету и подал ее.

Оля, проведи мальчиков в залу, угости чаем и печеньем,– распорядилась Надежда Александровна.

Уж пойдемте,– нехотя сказала Ольга и пошла впереди нас, сердито поглядывая через плечо на Акимку...

Ты зачем мне давеча язык показывала? – усаживаясь за стол, спросил Акимка.

Она перебрала плечиками и промолчала.

Хоть бы он у тебя с подскоком был, как у лягушки, а то так... загибается, ровно у козлячьего ягнока хвост, и все. Моли бога, что впервой видимся, а то я бы тебе дал чесу.

Скажи, богатырь какой! – с пренебрежением воскликнула Оля и, согнув крючком указательный палец, протянула руку Акимке.– На, попробуй разогни.

В эту минуту в дверях комнаты появилась Надежда Александровна. Она будто кивнула мне и исчезла. Пока я выбрался из-за стола и выбежал в коридор, ее уже не было. Бросился в кухню, но и здесь ее не оказалось. Растерянный, я присел к столу. Прямо передо мной лежала газета, а на ней – утюг. От утюга шло тепло. Испугавшись, что газета загорится, я схватил утюг и изумился. Под ним, перемарывая газетные строчки, косым почерком Макарыча было написано: «Из Симбирска приехал товарищ Лохматый. Завтра в десять вечера соберемся в Бобовниковом яру». Я осторожно опустил

утюг на газету, на прежнее место. У меня было такое чувство, будто я сделал что-то недозволенное. В голове стучало, уши горели. Как подошла Надежда Александровна, не слышал и не видел.

– Хочешь попрощаться с Власием Игнатьевичем? – спросила она.– Пойдем.

Я шел за ней спотыкаясь, и коридор казался мне длинным-предлинным.

Дверь, обитая полосатым тиком, тихо открылась. В комнате на крюке висел фонарь. Огонек в нем маленький, голубоватый, замирающий. Надежда Александровна дотянулась до фонаря, прибавила света, и я увидел Власия. Он лежал на лавке, накрытый белым. Сухоскулый и будто собрался улыбнуться.

–Хватит,– сказала Надежда Александровна и прикрутила фитиль в фонаре. Прикрывая дверь, еле слышно сказала:– Когда-то он и меня учил азам и глаголям.

Звонкий Акимкин смех встретил нас на пороге залы:

–А ты, ей-ей, бойкая! Ты прибегай к нам на пакгаузы. Мы с тобой подружимся. Ей-пра, подружимся.

Ольга гремела стаканом в полоскательнице, не обращая на Акимку никакого внимания.

–Во, пропадущие! – зашумел он, бросаясь нам навстречу.– Ты чего же, Надежда Александровна, сгинула? Ответ давай. Макарыч наказывал, чтобы ответ в ту ж пору.

Надежда Александровна торопливо вынула из-за корсажа записку и подала Акимке.

Он вскинул на нее глаза и просяще протянул:

–А пускай Ольга на меня не серчает. А? Ведь я только шумливый, я не буду ее обижать.

Надежда Александровна поправила картуз на голове Акимки и серьезно сказала:

–Она не будет на тебя сердиться. Ведь не будешь, Оля?

–Ладно,– откликнулась Ольга и принялась вытирать стакан.

И на пакгаузы прибежишь? – спросил Акимка. Она кивнула.

Пойдем,– схватил меня Акимка за рукав.

–Нет, он останется здесь,– сказала Надежда Александровна.

19

Передо мной все время беззвучно движется сизо-фиолетовый туман. Иногда он разрывается, и в узеньком просвете я вижу бабаню. На ней темный полушалок, низко напущенный на лоб, а глаза скорбные и все время слезятся. Не пойму, зачем она то и дело машет мне в лицо полотенцем. Иногда рядом с ней появляются дедушка или Макарыч, задумчивые, печальные... А как-то вынырнул Акимка. Растерянно поглядел мне в глаза, весь сморщился и сунул картуз козырьком в рот. Я хотел спросить, зачем он козырек грызет, да не успел. Туман закрыл и его и бабаню, а на меня навалился и притиснул к чему-то мягкому и теплому-теплому... В этой теплоте я становлюсь легкий, как пушинка, и летаю, летаю, не зная устали.

Надоест летать – опущусь на крышу флигеля, через слуховое окошко проберусь на чердак, раздвину потолочные доски и слезу по чердачной лестнице в сени. Чтобы меня никто не за метил, взлетаю на печь и сижу там за трубой. За трубой и скучно и жарко. Тогда я слетаю с печи, хватаю с полки тетрадь, что подарил мне Максим Петрович, и опять оказываюсь на чердаке. Сажусь возле слухового окна, листаю тетрадку и удивляюсь: ни одной чистой страницы! Вся исписана. А когда я ее исписал, не помню. А может быть, это не моя тетрадь? Перечитываю записи и убеждаюсь, что мои. Прочитал: «Нынче дедушка с хозяином уехали на Ново-Репинскую ярмарку», и увидел большой широкий тарантас с высоким ковровым сиденьем, кучера в рыжем чапане и лохматой шапке, стройных поджарых коней в наборной сбруе. Дедушка уже уселся в тарантас, а хозяин надевает новый, гремучий, как жесть, брезентовый плащ. Возится с ним долго, ворчит. Но вот он ступил на подножку тарантаса и, крякнув, свалился на сиденье. Тарантасные рессоры скрипнули и загудели. Горкин перекрестился и толкнул кучера в спину:

–С богом!

Лошади с места взяли рысью, и тарантас покатил, оставляя за собой рыжий хвост пыли. Дедушка обернулся и помахал нам с бабаней картузом. Я знаю, что он долго проездит, и мне грустно. Как-то так получилось, что мы с ним и не повидались как следует. Не успел он приехать, как уехал...

А вот еще запись: «Максим Петрович с теткой Пелагеей сняли себе квартиру на Завражной улице». Прочитал и сразу увидел саманную избу. Крыша камышовая, а дверь выкрашена зеленой краской. Толкнул я ее, переступил через порог, а навстречу мне – Акимка.

Вот гляди, какая у нас горница! – обвел он рукой голые стены.– А вот глянь! – и хватает за рукав, тянет к столу, ставит передо мной грифельную доску.– Гляди, какие буквы получаются! Вот это – буква «а»... Вот это – буква «б». Напишешь их попарно два раза – получится слово «баба». Вон дела-то какие! Всем буквам научусь, буду как ты, в тетрадку вписывать. Тятька сказывает, ты пишешь, как заправский писарь. Ты мне покажи, как ты пишешь, ладно?

Ладно,– соглашаюсь я, и мы с ним бежим к нам, садимся на скамеечку под грушами и листаем мою тетрадь.

А вон тут сколько исписано! – удивляется Акимка и кладет руку на страницу.– Тут про чего?

–Тут я и про тебя и про себя написал.

–А ну, как вышло?—Акимка вскакивает, садится против меня на корточки и ждет.

–«Мы с Акимкой таврили-таврили мешки,– старательно прочитываю я каждое слово.– Триста штук оттаврили и от вонючей краски совсем захворали. Акимку рвало, а у меня голова от боли чуть не раскололась. Бабаня выговаривала Мака рычу: «Что это вы с хозяином скупитесь? Сотнями на безделье шибаетесь, а на добрую краску лишнюю копейку жалеете».

Акимка смеется:

–Ну и ну-у! Прямо как было!.. А еще про кого писать станешь?

Я молчу. Я не могу сказать, что запишу в свою тетрадку. А запишу я, как мы с Ольгой и Надеждой Александровной ждали подводу, которая увезет с Самарской покойного Власия.

На дворе ночь. Нудно гудит ветер. Лампы погашены во всех комнатах. Пусть думают, что в доме спят. Дядя Сеня пригонит подводу и постучит в окно.

Мы с Ольгой сидим на диванчике. Она забралась на него с ногами, и ее острые коленки уперлись мне в бок. Отодвинуться некуда – мешает подлокотник, а сказать, чтобы она села как следует, неудобно да и нельзя: у Надежды Александровны разболелась голова, и ее тревожит даже шорох. Она тихо ходит по зале. В темноте не видно ни ее лица, ни рук. Только белая шаль, в которую Надежда Александровна закутала плечи, плавает в темноте. Иногда и она будто потонет з ней. Где-то скрипнет дверь. Это значит, что Надежда Александровна ушла из залы и нам с Олей можно разговаривать. Она такая говорунья!.. Я уже знаю, что у нее, как и у меня, нет ни отца, ни матери. В холеру умерли. Поехали в гости в Астрахань и умерли. Оля была маленькая и совсем их не помнит. Надежда Александровна, мамина сестра, взяла Олю к себе. Оля тетечку очень любит и не задумается за нее в огонь кинуться. Глаза закроет и с какой угодно высоты прыгнет. Надежду Александровну, как и Акимкиного отца, в тюрьму заключали. Они тогда в Москве жили. Ночью пришли жандармы и увели тетю Надю. Олю к себе взяла соседка по квартире, и она жила с ней два года. Когда тетю Надю из тюрьмы выпустили, они стали жить в Балакове под гласным надзором. Что такое гласный надзор, Оля не знает. Только тете Наде в Балакове приходится жить безвыездно. А безвыездно потому, что отец ее тут жил, механиком на пароходах работал, а когда умер, то тете Наде оставил в наследство дом. В Москве Оля в школе училась, а тетя Надя на швейной фабрике работала мастерицей. И, бывало, собирались у них на квартире всякие веселые люди, читали книжки, спорили, песни разные пели.

А тут, в Балакове, к ним только купчихи ходят. Той кофту сшей, той платье со шлейфом. А разговор только про деньги да про бога. Тетя Надя над ними смеется. Она же поднадзорная социалистка.

Кто? – удивился я, впервые услышав слова «поднадзорная социалистка».

Как то есть кто? – недоуменно спросила Оля и принялась объяснять: – Вот понимаешь, тетечка ни в какого бога не верит. Ни в русского, ни в татарского, ни в какого, а верит в один только рабочий класс. Когда у нас в Москве собирались и спорили, так тетя Надя всем спорщикам кричала: «Верю только рабочему классу».

В темноте всплыло белое пятно. Оля прошептала:

–Молчи! Тетечка...

Надежда Александровна остановилась, чиркнула спичкой и, загораживая свет ладонями, направила его на белый круг циферблата настенных часов. Свет будто разбудил часы. Зашипев, они зазвонили торопливым хриплым звоном. В ту же минуту, перекрывая шум ветра за стеной, раскатился гул соборного колокола.

–Вы не уснули? – спросила Надежда Александровна.

–Что ты, тетечка! – ответила Оля.– Мы хоть всю ночь просидим. Нам даже весело. И ты, тетечка...– Она не договорила.

В раму окна редко и мягко застучали.

–Кто? – спросила Надежда Александровна.

–Свои, откройте!—услышал я голос дяди Сени. Волнуясь, я объяснил насторожившейся Надежде Александровне, кто это.

–Тише, голубчик, тише! – прошептала она и взяла меня за локоть.– Не надо так громко. Пойдем со мной, Оленька.– Погремев коробкой со спичками, Надежда Александровна подала ее Оле.– Зажги, пожалуйста, ночничок и выставь в коридор. Ты хорошо узнал голос Семена Ильича? – спросила она меня уже в коридоре.

–Он это, он! – убеждал я.

С улицы из-за двери опять послышался голос дяди Сени:

–Живей, живей, Ромашка!..

Надежда Александровна быстро отперла и широко распахнула дверь. Меня обдало холодом, запахом навоза и пыли.

–Темь-то какая! – прогудел дядя Сеня.– Как идти-то? Может, у вас тут лестница?

Оля выбежала в коридор с ночником. Темнота поредела.

–Вот и славно,– сказал дядя Сеня и, прикрывая дверь, тихонько позвал: – Максим Петрович, Ибрагимыч...

Первым в полуоткрытые двери боком, но проворно всунулся Махмут.

Твоя тута, Ромашка? – наклонился он ко мне.– Ничего. Беда сапсем маленький.– И, повернувшись к Надежде Александровне, со вздохом сказал: – Здравствуй. Сердцем за тебя болеем.

Спасибо, Махмут Ибрагимыч! – Надежда Александровна обеими руками пожала его руку.– Хороший вы человек.

Ай там хороший. Гололобый татарин, и пся недолга.

Что же вы стоите? – взволнованно прошептал Максим Петрович, входя в коридор.– Выносить же нужно. Здравствуй,– протянул он руку Надежде Александровне и строго спросил: – Что же это? Кому это нужно?

Об этом будем говорить после,– ответила она, кутая плечи в платок.

Ведите.– Максим Петрович блеснул глазами в сторону Надежды Александровны, а меня подтолкнул к двери.– Стой на крыльце, Роман. Подвода подъедет – скажешь. Будь добра, Надежда Александровна, дай ему свою шаль. Он в одной рубашонке, а на улице холодно.– И Максим Петрович укутал меня шалью, подоткнув концы под пояс.

Я стою на крыльце, слушаю, как гудит и тревожно скребется ветер. Он, кажется, хочет все снести с земли, но не осиливает и, злобясь, визжит и скрежещет зубами. Стараюсь вглядеться в темноту.

Тихо перестукивая колесами, к воротам подъехала подвода. Махмутов мерин забелел пежинами и знакомо отфыркнулся. «Надо сказать, что подвода пришла»,– подумалось мне, и в эту минуту на крыльцо выбежал Махмут:

–Приехал? А?

Я ответил, что подвода стоит у ворот.

Никанор! – осторожно позвал Махмут.

О-о! – глухо послышалось из темноты.

Давай крыльца ближе.

Подвода, скрипя, стала подворачивать к крыльцу.

–Слушай, Ромашка,– толкнул меня Махмут.– Слушай, чего там гремит?

Откуда-то, будто с черной вышины, раздавался тарантасный дребезг. С каждой секундой он нарастал и приближался.

–Полиция, шайтан! – процедил сквозь зубы Махмут.– Акимку сюда возил – видал, как одна подлец тут шастал. Ну, собачий хвост им, псе одна успеем.– И он нырнул в дверь.

Секунду-другую я прислушивался к трескучему тарантасному дребезгу и почему-то спокойно думал: «Если тут шастала полиция, а у Надежды Александровны был ротмистр Углянский, то они все узнали и не дадут увезти Власия. Не дадут! И всех – дядю Сеню, Акимкиного отца, Надежду Александровну, Махмута, Олю, меня – посадят в тюрьму». Я ничего и никого не страшился и знал, что сделаю. Настороженно прислушался, в какой стороне улицы гремит тарантас, и побежал ему навстречу, на ходу стаскивая с плеч шаль и комкая ее у груди.

Темноты как не было, я отчетливо вижу дорогу и несущуюся навстречу мне пару лошадей. Я вижу даже, как пристяжная скосила шею и что у коренника морда высоко подтянута к дуге и на ней наборная уздечка с бляшками. Лошадиное всхрапывание все ближе и ближе. Я бросаюсь вперед, вскрикиваю что было сил: «Стой!» – и развертываю шаль прямо перед мордой коренника. Раздается звон, треск, а затем все стихает... В тишине передо мной долго плавают разноцветные круги. Затем они уносятся вверх, а оттуда опускается сизо-фиолетовый туман. Он так плотно окутывает меня, что я не могу и пальцем шевельнуть. Да и не надо мне шевелить. Мне хорошо в этом ласковом и тихом тумане.

Но однажды туман разорвался и, поклубясь, развеялся. Я увидел чисто выскобленный потолок. Он низко нависал надо

мной, налегая на стены, оклеенные цветистыми шпалерами. Откуда-то лился, стелясь по потолку и стенам, зеленоватый свет. Я попытался повернуться, чтобы увидеть, откуда он идет, и не смог. Шея, плечи и весь я будто в оковах. Скосил глаза и увидел Махмута. Смешно подвернув под себя ноги, он сидел перед низенькой скамеечкой, на которой лежала большая и толстая книга.

Я окликнул его и удивился, как трудно это было сделать. В горле и во рту сухо, а голоса своего я совсем не слышал.

Махмут вскочил и мгновенно оказался возле меня.

– Это твоя голос была? – спросил он и вдруг, всплеснув руками, воскликнул: – Ромашка, родной моя! Вся зима смерть твоя голова стояла! Ой, радость какой! – И он метнулся куда-то в сторону.– Айда сюда скорея!

В доме все пришло в движение. Захлопали двери, послышались быстрые легкие шаги, и в комнату одна за другой вбежали две девчонки. Они были в пестрых длинных платьях, выложенных на груди серебряными монетами, в остреньких, расшитых золотыми листьями тюбетейках, из-под которых на плечи и на спину высыпалось множество тонких, туго и тщательно заплетенных косичек. На кончиках косичек болталось по монетке, и, сталкиваясь, они звенели, как колокольчики. Девочки по очереди наклонялись ко мне, удивленно хлопали руками по бедрам и разговаривали по-татарски.

Махмут отстранил их, присел возле меня и, мешая русские слова с татарскими, забормотал:

Якши Ромашка, сапсем якши. Доктор говорил – яман2 дела. Я спорил. Иек3, иек, иек...

Замолчи-ка, Ибрагимыч,– услышал я голос бабани, и она остановилась у меня в ногах.

Узнаю и не узнаю ее. Та же клетчатая шаль на плечах, тот же темный платок в мелкую белую горошину, а вот лицо стало длинным, сморщилось и потемнело. Одутловатые щеки обвисли, толстые, дряблые подглазья почернели, а веки так набрякли, что глаза запрятались далеко-далеко. Прежними были только руки: кривопалые, в шишках, перевитые синими жилами.

Махмут загремел стулом:

Садись. В ногах правда нет. Бабаня медленно опустилась на стул.

Ты меня, сынок, видишь? – тихо спросила она. И я понял, что со мной произошла какая-то беда.

Я сделал попытку подняться, но боль ударила в затылок.

–Не надо шевелиться, сынок,– будто издалека донесся до меня певучий, чуть-чуть дрожащий голос.– Ты спокойно лежи. Сейчас-то тебе никак не подняться. Ни косточки, ни жилочки в тебе здоровой нет.– Она тихонько провела своей легкой ладонью по моим щекам и светло улыбнулась...

20

Позже бабаня объяснила мне, что я весь расшибленный, что болезни мои дюже тяжелые и лежу я не дома, а в избе Махмута Ибрагимыча. Он принес меня в свой дом в ту ночь, когда Власия увозили с Самарской.

Всякий раз, как только Махмут появлялся около моей постели, я просил рассказать, как он нес меня к себе и почему к себе, а не к нам домой, во флигель.

– А испугался. Ой как испугался, сам не своя был,– снова и снова повторял он, присаживаясь на низенькую скамеечку возле моей постели.– Ночь-то был вон какой. Ветер балмошиый, темнота... Псе ты на крыльца стоял, когда мы покойный Власий тащил. Псе стоял. А тут разом и пропал. Мы Власия фуру быстро валили, потому полицейский тарантас сапсем рядом гремел. Никанор фура прыгал, что есть сила лошадей хлестал. Семен Ильич с ним ехал, а Максим Петрович спрашивал: «Где Ромашка, где Ромашка?» Тогда я твоя заметил. Ты как птица летел, а встреч тебе полицейский тарантас мчался. Кинулся по твоя следу. Кричу: «Куда? Куда?», а ты как закричал, как белым махнул! Полицейский лошадь тебя сшибал, по тебе скакал, а потом шарахался, тарантас валился, жандармы на землю падал. Пока они разбирался, я тебя хватал. Мертвый ты, сапсем мертвый. Испугался я, и ноги меня сами собой домой несли. Огонь зажигал, тебя глядел. Лица твоя кровь, сапсем не дышал, сапсем мертвый. Я княжский флигель бежал, бабанька твоя поднимал, Макарыч за доктором скакал. До утра доктор иголка в тебя ширял, лекарство нюхать давал, всего тебя перевязкой пеленал. Ругался. Сказал: с этой кровати тебя никуда! Сам встанешь, тогда домой тебя возить будем.

...Прошла зима, отпраздновали пасху, троицу. Завяли и осыпаются на мою постель лепестки тюльпанов, что неделю назад принесла Оля, а я все лежу. Махмут через два дня на третий привозит ко мне доктора. У доктора – трудная фамилия. Зискинд. Входит он медленно, важно, и кажется мне высоким-высоким. Сбросив на руки бабани пальто, отдает шляпу и долго протирает очки желтым лоскутиком замши.