Текст книги "Детство Ромашки"

Автор книги: Виктор Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)

Не понимая, что мне надо придумывать, я смотрел на Акимку и ждал, что он скажет дальше. А он отщипывал от куска хлеб, бросал в рот, шмыгал носом и щурился.

–Маманька моя страсть бедовая! На картах гадать научилась. Нынче в Колобушкино вдарилась. Тамошние бабы погадать ее кликали. Гляди, оттуда пшена ай ячменя принесет. Нагадает! – Он тихо подмигнул.– Ничего, пускай гадает, а то нам с ней плохо приходится. Вон уж с коих пор с хлеба на воду перебиваемся. Кое-как дожили до сходки.

–До какой сходки? – удивился я.

–Вот те!.. Какие сходки-то бывают? Вон позавчера Фе-рапошка Свислов луг за Россошанкой заарендовал Сошлись все наши мужики у его двора, пошумели, пошумели и за долги отдали ему луг на два года. Выговорили с него магарычу четыре ведра да закуски разной. Ой, и напились же!—Акимка взмахнул рукой и рассмеялся.– Я пьяный был несусветный! Песни играл на всю улицу. Вон как! А ты водку пьешь?

Я сказал, что не пил и никогда пить не буду.

–У-у!..– Он вытянул губы трубкой.– А у нас все мужики пьют. На сходке-то все как есть перепились. Федька Курденков бабу свою знаешь как бил?

–Зачем?

–А пьяный же. Пьяные, они разные... Курденков сейчас же в драку кидается, а вот Филипп Менякин выпьет и давай причитать, как по покойнику: «Родимая ты моя маманюшка, и зачем ты меня, агламона-дурака, на свет белый зародила?» А ругается, аж солнце в тучки хоронится! – Акимка на мгновение умолк.– Оно бы всё ничего... Только сплоховал я тогда на сходке. Дашутку сильно обидел.

–Какую Дашутку?

–Говорил же я тебе про нее! – Акимка вскинул на меня погрустневшие глаза.– Какую? Дашутку Ляпунову... Вздумалось мне ее попугать, ну я и пустился за ней. А она и взаправду испугалась. Как помчалась от меня, да со всего маху оземь! Вон какую шишку на лбу набила!

Акимка осмотрел со всех сторон недоеденный кусок и сунул его за пазуху;

Ей отнесу.

Дашутке?

Ага. – Глаза у него засияли. – Обрадуется незнамо как! Хлеба-то у них с матерью тоже не густо. Отец Дашуткин зимой помер. Хворый был. А хворому чего же жить – вот он и помер... А Дашутка у-ух какая девчонка! Я бесстрашный, а она и того пуще. Я с ней дружу. А ты будешь с нами дружить?

Не знаю...

«Не знаю»... А с кем же ты дружить будешь? Нас в Двориках только и есть двое малых – Дашутка да я. Этой зимой год-то бесов был – тысяча девятьсот тринадцатый. Вот все ребятишки от глотошной 1 и поумирали. Еще Мишка Кур-денков было выхворался, да на пасху враз восемь крашенок2 съел и в одночасье сковырнулся.

В неуемной Акимкиной болтовне столько необычного, что я никак не могу определить, весело или грустно мне его слушать.

Там молоко, что ли? – потянулся он к кувшину. Придвинул, наклонил, заглянул в него.– У-у, квас! Дай-ка кружку!– Налил, выпил и погладил живот.– Вот это да!.. Сильно я хлеба наелся.– Отставляя кружку, кивнул на нее.– Водку-то на сходке такой же вот медной обносили, только без ручки. А хмельная, демон ее возьми! Я как выпил, так земля подо мной враз начала проваливаться.

Я бы не стал пить,– как-то само собой вырвалось у меня.

Как это ты не стал бы? – удивленно посмотрел на меня Акимка.– Раз ты в своем дворе хозяин, то должен пить. Чай, я за свою душу3 пил, а не так, за здорово живешь.

За какую душу?

Ох, и бестолковый! – выбираясь из-за стола, с какой-то безнадежностью произнес Акимка и с решительным видом ткнул себя пальцем в грудь.– В лугах, что Свислов забрал, моя душа есть? Есть. Потому я не баба, а мужик.– Он еще раз приставил палец к груди и наставительно сказал: – Мужик– хозяин, стало быть. Понял?

Нет, я ничего не понял.

Маломысленный ты! – отмахнулся Акимка и со вздохом сказал:—Доедай проворнее да пойдем. Бабанька-то, поди, вон как нас ругает.

Когда вышли из избы, Акимка деловито спросил:

—Улицей пойдем ай задами?

Я не знал, что значит идти «задами», и удивленно посмотрел на него.

–Чего глаза-то уставил? Дорога позади домов, где дворы и огороды. Неужто не знаешь? – удивился Акимка.– Давай уж по улице...

Но улицы-то и не было. Слева еще обозначалось подобие порядка. Избы то выскакивали из него, то, наоборот, вжимались, будто прятались между плетнями. Справа же они стояли как попало, словно их кто расшвырял по зеленому простору.

Акимка что-то рассказывал, размахивая руками, но я плохо слушал. Странное чувство растерянности охватило меня. В Балакове я привык к прямым улицам, в которых стояли высокие и низкие дома с деревянными и железными кровлями. Были там хатенки, крытые щепой и камышом, но все разные, непохожие одна на другую. А в Двориках избы какие-то приземистые, будто их всосала земля, и все, все они на одно лицо – обязательно облупленная стена, в ней кособокая дверь, два крошечных окна, и только на взъерошенных и горбатых соломенных крышах трубы разные: на одной кирпичная беленая, с черным венцом от дыма, на другой вместо трубы – ржавое ведро, на третьей – какая-то старая кошелка...

Кругом такой простор, под чистым небом столько света и зелени, под пологим берегом так весело сверкает речка, а избы стоят серые, угрюмые, молчаливые...

И хоть бы что-нибудь зашевелилось, крикнуло! Все будто окаменело в тишине. Вот рыжий теленок в тени под плетнем положил голову на землю, а на плетне – галка. Оттопырив крыло, она лениво роется клювом в подкрылье. На завалинке– белая корноухая собака. Свернулась калачиком и лежит себе...

На улице не было ни души, и это удивляло меня.

Чего ты молчишь? – толкнул меня в локоть Акимка.

Тихо, никого нет. Почему?

Фью-ю! —тоненько подсвистнул он и рассмеялся.—Надумал! Чай, день сейчас. В поле все. Вставал бы раньше! На заре знаешь какой шум в селе был! Свислов и то на улицу выходил, с бабами ругался. Ох и костерил он их, аж охрип от ругани! Смехота!..– Акимка закрутил головой. —Макарыч приехал и станет теперь шерсть с холстами скупать, а Свислов не хочет, чтобы Макарыч скупал, и, значит, баб стращает, что он с них все долги стребует. Ишь чего! – Поправив штаны, Акимка с досадой сказал: – Идет, чисто его спутали! Шагай шустрей!

Я заторопился, но через минуту он придержал меня за рукав и кивнул на кособокую избу:

–Яшка Курденков живет. Видишь, окошки-то?..

В окнах вместо стекол – тряпки, солома. В верхней части рам уцелело по звенышку. Смотреть было страшно: избу будто ослепили.

–Зачем же стекла-то выставили?—спросил я. Акимка усмехнулся:

–Кабы выставили... Их Курденков побил. На сходке тогда напился и пошел бушевать. Жену колошматил, колошматил, а она вывернись и убеги. Тогда он и пошел по окошкам грохать. Теперь, гляди, до осени не вставит... А это вот мое подворье,– показал Акимка на низенькую избенку, подпертую между окнами сучковатым и кривым горбылем.– Видал, какую укрепу поставили? Ежели бы не она, развалилась бы моя хоромина. Дед Данила укрепу ставил. Сказал, года два держать будет.– Он похлопал по горбылю рукой.– Ничего, подрасту – новую поставлю! Да и крышу надо будет покрыть. Делов у меня, парень, невпроворот...

Неожиданно Акимка умолк, будто споткнулся на слове, сделал несколько торопливых шагов вперед и крикнул:

–Дашка!..

Изба, на которую он смотрел, стояла на отлете, в степи. С одной стороны крыши солома была снята, и солнце освещало каркас из тонких желтых жердин. На пороге у раскрытой двери стоял иссиня-черный петух с красным гребнем. Вытягивая шею, он оглядывал улицу и зеленую степь, расходящуюся от избы далеко во все стороны.

–Спряталась,– усмехнулся Акимка и подмигнул мне.– Ой, и проворная, чисто ящерка! Ну я ее все одно настигну... Пойдем.

Прошли одну, другую избу, и вдруг Акимка, качнувшись, стремительно помчался тропинкой, пересекавшей улицу, по направлению к избе, на пороге которой красовался петух.

–Мамка-а!..– раздался звонкий испуганный крик. Из-под плетня, прислоненного к стенке избы, выскочила и

побежала девочка. Всклокоченные черные волосы, казалось, вот-вот слетят с ее головы. Синий в белую клетку сарафан раздувало пузырем, а в руке у девчонки пламенем вспыхивал желтый платок. Добежав до двери избы, она взмахнула рукой. Петух подкинулся, как головешка, и, закудахтав, взлетел на крышу. У порога девчонка остановилась, схватила кусок кирпича и, замахнувшись, выкрикнула:

Попробуй подойди! Так по лбу и звякну! Акимка остановился и затоптался на месте:

Не дури, Дашутка...

Девчонка стояла, вытянувшись в струну, и потряхивала на ладони осколок кирпича.

Мало тебе намедни маманька влила? – сварливо заговорила она.– Ну чего вытаращился? Уходи лучше с глаз долой, конопатый!

Э-эх, дурища!..– укоризненно сказал Акимка и полез за пазуху. Он достал кусок хлеба, обдул его и протянул Да-шутке.– Возьми вот...

А ну тебя в пропасть! – Она швырнула кирпич под ноги, повернулась и пошла в избу, .накидывая платок на голову.

Возьми, Даш!.. – просяще выкрикнул Акимка. – Взаправду тебе, ей-ей!..

Она вновь появилась в дверях и, глядя через плечо, усмехнулась:

И откуда такой добрый выискался?

Ей-же-ей! – изменившимся голосом произнес Акимка.– Возьми! – Он положил хлеб на траву.– Вот, гляди...

Дашутка дернула носом и скрылась в избе, сильно хлопнув дверью.

Акимка вернулся ко мне:

–Пойдем.

Минуты через две он ворчливо сказал:

Неуладливые эти бабы, беда!.. Дождется – налеплю я ей горячих!

Акимка!..– раздался у нас за спиной уже веселый Да-шуткин голос.– Слышь, Акимк!.. Это кто с тобой?

А ну тебя к лешему! – не оглядываясь, проворчал он.– Я тоже серчать умею.

Свернув за ободранный угол какой-то избы, мы пошли вдоль плетня. Плетень уперся в бревенчатую стену амбара с высокой, наподобие шатра, тесовой крышей. За амбаром потянулись саманные сараи под камышом, затем еще какие-то постройки, низкие и высокие, каменные и деревянные, с соломенными и просто земляными плоскими кровлями.

–Ферапонт Свислов живет, чтобы ему сдохнуть! – Акимка плюнул на стенку сарая, пнул ее ногой.

За стеной послышался хриплый собачий лай.

–«Гав, гав»! – передразнил он собаку.– Бреши себе на душу, хозяину на погибель.

Высокий глинобитный тын, утыканный поверху осколками бутылочного стекла, кончался широкими воротами. Калитка была раскрыта настежь. В глубине двора виднелась просторная бревенчатая изба в четыре окна с голубыми наличниками, крыльцо с балясинами под резным козырьком. Перед крыльцом на солнцепеке копошились куры, а у каменного фундамента избы развалилась огромная черно-пегая свинья с выводком поросят.

–Ишь какая! – кивнул Акимка, остановившись напротив калитки.– Из каких-то Ливнов он ее привез. Здорова?.. Сказывают, в день по пуду хлеба сжирает...

В открытом окне, словно в раме, появился темнобородый, с длинными залысинами на красном лбу мужик. Запустив руки за пазуху, он тер грудь и, прикрыв глаза, сладко позевывал.

–Сам,– прошептал Акимка и потянул меня за рукав.– Пойдем, ну его!

Я догадался, что «сам» – это Свислов. Тот самый Ферапонт Свислов, о котором дедушка рассказывал, когда мы плыли на пароходе из Балакова в Саратов: «Чисто повитель вредная, оплел Ферапонт Дворики!»

Акимка шел, опустив руки в отвисшие карманы штанов, и тараторил:

–Годок-другой еще подрасту, в силу да в разум войду, тогда Ферапошке такое устрою, чтоб он меня по гроб жизни запомнил! Он, знаешь, тут всех из двора в двор обмошенни-чал. Один только дед Данила ему не поддается. Мужики-то вон как жалкуют, что без деда луга Свислову сдали!

Мы идем по небольшому пустырьку, что начался сразу за свисловским подворьем. Дальше, на возвышенности, небольшой, но веселый, в два окна, домик. Вокруг него – ровный частокол, за которым зеленеют кудрявые акации. У крыльца на врытой в землю скамеечке сидит бабаня.

Никак, дошли? – с улыбкой спрашивает она и, отряхивая широкую полосатую поневу1, с укоризной смотрит на Акимку.– Тебя, милый, только за смертью посылать.

А я, что ли?! – зашумел Акимка.– Вот он... Будил его, будил! Глазами похлопает и опять спать закатится...

Не кричи, я не глухая,– спокойно перебила его бабаня.

Я не кричу. Он ишь какой! – тряхнул в мою сторону головой Акимка.– Неуладливый, и ходит, чисто спутанный.

–Ладно уж,– сурово произнесла бабаня и положила мне на плечо руку.– Пойдем, сынок, Павел Макарыч тебя повидать хочет.

А меня? – шмыгнул носом Акимка.

Тебя уж само собой,—рассмеялась бабаня.—Тебя-то мне не показывать...

5

—Вот ты какой!..– тихо и задумчиво произнес Павел Макарыч. Он рассматривал меня, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону.– Так, так... Ну проходи, проходи...– И он зашагал в глубину комнаты, поскрипывая подошвами сапог с низкими, в сборках голенищами.

У стола, накрытого новой, голубоватой от белизны скатертью, Павел Макарыч остановился, положил руку на спинку стула.

–Усаживайся сюда. Потолкуем...– Тем же ровным шагом он пошел к окну, отдернул занавеску, взял стул и сел против меня.

Лицо у Павла Макарыча узкое, с большим длинным носом и широким белым и чистым лбом. Волосы волнистые, светлые. И весь он какой-то светлый. Курчавая борода, пушистые усы, брови – все светлое... Только глаза... Они были настолько темные, что я не различал в них зрачков.

Значит, в Дворики пришлось? – спросил Павел Макарыч.– Что ж, и так бывает. По-всякому бывает... Так я говорю, Акимка?

А я не знаю,– откликнулся он и шмыгнул носом.

Ой, врешь! – рассмеялся Павел Макарыч.– Чтобы ты да не знал!

Да я, право слово, не знаю. Вот истинный! – И Акимка часто-часто закрестился.

Хватит кресты-то сыпать! Верю. Я пошутил... Крестная,– обратился Павел Макарыч к бабане,– самовар-то, поди, не остыл? Угостила бы ты Акима чаем, баранок там положи, а мы тем часом с Романом побеседуем.

Ивановна увела Акима в соседнюю комнату.

–Так, так...– Павел Макарыч пододвинул ко мне стул.– Значит, ты – Роман, Федоров сын...

Я не знаю, что он хочет от меня, и робею. Но вот в его темных глазах что-то смягчилось, посветлело, и я почувствовал, что передо мной человек с доброй и нежной душой. Вот у него вздрогнули и взлетели брови, и он кивнул мне, усмехаясь:

–Значит, из Балакова? Как там? Волга-то возле него не пересохла?

Вопрос был удивителен. Разве может Волга пересохнуть?

–Живал я в Балакове. Не раз живал.– Он раздвинул полы пиджака, засунул руки в карманы брюк и откинулся па спинку стула.– Где же вы там жили? Ну? В Затоне? И на Базарной тоже? Видал, как получается! Совсем мы с тобой, Роман, земляки. Каланча-то на базарной стоит? Видал, что получается!.. А мы, брат, с твоим отцом на ту каланчу частенько лазали. Мальчишками были проворные. Да-а...– Павел Макарыч вздохнул, прикрыл глаза и заговорил, медленно расставляя слова: – Живешь, живешь и вспомнишь, как оно все шло да ехало. С отцом твоим вместе в Балаково-то притопали. Силантий Наумыч нас к делам пристраивал. Меня сбагрил верст за сто от Балакова, к торговцу Колтунову в мальчики, торговле обучаться, а Федора в Балаково определил.– Павел Макарыч наклонился, похлопал меня по колену.– Чего же это я все про себя рассказываю? А ну, ты говори! Давай. Про все говори, да... того... над словами-то не думай. Я пойму.

Я начал говорить, но сбивался в мыслях, терялся. Однако желание рассказать все, что я пережил с того часа, как мы с дедом Агафоном похоронили маманьку, было очень велико, и я торопился выложить все, боясь, что если вот сейчас не расскажу, то мне будет страшно, даже жутко жить.

–Так, так...– изредка произносил Павел Макарыч, и его светлые брови то поднимались, то опускались.

Когда я наконец умолк, вздрагивая от разрывающих грудь рыданий, он сжал мои колени ладонями и как-то очень ласково сказал:

–Не надо плакать. Зачем же? Не надо...

Я успокоился и стал ждать, что скажет Павел Макарыч. Он должен был что-то сказать, я это понимал, как понимал теперь и то, что расспрашивал он меня не из простого любопытства.

А он долго сидел молча, осторожно покручивая пальцами кончик уса. Затем посмотрел на меня, покачал головой:

–Да, Роман... Целая гора бед да лиха на тебя свалилась. Хорошо – росток ты, а не дерево. Дерево-то сломилось бы. Вон как маманька твоя – враз под самый корень сломилась! – Он махнул рукой, словно подрезал что-то ладонью.– Подкосило ее горе – и не выдержала. Большому труднее. Ты мне вот все свои печали выложил, а я и хотел бы, да не могу. Боюсь, тоже плакать стану. А плакать-то мне совестно. Сорок лет

стукнуло, а я бы – плакать... Неудобно ведь? Как ты думаешь?

Вопросы его были похожи на загадки. Правда, он сам же их и разгадывал, однако мне трудно было понять: о себе он говорит или еще о ком.

–Твои беды и горе, Ромаша, на мои похожи. Я ведь тоже рано по свету сиротой пошел. Только тут видишь как получилось. Ты в Дворики сиротой явился, а я из Двориков – в Балаково. Скучное дело в сиротах ходить... Ну, а если подумать, куда лее денешься? Некуда деться. Тебе посчастливилось дядю Сеню повстречать. Добрый, видать, человек. Случай выпадет, повидаюсь с ним, спасибо скажу.– Павел Макарыч поправил волосы и сказал с досадой: – А сильно ты меня расстроил, даже сердце заколотилось! – Он встал, прошелся по комнате раз, другой... Потом остановился против меня.– Крестная сказывала, читать ты умеешь. А считать учился?

Я ответил, что могу считать.

–Дельно! – радостно воскликнул он.– А если я, к примеру, три четвертака дам тебе. Сколько же это будет?

Я с минуту подумал и ответил. Павел Макарыч удовлетворенно кивнул:

– Так. А если девять копеек я назад отберу, какая у тебя будет остача?

Ответить я не успел. В комнату вошел Акимка, раскрасневшийся, с взвихренными волосами, веселый и довольный.

Во как!..– Подтянув штаны, он вскинул на Павла Ма-карыча глаза и, отдуваясь, похвалился: – Сильно чаю напился! Пять чашек выпил. Хотел еще, да бабаня не дала. Забоялась. Может, говорит, во мне какой-то пузырь лопнуть.– Он сунул руку в карман и вынул два кренделя.– Я... того... крендельков парочку взял. Чай, ничего, а?

Ничего, ничего, Аким...

– Ну спасибо! А за чай дай бог тебе вот эдакое счастье! – Аким развел руки.

Ну что ж, ладно. Только чай-то не мой – китайский. Вода в самоваре даровая, из Россошанки,– посмеивался Павел Макарыч.– А с богом у тебя, Аким, договор никчемный. Сколько раз просил ты его послать мне счастья, а он и не думает.

Ничего! – тряхнул головой Акимка. – Надумает – вспомнит.

Да ну?

Вспомнит! – Акимка добродушно улыбнулся, присел на краешек стула.– Обязательно должен вспомнить. Это ему Свислов малость голову задурил, а то бы он давно...

Павел Макарыч рассмеялся:

Это как же он ему задурил?

Ас попом вместе.

С попом?

Ага,– уверенно сказал Акимка.

А как же это они?

Да так... Поп молебну пропоет, Свислов ему за молебну враз мешок муки. Попадья тогда напечет кошелку просвирок– и богу. Бог как наестся просвирок, станет сытый. А сытому что? Лежит и спит. Проснется, а ему опять просвирок подают. Он только спросит: «От кого просвирки?» А поп сейчас же ему отвечает: «От Свислова».

Так прямо и отвечает? – задыхался от смеха Павел Макарыч.

А как же? Поп-то со Свисловым заодно.– Акимка затряс головой.– Хитрющие они оба!

Уморил ты меня, Аким, колотье в боку образовалось,– вытирая платком лицо, сказал Павел Макарыч.– Кто же это тебе такую небыль рассказал?

А никто. Сам знаю. Ты в селе Кокобушкине в церкви был?.. Видал, сколько там просвирок? Гора вон какая!—

Акимка приподнял руки, показывая, сколько просвирок.– А у кого столько белой муки? Только у Свисляка. Вот я и догадался. Мамке сказал, а она меня ругать принялась. Гляди, говорит, языкастый, Свислов услышит – в темную тюрьму тебя, как тятьку, засунет.– Он помолчал, почесал за ухом и со вздохом спросил: – Ты, Павел Макарыч, чего же, только шерсть с кожами да холсты в Двориках скупать будешь?

Как сказать... Может, и еще что попадется.

Купил бы ты у меня избу!

Избу? – удивился Павел Макарыч.

–Что? Не нужна изба? – И Акимка замигал ресницами.– Она, знамо, старая и передняя стенка у нее вот-вот обвалится...

–Да где же ты жить будешь,, если избу продашь?

–А кто знает...– отвернулся Акимка.– Мне избу-то жалко, и деться нам с мамкой некуда. Только в прах мы с ней разоренные.– Он приподнял ногу.– Вот, босой хожу, лапти-шек не на что купить.– И засмеялся невеселым смехом.– Дожили мы с ней до моту, нет у нас ни хлеба, ни табаку.

–Мать-то нынче где же? – спросил Павел Макарыч.

В Колобушкине. Позвали ее туда бабы погадать. Пшена пообещали. Вот она с самого утра к ним и устрекала.

Так, так...– Павел Макарыч помолчал, видимо о чем-то раздумывая. Потом резко повернулся всем корпусом к Аким-ке.– Вот что, парень. Мать придет – скажи, чтобы ко мне заглянула.

–Ай купишь избу-то? – обрадовался Акимка.

–Нет, не куплю. Дело у меня для нее да и для тебя найдется. Так-то вот... А сейчас беги-ка на улицу. Я вот с Романом не дотолковался.

Акимка бросил взгляд на меня и послушно вышел.

–Ты, никак, Роман, припечалился? – громко спросил Павел Макарыч.– Ничего...– И крикнул: – Крестная!

Бабаня выглянула в дверь, скрылась, но тут же появилась вновь. Вытирая руки о фартук, прошла к столу, оправила платок вокруг лица, опустилась на лавку.

–Вот как решим,—заговорил Павел Макарыч, обнимая меня за плечи.– Пока я по селам буду ездить, хозяйские дела ладить, пускай Роман с дедом стадо пасет. Хозяин приедет – поговорить мне с ним придется. Да и так сказать, Данила-то Наумыч про нашу затею ничего не знает. И Роман тоже... Подпасок-то из него получится, дело не затейное.– Он усмехнулся и потрепал меня по плечу.– Слышь, чего я говорю? Подпасок– тоже неплохо. Подпасок, говорят, у мира на виду.

В дверь просунулась голова Акимки.

Ромка, ты скоро?

А зачем он тебе? – спросила бабаня.

–Во-о – зачем!.. Чай, мы с ним еще как следует не поигрались.

Павел Макарыч весело рассмеялся и подтолкнул меня к двери:

–Что ж, Роман, Аким правильно требует. Ступай поиграй с ним.

6

—Пойдем к Дашутке мировую делать,– сказал Акимка, когда мы вышли на улицу.

Я согласился.

У Дашуткиной избы Акимка вытащил из кармана крендель, осмотрел его со всех сторон и разломил пополам. Одну половину протянул мне:

–На. Ей отдашь.

Дашутка встретила нас низким поклоном

–Милости просим! – пропела она.– Давно не видались...

Если бы в ее черных глазах не струилась детская озорная веселость, а в уголках губ не таилась лукавая усмешка, Дашутку можно было бы принять не за девчонку, а за маленькую женщину. В желтом платке, повязанном под подбородком, в клетчатом сарафане с широкими синими наплечьями, в темном фартуке, заплатанном серыми лоскутами, она стояла посреди избы, поправляя рукава холстинковой сорочки, кланялась и допевала свое приветствие:

–Проходите на нашу жизнь глянуть! Акимка шагнул вперед.

–Здорово! – сказал он почти сердито и кивнул на меня.– Ромкой его зовут. На вот...– Вытащил из кармана полкренделя и приказал мне: – Ты тоже отдай!

Я протянул Дашутке вторую половинку. Она удивленно посмотрела на меня, неуверенно взяла подарок и быстро сунула его куда-то в сборки сарафана.

Акимка между тем прошел в глубину избы и сел на лавку:

–Мать-то где?

На плантации у Свислова. Свеклу шарует. Все бабы нынче туда пошли.

Так...—Акимка деловито оглядел избу.– А ты чего же день-деньской без дела сидишь!

Ой, «без дела»! – воскликнула Дашутка и хлопнула рукой по сборкам сарафана. – Вроде в доме работы нет?

Дерюжки перетрусила, пол подмела, на печке приборку сделала. Блохи нас одолели – нынче всю ночушку не спали.

Да, на блох урожай большой... – солидно протянул Акимка.

А у нас на них всегда урожай,– проходя к столу и усаживаясь на краешек лавки, сказала Дашутка.– Пол-то, ишь, земляной. А тараканы вот совсем перевелись. Как только перестали мы хлеб печь, так они начали пропадать и пропадать...

Без хлеба таракану дыха нет,– рассудительно и как-то ломовито сказал Акимка.– Таракан – скотина хлебная. Ему корочки от хлебушка, крошки всякие подавай. У нас с мамкой тараканы незнамо когда пропали. – Он глянул на меня, удивленно вскинул брови.– Чего ты столбом стоишь? Садись.

Я послушно сел на лавку. И словно потому, что я сел, разговор между Акимкой и Дашуткой прекратился.

Но вот Акимка шмыгнул носом и тоненько рассмеялся, сморщив переносицу так, что она у него побелела:

А здорова, Дашка, мать у тебя! На сходке-то тогда мне такую затрещину влепила, ажио и сейчас шея горит.

Не так бы тебе еще надо! – пренебрежительно скривила губы Дашутка.– Раззазнался, чисто Яшка Курденков! Вон глянь, какая у меня шишка была.– Она приподняла край платка. Над правой бровью обозначилась небольшая припухлость с синюшной кромкой.– Спасибо, у Барабихи медная ложка есть. Я уж ею терла, терла шишку-то! Залечила кое-как, а то, гляди, и глаз бы запух. Глупый ты, Акимка! Ежели ты так пить будешь, около меня и не увивайся! Я живо расправлюсь!

О-ох...– усмехнулся Акимка.

А то, думаешь, глядеть на тебя буду да кланяться, как Курденчиха? Нет уж... – Она сложила на груди руки, выпрямилась. – Возьму вон коромысло да и тресну тебе по башке!

Эка! Чай, коромыслом-то убить можно.

А пускай! Вас, пьянчужек проклятых, всех надо поубивать! Чего удумали! – воскликнула Дашутка и глянула на меня своими большими, темными и удивительно быстрыми глазами.– Луга пропили, огородную землю в тех же лугах еще летось прогуляли... Маманька сказывала, скоро наши мужики и жизнь свою с потрохом Свислову пропьют. Яшка-то вон уж опять на магарыч набивается.

—На какой такой магарыч? – пробурчал Акимка.

– А как же! Дед Данила со Свисловым рядились: телушек купленных чтобы дед в мирском стаде пас. А Яшка уж около ходит, бороденкой трясет: «Полведра, шумит, ставь, Наумыч!» О-ох, ох, ох!..– Дашутка горестно подперла рукой щеку, облокотилась на стол.– Курденчиха-то вон какая разумная баба– и ни за грош пропадает. Как зимой мерин у них издох, так Яшка и пьет, и пьет, и тетку Малашку бьет... Она у нас вчера плакала, плакала... Мы около нее с мамкой тоже накричались. Уж и не знаем, чего нам делать! – Дашутка вздохнула.– Лето, господь даст, пролетуем, а там хоть глаза завязывай да беги на край света.

Во мне будто что надорвалось. Сначала по всему телу прошел холодок, а потом стало жарко. Я вдруг понял, что Дашутка и Акимка живут недетски горькой жизнью. И что так же, наверно, сложится и моя жизнь в Двориках. Не отрывая глаз, я гляжу на. пригорюнившуюся Дашутку и будто вижу, как она вчера плакала от жалости к Курденчихе и к себе.

Но Дашутка, видимо, вспомнила что-то веселое. В ее глазах вспыхнули лукавые искорки.

–Ты, должно, у деда Данилы в подпасках ходить будешь?

За меня ответил Акимка:

Знамо, он.

А я догадалась...—И Дашутка заерзала на лавке.– Давеча дед Данила у Барабина лаптишки покупал. Я думала, думала: кому такие лаптишки аккуратненькие? А теперь догадалась. Ишь ведь!..– Она шумно вздохнула, сложила на груди руки и спокойно, рассудительно произнесла: – Чего же! Походи, походи в подпасках, куда же деться-то...

И опять Дашутка стала похожа на взрослую маленькую женщину. Меж тонких бровей у нее появилась морщинка, в глазах погасли шустрые искорки.

7

Больше месяца выходил я в подпасках. Дедушка меня хвалит, говорит, что я помогаю ему стадо править, как положено. Так это или не так, не знаю.

Немудрая обязанность подпаска давалась мне трудно.

В первые дни ни ног, ни рук не чувствовал, когда пригоняли

стадо с пастбища в Дворики.

Особенно доставалось мне от свисловских телушек-ново-купок.

Скупал их Ферапонт Свислов на ярмарке из разных рук. Они и между собой чужие, а двориковским коровам и подавно. Чуть отвернешься, глядь, какую-нибудь из новокупок коровы в две, а то и в три пары рогов бодают. Летит тогда телушка сломя голову в степь. Десять потов сойдет, пока ее догонишь да исхитришься в стадо вернуть.

Теперь легче. Двориковские коровы с телками обнюхались, признали их за своих, и драк почти нет. Если же какая из новокупок и вздумает из стада убежать, я за ней не гонюсь. Знаю: дальше Двориков или свисловского скотного двора ей некуда податься.

Стадо наше небольшое. Вместе с мирским бугаем Караем– сто шестнадцать голов. За бугая мы с дедушкой ответа не несем. Побродяга он и лентяй. Ночует Карай между дворами и всегда на новом месте. Поутру, как стадо гнать, его не отыщешь. С вечера еще заляжет .где-нибудь за избами в лопухах и будет лежать до тех пор, *юка голод не одолеет. На пастбище сам является. Идет сердитый и ревет, как буксирный пароход на Волге. А вечером, если за какой-нибудь телкой или коровой не потянется, гнать в Дворики его не пытайся: не пойдет, хоть дубину об него измочаль. Встанет как вкопанный и только ушами поводит. Часто так в степи и ночует.

«Осенью, гляди-ка, задерут Карая волки,—сказал однажды дедушка и принялся уговаривать мужиков продать его от греха.– Купили лешего, от него коровы шарахаются, да и старый он для стада»,– говорил дедушка в каждом дворе.

Мужики посоветовались и предложили Карая Ферапонту.

Одним ясным, погожим утром Свислов приехал на дрожках к стаду и долго ходил около Карая, ощупывая его со всех сторон, поталкивая в подбористые бока кулаком.

– Никакой породы, мусорный бугай. В Егорьев день сто лет ему без недели. На откорм да на мясо – его назначение...– ворчал Свислов, глухо покашливая.– Хозяева тоже! Миром думали – купили пичужку.– Он мотнул головой, как лошадь, снизу вверх, так что гнедая борода всклочилась, и крикнул, будто дедушка был глухой: – Три красненьких1 ему цена! Так и скажи мужикам.– С трудом передвигая толстые, не гнущиеся в коленях ноги, Ферапонт направился к дрожкам.

Широкий и низкий, как дверь в нашей избе, тяжелый и клещеногий, Свислов шел мимо меня. Штаны из синей домотканины, вправленные в белые с черными крестиками шерстяные чулки, обвисали назади трепыхающимися складками, черная сатиновая рубаха враспояску топорщилась.

Глянул на меня из-под лохматых, нависших бровей желтыми злыми глазами, спросил:

–Внук?

Внук, Романом зовут,– ответил дедушка.

Свислов усмехнулся и, как около Карая, забурчал:

–С Акимкой тебя видал. Гляди, парень! Отец-то у него каторжный...– Скособочившись, долго опускал руку в карман штанов. Вытащил кошелек со светлыми шишечками, раскрыл, покопался в нем толстыми пальцами и протянул мне новую медную монету.– Вот пятак тебе. За телушками моими надзирай получше да вставай пораньше. Так-то... Парень ты вроде хороший!

Пятак принимать было стыдно. Я убежал бы, да ноги будто приросли к земле. Лицо налилось чем-то горячим, в висках звонко застучало, в глазах стало синё.

Свислов утробно захохотал:

–Ишь обрадовался, аж с лица сменился! Ничего, ничего... Пряников купи... Сладкие они, пряники-то...

Когда Свислов отъехал, я с сердцем швырнул монету ему вслед. Злоба вскипела во мне так, что дыхание стеснилось. Впервые я так близко видел Ферапонта, хотя уже знал его. Знал, что многие в Двориках боятся и ненавидят Свислова. За глаза клянут, в глаза заискивают перед ним. При нужде идут к нему с просьбами. У него и деньги, и хлеб, и земля... Только дедушке да Акимке Свислов не страшен. При встрече с ним дедушка не ломает шапки, как другие, а, наоборот, выпрямляется и проходит мимо. А Акимка со Свисловым будто игру ведет. Ищет случая повстречаться и сказать что-нибудь обидное, злое...