Текст книги "Детство Ромашки"

Автор книги: Виктор Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

–Ты, батюшка, не думай, я гасу 1 у Сидорихи выпросила. Он заворчал что-то невнятное.

Истинный господь, у Сидорихи! – приложила молодайка руки к груди.– До твоих запасов и не дотронулась. Забоялась.

Замолчи, окаянная, пропасти на тебя нет! – гневно застучал Прокофьич палкой, и борода у него затряслась.

Молодайка вильнула подолом юбки и втиснулась в плотный ряд женщин.

Андрей Филимонович зажег фитиль и, ставя стекло, заговорил:

1 Г а с – так в народе называли керосин.

–Терентий Зотыч, поди-ка, насыпал вам короба два веселых баек? А я уж и не знаю, как свой разговор определить. Мало в нем веселого будет. Заехал к нам в Мавринку по случаю человек добрый.– Громов кивнул на дедушку, присевшего рядом с Перегудовым на скамеечку близ стола.– И вот привез нам кое-чего...– Он вытащил из-за борта куртки свернутые в трубку газеты.

Лампа разгорелась, освещая лица. Все глаза были устремлены на дедушку. А он сидел со склоненной головой, принахмурив брови, смотрел на свои сложенные на коленях руки.

Так вот чего я нынче скажу,– развертывая газету, громко произнес Андрей Филимонович.– Вчера мы тут про Керенского говорили. Самый главный он в России. А теперь вон чего в газете написано. Создал он в Петербурге женский союз помощи родине. И вот этот союз призывает женщин вступать в смертельный батальон для защиты революции от врагов внешних и внутренних. Значит, бабы, собирайтесь, берите ружья – ив поход!

Ах, в лоб его стегани! – ударил по столу Николай Перегудов.– Мужиков покалечили, до баб черед дошел.

Женский ряд на какую-то пору было оцепенел, а затем пришел в движение. Взметнулись руки, засверкали глаза, сбились выкрики:

Ой, господи!

Да'он в разуме ай сбесился?!

А Прокофьичева молодайка выбежала на середину горницы и, тряхнув фартуком, закричала:

–Бабы, не робейте! Нехай он меня в этот смертельный батальон берет. Я ему там враз смертушку улажу!

В горницу, тяжело ступая, вошел приземистый чернобородый мужик. Сняв с головы картуз, пригнул голову к плечу и укоряюще прогундосил:

Опять у тебя, Андрюха, сборище! Куда же это годится? Я за старшого в Мавринке уездом поставлен, а ты все мимо меня. Придется, видно, начальству про тебя сообщить.

Сообщай, Зотыч, сообщай,—добродушно сказал Андрей Филимонович, встряхивая газетой.

Неладно получится. Свой же ты, мавринский, а я дол-жон про тебя плохое сказывать. Ты во грех-то меня не вводи. Лучше прикрывай сборище.

Не могу. Говорил уже им: уходите. А они сидят. Вон Терентий прямо присох к полу. Шумит: свобода теперь, хочу собираюсь, хочу разбираюсь!

Веселый смешок прошел по ряду женщин, а Терентий, выпустив из-под усов облако дыма, заявил:

–Нынче меня из этой избы и твой жеребец, Зотыч, не вытянет.

А чего собралнсь-то?

А вот присаживайся, услышишь. Кланя, уступи Зотычу местечко на лавке,– попросил Андрей Филимонович чернобровую жену Терентия.

Та проворно вскочила, обмахнула фартуком место, на котором сидела, и, поклонившись, молвила:

–Милости прошу до бабьего стану, Митрофан Зотыч!

Бабы фыркнули, прикрывая губы кто ладонью, кто концом платка. Зотыч, придерживая бороду, сел, а Андрей Филимонович встряхнул газетой, оглядел всех, спросил:

–Кто тут грамотный? А то вы какие! Я читать стану – скажете, сам выдумал. Выходи, кто читать горазд!

Все молчали, переглядываясь. У меня ёкнуло сердце. Не терпелось крикнуть: «Я грамотный!» Однако выдержал. И только когда Андрей Филимонодич почти грозно спросил: «Что же вы молчите?» – я шагнул к столу. Он приветливо кивнул мне и, ткнув в газету пальцем, сказал:

Читай вот это место. Да не торопись, внятней читай.

«Приказ по армии и флоту! – начал я.– Взяв на себя военную власть в государстве, объявляю: Первое. Отечество в опасности, и каждый должен отвратить ее по крайнему разумению и силе, невзирая на все тяготы. Никаких просьб об отставке лиц высшего командного состава, возбуждаемых из желания уклониться от ответственности в эту минуту, я не допущу. Второе. Самовольно покинувшие ряды армии и флотских команд, дезертиры должны вернуться в установленный срок, 15 июня. Третье. Нарушившие этот приказ будут подвергнуты наказанию по всей строгости закона.

Военный и морской министр А. Керенский». Когда я закончил чтение, Андрей Филимонович дотронулся до плеча Зотыча, спросил:

Понял, мавринский старшой, ай плохо?

Не знаю, парень,– растерянно развел руками Зотыч.– Чего-то закомуристое, не враз поймешь.

Вот тебе и закомуристое. По приказу-то полагается не тебе обо мне сообщать, а мне о тебе.

Как так?

Сынок-то твой третью неделю дома, а уж июль минует.

Да, чай, он...– беспомощно озирался Зотыч.

Чего – он? – смеялся Андрей Филимонович.– Матрос он. Свою флотскую команду бросил и домой пришлепал. Забастовал. Воевать не желает.

Так свобода ж! – воскликнул Зотыч.

Вот она и хватает за жабры! – рассмеялся Терентий.

Дезертир твой Петька!

По приказу его враз по всей строгости на вешалку!

Кури, Зотыч, самогон на поминки!

Бабы ахнули. А Наташка, ссорившаяся с Кузьмичихой и до последнего момента бездумно щелкавшая подсолнухи, вдруг схватилась за щеки, заголосила, сунувшись в плечо соседки.

–Завыла, щука пестрая! – подскочила с лавки Кузьми-чиха.– Вой, змеюка подколодная! Хлебай горе лютое! —Она сорвала с себя платок и махнула им на меня.– Не читай больше! Не хочу слушать! Не хочу и на Наташкины слезы глядеть! Не больно-то они у нее горькие. Всего-навсего брат ей Петька. А у других-то отцы да мужья... Не читай! И пропади она пропадом, эта власть!

На Кузьмичиху было страшно смотреть. Бледная, с глазами, запавшими в черноту, и трясущимися посеревшими губами, она рвала ворот кофты и, задыхаясь, выкрикивала:

Кляну, всех кляну! И бога и демона! И власть эту окаянную!

А ты постой, постой, Кузьмичиха! – гладил ее по рукаву Прокофьич.– Постой грешить-то. Власть-то от бога, ему и служить.

Да, в лоб ее стегани, эту власть! – подскочил на костылях Перегудов.– Выходит, опять воевать?! Гибни, мужик, калекой оставайся! А за что?! – Выпустив из-под руки костыли, он оперся на стол, и глаза его заметались, будто разыскивая что-то.– Похоже, не то я сказываю? – растерянно спросил он и тут же тряхнул головой.– Нет, как раз то самое. Значится, во властях во временных теперь Керенский. А кто он? Чуется, не мужик и не рабочий человек. И решение мое такое: смещать эту временную власть, как и царя сместили!

Правильное решение! – одобрительно воскликнул Андрей Филимонович, хлопая по плечу Перегудова.– При таком решении, Коля, не годится расстраиваться. Садись. Почитаем сейчас про иное—про то, как ее, эту временную, смести к бесу! – Он выхватил из-за борта слегка помятую газету и развернул ее.– «Правдой» называется эта газета,– нахмурив брови, глухо сказал он.– Керенский запрет на нее наложил, а людей, что в ней пишут, в тюрьмы, как и при царе. Ну, про это потом, а сейчас на-ка, молодой человек! Голос у тебя внятный, и читаешь ты без спотычки.– И Андрей Филимонович протянул мне газету.

Я читал долго. И тишина была такая, что временами казалось, будто в горнице никого нет, все ушли.

23

Из Мавринки выехали в добрый полдень. Перегудов ни за что не хотел отпустить нас без угощения. Агаше приказал затевать блинцы, Кольке – умереть, а курицу изловить.

–За все доброе, что вы в Мавринку привезли, я бы и барана повалил, Данил Наумыч. Да ишь, не мемекает баран-то. Пока воевал, Агаша моя все прожила, одну чистоту оставила.

Как дедушка ни отговаривался, Перегудов настоял на своем. За столом требовал не оставлять в мисках и маковой росинки, а сам пробавлялся сухариками с молоком, весело уверяя, что от сухарей мало-помалу нога отрастает.

–Бают, от блинцов скорей бы отросла, да ишь, у меня промеж кишок осколок от снаряда гуляет. Часом не утерпишь, хватишь чего-нибудь с жир>ком, он, подлец, так-то во мне заколобродит, что я кричу, а Агаша и того пуще. Криком только и спасаемся. Ей-ей!

Когда прощались, он еще раз заверил дедушку, что в Пе-рекопное выедет завтра на зорьке.

Тоже ж живут там, как кроты в земле. Слышат, а что к чему, не поймут. Отвезу им газетки-то правдашние. Вроде бы и я заодно с тобой революцию развозить стану. А чего же? Жизнь моя на короткой стежке топчется, но до краю-то ее, гляди-ка, чего ни есть и сотворю. Григорию Иванычу скажи: Николай Перегудов последнего креста еще класть не собирается. Поживет еще он.

Просторной души человек,– покачивая головой, сказал дедушка, когда мы выехали за ворота.

А я уезжал с чувством теплого, сердечного уважения к Пе-регудову. Больной, искалеченный, а не унывает, сеет вокруг себя живое, забористое веселье. Хотелось хоть капельку быть похожим на него.

По пути мы заехали за Андреем Филимоновичем. Он кинул в задок фургона небольшой старенький чемоданишко, потеснил Серегу и, забирая у него вожжи, сказал:

–До Ершей я за кучера.

–Сильно коней не гони! – недовольно бросил Серега. Но лошади, видимо, застоялись, без понукания дружно

взяли ровную рысь, и скоро Мавринка скрылась за пологим холмом. Началась степь. Равнинная и пустынная, она млела под солнцем, ослепляла своим простором. А там, где ее края сливались с небом, текло и подрагивало серебристое марево.

Дедушка, не спавший больше суток, вытянулся во всю длину фургона и уснул. Мне тоже дремлется. Я давно налюбовался степной пестротой: разливами золотистых пшениц, возникающими и исчезающими по низинным местам миражами, похожими на озера. Все это было мне давным-давно знакомо.

Сереге степь в диковинку. Он то и дело спрашивает Андрея Филимоновича и, удивляясь его ответам, восклицает:

Ух ты, дела-то какие! Значит, она как от Волги взялась, так и пошла, и пошла!..

Так и пошла на тысячи верст.

Ух ты! Вот бы нам под Рядное хоть вон энтот краешек с низинкой. Ой и зажили бы наши мужики!

Ишь чего захотел! Краешек тот с низинкой – вечный участок богача Жулидова. Он с ваших мужиков за него шкуру от маковки до пят сдерет.

А он кто? – интересуется Серега.

Человек, конечно,– безразлично отвечает Андрей Филимонович.– Ни разу его не видал, а люди говорили, старик древний, ходить не может, на коляске его по комнатам возят...

Я слушаю и не слушаю беседу Сереги с Андреем Филимоновичем, думаю о том, как мы приедем в Осиновку, как нас встретят Поярковы, Акимка...

Фургон широко и плавно заколыхался, дорога под колесами загудела, а в лицо пахнуло прохладой и запахом болотной травы. Пересилив дрему, я открыл глаза. Мы ехали по плотине под тенью раскидистых верб. Из-за мохнатых стволов и кучерявых зарослей ивняка сквозила сизая гладь воды, под пологим скатом слева стлалась широкая низина, а по ней паслось пестрое стадо.

Мы уже были на съезде с плотины, как от стада отделился человек и, размахивая шапкой, побежал нам наперерез. Андрей Филимонович придержал лошадей. Человек спешил, на ходу подсовывая под кушак полы домотканой свитки. Приблизившись, радостно воскликнул:

Никак, ты, Андрей Филимоныч?!

Я, я, дядя Тимофей. Здравствуй!

Ой, как гоже, что ты! —Человек схватил обе руки Андрея Филимоновича, затряс их. Его опаленное до лубяного цвета лицо было в поту. Русая борода из мелких колечек пушилась по щекам, стекала от уголков губ на шею и валиком обегала подбородок, оставляя его голым.– Гляжу, едут люди, я от стада-то рысью. Думаю: кто б ни ехал, остановлю. А это ты, дорогая душенька! – Тимофей опять схватил руки Андрея Филимоновича и, горестно сморщившись, закрутил головой.– Задержись на часок, Христом богом молю!

Дедушка приподнялся и, проворно перекинув ноги через

борт короба, принялся выбирать из бороды застрявшее сено.

–Не я подводе хозяин, дядя Тимофей,– ответил Андрей Филимонович.

Синий глаз скользнул по дедушке, притух, повлажнел, но вдруг опять просиял. Тимофей приложил руки к груди, поклонился и заговорил вздрагивающим, осевшим голосом:

Сделай милость, задержись на часок. Не знаю, как звать-величать, а как милостыню прошу, задержись! Не то я, ей-ей, человека убью!

Да ты– что, Тимофей? Или тебя бешеный волк укусил? – сказал Андрей Филимонович, соскакивая с фургона.

У Тимофея перекосилось лицо. Как в ознобе, он передернул плечами и со стоном ответил:

Ох, должно, пропадать мне! Истинное слово, пропадать!

Далеко ли до Ершей?—спросил дедушка, спускаясь с фургона.

Где там далеко! Хорошим ходом и часу не проедешь,– откликнулся Тимофей.

Ну-ка, ребята, распрягите коней,– распорядился дедушка и указал в глубину низины.– Отведите туда, спутайте. Нехай травки пощиплют.

Ой, дорогая душенька! – обрадованно всплеснул руками Тимофей. Потом отбежал на просторную поляну, заросшую стелющимся желтым клевером и вьюнком, сбросил на него свою свитку, крикнул: – Присаживайтесь тут, а я живым манером! – и затрусил куда-то за плотину.

Когда мы, спутав саврасых, вернулись к фургону, Тимофей спускался с плотины с объемистым кувшином в руках. За ним спешила статная девушка в пестреньком сарафане, ладно облегавшем ее стройный стан. На плечах у нее лежал зеленый полушалок, а из-под него пузырились широкие рукава вышитой сорочки. Длинные, до колен, косы отлетали под локти. В одной руке она держала на деревянном кругу крутобокий каравай, а в другой – три медные кружки и пучок зеленого лука.

Первым подбежал Тимофей. Опустил кувшин на землю, виновато произнес:

–Извиняйте, кваском попотчуйтесь... чем богат...

А девушка так низко поклонилась, что ее косы кольцами свернулись возле продранных носков рыжих грубых башмаков. Она молча поставила кружки, пристроила лук на кувшине, с необыкновенно светлой улыбкой обвела нас чудесными голубыми глазами и пошла к плотине, держась за косы.

Эх, дочь-то у тебя, дядя Тимофей, какая! —тихо сказал Андрей Филимонович.

Через нее и страдание мое! – с досадой воскликнул он и, вытерев заслезившийся глаз ладонью, кивнул на кувшин.– Угощайтесь, а я вам докуку свою поведаю.– Он подвернул под себя ногу в растоптанном лапте, сел и, коснувшись сапога Андрея Филимоновича, спросил: – Жулидовского старшего приказчика Сабирова знаешь?

Видать не видал, а по слухам кому ж он не известный! Змей, говорят, ядовитый, а не человек.

Да, никак, уж хуже змеи! – безнадежно махнул рукой Тимофей.– Как получилось-то! Осенью у него жена померла, ну а весной, на святую, он ко мне в землянку со сватаньем. Отдай ему Наташку, и все тут. Пару коней сулит, корову, овец, дом в Ершах. Так-то уж в тот час я растерялся, что.не г!риду-маю, как ему отвечать. Сгубит, думаю, дите любимое. Ну, и тут же смекаю. Время-то иное. Царя сместили, и бай не бай, а народ осмелел. Обдумался этак да и режу: «Нет, Денис, за все золото с каменными палатами не отдам тебе дочь». И взялся он меня, брат ты мой, со свету сживать. Был дан мне конь для пастьбы – отобрал. Три дойные коровы тоже на усадьбу перегнал. Хорошо, что лето да возле пруда Наташа огород возделала, а то протягивай ноги. А вчера прискакал, с дрожек не слез, мне вот это сунул.– Тимофей вытащил из сумки газету.– Сунул – и на смех: «Чего ждешь, Тимоха, говорит, не дождешься. Был гольтепой, ею и останешься! Временное правительство царя бережет, а царь ему на поддержку идет. Читай да умней». Ну, сел я читать. Ни пса не пойму. Весь царский род по именам и с титулами, а дальше все в цифрах...

Ну-ка, дай! – потянулся Андрей Филимонович к газете!

Это был знакомый мне с давних пор «Саратовский вестник». Я узнал его сразу же по первой полосе, по объявлениям: «Продается», «Сдается», «Предлагается»... Пока я бродил глазами по первой странице, Андрей Филимонович всматривался во внутренние полосы. И вдруг захохотал.

Ах, леший их подери! Надо же до этого дожить! Тьфу!

Чего же там? – недоуменно спросил дедушка.

Рассказывать срамотно,– отмахнулся Андрей Филимонович.– Сам читай, Наумыч.

Дедушка взял газету и передал мне. – Ну-ка, сынок...

Зеленым карандашом была обведена небольшая статейка, напечатанная более темными буквами, чем все остальное на странице.

Временное правительство рассмотрело вопрос о подписке на заем Свободы семейства Его Императорского Величества Н. А. Романова. Все члены семьи Императора выразили желание подписаться на заем Свободы в зависимости от того содержания, что будет обеспечено им со стороны революционного правительства России. В настоящее время семейство Романовых располагает капиталами в нижеследующих исчислениях:

Император Н. А. Романов в 908 000руб.

Императрица А. Ф. 1 006 000руб.

Цесаревич Ал. Н. 1 125 700руб.

Великие княжны: Татьяна 3185 500руб.

Мария 1 845 000руб.

Анастасия 1 612 500руб.

Краем глаза я видел, как в руках дедушки гнулось вишневое кнутовище, перевитое ремешком. Оно гнулось, медленно подрагивая, и вдруг звонко треснуло. Дедушка торопливо принялся соединять его и, растерянно оглядывая перелом, бормотал:

–Что же это такое? Что же это?..

Я никогда не видел его таким взволнованным. Борода у него тряслась, лоб во всю ширину избороздили вздрагивающие морщины, и они то краснели, то становились серыми. Я испугался, схватил его за руку. Тугие, как железо, мышцы дергались под моей рукой. Он вдруг отшвырнул сломанное кнутовище, взял газету и, осторожно свертывая ее, спокойно сказал:

–Вот теперь-то уж все до конца понял. Ах ты, батюшки светы!—Дедушка ударил себя ладонями по коленям.– На нет людей хотят одурачить! – И кивнул Андрею Филимоновичу: – Гнать надо Временное-то... Гнать и гнать!..

Андрей Филимонович с улыбкой сказал:

По всему видно, Данил Наумыч, надо.

Ну, а мне-то чего же делать? – пошмыгивая носом, спросил Тимофей.

Гони ты этого Сабирова. Хуже не будет,– сказал Андрей Филимонович.

А ты постой-ка,– поднял руку дедушка.– Половчее у меня соображение будет. Позови, Тимофей, девку сюда.

Наташка!—закричал Тимофей.

Она появилась на плотине и, опять держась за косы, быстро спустилась к нам.

–Вот чего, милая,—обратился к ней дедушка.—Отъехали мы от Балакова верст с семьдесят. Одолеешь ты их пешком?

–Знамо, одолею,– ответила Наташа.

Так вот. Иди. У нас там с внуком бабаня осталась. К ней иди. Рада-радехонька будет.

А тятька как же? – подняла удивленные глаза Наташа.– Один-то он как же?

Да я, дочка, проживу!—воскликнул Тимофей —Один-то я и бунт устрою. Брошу стадо, и нехай его твой жених по степи собирает. Так, что ли? – почему-то спросил он меня.

Я не нашел слов, чтобы ответить. Смотрел на Наташу, и мне очень хотелось, чтобы она поскорее уходила в Балаково, к бабане.

А ну, Ромашка, доставай мою сумку. В передке она,– распорядился дедушка.– Вот так-то,– произнес он, забирая у меня сумку. Из сумки вынул тетрадку, вырвал из нее листок, протянул мне карандаш и криказал: – Пиши так: «Любезная Марья Ивановна и бабаня! Принесет тебе это письмецо девушка Наташа. Приголубь ее до нашего приезда, как свою родную. Мы едем в благополучии, целые и здоровые. Низко тебе кланяемся».

Ух, и огневой же ты старик! – сказал Андрей Филимонович.

Загорелся. Тлел-тлел да и вспыхнул,– рассмеялся дедушка и велел запрягать саврасых.

24

Поздним вечером мы распрощались с Андреем Филимоновичем. Миновали Ерши и опять едем по степи. В ночи не видишь, а лишь чувствуешь ее простор по глубокому темному небу, густо усеянному звездами. Под колесами однотонно гудит дорога, тупо цокают копыта, поскрипывают рессоры. Серега спит, всхрапывая под армяком. Думается как-то обо всем сразу: идет ли уже Наташа в Балаково, долго ли нам еще ехать до Семиглавого Мара? За раздумьями я не заметил, когда остановился фургон, и удивился, увидев звезды не только вверху, но и где-то неподалеку от колес фургона, внизу, в густой черной бездне. Звезды там, вздрагивая, расплывались, а одна лохматилась и будто дымила. Возле нее что-то горбатилось, шевелилось, чем-то взмахивало.

–Эй, дядя! – крикнул дедушка.– Далеко ль до Оси-новки?

Горбатившееся возле звезды приподнялось и ответило звонким ребячьим голосом:

Я не дядя, а парнишка! А до Осиновки верстов двенадцать.

А заночевать тут возле тебя можно?

Ночуй, жалко, что ли!

Вглядевшись, я понял, что мы стоим на берегу пруда, а в его выглаженной тишиной воде – небо со всеми своими звездами. Лохматая звезда – не звезда, а костер. И парнишка стал не горбатым. Я видел, как он, приподнимаясь на колени, нагибался, подбрасывая в костер жгутики соломы.

Решили Серегу не будить. Распрягли лошадей, привязали их к задку фургона и направились к.костру.

Парнишка, накрыв плечи мешком, сидел на охапке соломы и, приложив ладонь к бровям, рассматривал нас по очереди. Курносый, конопатый, а глаза темные и как буравчики.

Осинские? – спросил он.

Нет, не осинские,– ответил дедушка.

Отколешние же?

Из Балакова.

У-у, издалека! – Выхватив из-под себя горсть соломы, парнишка бросил ее на костер.– У вас чего есть? – поднял он лицо к дедушке.

Как – чего?

Ну, соль у вас там есть ай, как у нас, пропала? Мы прямо бедуем без соли да без гасу. От коптюшек уж пять дворов погорело. Поп молебны поет, а толку нету.

А ты какого села житель? – присаживаясь возле костра, спросил дедушка.

Да тут неподалечку. Еремеевские мы будем.

Чего же тут ночью оказался?

Сетки ставлю. Карасей да раков ловлю.

Раков? – удивился дедушка.

Ага. Лавочник наш сильно раков уважает. Я их ему на гас меняю. Ведро наловлю, он мне шкалик гасу за него. А поп – карасей. Карасей я ему на соль меняю. Ну и скупой он, прямо несказанный! Надысь ему вон энтаких карасищев отнес, в две ладони шириной. Восемь штук один в один, а он горстку сольцы набрал и выносит. Я было назад у него карасей встребовал, да он как рявкнет, ровно верблюд! И когда только его с лавочником революция настигнет! Егор Панков сулит им крышеи устроить, а ничего у него не получается.

Кто же он, Панков-то? – поинтересовался дедушка.

Да наш сосед. С войны пришел. Да разве он их пересилит? Они всю революцию захватили. Лавочник лавку прикрыл и вроде за десятского на селе, а его зять от волости начальник. И все у них: и соль, и гас, и нитки.

Плохие у вас дела,– сказал дедушка, поднимаясь и отходя к фургону.

Плохие,– согласился парнишка.– А у нас с маманей и совсем никудышные. Тятяшка с войны пришел газами отравленный, гляди-ка, вот-вот умрет, а у маманьки грыжа вон какая. Спасибо, я на ногах, а то бы гибельная гибель...

Дедушка вернулся с объемистой сумочкой.

Тебя как зовут-то, паренек?

Ефимкой. А что?

Нет ли у тебя, Ефим, посудинки какой?

Зачем? – недоуменно спросил он.

Да вот хочу тебе сольцы одолжить.

У Ефимки вытянулось лицо, глаза расширились и остановились. Вскочив, он исчез в черноте ночи. Появился минуты через две и поставил перед дедушкой прокопченный солдатский котелок.

Дедушка перехватил пальцами сумочку на половине и почти до краев наполнил котелок солью.

–Вот так-то, Ефим,– сказал он и, завязывая сумочку, вернулся к фургону.

Ефим рывком опустился на колени и, так же недоуменно глядя на меня, как минуту назад смотрел на дедушку, вздрагивающим полушепотом спросил:

–Вы кто?

Я не успел ответить, как он проворно закрестился, радостно глядя на меня, и замахал ладонями:

–Не говори, знаю! Вы – святое видение мне. Вы и ма-маньке однова виделись.

Сколько я ни говорил ему, что мы люди и едем из Бала-кова по делам, он тряс головой и счастливо смеялся.

–Да на, пощупай меня! – не выдержал я, протягивая ему РУку.

Он по-прежнему отмахивался и, перебежав на ту сторону костра, прошептал:

Знаю. И старик на апостола похожий. У нас в церкви на правом клиросе такой же нарисованный.

А что, Ефим,– вернувшись, обратился к нему дедушка,– не укажешь ли ты нам тут местечко потравянистей, чтоб коней попасти?

А тут вот! – с живостью откликнулся он.– Айдате, я покажу. Недалечко. По отножине прудовой пырей – вот, по коленки, и густючий. А может, вам сена? У меня есть, я уж три копны нажал. Свежее. Я враз припру! – И он мгновенно пропал за кругом света от костра.

Я еще не успел рассказать дедушке, за кого нас принял Ефимка, как он появился, волоча на мешке кучу сена.

Берите, а я еще приволоку.

Хватит, хватит! Спасибо!

–Ой, чай, вам спасибо! Я теперь житель! Я на соль-то и новую сетку достану, и тятяшке табачку раздобуду.

Мы с дедушкой задали саврасым сена и вернулись к костру. Ефим сидел задумчивый и, не мигая, смотрел на огонь. Дедушка набил трубку, достал из костра уголек, закурил и, прокашлявшись, сказал:

–Тишина-то какая добрая!

–А я вас обманул,– закрывая лицо рукавом, робко сказал Ефимка.

Как же ты нас обманул? – спросил дедушка.

А меня не Ефимкой зовут.

Не Ефимкой? А как же?

–Путой меня зовут,– совсем тихо и обиженно протянул он.

Я никогда не слышал такого имени и с недоумением смотрел на дедушку. У него медленно опускались мохнатые брови. Помолчав, он вздохнул:

Да, имя для человека неподходящее. Кто же тебе его дал?

А поп наш. У нас этих Путов – через двор. За хорошее имя он рублевку берет, а у кого рублевки нет, крестит Путой, и все. Ты бы, дедушка, передал богу: нехорошо, чай, так-то.

Передам, Ефимка, будь в надежде,– уверенно заявил дедушка.– А ты вот мой совет послушай. Как только лавоч-никова зятя из старших протурят и Егор Панков на его место станет, пойди к нему и скажи: «Не хочу быть Путой, хочу Ефимом». И вот чего еще...– Дедушка сходил к фургону и принес газету.– Вот, передай Панкову. Гляди, другому не отдай, а то так Путой и останешься. Спросит, кто дал, отвечай: старик вот с такой бородищей!..

А я знаю, как сказать, знаю!..– обрадованно воскликнул Ефимка.

Нет, не знаешь,– перебил его дедушка.– Мы революцию развозим. Вот как скажешь Панкову.

А-а-а!—длинно выдохнул Ефимка и, торопливо вскочив, предложил: – Давайте уху стряпать! У меня в садке пять карасей вон каких!

Нет, Ефим, то дело длинное. Заря скоро. Расскажи-ка лучше про свою Еремеевку. Как там люди живут?

А кто знает как...– безразлично произнес он и вдруг, махнув обеими руками, воскликнул: – Плохо живут! – и заново принялся пересказывать, как Панков сражается с лавочником, с его зятем и попом.– Мой тятяшка с Егором-то заодно, да ему невмоготу. Три шага шагнет и задыхается. А тут еще поп пришел к нам прямо в избу и крест на него поднял. «Прокляну, кричит, ежели ты с Егором вязаться станешь! Заживо упокойную тебе пропою». Тятяня-то ему в бороду плюнул, а мамка без памяти хлястнулась и доси хворая...

Над плотиной посветлело небо. Мы напоили лошадей и стали запрягать.

Проснулся Серега и, потягиваясь, спросил:

А чего мы стоим? Где?

Сейчас поедем,– ответил дедушка.

А Ефимка, приблизившись ко мне, шепотом спросил:

–А вы правда революцию развозите? Я ответил, что да, правда.

Он проводил нас через всю плотину и, пожелав легкого пути, отстал...

Занималась заря, и степь развертывала свои просторы, а когда солнце из-за слоистых облаков кинуло в небо косяки ослепительно белых и пурпурных лучей, мы увидели в низине в голубоватом мареве большое селение. Оно раскидывалось по всей низине, к нему с желтых бугров будто бежали, размахивая широкими рукавами, ветряные мельницы.

Это было село Осиновка. В нем Акимка, Максим Петрович, Дашутка!..

Я свистнул и подхлестнул саврасых.

–Чего дуришь? – сердито крикнул Серега.

Но я еще и еще раз ударил вожжами по широким лоснящимся крупам Проньки и Бурки.

25

Вот она и Осиновка!

На въезде, словно отбежав от порядка, стоит аккуратный домок с резными, пестро раскрашенными ставенками.

–Подверни, сынок, к нему,– сказал дедушка.

В домике, облокотившись на подоконник, дымил,цигаркой русобородый, с высокой лысиной мужичок в розовой рубахе. Когда я остановил лошадей, он проворно высунулся в окно и, помигивая карими глазами, живо полюбопытствовал:

–Не то ко мне?

Уж извиняйте,– степенно ответил дедушка, приподнимая картуз.– Впервые в Осиновке мы, и вот расспросить бы, как удобнее на Речную улицу выехать. Село-то ваше, видим, большое.

Это уж да,– согласился мужичок.– Село немалое. А вам кого же на Речной надо?

–Нам Пояркова Максима Петровича.

Пояркова-а?..– протянул мужичок, почесывая пальцем за ухом.– Чего-то такой фамилии в Осиновке вроде не призна-чается. А он как тут проживает: по кристианству ай из паркетных будет?

Да ведь как сказать...– Дедушка пожал плечами.– Недавно он у вас тут проживает, но человек приметный. До царского отречения на паровой мельнице у Жиганова машинистом работал, а теперь...

Вон про кого ваш интерес! – рассмеялся мужичок, еще больше высовываясь в окошко.– Вы так-то про него больше не спрашивайте. У нас ему кличка. И ему, и всему его семейству. Каторжные. В Осиновку его ж полиция доставила, и, баили, прямо с каторги. Ну и прозвище ему: Максим Каторжный. А искать его вон как надо.– Мужичок махнул рукой.– Рысите прямиком, и станет вам поперек Столбовая улица. На ней окажетесь – сворачивайте направо, и будет вам слева проулок с промоинкой. Ныряйте в него и тут же окажетесь на Речной. А на ней, стало быть, казенный дом. Сразу его угадаете. Он от всех на отличку. Крыша на нем наполовину тесовая, а дальше камышом приброшена. Вот так-то...

Дедушка поблагодарил мужичка, и мы тронулись.

Широкая улица из приземистых плоскокрыших мазанок и длинных саманных тынов с серыми воротами была пустынна и хмура. Подгоняя Проньку с Буркой, я ждал, когда мы выедем на Столбовую. Вот и она наконец. Вот и переулок, в который нам нужно «нырнуть». За переулком – Речная, а на ней вон и дом от всех на отличку. Рубленный из толстых бревен, он стоял на высоком фундаменте из серого плитняка. Окна в обвисших однопольных ставнях. Крыша до трубы – шатром, тесовая, а дальше полого скатывается камышовая, закиданная обломками жженого кирпича. Ворот нет, между накренившимися в разные стороны столбами провисла жердина.

Бросив вожжи Сереге, я спрыгнул с фургона, перемахнул через жердину и остановился во дворе. Сжатый облупленными саманными стенами, он скатывается под бугристый косогор к речке. «Может, это совсем не тот дом?» – подумал я, приближаясь к двери, вдавленной в черные косяки, и неуверенно протянул руку к высветленному кольцу щеколды. Но дверь неожиданно, с каким-то птичьим писком распахнулась, и на пороге появилась тонкая голенастая девчонка. На ней короткая пестрая юбка, красная кофточка с рукавами, закатанными за острые локти. Она что-то держала в полосатень-ком переднике, и это «что-то» ворочалось и пищало. Девчонка глянула на меня большими темными глазами, испуганно вскинув брови, тихо ахнула, выронила из передника рыжего котенка и, схватившись за щеки, так быстро повернулась, что юбка надулась шаром, а коса шаркнула о дверной косяк.

«Дашутка! – Я был так озадачен ее внезапным появлением, что в душе тоже ахнул.– Она ли?» В моих глазах жила Дашутка такой, какой привезла ее бабаня в Балаково. Маленькая, худенькая. А тут вдруг рослая, тоненькая, большеглазая и с длиннющей косой...

–Тетя Поля! – звенел голос Дашутки вглубине избы.– Тетя Поля! Скорей, скорей!..– И в ту же минуту она вновь появилась на пороге. Всплеснула руками, соскочила на землю, схватила меня за полы пиджака, запрыгала.– Угадала, угадала! – радостно восклицала она. Но вдруг прижала кулаки к губам, сморщилась, ткнулась мне лбом в плечо, что-то залепетала, всхлипывая и перекатывая пушистую голову с плеча на грудь, и прижималась, прижималась ко мне...