355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Гюго » Дела и речи » Текст книги (страница 21)
Дела и речи
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 02:58

Текст книги "Дела и речи"


Автор книги: Виктор Гюго


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 57 страниц)

А теперь – призадумаемся минуту-другую, благо есть над чем.

Бесспорно, если среди отважных французских полков, которые плечом к плечу с храбрыми английскими войсками сражаются под Севастополем со всей русской армией, если среди этих отважных воинов есть кое-кто из малодушных солдат, которые в декабре 1851 года, обманутые бесчестными генералами, повиновались злодейским приказам тех, кто устроил западню, – то при одной мысли об этом глаза наши туманятся слезами, наши честные французские сердца обливаются кровью; ведь это – сыновья крестьян, сыновья рабочих; мы молим о милосердии к ним, мы говорим: их опоили, они были слепы, были невежественны, они не знали, что делают; и, воздевая руки к небу, мы умоляем его сжалиться над этими несчастными. Солдат подобен ребенку: энтузиазм делает его героем, пассивное повиновение может сделать его бандитом; когда он герой – славу у него воруют другие; так пусть же, когда он бандит, его вина тоже падет на других!

Да, перед лицом таинственного возмездия, ныне начавшегося, мы взываем: боже, пощади солдат, – а с начальниками поступи по своей воле!

Да, изгнанники, предоставим отмщение судье. Смотрите! Восточная война – я сейчас напомнил вам об этом – не что иное, как все то же Второе декабря, шаг за шагом, от превращения к превращению дошедшее до своего логического конца – европейского пожара. Головокружительные глубины искупления! Второе декабря обратилось против самого себя, и теперь, после того как оно убивало наших соратников, расправляется со своими собственными приверженцами. Три года назад Второе декабря называлось государственным переворотом и убило Бодена; сегодня оно называется Восточной войной и умерщвляет Сент-Арно. Пуля, в ночь на 5 декабря, по приказу Лурмеля, сразившая перед Монторгейльской баррикадой Дюссу, – эта пуля, повинуясь неведомому грозному закону, делает во мраке рикошет и настигает Лурмеля в Крыму. Все это совершается помимо нас. Это зловещий блеск молнии, это удар, разящий из мрака, это десница божья.

Справедливость – теорема; возмездие непоколебимо, как постулаты Эвклида. Преступление имеет свои углы падения и свои углы отражения, и нас, людей, пронизывает трепет, когда во мраке судеб человеческих мы смутно различаем линии и фигуры той грандиозной геометрии, которую толпа именует случаем, а мыслители – провидением.

Отмечу мимоходом, в виде курьеза, что ключ оказался бесполезным. Видя, что Австрия колеблется, и к тому же, вероятно, чуя близкое падение, папа продолжает пятиться от господина Бонапарта. Тот не хочет скатиться от господина Мастаи к господину Сибуру, – отсюда следует, что корона еще не возложена папой на его голову и возложена не будет, ибо сквозь все это слышится грозный смех провидения.

Граждане! Я обрисовал вам положение. Теперь – этим я хочу закончить, и это снова приводит меня к основному предмету нашего торжественного собрания: какой найти выход из этого положения, столь трудного для обеих великих наций, столь грозного для них, ибо для Англии на карте стоят ее торговля и ее владения на Востоке, а для Франции – ее честь и ее жизнь? У Франции есть выход: освободить себя, рассеять кошмар, сбросить империю, навалившуюся ей на грудь, и своим освобождением снова достичь победы, могущества, главенства. У Англии есть другой путь – кончить тем, с чего ей следовало начать: отныне наносить царю удары не в каблук его сапога, как она делает сейчас, а в самое сердце, то есть поднять Польшу. Здесь, на этом же месте, ровно год назад я, как вы помните, дал Англии этот совет. По этому поводу газеты, поддерживающие английский кабинет, назвали меня «оратором, увлекающимся химерами»; а теперь события подтверждают то, что я говорил. Война в Крыму вызывает у царя улыбку, война в Польше привела бы его в трепет. Но война в Польше – уж не революция ли это? Без сомнения. Но какое это имеет значение для Англии, для великой древней Англии? Там царит свобода – значит, нечего бояться революций. Да, но так как господин Бонапарт олицетворяет собой деспотизм, он-то боится революций, и он на это не пойдет! Следовательно, не кому иному, как господину Бонапарту и его личному страху перед революциями приносит Англия в жертву свои армии, свой флот, свои финансы, свое будущее, Индию, Восток, все свои интересы. Разве не был я прав, когда два месяца назад сказал, что для Англии союз с господином Бонапартом означает не только моральный ущерб, но и катастрофу?

Вот уже год, как союз с господином Бонапартом заставляет Англию идти в Восточной войне по ложному пути, против ее собственных интересов. Не будь союза с господином Бонапартом – Англия имела бы сегодня успехи в Польше вместо неудач, а быть может и разгрома, в Крыму.

Но это не имеет значения. То, что заложено в самой сущности вещей, не может не сказаться вовне. Любая ситуация имеет свою логику, которая в конце концов всегда побеждает. Война в Польше, то есть, применяя прозрачное выражение, принятое английским кабинетом, система чисто континентальной агрессии,отныне неизбежна. Это – дело ближайшего будущего. В ту минуту, когда я это говорю здесь, лорд Пальмерстон беседует об этом в Тюильри с господином Бонапартом. И вот, граждане, мое заключительное слово: война в Польше – это революция в Европе!

О! Пусть свершится судьба!

О! Пусть обрушится рок на этих людей, этих палачей, этих деспотов, которые у стольких народов, у стольких благородных народов отняли верховную власть. Я говорю власть, а не жизнь, ибо знайте, изгнанники, – и это нужно повторять без конца, чтобы побороть малодушие и пробудить мужество: мнимая смерть народов, сколь мертвенно бледны они ни были бы, сколь окоченелыми ни представлялись, эта мнимая смерть – лишь некое первое превращение, таящее в себе новое бытие. Польша в погребальном склепе, но в руке у нее рожок горниста; Венгрия окутана саваном, но крепко сжимает саблю; Италия в могиле, но сердце ее пылает огнем; Франция в гробу, но на челе ее блистает звезда, и все знамения возвещают нам: будущей весной, потому что весна – пора освобождения, так же как утро – пора пробуждения, будущей весной, друзья, весь мир вздрогнет от неожиданности и счастья, когда эти великие мертвецы, воскреснув, раскроют свои исполинские крылья!

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ЛУИ БОНАПАРТУ

Я заявляю господину Бонапарту, что прекрасно отдаю себе отчет в том, какие рычаги он приводит в действие: они ему под стать. Я заявляю ему, что с интересом прочел все, что было сказано обо мне совсем недавно в английском парламенте. Господин Бонапарт изгнал меня из Франции за то, что по праву гражданина и по долгу депутата я восстал с оружием в руках против его преступления; он изгнал меня из Бельгии за «Наполеона Малого»; возможно, он изгонит меня из Англии за те протесты, которые я там выражал, выражаю и буду выражать в дальнейшем. Это больше касается Англии, чем меня. Изгнание, трижды повторенное, – ничто. Что касается меня, Америка мне вполне по вкусу, и если она была подходящим местом для господина Бонапарта, то она и мне подходит. Я только предупреждаю господина Бонапарта, что меня, ничтожную песчинку, он так же не одолеет, как не одолеет истину и справедливость, исходящие от самого бога.

Я заявляю Второму декабря в лице господина Бонапарта, что возмездие придет и что где бы я ни был – во Франции, в Бельгии, в Англии, в Америке, в могиле, – если только, как я верю и утверждаю, душа человеческая нетленна, я ускорю этот час. Господин Бонапарт не ошибся: между мной и ним действительно «личный спор» – старый личный спор судьи, занимающего присвоенное ему место, с подсудимым, сидящим на своей скамье.

Виктор Гюго.

Джерси, 22 декабря 1854

1855
СЕДЬМАЯ ГОДОВЩИНА 24 ФЕВРАЛЯ 1848 ГОДА
24 февраля 1855 года

Изгнанники!

Если бы революция, провозглашенная ровно семь лет тому назад в парижской ратуше, пошла своим естественным путем и не была, можно сказать, на другой же день после ее начала отвращена от своей цели; если бы сначала реакция, затем Луи Бонапарт не уничтожили республику: реакция – коварством и медленным отравлением, Луи Бонапарт – ночным налетом со взломом, засадами и убийствами; если бы республика сразу же, в великие февральские дни, водрузила свое знамя на Альпах и на Рейне и от имени Франции бросила Европе клич: «Свобода!», клич, в ту пору, вы все это помните, способный вызвать на старом континенте восстание всех его народов и довершить гибель всех тронов; если бы Франция, опираясь на славный меч Девяносто второго года, поспешила, как она обязана была это сделать, на помощь Италии, Венгрии, Польше, Пруссии, Германии; словом, если бы на смену Европе королей в 1848 году пришла Европа народов, – вот каким было бы сейчас, после семи лет свободы и света, положение на нашем континенте.

Нашим взорам предстала бы такая картина:

Население всего европейского континента стало бы единым народом. Нации жили бы общей жизнью, сохраняя в то же время свою собственную жизнь: Италия принадлежала бы Италии, Польша – Польше, Венгрия – Венгрии, Франция – Европе, Европа – всему человечеству.

Рейн уже не был бы немецкой рекой; моря Балтийское и Черное уже не были бы русскими озерами, а Средиземное море – французским озером; Атлантический океан перестал бы быть английским морем; исчезли бы пушки в Зунде и Гибралтаре, исчезли бы форты в Дарданеллах. Реки, проливы, океаны стали бы свободными.

После слияния всех европейских наций в единый народ Германия была бы для Франции, а Франция для Италия тем же, чем в настоящее время Нормандия является для Пикардия, а Пикардия для Лотарингии; исчезли бы войны, а следовательно, исчезли бы и армии. В отношении одних только финансов Европа ежегодно сберегала бы на этом четыре миллиарда франков. [12]12
  Во Франции были бы упразднены цивильный лист, оплачиваемое духовенство, бессменные судьи, централизованная администрация, постоянная армия, что дало бы восемьсот миллионов франков экономии ежегодно, то есть два миллиона франков в день. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Исчезли бы границы, внешние и внутренние таможни; установился бы свободный обмен; обращение денег и товаров приняло бы грандиозные размеры, вследствие чего промышленность и торговля возросли бы в двадцать раз, а это означало бы для народного богатства континента ежегодный прирост по меньшей мере миллиардов на десять. Прибавьте сюда четыре миллиарда экономии от упразднения армий и самое меньшее два миллиарда, выгадываемые на всем континенте от упразднения паразитических должностей, в том числе и должности короля, и вы увидите, что в год это составит шестнадцать миллиардов – мощный рычаг для разрешения экономических трудностей. На эти средства был бы создан своего рода «цивильный лист труда» – фонд в шестнадцать миллиардов ежегодно, предназначенный для уничтожения нищеты, фонд, благодаря которому исчезла бы безработица и улучшилось положение наиболее низко оплачиваемых категорий рабочих. Прикиньте, насколько повысилось бы общее благосостояние.

Я продолжаю. Единая монета для всего континента, с двойным – металлическим и бумажным – стандартом, обеспеченная капиталом всей Европы и свободным трудом двухсот миллионов человек, монета, которая заменила бы собою современное нелепое многообразие монет самой разнообразной чеканки с изображением жалких ничтожеств – государей, многообразие, которое приносит народам огромные убытки, ибо чем больше разновидностей монет, тем больше их выходит из употребления, когда они стираются, а это нарушает нормальное денежное обращение. В монетной системе, как и во всем, необходимо единство.

Братство породило бы солидарность; доверие ко всем стало бы свойством каждого человека, а труд каждого был бы гарантией всеобщего благополучия.

Свобода передвижения, свобода союзов, свобода распоряжения имуществом, свобода преподавания, свобода слова, свобода печати, свобода мысли, свобода любви, свобода вероисповеданий – все эти свободы окружили бы гражданина, охраняли бы его и обеспечили ему неприкосновенность.

Никакого применения силы, даже ради торжества добра. Зачем? Благодаря тому, что засияет яркий дневной свет, что полуденное солнце рассеет мрак монархии и церкви, сама собой создастся атмосфера, гибельная для насильника, для обманщика, лжеца, хищника, эксплуататора, тунеядца, головореза, ростовщика, мракобеса – для всех тех, кто, шурша крыльями, подобно летучей мыши, кружит во мраке ночи.

Отжившая карательная система была бы упразднена наравне с другим. С исчезновением войны эшафот, порожденный теми же причинами, что и она, также захирел бы и исчез сам собой. Канули бы в прошлое все виды умерщвления. Дивились бы тому, как это когда-либо, даже в далеком прошлом, человеческое существо решалось, осмеливалось лишать жизни другое человеческое существо. В этнографической галерее Лувра за стеклом были бы выставлены гаубица Пексана, пушка Ланкастера, гильотина, виселица, и люди из любопытства приходили бы туда смотреть этих диких зверей, созданных человеком, как теперь ходят в зверинец смотреть диких зверей, созданных богом, и говорили бы: «Вот она какая, виселица!» – как теперь говорят: «Вот он какой, тигр!»

Всюду и во всем видны были бы мозг, рождающий мысль, рука, производящая блага, косная материя, повинующаяся человеку, машины, служащие ему; социальные эксперименты широчайшего размаха; все изумительные чудеса прогресса, порожденные прогрессом же; наука, побеждающая природу; открытые для всех мастерские, куда бедняку стоило бы лишь войти, чтобы получить работу; открытые для всех школы, куда неграмотному стоило бы лишь войти, чтобы получить знания; бесплатные и обязательные для всех гимназии, где объем преподавания определялся бы лишь способностями учащихся и где дети бедняков получали бы такое же образование, как и дети богачей; выборы, на которых женщина голосовала бы так же, как мужчина. Ибо старый мир прошлого признает женщину способной отвечать за свои поступки перед гражданским, уголовным и коммерческим судом, способной за нарушение закона отбывать наказание в тюрьме, в Клиши, на каторге, в одиночной камере, способной идти на эшафот, – мы же признаем женщину достойной уважения и свободы; старый мир прошлого считает уделом женщины рабство и прозябание, – мы же утверждаем, что ее уделом должна быть жизнь; старый мир прошлого признает женщину юридическим лицом лишь в отношении страданий и наказаний, – мы же признаем ее юридическим лицом в отношении всех прав. Мы не говорим: «Мужчина – существо высшего порядка, женщина – существо низшего порядка». Мы заявляем, что женщина – ровня мужчине во всем, и вдобавок она заслуживает особого почтения. О женщина, мать, подруга, сестра, вечно несовершеннолетняя, вечная рабыня, вечная страдалица, вечная мученица, мы возвысим тебя! Я знаю, старый мир высмеивает нас за все это, и более всего веселит его то, что мы провозгласили права женщины. Однажды в Национальном собрании, когда я говорил, кто-то крикнул мне с места: «Нам становится особенно смешно, когда вы начинаете говорить о женщинах». Я ответил: «А нам становится особенно грустно, когда вы о них говорите».

Я продолжаю. Вот каким мне представляется будущее:

В центре этого всемирного благоденствия блистают Англия и Франция, ибо им принадлежит старшинство во всемирной цивилизации; в девятнадцатом веке эти нации – матери всех остальных; они освещают человечеству оба пути, по которым оно движется вперед, – путь реального и путь возможного; они несут два светоча: одна – светоч разумения фактов, другая – светоч великих идей. Обе они будут соперничать между собой, не вредя и не мешая друг другу. В сущности, рассматривая вопрос философски – разрешите мне это отступление, – неприязнь между ними всегда порождалась одной и той же причиной: тем желанием неустанно идти вперед, тем нетерпеливым устремлением вдаль, той логикой движения по пути прогресса, той жаждой широких горизонтов, той страстью к непрерывному совершенствованию, которые столь характерны для Франции и нередко досаждали ее соседке – Англии, ибо она охотно довольствуется достигнутым и спокойно принимает совершившиеся факты. Франция – противник Англии в той мере, в какой лучшее – враг хорошего.

Я продолжаю.

В древнем городе, видевшем Десятое августа и Двадцать второе сентября, городе, отныне именующемся всеевропейским, Urbs,– огромное Собрание, ассамблея Соединенных Штатов Европы, арбитр цивилизации, Собрание, избранное всеобщим голосованием всех народов континента, обсуждало и решало бы, перед лицом этого могущественного доверителя, верховного судьи во всех делах, и при содействии свободной прессы всего мира, все вопросы, волнующие человечество, и превратило бы Париж в вулкан света, находящийся в центре вселенной.

Граждане, замечу вскользь: я не верю в вечность того, что ныне называется парламентом; но парламенты, порождающие свободу и вместе с тем единство, будут необходимы до того, еще далекого, пока что зримого только в идеале, дня, когда облегчение труда приведет к отмиранию политических разногласий. Тогда формула «управлять как можно меньше»станет применяться все полнее и полнее, и поскольку все искусственно установленные законы исчезнут, а останутся лишь естественные законы человеческих взаимоотношений, уже не будет иного Верховного собрания, кроме обширного собрания творцов и изобретателей, которые будут открывать и провозглашать законы подлинные, а не мнимые; то будет собрание великих умов, деятелей искусства и науки – былой Институт, нопреобразованный, блистательный, плод совершенно иной избирательной системы, собрание, заседающее публично. Не может быть сомнения, что Институт – единственно мыслимый прообраз Верховного собрания будущего. Отмечу, опять-таки вскользь, поразительный факт: Институт был учрежден Конвентом. Прежде чем испустить дух, этот мрачный орел Революции доверил плодоносной земле Франции драгоценный зародыш, таящий в себе крылья будущего.

Итак, попытаемся резюмировать в немногих словах те перспективы, на которые я указал; многие подробности, возможно, ускользнули от меня; я излагаю свои мысли бегло, отрывочно и даю лишь самый общий обзор того, что произошло бы, если бы революция 1848 года продлилась и принесла свои плоды, если бы республика продолжала существовать, если бы, как того требовала логика, из французской она стала всеевропейской, – а это, несомненно, произошло бы меньше чем за год и притом почти без потрясений и катастроф, под дуновением великого февральского ветра. Граждане, если бы события пошли этим путем, чем была бы сегодня Европа? Единой семьей. Все нации стали бы сестрами. Человек стал бы братом человеку. Не было бы больше французов, пруссаков, испанцев, были бы европейцы. Всюду спокойствие, мирный труд, процветание, кипучая жизнь. Не было бы, от края до края нашего континента, иной борьбы, как борьба добра, красоты, величия, справедливости, истины, пользы со всем тем, что препятствует достижению идеала. Всюду – великая победа, имя которой – труд, озаренная сиянием, имя которому – нерушимый мир.

Вот, граждане, в самых кратких, самых общих чертах картина той Европы, которою, если бы революция восторжествовала, управляли бы теперь сами народы.

Но ничто из всего этого не осуществилось. «К счастью», порядок восстановлен. Что же мы видим сейчас вместо этих великих начинаний?

В настоящее время перед нами Европа, управляемая не народами, а королями. Что же делает Европа, управляемая королями?

Она могущественна; она в силах осуществить все, что только захочет; короли свободны, потому что они задушили свободу. Европа, подвластная королям, богата; у нее миллионы, у нее миллиарды; ей достаточно вскрыть народам вены, чтобы из этих вен заструились кровь и золото. Чем же она занята? Расчисткой устьев рек? Сокращением пути в Индию? Соединением Тихого океана с Атлантическим? Прорытием канала на Суэцком перешейке? Или водного пути на Панамском? Прокладкой в глубинах океана чудесного электрического кабеля, который, претворяя мысль в молнию, соединит континенты и – гигантский нерв жизни всего мира! – превратит весь земной шар в единое огромное сердце, где пульсирует человеческий разум? Так чем же занята Европа королей? Повелевая всем миром, трудится ли она, во имя прогресса, цивилизации, блага человечества, над осуществлением какой-нибудь великой, священной задачи? На что расходует она находящиеся в ее распоряжении гигантские силы всего континента? Что она делает?

Граждане, она ведет войну.

Войну – в чьих интересах?

В ваших интересах, народы?

Нет, в интересах королей.

Какую войну?

Войну по самому ничтожному поводу: из-за пресловутого ключа; войну, начало которой грозно: Балаклава, а конец ужасен: разверстая бездна.

Войну, причина которой смешна, а последствия будут чудовищны.

Изгнанники, мы уже не раз говорили об этой войне, и мы обречены еще долго говорить о ней. Увы, скажу о себе: как только я вспоминаю о ней, у меня сжимается сердце!

О вы, французы, стоящие вокруг меня, у Франции была великолепная, несравненная армия, первая в мире, двадцатью годами боев в Африке подготовленная к большим войнам, передовая колонна человечества, живая «Марсельеза», строфы которой превратились в лес штыков… Эта армия, если бы в ней ожил дух революции, одним звуком своих походных труб мгновенно обратила бы в прах на нашем континенте все ветхие скипетры и все древние цепи. Где же она, эта армия? Что сталось с ней? Граждане, ею завладел господин Бонапарт. Что же он сделал с ней? Прежде всего он облек ее в саван, сотканный из его преступлений, а затем стал подыскивать ей могилу. Он нашел для нее могилу: Крым.

Ибо этого человека подстрекает и ослепляет нечто роковое, в нем заложенное, и тот присущий старому миру инстинкт разрушения, который, неведомо для него самого, заменяет ему душу.

Изгнанники, отведите на минуту глаза от другого огромного кладбища – Кайенны – и поглядите туда, на восток. Там находятся ваши братья.

Там стоят английская и французская армии.

Что за траншею роют перед этим татарским городом? Траншею, в двух шагах от которой протекает красный от крови Инкерманский ручей; траншею, где солдаты выстаивают ночи напролет и не могут прилечь ни на минуту, потому что вода доходит им до колен; где другие лежат, но на слое грязи толщиной в полметра и, чтобы не захлебнуться ею, кладут под голову камень; иные спят там на снегу или под снегом и утром просыпаются с отмороженными ногами; а те, что уснули не на сугробах, а на льду, те уже не проснутся; траншею, где солдаты в десятиградусный мороз ходят босиком, потому что, сняв сапоги, они уже не в силах надеть их снова; где валяются раненые, которых некому перевязать; где все – без пристанища, без огня, почти без пищи, потому что не хватает обозов; где все солдаты одеты в обледенелые лохмотья; где тиф и дизентерия косят людей, потому что земля, на которой они спят, убивает их, а вода, которую они пьют, их отравляет; непрерывные вылазки русских доводят солдат до изнеможения, на них градом сыплются бомбы, их предсмертную агонию тревожит свист пуль, и воевать они перестают лишь тогда, когда умирают; траншею, где Англия уже погубила тридцать тысяч своих солдат, где Франция до 17 декабря – более поздних сведений у меня нет – уложила сорок шесть тысяч семьсот французов; траншею, менее чем за три месяца поглотившую восемьдесят тысяч человеческих жизней; севастопольскую траншею – общую могилу двух армий. Рытье этой могилы еще не закончено, но уже обошлось в три миллиарда.

Война – могильщик большого размаха, заставляющий дорого оплачивать свои услуги.

Да, на рытье могилы двух армий, французской и английской, Франция и Англия, если подсчитать все потери, включая ценность пошедших ко дну судов, включая убытки от застоя в промышленности, торговле и кредитных операциях, уже потратили три миллиарда. Три миллиарда! На эти деньги можно было расширить сеть железных дорог во Франции и Англии и соорудить туннель под Ламаншем – несравненно лучшее средство сближения двух народов, нежели пресловутое рукопожатие, которым обменялись лорд Пальмерстон и господин Бонапарт, рукопожатие, изображенное над нашими головами на транспарантах с надписью: «Да здравствует взаимное доверие!»На эти три миллиарда можно было осушить все болота Франции и Англии, обеспечить хорошей питьевой водой все города и деревни, оросить все поля, оздоровить почву и человека, засадить деревьями все голые склоны и тем самым предотвратить бедствия от наводнений и разлития рек, развести рыбу во всех прудах, чтобы бедняки могли покупать лососину по одному су за фунт, увеличить число мастерских и школ, разведать повсюду месторождения полезных ископаемых и наладить их добычу, снабдить все сельские общины паровыми лопатами, засеять миллионы гектаров невозделанных земель, превратить сточные канавы в хранилища удобрений, навсегда покончить с неурожаями, накормить все голодные рты, удесятерить производство и потребление товаров, обращение товаров и денег, во сто крат увеличить народное богатство!

Но ведь куда лучше взять – простите, я обмолвился – невзять Севастополь! Куда лучше издержать свои миллиарды на то, чтобы погубить свои армии! Куда лучше истратить их на самоубийство!

Итак, перед лицом трепещущего континента – две армии в предсмертной агонии. Что же тем временем делает «император Наполеон III»? Беру газету, выходящую в его империи (оратор разворачивает газету),и читаю: «Карнавальные увеселения в полном разгаре. Балы и празднества непрерывно следуют друг за другом. Траур, объявленный при дворе по случаю смерти королевы Сардинии, прерван на одни сутки, чтобы бал в Тюильри мог состояться».

Да, наш слух улавливает звуки бальной музыки – то гремит оркестр в павильоне Часов. Да, «Монитер» подробно описывает кадриль, в которой «приняли участие их величества». Да, император танцует, да, сей Наполеон танцует, меж тем как мы напряженно вглядываемся во мрак, меж тем как весь цивилизованный мир, содрогаясь от ужаса, вместе с нами неотрывно смотрит на Севастополь, этот глубокий, как пропасть, колодец, эту бездонную бочку, куда Франция и Англия, две Данаиды с налитыми кровью глазами, мертвенно бледные, истерзанные, без устали кидают свои богатства и своих сынов!

Однако нам сообщают, что в ближайшее время император «отбудет» в Крым. Возможно ли это? Неужели в нем заговорил стыд и его смутила краска негодования на всех лицах? Уже нам изображают его грозящим Севастополю саблею Лоди, обутым в семимильные ваграмские сапоги, одетым в серый походный сюртук, за фалды которого растерянно цепляются Тролон и Барош. Что означает это «герой в поход собрался»? Граждане, я вам напомню нечто из прошлого. В день государственного переворота, ранним утром, господин Бонапарт, узнав, что схватка началась, воскликнул: «Я хочу разделить опасность с моими храбрыми солдатами!» Тут, по-видимому, кто-то из Барошей или Тролонов всполошился. Ничто, однако, не могло его удержать, – он отбыл. Между двумя тройными шеренгами штыков он проехал по Елисейским полям и саду Тюильри. Оттуда он свернул на улицу Эшель; там некогда стоял позорный столб. На улице Эшель он увидел толпу, заметил угрожающие жесты. Какой-то рабочий крикнул ему: «Долой изменника!» Он побледнел, повернул назад и возвратился в Елисейский дворец. Так не будем же волноваться из-за его отбытия. Если он отбудет, дверь Тюильри, как в тот день дверь Елисейского дворца, останется приоткрытой; если он отбудет, то не в траншеи, где люди корчатся в предсмертных судорогах, не на редут, где они гибнут. В первом же орудийном залпе он услышит слова: «Долой изменника!» и повернет назад. Нам нечего беспокоиться. Никогда – ни в Париже, ни в Крыму, ни в истории – Луи Бонапарт не шагнет дальше улицы «позорного столба».

Впрочем, если он уедет, взор истории все равно будет устремлен на Париж. Подождем.

Граждане, я набросал вам картину нынешнего состояния Европы. Теперь я уточню контуры.

Я уже сказал вам, чем была бы Европа республиканская; что такое Европа монархов – вы видите сами, В этой общей картине положение Франции можно определить следующим образом: финансы, приведенные в полное расстройство; будущее, обремененное займами; векселя с подписями: «Второе декабря»и «Луи Бонапарт»,которые, несомненно, будут предъявлены ко взысканию; Австрия и Пруссия – враги под маской союзников; тайная, но довольно прозрачная коалиция королей; вновь воскресшие надежды на расчленение Франции; миллион солдат, готовых по первому знаку царя двинуться к Рейну; армия, созданная в Африке, уничтожена. А единственная опора – что? Англия! Это – кораблекрушение.

Таков этот страшный горизонт, по краям которого нам видятся два призрака: призрак армии в Крыму и призрак республики в изгнании.

Увы! У одного из этих призраков кровоточит рана, нанесенная другим, – и он прощает ему.

Да, я подчеркиваю: положение так мрачно, что объятый ужасом парламент назначил расследование; и тем, кто не верит в будущее народов, кажется: Франция погибнет, Англия не устоит.

Подведем итоги.

Всюду – глубокая ночь. Во Франции нет больше ни парламентской трибуны, ни печати, ни свободного слова. Россия душит Польшу, Австрия душит Венгрию, Милан и Венецию, Фердинанд душит Неаполь, папа – Рим, Бонапарт – Париж. В этом застенке под покровом темноты творятся гнуснейшие преступления: всюду – незаконные поборы, грабежи, разбои, высылки, расстрелы, виселицы; в Крыму – страшная война; на умерщвленных народах – трупы армий; Европа – притон, где режут людей.

Настоящее бросает трагический отблеск на будущее. Осады, пылающие города, бомбардировки, голод, чума, разорение. «Спасайся, кто может!» – вопят люди эгоистичные и своекорыстные. Вспышки возмущения среди солдат, предшествующие пробуждению граждан. Повторяю – положение ужасающее. Ищите выход из него! Взять Севастополь – значит продлить войну до бесконечности; не взять его – значит претерпеть непоправимое унижение. До сих пор губили себя во имя славы; теперь губят себя во имя позора.

А во что превратятся под пятой взбешенных своим поражением тиранов те, кто выживет? Они прольют все свои слезы – до последней, отдадут все свое состояние – до последнего гроша, принесут в жертву всех своих сыновей – до последнего. Мы находимся в Англии, – кто нас окружает? Всюду женщины в трауре – матери, сестры, сироты, вдовы. Верните же им тех, кого они оплакивают! Вся Англия окутана черным флером. Франция, та в двойном трауре – по своим погибшим сынам и, что еще ужаснее, по своей погибшей чести; гекатомба в Балаклаве – и бал в Тюильри.

Изгнанники, у этого положения есть имя – все то же: «Общество спасено». Не забудем того, о чем нам напоминает это имя, и обратимся к первопричине. Да, это положение целиком вытекает из «великого акта», совершенного в декабре. Оно – плод клятвопреступления, содеянного второго числа, и резни, учиненной четвертого. Уж о нем никак нельзя сказать, что оно без роду, без племени. У него есть мать – измена, и отец – разгром. Вспомните эти два события, которые сейчас соприкасаются, как два перста на длани божественного правосудия: западню 1851 года и бедствие 1855 года, парижскую катастрофу и катастрофу европейскую. Господин Бонапарт начал с первой – и докатился до второй.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache