355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Гюго » Дела и речи » Текст книги (страница 46)
Дела и речи
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 02:58

Текст книги "Дела и речи"


Автор книги: Виктор Гюго


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 57 страниц)

IV. Ответ лионским рабочим

Париж, 19 июля 1877

Дорогие и мужественные сограждане!

Я с волнением прочитал ваше прекрасное послание. Я был счастлив уже тем, что, выполняя свой долг, выполнил его ради вас. Теперь я еще более счастлив. Благодарю вас.

Я буду продолжать свое дело; вы будете опираться на меня, а я – на вас.

Нынешний час таит в себе угрозы; возможно, что период тяжелых испытаний наступит вновь. Мы будем поступать так же, как поступали до сих пор. Мы тоже пойдем «до конца».

Вопреки нашей воле, увы, нас ставят в опасное положение. Что же, поскольку это необходимо, мы принимаем вызов. Что касается меня, то, выполняя долг, я не отступлю ни перед чем. Возвращение из изгнания дает право вновь туда вернуться. А принести в жертву жизнь гораздо легче, чем принести в жертву родину.

Но не будем страшиться чего бы то ни было. За нас, свободных граждан свободной Франции, сама сила фактов, подкрепленная силой идей. А они-то и составляют два великих потока цивилизации.

Не может быть никаких сомнений относительно будущего. Истина, разум и справедливость победят, и благодаря всемогуществу всеобщего избирательного права из нынешнего жалкого конфликта, быть может даже без потрясений и борьбы, возникнет процветающая, умеренная и сильная республика.

Французский народ – войско человечества, а лионская демократия – его авангард. Куда идет это войско? К миру. Куда идет этот авангард? К свободе.

Граждане Лиона, братья, я приветствую вас.

Виктор Гюго.

V. Опубликование «Истории одного преступления»
1 октября 1877 года

Эта книга больше чем своевременна – она необходима. Я публикую ее . [54]54
  В связи с тем, что создавшаяся обстановка напоминала обстановку кануна бонапартистского переворота 2 декабря 1851 года, Виктор Гюго счел необходимым немедленно опубликовать свою книгу «История одного преступления» и предпослал ей эти две строчки.


[Закрыть]

VI. Выборы
12 октября 1877 года

Господа!

В вашем округе баллотируется выдающийся человек. Мы поддерживаем его кандидатуру.

Вы изберете его; ибо избрать его – значит возродить ту палату, председателем которой он был.

Страна призовет обратно эту палату, распущенную столь странным образом. Она переизберет ее и тем самым проявит суровость в отношении тех, кто ее разогнал.

Избрать Жюля Греви – значит внести поправку в прошлое и дать залог будущему.

Я не стану ничего добавлять к тому, что вам только что рассказали об этом человеке, воплощающем в себе необходимые политическому деятелю качества, которые Цицерон определил так: красноречие и честность.

Я ограничусь тем, что изложу вам, с краткостью и сдержанностью, которые вы, несомненно, оцените, несколько мыслей; возможно, что эти мысли окажутся полезными в данный момент.

Избиратели!

Вам предстоит осуществить великое право и исполнить великий гражданский долг.

Вам предстоит избрать законодателя.

Это значит воплотить в одном человеке вашу верховную власть.

Граждане, к такому выбору нужно подойти серьезно.

Законодатель являет собою самое высшее выражение воли нации.

Его обязанности стоят выше любых других обязанностей. Почему? Да потому, что законы создает его совесть.

Совесть – внутренний закон; закон – внешнее проявление совести. Отсюда и вытекает то благоговение, с которым мы обязаны относиться к закону. Уважение к законам – долг юристов, обязанность духовенства, дело чести армии. Закон – это догмат для судьи, предел для священника, приказ для солдата. Слова «вне закона»выражают одновременно самое страшное преступление и самое грозное возмездие. Откуда проистекает это главенство закона? Повторяю, оно объясняется тем, что закон для народа – то же, что совесть для человека. За его пределами и выше его ничего нет. Именно этим объясняется, что в разумно управляемых государствах исполнительная власть подчинена законодательной власти. (Живейшее одобрение.)

Это подчинение необходимо; оно должно быть строгим и безусловным.

Всякое сопротивление исполнительной власти воле законодательной власти представляет собой беззаконие; всякое нарушение прав законодательной власти со стороны власти исполнительной представляет собой преступление. Применение силы против права – такое злодеяние, что Восемнадцатого брюмера достаточно для того, чтобы зачеркнуть славу Аустерлица, а Второго декабря достаточно для того, чтобы поглотить имя Бонапарта. И Восемнадцатого брюмера и Второго декабря потерпела крушение не Франция, а Наполеон.

Если я произношу сейчас это имя, Наполеон, то лишь потому, что никогда не вредно напомнить факты и сослаться на принципы; однако само собою разумеется, что это имя занимает слишком большое место в истории, чтобы мне пришло в голову сопоставлять его с именами наших нынешних правителей. Я не хочу задевать ничью скромность. (Возгласы: «Браво!» Смех.)

Я хочу лишь заявить, и заявить непреклонно, что власти обязаны проявлять глубокое уважение к закону, кзаконодателю, создающему законы, и ко всеобщему избирательному праву, создающему законодателя.

Вы видите, господа, что необходимо, ступень за ступенью, восходить к всеобщему избирательному праву. Оно и отправной и конечный пункт; ему принадлежит и первое и последнее слово.

Господа, всеобщее избирательное право скажет свое слово, и это слово будет непререкаемым и решительным. Окончательное решение, произнесенное священным голосом Франции, будет одновременно и повелением и приговором – повелением для республики, приговором для монархии. (Возгласы: «Да! Да!» Аплодисменты.)

Порою, господа, – это видно из истории, – правительствами овладевает мятежный дух. Они навязывают стране то, что можно назвать «кризисами по прихоти», и эти кризисы – самые губительные. Они тем более опасны, что они бессмысленны и безрассудны; им присущи бессознательность невежества и раздражительность каприза. Внезапно, грубо, беспричинно, ради собственного удовольствия они приостанавливают труд, промышленность, торговлю, обмен, развитие идей, вызывают противоречия между людьми, нарушают денежное обращение, угнетают мысль, затрудняют все, вплоть до свободы передвижения. Эти кризисы имеют наглость заявлять, что они намерены продолжаться, и выставляют свои условия. Их настойчивость ошеломляет ущемленную и обедневшую страну. О некоторых правительствах можно сказать, что они затягивают узел на общественном благоденствии. Этот узел можно либо перерезать, либо распутать; его перерезают революции, его распутывает всеобщее избирательное право. (Аплодисменты.)

Все распутывать, ничего не перерезать – в этом, граждане, и заключается великое достоинство всеобщего избирательного права.

Народ правит посредством голосования – это и есть порядок; народ властвует посредством выборов – это и есть мир.

Итак, необходимо, чтобы всеобщему избирательному праву подчинялись. Так оно и будет. Воля всеобщего избирательного права – воля неба. Народ – это верховная власть; Франция – это свет. Нельзя разговаривать повелительным тоном ни с народом, ни с Францией. Бывают случаи, когда правительство, недостаточно просвещенное, как бы теряет представление о соразмерности; в этих случаях всеобщее избирательное право напоминает ему о ней. Франция – совершеннолетняя; ей известно, что она собою представляет, она поступает так, как считает нужным; она управляет цивилизацией при помощи своего разума, своей философии, своей логики, своего искусства, своего героизма; Франция великолепно сознает, что она необходима миру; на нее обращены взоры народов, и поступь ее подобна поступи богини. Кем бы мы ни были, будем взвешивать свои слова, когда нам оказана величайшая честь – говорить с ней. Франция – страна столь прославленная, что перед ней склоняют голову даже самые выдающиеся люди. Перед ее величием в изумлении останавливаются самые великие. Монтескье не отважился бы сказать ей: «Моя политика», а Вашингтон, безусловно, не осмелился бы сказать ей: «Моя воля». (Одобрительный смех.)

Граждане, всеобщее избирательное право победит. Нынешняя туча рассеется. Франция отдаст приказ, и ему подчинится каждый. Я не хочу никого оскорбить подозрением в неповиновении. Победа будет полной. Уже сейчас мы поглощены мыслями о мире, и мы испытываем некоторую жалость. Мы не будем доводить нашу победу до логического предела, но торжество права и закона несомненно. Будущее одержит верх над прошлым. (Всеобщее одобрение.)

Граждане, будем верить в нашу родину. Никогда не будем отчаиваться. У Франции есть свое великое предназначение. Она заботится о народах, она – полезная нация, она не может прийти в упадок или потерпеть урон, свои увечья она покрывает своим сиянием. В переживаемый нами час, окровавленная, расчлененная, ограбленная, лицом к лицу с заговором сил прошлого, оспариваемая, подвергнутая обсуждению, поставленная под сомнение, она величаво улыбается, и мир восхищается ею. Она проникнута сознанием своей необходимости. Так неужели же она может испугаться пигмеев, она, победившая гигантов? Она творит чудеса в сфере идей, она совершает невероятное в реальной жизни; чтобы заложить основы будущего, она, всемогущая, обращает на пользу все вплоть до катаклизмов. Да, граждане, – и это будут мои последние слова, – можно всего ожидать от той Франции, которая из самой грозной бури – революции – сумела извлечь самую устойчивую форму правления – республику. (Продолжительные аплодисменты.)

ГОДОВЩИНА МЕНТАНЫ
Муниципалитету города Рима

Версаль, 22 ноября 1877

Сын Франции шлет привет сынам Италии. Ментана – одно из позорных действий Луи Бонапарта и одно из славных деяний Гарибальди. Братство народов протестует против этого преступления империи, вызывающего скорбь Франции.

Для нас, французов, Италия – такое же отечество, как и Франция; и Париж, в котором живет дух современности, протягивает руку Риму, в котором живет душа античности. Народы, будем любить друг друга.

Мир людям, свет умам.

Виктор Гюго.

1878
СТОЛЕТИЕ СО ДНЯ СМЕРТИ ВОЛЬТЕРА
30 мая 1878 года

Сто лет тому назад в этот день умирал человек. Он умирал бессмертным. Он уходил от нас, обремененный годами, обремененный творениями, обремененный самой славной и самой ужасной ответственностью – ответственностью за совесть людей, которую он предупреждал и стремился наставить на правильный путь. Он уходил, сопровождаемый проклятиями и благословениями – проклятиями прошлого и благословениями будущего, – таковы, господа, две прекрасные формы славы. Лежа на смертном одре, он слышал, с одной стороны, овации современников и потомства, а с другой – гиканье и гул ненависти, которые неумолимое прошлое обрушивает на тех, кто с ним боролся. Он был больше чем человек – он был эпоха. Он исполнял долг и осуществлял миссию. Для дела, которое он совершил, его, безусловно, избрала высшая воля, проявляющаяся столь же отчетливо в законах судьбы, как и в законах природы. Восемьдесят четыре года, прожитые этим человеком, занимают промежуток, отделяющий зенит монархии от зари революции. Когда он родился, еще царствовал Людовик XIV, когда он умер, уже царствовал Людовик XVI,так что его колыбель могла видеть последние лучи великого трона, а его гроб – первые проблески великой бездны. (Аплодисменты.)

Прежде чем продолжать, господа, договоримся о значении слова «бездна»; существуют и благие бездны – те, в которые проваливается зло. (Возгласы: «Браво!»)

Господа, раз уж я себя прервал, позвольте мне дополнить свою мысль. Ни одно неосторожное или дурное слово не будет здесь произнесено. Мы собрались на праздник цивилизации. Мы собрались сюда, чтобы утвердить прогресс, рассказать философам о благодеяниях философии, принести восемнадцатому веку доказательства уважения со стороны девятнадцатого века, почтить великодушных борцов и служителей добра, приветствовать благородные усилия народов, промышленность, науку, труд, мужественное продвижение вперед, скрепить единение людей, одним словом – для того, чтобы прославить мир, это возвышенное выражение всеобщей воли. Мир – добродетель цивилизации, война – ее преступление. (Аплодисменты.)Мы собрались сюда в этот величественный момент, в этот торжественный час, чтобы благоговейно склониться перед нравственным законом и сказать миру, прислушивающемуся к словам Франции, следующее: «Существует только одна сила – совесть на службе справедливости; существует только одна слава – гений на службе истины». (Движение в зале.)

Сказав это, я продолжаю.

До Революции, господа, социальное устройство было таково:

Внизу – народ.

Над народом – религия в лице духовенства.

Рядом с религией – правосудие в лице суда.

Что же представлял собой народ в тот период жизни человеческого общества? Невежество. Что представляла собой религия? Нетерпимость. Что представляло собой правосудие? Несправедливость.

Выразился ли я слишком резко? Судите сами.

Я ограничусь тем, что приведу два факта, но достаточно убедительных.

13 октября 1761 года в Тулузе, в комнате нижнего этажа одного дома, находят повешенным молодого человека. Народ взволнован, духовенство мечет громы и молнии, судебные власти начинают следствие. Это было самоубийство, но его изображают как убийство. В чьих интересах? В интересах религии. И кого же обвиняют? Отца. Он гугенот и хотел помешать сыну стать католиком. Это обвинение чудовищно с точки зрения моральной и невозможно с точки зрения физической; какая разница! Этот отец убил своего сына, этот старик повесил молодого человека. Правосудие работает, и вот развязка. 9 марта 1762 года седовласого человека, Жана Каласа, привозят на площадь, раздевают донага, кладут на колесо. Он связан, голова свисает на грудь. Три человека находятся на эшафоте: муниципальный советник по имени Давид, которому поручено наблюдать за казнью, священник с распятием и палач с железной полосой в руке. Потрясенный и охваченный ужасом старик не смотрит на священника, он смотрит на палача. Палач поднимает железную полосу и раздробляет ему руку. Осужденный издает вопль и теряет сознание. Советник суетится, осужденному дают понюхать солей, и он возвращается к жизни; тогда – снова удар железной полосой, снова вопль; Калас теряет сознание; его приводят в чувство, и палач начинает все снова; и поскольку каждая рука и нога должны быть перебиты в двух местах, по каждой из них наносятся два удара, что составляет восемь казней. После восьмого обморока священник подносит к его устам распятие, но Калас отворачивает голову, и тогда палач наносит ему последний удар – он раздробляет ему грудную клетку толстым концом железной полосы. Так умер Жан Калас. Это продолжалось два часа. После его смерти было доказано, что сын покончил самоубийством. Но убийство было уже совершено. Кем? Судьями. (Сильное волнение. Аплодисменты.)

Другой факт. Вслед за стариком – юноша. Три года спустя, в 1765 году, в Абвиле, после ночи с грозой и сильным ветром, на мосту находят старое распятие из полуистлевшего дерева, три столетия украшавшее перила моста. Кто сбросил с перил это распятие? Кто совершил богохульство? Неизвестно. Может быть, какой-нибудь прохожий. Может быть, ветер. Где виновник? Епископ амьенский пишет увещательное послание. Вот что представляет собою увещательное послание: это приказ всем верующим, под страхом вечных мук, сказать, что они знают или предполагают о том или ином событии, убийственный приказ фанатизма невежеству. Увещательное послание епископа амьенского делает свое дело: сплетни, разрастаясь, приобретают характер доноса. Правосудие устанавливает – или полагает, что установило, – что в ночь, когда распятие было брошено на землю, два человека, два офицера, по имени Лабарр и д'Эталонд, проходили через Абвильский мост, что они были пьяны и распевали гвардейскую песню. Суд – абвильское сенешальство. Сенешалы Абвиля стоят советников Тулузы; они не менее справедливы. Издаются два приказа об аресте. Д'Эталонд скрывается, Лабарр взят. Начинается судебное следствие. Он отрицает, что проходил по мосту, но сознается, что пел песню. Абвильское сенешальство выносит обвинительный приговор; Лабарр апеллирует к парижскому парламенту. Его доставляют в Париж; там приговор находят правильным и подтверждают. Закованного в цепи, Лабарра вновь привозят в Абвиль. Я буду краток. Наступает чудовищный момент. Шевалье де Лабарра прежде всего допрашивают, затем подвергают мучительной пытке, чтобы заставить его назвать соучастников. Соучастников чего? Перехода через мост и пения. Во время пытки ему переламывают колено; услышав, как трещат переламываемые кости, его исповедник падает в обморок. На следующий день, 5 июня 1766 года, Лабарра волокут на городскую площадь; там уже пылает костер. Подсудимому читают приговор, затем отрубают кисть руки, затем железными щипцами вырывают язык, затем, из милости, отрубают голову и бросают ее в костер. Так умер шевалье Лабарр. Ему было девятнадцать лет. (Длительное глубокое волнение в зале.)

Тогда, о Вольтер, ты издал крик ужаса, и этот крик будет твоей вечной славой! (Взрыв аплодисментов.)

Тогда ты начал невиданный процесс против прошлого; защищая интересы человеческого рода, ты вступил в тяжбу с тиранами и чудовищами, и ты выиграл эту тяжбу. Великий человек, будь благословен вовеки! (Снова аплодисменты.)

Господа, ужасные вещи, о которых я вам только что напомнил, происходили в просвещенном обществе; жизнь была весела и легка, люди жили не задумываясь, не обращая внимания ни на то, что делается наверху, ни на то, что делается внизу; безразличие переходило в беззаботность, грациозные поэты – Сент-Олер, Буффлер, Жантиль-Бернар – сочиняли красивые стихи, при дворе один праздник сменял другой, Версаль сиял, Париж тонул в невежестве. И в это время, под влиянием религиозного фанатизма, судьи колесовали старика, а священники вырывали язык у юноши за то, что он пел песню. (Сильное волнение в зале. Аплодисменты.)

Перед лицом этого легкомысленного и жалкого общества один Вольтер, имея против себя все эти соединенные силы – двор, знать, финансистов, эту могущественную, но бессознательную и слепую толпу, вызывающий отвращение суд, столь грубый к подданным и столь покорный владыкам, сокрушающий одних и угождающий другим, склонивший колени перед королем на плечи народа (возглас: «Браво!»),духовенство – зловещую смесь лицемерия и фанатизма, – один Вольтер, повторяю, объявил войну этой коалиции всех сил социальной несправедливости, этому огромному и страшному миру и вступил с ними в бой. Каким же оружием он воевал? Оружием, в котором сочетаются легкость ветра и мощь грома, – пером. (Аплодисменты.)

Этим оружием он сражался, этим оружием он победил.

Господа, склонимся перед ним.

Вольтер победил. Вольтер вел войну лучезарную, войну одного против всех, то есть великую войну. Войну идеи против грубой материи, войну рассудка против предрассудков, войну справедливости против несправедливости, войну против поработителя в защиту угнетенного, войну добра, войну гуманности. Ему были свойственны нежность женщины и гнев героя. То был великий ум и необъятное сердце. (Возгласы: «Браво!»)

Он победил старый кодекс и старую догму. Он победил феодального сеньора, старинного судью, римского священника. Он возвысил чернь до степени народа. Он просвещал, умиротворял и цивилизовал. Он боролся за Сирвена и Монбайи так же, как за Каласа и Лабарра: он испытал все угрозы, все оскорбления, все преследования, клевету, изгнание. Он был неутомим и несокрушим. Он победил насилие усмешкой, деспотизм – сарказмом, непогрешимость – иронией, упрямство – настойчивостью, невежество – истиной.

Я только что произнес слово «усмешка». На нем следует остановиться. Усмешка – это и есть Вольтер.

Следует сказать об этом, господа, ибо стремление к умиротворению составляет великое качество философов, – в Вольтере всегда в конце концов восстанавливалось равновесие. Как бы ни был справедлив его гнев, он проходит, и раздраженный Вольтер всегда уступает место Вольтеру спокойному. И тогда в его глубоких глазах появляется усмешка.

Усмешка эта – сама мудрость. Усмешка эта, я повторяю, и есть Вольтер. Усмешка часто переходит в смех, но он умеряется философской грустью. По отношению к сильным он насмешлив, по отношению к слабым – ласков. Он внушает беспокойство угнетателям и успокаивает угнетенных. Для высокопоставленных – язвительность, для униженных – жалость. Да! Проникнемся прелестью этой усмешки. В ней сияние зари. Она озаряла истину, справедливость, добро – все, что есть честного в полезном; она освещала все тайники суеверий, ибо эти уродства необходимо показывать людям. Эта усмешка была лучезарна и плодотворна. Новое общество, стремление к равенству и уступкам, первое проявление братства, именуемое терпимостью, взаимная добрая воля, соразмерное распределение прав между людьми, признание разума высшим законом, уничтожение предрассудков и пристрастий, душевная ясность, дух снисходительности и прощения, гармония, мир – вот что родилось из этой великой усмешки.

В тот день, – а этот день, без сомнения, близок, – когда будет признано тождество мудрости и милосердия, в тот день, когда будет провозглашена амнистия, в тот день, я уверен, там, наверху, в надзвездном мире, Вольтер усмехнется. (Тройной взрыв аплодисментов. Возгласы: «Да здравствует амнистия!»)

Господа, между двумя служителями человечества, разделенными промежутком в восемнадцать столетий, существует таинственная связь.

Бороться против фарисейства, разоблачать лицемерие, повергать в прах тиранию, узурпацию, предрассудки, ложь, суеверия, разрушить храм, чтобы соорудить новый, то есть заменить ложь истиной, нападать на жестокость суда, нападать на кровожадное духовенство, взять бич и изгнать всех торгашей из святилища, требовать наследства для лишенных его, защищать слабых, бедных, страждущих, подавленных, сражаться за преследуемых и угнетенных – вот война Иисуса Христа. И кто же тот человек, который вел эту войну? Вольтер. (Возгласы: «Браво!»)

Деяния евангельские дополняются деяниями философа; то, что начал дух кротости, продолжает дух терпимости; скажем же с чувством глубокого уважения: Иисус плакал, Вольтер усмехался; из этой божественной слезы и этой человеческой усмешки родилась та любовь, которой проникнута современная цивилизация. (Продолжительные аплодисменты.)

Всегда ли улыбался Вольтер? Нет. Часто он негодовал. Я говорил об этом в начале своей речи.

Конечно, господа, чувство такта, сдержанность, соразмерность – высший закон разума. Можно сказать, что умеренность – это само дыхание философа. Усилия мудреца должны быть направлены к тому, чтобы сконцентрировать в спокойной уверенности все то приближенное, из которого складывается философия. Но в известные моменты вспыхивает могучая и неудержимая страсть к истине, столь же правомерная, как сильный вихрь, очищающий воздух. Никогда – я настаиваю на этом, – никогда ни один мудрец не сокрушит две священные опоры общества – справедливость и надежду, и все будут уважать судью, если он олицетворяет справедливость, и все будут почитать священника, если он несет надежду. Но если судом называют пытку, если церковью называют инквизицию, тогда человечество всматривается в их лица и говорит судье: «Я не хочу твоего закона!» и говорит священнику: «Я не хочу твоей догмы! Я не хочу твоего костра на земле и твоего ада на небесах!» (Сильное волнение в зале. Продолжительные аплодисменты.)И тогда разгневанный философ поднимается, и разоблачает судью перед лицом справедливости, и разоблачает священника перед лицом бога. (Бурные аплодисменты.)

Вот что совершил Вольтер. Он велик.

Я сказал, чем был Вольтер; теперь я скажу, чем был его век.

Господа, великие люди редко приходят одни; большие деревья кажутся еще больше, когда они возвышаются над лесом, – там они в своей стихии. Вольтер был окружен лесом умов; этот лес – восемнадцатый век. Среди этих умов есть высочайшие – Монтескье, Бюффон, Бомарше, и в особенности два, самые высокие после Вольтера, – Руссо и Дидро. Эти мыслители научили людей рассуждать. Правильные рассуждения приводят к правильным поступкам. Ясность ума делает сердца справедливыми. Эти труженики прогресса поработали с пользой. Бюффон основал естественную историю; Бомарше, вслед за Мольером, открыл новую форму комедии, почти социальную комедию. Монтескье произвел в законе столь глубокие раскопки, что ему удалось извлечь из него право. Что же касается Руссо, что касается Дидро, будем произносить эти имена отдельно; Дидро, широкий любознательный ум, нежное сердце, проникнутое духом справедливости, стремился положить в основу правильных идей достоверные знания и создал свою Энциклопедию. Руссо оказал чудесную услугу женщине, он дополнил мать кормилицей, он поставил рядом этих двух королев колыбели; Руссо, красноречивый и пылкий писатель, глубокий оратор и мечтатель, часто угадывал и провозглашал политические истины; его идеал соприкасался с действительностью; ему принадлежит слава быть во Франции первым человеком, назвавшим себя гражданином; в Руссо преобладает гражданское начало, в Вольтере – общечеловеческое. Можно сказать, что в плодотворном восемнадцатом веке Руссо олицетворяет Народ, Вольтер же, дух еще более широкий, олицетворяет Человека. Эти могучие писатели исчезли; но они оставили нам свою душу – Революцию. (Аплодисменты.)

Да, французская революция – их душа. Она – их сверкающее излучение. Она исходит от них; их следы видны повсюду в той благословенной и величественной катастрофе, которая завершает прошлое и открывает будущее. Благодаря свойственной революциям прозрачности, которая позволяет видеть за причинами их следствия, а за первым планом – второй, мы видим за Дидро – Дантона, за Руссо – Робеспьера и за Вольтером – Мирабо. Первые породили последних.

Господа, сводить целые эпохи к человеческим именам, давать имена столетиям, превращать их в какой-то степени в человеческие личности – этот дар был дан только трем народам: Греции, Италии, Франции. Говорят: «век Перикла», «век Августа», «век Льва X», «век Людовика XIV», «век Вольтера». Эти названия имеют великий смысл. Эта привилегия – давать имена векам, – принадлежащая только Греции, Италии и Франции, есть самое высшее проявление цивилизации. До Вольтера векам давались имена глав государств. Вольтер больше чем глава государства – он глава идей. Вольтером начинается новая эра. Чувствуется, что отныне высшим двигателем, управляющим человеческим родом, будет мысль. Цивилизация повиновалась грубой силе, теперь она будет повиноваться идеалу. Скипетр и меч сломаны, их заменяет луч света; на смену власти приходит свобода. Нет иной верховной власти кроме закона для народа и совести для личности. Каждый из нас отчетливо различает две стороны прогресса: осуществлять свое право, то есть быть человеком; исполнять свой долг, то есть быть гражданином.

Таково значение этих слов – «век Вольтера»; таков смысл этого величественного события – французской революции.

Два достопамятных века, предшествовавших восемнадцатому, подготовили его; Рабле сделал предостережение королевской власти в «Гаргантюа», Мольер сделал предостережение церкви в «Тартюфе». Ненависть к грубой силе и уважение к праву составляют отличительные черты этих двух великих умов.

Кто говорит теперь: «сила выше права»,тот говорит языком средневековья и обращается к людям, жившим триста лет назад. (Продолжительные аплодисменты.)

Господа, девятнадцатый век прославляет восемнадцатый. Восемнадцатый век начинал, девятнадцатый завершает. И в своих последних словах я хочу спокойно и уверенно отметить торжество прогресса.

Время пришло. Право нашло свою формулу: всемирная федерация.

Ныне силу именуют насилием, ее начинают судить; война предана суду; на основании жалобы всего человечества цивилизация начинает процесс и заводит огромное уголовное дело против завоевателей и полководцев. (Движение в зале.)Вызван свидетель – история. Перед людьми открывается реальная действительность. Искусственное ослепление рассеивается. Во многих случаях герой оказывается разновидностью убийцы. (Аплодисменты.)Народы начинают понимать, что гигантский масштаб преступления ее может служить оправданием для преступника, что если убийство – злодеяние, то убийство многих людей не может служить смягчающим вину обстоятельством (смех и возгласы: «Браво!»),что если воровство – позор, то и насильственный захват власти не может составить славу (продолжительные аплодисменты),что благодарственные молебны мало что доказывают, что убийство человека есть убийство человека, что кровопролитие есть кровопролитие, что имена Цезарь или Наполеон ничему не могут помочь и что в глазах всевышнего лик убийцы не изменится от того, что вместо шапки каторжника ему на голову наденут корону императора. (Длительная овация. Тройной взрыв аплодисментов.)

Да! Провозгласим абсолютные истины. Обесчестим войну. Нет, кровавой славы быть не может. Нет, это и не хорошо и не полезно – превращать людей в трупы. Нет, жизнь не может трудиться ради смерти. Нет! О матери, окружающие меня, нельзя допустить, чтобы война, эта воровка, продолжала отнимать у вас ваших детей. Нет, пора положить конец этой бессмыслице: женщина рожает в муках, люди появляются на свет, народы трудятся и сеют, крестьянин обрабатывает поля, рабочий обогащает города, мыслители размышляют, промышленность создает поразительные вещи, гений творит чудеса, беспредельная человеческая активность напрягает силы перед лицом усеянного звездами неба и умножает творения – и все это гибнет на ужасающей международной выставке, именуемой полем битвы! (Глубокое волнение в зале. Все присутствующие встают и устраивают овацию оратору.)

Истинное поле боя – вот оно: это смотр лучших произведений человеческого труда, который Париж устраивает сейчас для всего мира.

Истинная победа – это победа Парижа. (Аплодисменты.)

Увы! Нельзя скрывать, что нынешний час, как бы он ни был достоин поклонения и уважения, имеет и мрачные стороны; есть еще тучи на горизонте; трагедия народов еще не кончилась; война, преступная война, еще живет, и у нее хватает дерзости поднимать голову даже во время этого величественного праздника мира. Вот уже два года монархи упорствуют в губительной бессмыслице, их распри препятствуют нашему согласию. Они поступают не осмотрительно, предоставляя нам возможность отметить этот контраст.

Пусть же этот контраст вернет нас к Вольтеру. Перед лицом угрожающих обстоятельств будем более миролюбивы, чем когда-либо. Обратим взоры к этому великому покойнику, к этому великому живому, к этому великому духу. Склонимся перед внушающей благоговение гробницей. Спросим совета у того, чья жизнь, столь полезная для людей, угасла сто лет назад, но чье творчество бессмертно. Спросим совета у других могучих мыслителей, союзников славного Вольтера – у Жан-Жака, Дидро, Монтескье. Дадим слово этим великим голосам. Остановим кровопролитие. Довольно, довольно, деспоты! А! Варварство упорствует; ну что ж, пусть философия протестует! Меч неистовствует; пусть цивилизация негодует! Пусть восемнадцатый век придет на помощь девятнадцатому; наши предшественники – философы – апостолы истины; призовем же эти прославленные призраки: пусть перед лицом монархий, мечтающих о войнах, они провозгласят право человека на жизнь, право совести на свободу, верховную власть разума, святость труда, благость мира; и раз от тронов исходит мгла, пусть из гробниц исходит свет! (Единодушная продолжительная овация. Со всех сторон раздаются возгласы: «Да здравствует Виктор Гюго!»)


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю