Текст книги "Дела и речи"
Автор книги: Виктор Гюго
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 57 страниц)
ЗАСЕДАНИЕ НАЦИОНАЛЬНОГО СОБРАНИЯ
8 марта 1871 года
Председатель.Слово имеет господин Виктор Гюго. (Движение в зале.)
Виктор Гюго.Я скажу всего несколько слов.
Франция только что прошла через грозное испытание, из которого она вышла окровавленной и побежденной. Можно быть побежденной, но остаться великой; Франция это доказывает. Поверженная на глазах других народов, Франция столкнулась с трусостью Европы. (Движение в зале.)
Ни одна из европейских держав не поднялась на защиту Франции, которая столько раз своей грудью отстаивала интересы Европы… (возгласы «Браво!» слева),ни один монарх, ни одно государство – никто! За исключением одного человека… (Иронические смешки справа. Возгласы «Превосходно!» слева.)
Так вот: державы, как говорят, воздерживались от вмешательства, а один человек вмешался, и человек этот стоит целой державы. (Различные возгласы на многих правых скамьях.)
Господа, чем обладал этот человек? Своей шпагой.
Виконт де Лоржериль.И господином Бордоном! (Смех.)
Виктор Гюго.Своей шпагой. Эта шпага уже освободила один народ (возгласы в зале),и эта же шпага могла спасти другой. (Снова различные возгласы.)
Он об этом подумал; он пришел; он сражался.
Голос справа.Нет! Нет!
Виконт де Лоржериль.Ему создавали рекламу; он вовсе не сражался.
Виктор Гюго.Сколько бы меня ни прерывали, это не помешает мне закончить мою мысль.
Он сражался... (Новые попытки прервать оратора.)
Многочисленные возгласы справа.Нет! Нет!
Слева.Да! Да!
Виконт де Лоржериль.Он только делал вид!
Один из правых депутатов.Во всяком случае он не одержал победы!
Виктор Гюго.Мне не хочется задевать кого бы то ни было в этом Собрании, однако я скажу, что из всех генералов, сражавшихся на стороне Франции, он – единственный, кто не был побежден. (Шумные протесты справа. Аплодисменты слева.)
Несколько правых депутатов.К порядку! К порядку!
Де Жувансель.Я прошу господина председателя предложить оратору взять свои слова обратно, ибо они – антифранцузские.
Виконт де Лоржериль.Гарибальди – статист из мелодрамы. (Бурные протесты слева.)Он не был побежден потому, что не сражался.
Председатель.Господин де Лоржериль, соблаговолите хранить молчание; вы получите слово позднее. Уважайте свободу слова оратора. (Возгласы: «Превосходно!»)
Генерал Дюкро.Я прошу слова. (Движение в зале.)
Председатель.Генерал, вы получите слово после господина Виктора Гюго.
(Несколько депутатов встают и громко обращаются к г-ну Виктору Гюго.)
Председатель (обращаясь к депутатам, прерывающим Гюго).Слово имеет один лишь Виктор Гюго.
Ришье.Француз не может выслушивать слова, подобные тем, какие только что были произнесены. (Общее волнение.)
Виконт де Лоржериль.Собрание отказывается слушать господина Виктора Гюго, ибо он говорит не по-французски. (Возгласы: «Ого! Ого!» Неясный шум.)
Председатель.Я не давал вам слова, господин де Лоржериль… Вы его получите, когда до вас дойдет очередь.
Виконт де Лоржериль.Я хотел сказать, что Собрание не желает слушать, ибо оно не понимает такой французской речи. (Шум.)
Один из депутатов.Эта речь оскорбляет страну!
Генерал Дюкро.Я настоятельно прошу предоставить мне слово.
Председатель.Вы получите слово, если господин Виктор Гюго согласится.
Виктор Гюго.Я прошу дать мне закончить.
Несколько депутатов (Виктору Гюго). Объяснитесь! (Возгласы: «Довольно, довольно!»)
Председатель.Выпросите господина Виктора Гюго объясниться; он это сейчас сделает. Соблаговолите выслушать его и сохраняйте молчание… (Возгласы: «Нет! Нет! К порядку!»)
Генерал Дюкро.После этого здесь невозможно оставаться.
Виктор Гюго.И все же вы останетесь, генерал.
Председатель.Вы получите слово, когда кончит оратор.
Генерал Дюкро.Я протестую против слов, которые звучат как оскорбление… (Возгласы: «Слушайте оратора, слушайте оратора!»)
Виктор Гюго.Невозможно… (Возгласы «К порядку!» продолжаются.)
Один из правых депутатов.Возьмите свои слова обратно. Вам их не простят.
(Другой правый депутат встает и обращается к оратору со словами, которые теряются в шуме.)
Председатель.Соблаговолите сесть!
Тот же депутат.К порядку! Призовите оратора к порядку!
Председатель.Я вас самого призову к порядку, если вы будете продолжать перебивать оратора. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)Я призову к порядку тех, кто будет мешать председателю исполнять его обязанности. Мне дано право судить о том, кого следует призвать к порядку.
На нескольких правых скамьях.Мы и требуем призвать к порядку!
Председатель.Вашего требования еще недостаточно. (Возгласы: «Превосходно!» Различные неразборчивые выкрики.)
Шабо-Латур.Париж не был побежден, его задушили голодом. (Возгласы: «Это верно, это верно!» Всеобщее одобрение.)
Председатель.Я предоставляю слово господину Виктору Гюго, чтобы он мог объясниться, и те, кто станет его прерывать, будут призваны к порядку. (Возгласы: «Превосходно!»)
Виктор Гюго.Я удовлетворю вас, господа, и пойду еще дальше, чем вы ожидаете. (Гробовое молчание.)
Три недели назад вы отказались выслушать Гарибальди…
Один из депутатов.Он подал в отставку!
Виктор Гюго.Сегодня вы отказываетесь выслушать меня. Этого с меня достаточно. Я подаю в отставку. (Продолжительный шум. Возгласы: «Нет! Нет!» Аплодисменты слева.)
Один из депутатов.Собрание не принимает вашей отставки!
Виктор Гюго.Я заявил о ней, и я подтверждаю свое заявление.
(Сойдя с трибуны, В. Гюго подходит к столу стенографов, расположенному слева, у прохода, берет перо у одного из стенографов Национального собрания и стоя пишет на краю стола письмо на имя председателя Собрания.)
Генерал Дюкро.Господа, прежде чем судить о поведении генерала Гарибальди, я настаиваю, чтобы было проведено серьезное расследование событий, которые привели к разгрому восточной армии. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)
Когда такое расследование будет проведено, мы вам предъявим телеграммы, исходящие от господина Гамбетты и подтверждающие, что он ставил в упрек генералу Гарибальди его бездействие в момент, когда такое бездействие вело к несчастью, о котором вы знаете. Тогда можно будет решить, прибыл ли генерал Гарибальди, чтобы заплатить Франции долг признательности, или же он прибыл скорее для того, чтобы защищать свою всемирную республику. (Продолжительные аплодисменты на многих скамьях.)
Локруа.Я прошу слова.
Председатель.Присутствует ли в зале господин Виктор Гюго?
Различные голоса.Да! Нет! Он удалился!
Председатель.Прежде чем прочитать Собранию письмо, которое мне только передал господин Виктор Гюго, я хотел бы предложить ему собраться с мыслями и спросить самого себя, настаивает ли он на этом письме.
Виктор Гюго (стоя у подножия трибуны).Я на нем настаиваю.
Председатель.Вот письмо господина Виктора Гюго; однако господин Виктор Гюго… (Различные возгласы.)
Виктор Гюго.Я настаиваю на своем письме. Я заявляю, что не появлюсь больше в этом зале.
Председатель.Господин Виктор Гюго написал это письмо в состоянии живейшего волнения, вызванного сегодняшними дебатами; вот почему я считал должным просить его по крайней мере собраться с мыслями и полагаю, что выразил общее мнение Собрания. (Возгласы: «Да, да! Превосходно!»)
Виктор Гюго.Благодарю вас, господин председатель, но я вновь заявляю, что отказываюсь дольше оставаться в этом Собрании! (Возгласы: «Нет! Нет!»)
Со всех сторон.До завтра! До завтра!
Виктор Гюго.Нет! Нет! Я настаиваю. Я больше не вернусь в это Собрание!
(Виктор Гюго покидает зал.)
Председатель.Если Собрание соблаговолит мне это разрешить, я ознакомлю его с этим письмом лишь на завтрашнем заседании. (Возгласы: «Да! Да!» Всеобщее согласие.)
Считаю инцидент исчерпанным и сожалею, что выборы в Алжире дали повод…
Один из левых депутатов.Его вызвало неистовство правых депутатов.
ЗАСЕДАНИЕ НАЦИОНАЛЬНОГО СОБРАНИЯ9 марта 1871 года
Председатель.Господа, я глубоко сожалею, что наш прославленный коллега, господин Виктор Гюго, не счел возможным уступить настоятельным просьбам большого числа депутатов и – полагаю, что могу это заявить, – общему мнению всего Собрания. (Возгласы: «Да, да! Превосходно!»)Он упорствует в своем желании подать в отставку, заявление о которой он мне вручил вчера вечером, так что мне, к величайшему огорчению, не остается ничего другого, как ознакомить Собрание с этим заявлением.
Вот оно:
«Три недели назад Собрание отказалось выслушать Гарибальди; сегодня оно отказывается выслушать меня. Этого с меня достаточно.
Я заявляю о своей отставке.
Виктор Гюго»
8 марта 1871
Это заявление об отставке будет передано министру внутренних дел.
Луи Блан.Я прошу слова.
Председатель.Слово имеет господин Луи Блан.
Луи Блан.Господа, я буду краток.
Тем из нас, кого особенно сближает с Виктором Гюго общность чувств и взглядов, надлежит во всеуслышание заявить о том, какую душевную боль мы испытали…
Голоса слева.Да! Да! Это верно!
Луи Блан.…видя, что великий гражданин, гениальный человек, которым гордится Франция, был вынужден подать в отставку – заявить о своем выходе из состава французского Национального собрания…
Голос справа.Он сам этого захотел.
Герцог де Мармье.По своей воле!
Луи Блан.Ко множеству несчастий прибавилось еще одно… (Движение в зале.)Я считаю несчастьем, что этот мощный голос был заглушен… (Протестующие возгласы на многих скамьях.)
Де Тийанкур.Голос господина Виктора Гюго всегда старались заглушить!
Несколько депутатов.Это верно! Это верно!
Луи Блан.…в ту минуту, когда он провозглашал благодарность от имени родины за оказанные ей важные услуги.
Я ограничусь этими несколькими словами. Они выражают чувства, которые – я в этом уверен – разделят все, кто ценит и чтит гения, борющегося за свободу. (Бурное одобрение на многих левых скамьях.)
Шельшер.Луи Блан, вы достойно выразили наши общие чувства.
Голоса слева.Да! Да! Превосходно!
БРЮССЕЛЬ
(АПРЕЛЬ-ИЮЛЬ 1871)
ПИСЬМО ПОЛЮ МЕРИСУ И ОГЮСТУ ВАКЕРИБрюссель, 28 апреля 1871
Дорогие друзья!
Мы переживаем кризис.
Вы спрашиваете, что я по этому поводу думаю; я мог бы ограничиться несколькими словами: то же, что и вы.
Меня поражает, до какой степени мы единодушны. Публика приписывает мне такую роль в газете «Раппель», какой я в действительности не играю, и считает меня если не ее редактором, то по меньшей мере вдохновителем; вы лучше, чем кто-либо, знаете, до какой степени я был искренен, когда писал на столбцах вашей газеты, что я – лишь простой читатель «Раппель», не более. И все же это заблуждение публики имеет свои основания. В сущности говоря, между вашими мыслями и моими, между вашими оценками и моими, между вашей совестью и моей существует почти полное тождество. Разрешите мне отметить это и порадоваться этому. В переживаемый нами решительный час, который, если он плохо кончится, может принести непоправимые беды, вашей главной мыслью, излагаемой каждое утро в «Раппель», является мысль о необходимости примирения. Так вот, именно то, что вы пишете в Париже, я думаю в Брюсселе. Конец кризису положил бы простой и мудрый порыв – взаимные уступки. В этом случае развязка была бы мирной. В противном случае война будет вестись до последней крайности. Нельзя покончить с проблемой, отбросив единственное ее решение.
В апреле 1869 года я назвал те два слова, которые могли бы разрешить все затруднения апреля 1871 года. Эти два слова, вы помните, – «примирение» и «умиротворение». Первое относится к идеям, второе – к людям.
В этом спасение.
Как и вы, я – за коммуну в принципе и против Коммуны в ее конкретном проявлении.
Бесспорно, права Парижа очевидны. Париж – это коммуна, это самостоятельная община, притом самая необходимая и самая славная из всех. Париж-коммуна – это необходимое следствие Франции-республики. Как! Лондон – община, а Париж не будет ею! Лондон, при олигархическом правлении, представляет собою самостоятельную общину, а Париж, при демократическом правлении, не будет ею! Город Лондон обладает такими правами, что может остановить перед своими воротами самого короля Англии. У Темпл-Бара кончается власть короля и начинается власть народа. Ворота закрываются, и король может войти в них лишь после уплаты пошлины. Монархия уважает права Лондона, а республика нарушит права Парижа! Достаточно напомнить эти факты; нет надобности их разъяснять. Париж – коммуна по праву, так же как Франция по праву республика, так же как я по праву гражданин. Подлинное определение сущности республики таково: я властелин над самим собой. Вот почему она не зависит от результатов какого-либо голосования. Она проистекает из естественного права, а естественное право не ставится на голосование. Город, так же как и отдельная личность, имеет свое я.А Париж из всех городов имеет наивысшее я.Именно это наивысшее яи проявляется в коммуне. Национальное собрание так же не имеет права лишить Париж Коммуны, как Коммуна не имеет права лишить Францию Национального собрания.
Таким образом, поскольку ни одно из этих понятий не может исключить другое, из создавшегося положения вытекает одна неоспоримая, безусловная логическая необходимость: договориться.
Национальное япринимает форму республики; местное япринимает форму общины, коммуны; личное япринимает форму свободы.
Мое личное явыражено полностью, и я являюсь гражданином лишь при соблюдении трех условий: свобода моей личности, община там, где я живу, республика в моей стране.
Ясно ли это?
Право Парижа провозгласить себя коммуной неоспоримо.
Но наряду с вопросом о праве существует вопрос о своевременности.
В этом-то и состоит существо проблемы.
Вызвать конфликт в такой час! Развязать гражданскую войну вслед за войной с внешним врагом! Не дождаться даже момента, когда уйдет враг! Развлечь победившую нацию самоубийством нации побежденной! Дать возможность Пруссии, этой империи, этому императору, любоваться зрелищем цирка зверей, пожирающих друг друга, и этот цирк – Франция!
Вне зависимости от той или иной политической оценки, не предрешая вопроса о том, кто прав и кто виноват, преступление Восемнадцатого марта заключается именно в этом.
Избранный им момент ужасен.
Но был ли этот момент избран?
И если был избран, то кем?
Кто вызвал Восемнадцатое марта?
Разберемся.
Быть может, Коммуна?
Нет. Она не существовала.
Быть может, Центральный Комитет?
Нет. Он лишь воспользовался обстановкой, но не он ее создал.
Кто же в таком случае вызвал Восемнадцатое марта?
Национальное собрание, или, точнее говоря, его большинство.
Но есть смягчающее вину обстоятельство: оно совершило это непредумышленно.
Большинство Национального собрания и его правительство попросту хотели забрать пушки, стоявшие на Монмартре. Недостаточное основание для столь серьезного риска.
Пусть так. Забрать пушки с Монмартра.
Такова была идея. Как же принялись за ее осуществление?
Очень ловко.
Монмартр спит. Ночью отправляют солдат захватить пушки. Пушки захвачены, но тут выясняется, что их нужно увезти. Для этого необходимы лошади. Сколько? Тысяча. Тысяча лошадей! Где их взять? Об этом не подумали. Что делать? Отправляют людей за лошадьми, время идет, наступает утро, Монмартр просыпается. Народ сбегается и требует свои пушки; он уже начинал забывать о них, но поскольку их у него забирают, он требует их возврата; солдаты уступают, пушки отобраны, вспыхивает восстание, начинается революция.
Кто же ее вызвал?
Правительство, само того не желая и не ведая.
Этот невинный, впрочем, очень виновен.
Если бы Национальное собрание оставило Монмартр в покое, Монмартр не поднял бы Парижа. Не было бы Восемнадцатого марта.
Добавим и это: генералы Клеман Тома и Леконт остались бы в живых.
Я просто восстанавливаю факты с невозмутимостью историка.
Что же касается Коммуны, то, поскольку она воплощает некий принцип, она неминуемо образовалась бы, но позднее, в свою пору, после ухода пруссаков. Вместо того чтобы прийти не вовремя, она пришла бы в свой час.
Вместо того чтобы быть катастрофой, она была бы благодеянием.
Кто же виновен во всем этом? Правительство большинства.
Виновный должен был бы быть снисходительным.
Но этого не случилось.
Если бы Национальное собрание Бордо вняло тем, кто советовал ему вернуться в Париж, и в частности возвышенным и благородным доводам Луи Блана, все то, что мы сейчас видим, не произошло бы, не было бы Восемнадцатого марта.
Впрочем, я не хочу отягчать вину роялистского большинства.
Можно было бы, пожалуй, сказать: это и ошибка его и не ошибка.
Что представляет собою современная обстановка? Ужасающее недоразумение.
Договориться почти невозможно.
Эта невозможность (по-моему, правильнее было бы сказать: трудность) проистекает из следующего:
Война, окружив Париж, изолировала Францию. Франция без Парижа перестает быть Францией. Отсюда – Национальное собрание и отсюда же – Коммуна. Два призрака. Коммуна представляет Париж не в большей степени, чем Национальное собрание – Францию. Оба они, хотя это не их вина, возникли из насилия и представляют это насилие. Я настаиваю на этом: Национальное собрание было назначено Францией, оторванной от Парижа, Коммуна была назначена Парижем, оторванным от Франции. В обоих случаях выборы были порочны в своей основе. Для того чтобы провести подлинные выборы, Франции необходимо посоветоваться с Парижем; для того чтобы избранники Парижа действительно олицетворяли столицу, необходимо, чтобы те, кто представляет Париж, представляли также Францию. Между тем совершенно очевидно, что нынешнее Собрание не представляет Париж, из которого оно бежало, не потому, что оно его ненавидит, а потому, что оно его не знает. Не знать Парижа – это странно, не так ли? Но ведь не знаем же мы, что такое солнце. Мы знаем лишь, что на солнце есть пятна. Вот все, что Национальное собрание знает о Париже. Я продолжаю. Национальное собрание вовсе не отражает Парижа, а Коммуна, со своей стороны состоящая почти целиком из неизвестных лиц, не отражает Франции. Только взаимопроникновение обоих этих представительств сделало бы возможным примирение; нужно, чтобы оба организма, Собрание и Коммуна, имели одну душу – Францию – и одно сердце – Париж. Этого нет. Отсюда и отказ договориться.
Мы являем собой то же зрелище, что и Китай: с одной стороны – татары, с другой – китайцы.
Между тем Коммуна воплощает принцип – принцип муниципальной жизни, а Национальное собрание воплощает другой принцип – принцип национальной жизни. Однако как в Собрании, так и в Коммуне можно опереться лишь на принцип, а не на людей. В этом вся беда. Выбор оказался злосчастным. Люди губят принцип. Обе стороны правы, и обе стороны неправы. Не может быть ситуации более безвыходной.
Эта ситуация порождает неистовство.
Бельгийские газеты сообщают, что Коммуна собирается запретить «Раппель». Это возможно. Во всяком случае не тревожьтесь: запрет вас не минует. Если вас не запретит Коммуна, вас запретит Национальное собрание. Судьба тех, кто отстаивает правое дело, – подвергаться преследованиям со стороны крайних.
Впрочем, каков бы ни был наш долг, и вы и я его исполним.
Эта уверенность успокаивает нас. Совесть подобна морю. Как бы ни бушевала буря на поверхности, на дне всегда спокойно.
Мы исполним свой долг, борясь как против Коммуны, так и против Национального собрания, как за Национальное собрание, так и за Коммуну. Важно не это; важны судьбы народа. Одни пользуются им, другие его предают. И вся эта ситуация окутана каким-то непонятным туманом: наверху – тупость, внизу – оцепенение.
С 18 марта Парижем руководят люди неизвестные – что нехорошо, и невежественные, что еще хуже. За исключением нескольких лидеров, которые скорее сами следуют за кем-то, нежели руководят, Коммуна – это невежество. Мне не нужно иных доказательств, кроме объяснений, приведенных Коммуной в оправдание разрушения Вандомской колонны; разрушение колонны оправдывают воспоминаниями, которые она вызывает. Если нужно разрушать памятник из-за воспоминаний, которые он вызывает, давайте разрушим Парфенон, напоминающий о суевериях язычников, разрушим Альгамбру, напоминающую о суевериях магометан, разрушим Колизей, напоминающий о диких празднествах, во время которых звери пожирали людей, разрушим пирамиды, напоминающие и увековечивающие жестоких королей – фараонов, чьими гробницами они являются, разрушим все храмы, начиная с храма Рамзеса, все мечети, начиная со святой Софии, все соборы, начиная с Собора Парижской богоматери, словом, разрушим все, ибо до сегодняшнего дня все памятники сооружались королями и при королях, а народ еще не начал создавать свои. Стало быть, хотят разрушить все? Очевидно, нет. Следовательно, делают то, чего не хотят делать. Делать зло преднамеренно – злодейство; делать зло непреднамеренно – невежество.
У Коммуны есть то же извиняющее ее обстоятельство, что и у Национального собрания, – невежество.
Невежество – страшнейшее общественное бедствие. Оно объясняет те нелепости, которые сейчас происходят.
Невежество порождает неосознанные поступки. А какая это опасность!
Тьма может привести к пропасти, а невежество – к преступлениям.
Подобные действия начинаются с глупости и кончаются жестокостью.
И вот вам пример, пример чудовищный: я имею в виду декрет о заложниках.
Каждый день, возмущенные, как и я, вы обличаете перед совестью народа этот отвратительный декрет, позорный источник катастроф. Этот декрет рикошетом ударит по Республике. Меня охватывает дрожь при мысли о всем том, к чему он может привести. Коммуна, в которой, что бы ни говорили, есть прямые и честные сердца, скорее стерпела этот декрет, чем проголосовала за него. Это – дело четырех или пяти деспотов, но это гнусно. Заключить в тюрьму невинных и возложить на них ответственность за преступления других – значит придать разбою государственный характер. Эта политика преступна. Как было бы печально и позорно, если бы в какой-то ужасный момент негодяи, издавшие этот декрет, нашли бандитов, готовых его осуществить! Какое противодействие это вызвало бы! Вот тогда бы вы увидели репрессии! Я не хочу ничего предсказывать, но я представляю себе белый террор в ответ на красный террор.
То, что представляет собою Коммуна, необъятно. Она могла бы совершить великие дела, но пока совершает лишь малые. А когда малые дела еще и гнусны, то это жалкое зрелище.
Поймем друг друга. Я – революционер. Я был им, даже не сознавая этого. Еще с отроческих лет, с той поры, когда, подчиняясь одновременно и своему воспитанию, удерживавшему меня в прошлом, и своему инстинкту, увлекавшему меня к будущему, я был роялистом в политике и революционером в литературе; следовательно, я принимаю великую неизбежность во всех ее видах, но при одном условии: она должна подтверждать принципы, а не расшатывать их.
Все мои мысли колеблются между двумя полюсами: Цивилизация, Революция. Когда свободе угрожает опасность, я говорю: Цивилизация, но и Революция; когда же опасность угрожает порядку, я говорю: Революция, но и Цивилизация.
То, что именуют преувеличением, подчас бывает полезным, а в известные моменты может даже казаться необходимым. Иногда, чтобы продвинуть отстающую сторону идеи, следует подтолкнуть вперед, и даже сверх меры, другую сторону. Машинист прибавляет пару; но при этом возможен взрыв, есть опасность, что котел разорвется и поезд сойдет с рельс. Государственный деятель – тоже машинист. Умение устранить все преграды на пути к великой цели, умение добиваться успеха на основе принципов, смело рискуя и преодолевая препятствия, – это и есть политика.
Однако в действиях Коммуны мы сталкиваемся не с преувеличением принципов, а с их отрицанием.
А подчас – даже с насмешкой над ними.
Вот чем объясняется сопротивление этим действиям со стороны всех выдающихся людей.
Нет, невежество не может руководить городом науки; нет, месть не может управлять городом гуманности; нет, слепота не может вести город света; нет, Париж, город ясности, не может блуждать в потемках; нет, нет и еще раз нет!
Коммуна – хорошее дело, которое делается плохо.
Все допущенные ею ошибки объясняются двумя злосчастными обстоятельствами: плохой выбор момента, плохой выбор людей.
Никогда не следует впадать в подобное безумие. Можно ли представить себе Париж говорящим о тех, кто им управляет: «Я их не знаю!» Не следует усугублять мрак мраком; не будем добавлять к проблеме, заключенной в событиях, загадку, заключенную в людях. Как! Мало того, что мы имеем дело с неведомыми явлениями, нам приходится иметь дело еще и с неизвестными людьми!
Грандиозность первых пугает; ничтожность вторых пугает еще больше.
Гиганту следовало бы противопоставить титана, а ему противопоставляют пигмея!
Неясные социальные проблемы возникают и высятся на горизонте, сгущаясь с каждым часом. Чтобы рассеять эту мглу, нужен весь свет вселенной.
Я быстро набрасываю эти строки, стараясь оставаться в рамках исторической правды.
Я заканчиваю тем, с чего начал. Подведем итог.
По мере возможности следует примирить идеи и умиротворить людей.
Обе стороны должны почувствовать необходимость договориться, то есть оправдаться.
Англия допускает привилегии, Франция допускает только права; в этом-то и состоит существенное различие между монархией и республикой. Вот почему, памятуя о привилегиях города Лондона, мы требуем предоставить Парижу лишь то, что принадлежит ему по праву. В соответствии с этими правами Париж хочет, может и должен явить Франции, Европе, всему миру образцовую систему общинного управления, должен стать городом-примером.
Париж – мерило прогресса.
Предположим, что мы живем в нормальное время: в законодательном органе нет роялистского большинства, противостоящего носителю верховной власти – народу, настроенному республикански; нет финансовых затруднений, нет врага на нашей территории, нет ран, зияющих на теле родины, нет Пруссии; Коммуна создает парижские законы, которые предвосхищают общефранцузские законы, издаваемые Национальным собранием. Парижу, как я уже говорил много раз, предназначена всеевропейская роль. Париж – это двигатель. Париж – зачинатель всего. Он движется и доказывает необходимость движения. Не выходя за рамки своих прав, равнозначных его долгу, он может, в своих пределах, отменить смертную казнь, провозгласить права женщины и ребенка, предоставить женщине избирательное право, издать закон о бесплатном обязательном обучении, поощрить светское преподавание, прекратить судебное преследование газет, ввести неограниченную свободу печати, рекламы, торговли, ассоциаций и собраний, отменить юрисдикцию императорских судебных чиновников, ввести выборный суд, принять коммерческий суд и институт экспертов за образец и основу для судебной реформы, распространить суд присяжных на гражданские дела, передать церкви прихожанам, не объявлять господствующим, не субсидировать и не преследовать ни один из культов, провозгласить свободу банков, провозгласить право на труд, сделать его основой общинную мастерскую и общинный магазин, связанные между собой особыми денежными знаками, уничтожить акцизы, установить единый налог – подоходный; одним словом, упразднить невежество, упразднить нищету и, создав подлинно свободный город – объединение граждан, тем самым создать гражданина.
Но, скажут мне, это значило бы учредить государство в государстве. Нет, это значило бы снабдить корабль лоцманом.
Представим себе Париж, преображенный Париж, за работой. Какая изумительная деятельность! Какое величие в нововведениях! Реформы следуют одна за другой. Париж – великий испытатель. Цивилизованный мир внимательно смотрит, изучает, перенимает. Франция видит, как у нее на глазах во всем осуществляется прогресс; и каждый раз, когда Париж делает удачный шаг, Франция следует за ним, а за Францией следует Европа. Политический опыт, накапливаясь, приводит к созданию политической науки. Ничто уже не предоставляется воле случая. Не нужно больше опасаться потрясений, движения ощупью, отступлений, реакции; не будет ни предательских переворотов со стороны властей, ни проявлений народного гнева. То, что говорит Париж, он говорит для всего мира; то, что Париж делает, он делает для всего мира. Ни один другой город, ни одна другая группа людей не имеет этой привилегии. В Англии успешно применен income-tax; [44]44
Подоходный налог (англ.)
[Закрыть]пусть Париж тоже введет его, и это послужит примером для всех. Система, дающая банкам право выпускать бумажные деньги, широко применяется на островах Ламанша; пусть ее применит Париж, и прогресс совершится. Когда Париж в движении, жизнь всего мира оживляется. Не должно быть больше бездействующих или напрасно растрачиваемых сил. Двигатель работает, зубчатая передача повинуется, необъятная машина человечества движется отныне мирно, без остановок, без встрясок, без скачков, без поломок. Французская революция кончилась, начинается революция европейская.
Мы лишились наших прежних границ; война, конечно, вернет их нам, но мир возвратил бы их нам с еще большим успехом. Я подразумеваю мир правильно понятый, правильно примененный, правильно использованный. Этот мир дал бы нам не только восстановление Франции, он превратил бы Францию в Европу. Благодаря эволюции Европы, двигателем которой является Париж, мы изменим обстановку, и Германия внезапно пробудится, освобожденная и включенная в Соединенные Штаты Европы.
Что же думать о наших правителях? Обладать таким чудесным орудием цивилизации и верховной власти, как Париж, и не воспользоваться им!
Так или иначе то, что заложено в Париже, реализуется. Рано или поздно Париж станет коммуной. И люди удивятся, обнаружив, что это слово, коммуна, преобразилось и превратилось из грозного в мирное. Коммуна будет уверенной и спокойной. Процесс цивилизации, о котором я только что бегло сказал, не допускает ни насилия, ни штурма. У цивилизации, как и у природы, есть лишь два средства – проникновение вглубь и сияние. Первое дает сок, второе – свет; первое вызывает рост, второе дает возможность видеть; а люди, как и явления, имеют только эти две потребности – потребность в росте и потребность в свете.
Мужественные и дорогие друзья, я жму ваши руки.
Еще несколько слов. Каковы бы ни были дела, удерживающие меня в Брюсселе, само собой разумеется, что если вы по какой-либо причине сочтете полезным мое присутствие в Париже, вам достаточно подать мне знак, и я буду там.
В. Г.
