355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Гюго » Дела и речи » Текст книги (страница 22)
Дела и речи
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 02:58

Текст книги "Дела и речи"


Автор книги: Виктор Гюго


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 57 страниц)

Я знаю – мне это твердят, я знаю – господин Бонапарт заявляет мне это и сам и через свои газеты: «Вы только и говорите, что о Втором декабря. Вы всё еще повторяете одно и то же». На это я отвечаю: «Вы всё еще здесь!»

Я – ваша тень.

Моя ли вина, что тень преступления становится грозным призраком?

Нет! Нет! Нет! Нет! Мы не умолкнем, не ослабеем, не остановимся! Мы тоже всё еще здесь, ибо мы – право, справедливость, сама действительность! Сейчас над головой Бонапарта нависли два савана: саван народа и саван армии. Так будем же неустанно потрясать ими! Пусть издали, ничем не заглушаемые, беспрерывно доносятся наши голоса! Пусть звучат они с грозным однообразием ревущего океана, зимней вьюги, бури, урагана – всех великих проявлений негодующей природы!

Итак, граждане, кровопролитнейшая война, полное истощение всех живых сил, неописуемая катастрофа – вот до чего дошло злосчастное общество прошлого, вообразившее себя спасенным только потому, что в одно прекрасное утро некий проходимец, поработивший его, поручил полицейскому охранять законы, а иезуиту – отуплять умы!

И общество решило: «Власть в хороших руках».

Что оно думает об этом теперь?

О народы! Существуют люди, над которыми тяготеет проклятие. Они обещают мир – и приносят войну; обещают спасение – и приносят гибель; обещают процветание – и приносят бедствия; обещают славу – и приносят бесчестье; берут корону Карла Великого – и венчают ею череп Эдзелино; перечеканивают медаль с изображением Цезаря – и придают ему черты Мандрена; воскрешают империю – и начинают ее с 1812 года; избирают эмблемой орла – оказывается, это коршун; всенародно принимают пышное имя – это чужое имя; дают народу клятву – это лживая клятва; возвещают второй Аустерлиц – это Лжеаустерлиц; лобзают народ – это Иудино лобзание; предлагают ему мост, чтобы перейти с одного берега на другой, – это мост через Березину.

О, среди нас, изгнанников, нет ни одного, кто бы не испытывал глубокого страдания; ибо всюду – бедствия, всюду – запустение, всюду – позор; ибо усиление царя означает наступление сумерек; ибо меня, обращающегося к вам, глубоко оскорбляет, как человека, упадок великой, гордой, отважной и свободной Англии; ибо – о предельная скорбь! – мы сейчас явственно слышим, как с глухим шумом, словно гроб опускают в могилу, рушится Франция!

Вы страдаете, но вы исполнены мужества и веры. Это прекрасно, друзья мои. Мужество необходимо нам более чем когда-либо! Я уже говорил вам, и с каждым днем это становится очевиднее: теперь Франции и Англии остается только один путь к спасению, и путь этот – освобождение народов, общее восстание всех наций, революция. Величественная крайность! Как прекрасно, что спасение означает вместе с тем воцарение справедливости! В этом сказывается воля провидения. Итак, будем мужественны более чем когда-либо! В час величайшей опасности Дантон восклицал: «Смелость, смелость и еще раз смелость!» В час испытания мы восклицаем: «Надейтесь, надейтесь и еще раз надейтесь!» Друзья, великая республика, демократическая, социальная и свободная, воссияет в недалеком будущем, ибо назначение империи – вновь привести к ней, как назначение ночи – вновь привести к светлому дню.

Носители тирании я бедствий исчезнут. Срок их жизни исчисляется теперь минутами. Они уже на краю бездны, и мы со дна этой бездны видим: еще миг – и они соскользнут в нее.

Изгнанники, я призываю в свидетели чашу с цикутой, выпитую Сократом, Голгофу, на которую взошел Христос, стены Иерихона, разрушенные Иисусом Навином; я призываю в свидетели кровь, струившуюся из вен Тразеи Пета, пылающие угли, проглоченные женою Брута Порцией, костер, с которого Ян Гус крикнул: «Родится лебедь», призываю в свидетели окружающие нас моря, которые переплыл Христофор Колумб, призываю сияющие над нами звезды, которые вопрошал Галилей, – изгнанники, свобода бессмертна! Изгнанники, истина бессмертна!

Путь прогресса – путь господень.

Пусть же плачущие утешатся, а трепещущие – среди нас таких нет – воспрянут духом. Человечество не знает самоубийства, и провидение не отрекается от своих целей. Нет, народы не останутся навек во мраке, не ведая, какой великий час пробил для науки, для философии, для искусства, для разума человеческого, не замрут в тупом созерцании деспотизма, этого мрачного, зловещего циферблата, обе стрелки которого, скипетр и меч, навсегда остановившиеся, вечно показывают полночь!

ПИСЬМО ЛУИ БОНАПАРТУ

8 апреля 1855

Зачем вы явились сюда? С кем намерены сосчитаться? Кого хотите оскорбить? Англию в лице ее народа или Францию в лице ее изгнанников? Только на Джерси мы уже похоронили девятерых. Это ли вас интересует? Последнего из них звали Феликсом Бони, ему было двадцать девять лет; этого вам достаточно? Или, быть может, вы хотите взглянуть на его могилу? Зачем вы явились сюда, спрашиваю я вас! Вы не нужны англичанам, не знающим ярма, не нужны французам, отторгнутым от Франции, не нужны английскому народу, свободно располагающему своей судьбой, не нужны многострадальным, стойким изгнанникам. Оставьте в покое свободу. Оставьте тех, кто вами изгнан.

Вам здесь нечего делать.

Каким миражем вы намерены обмануть прославленный и великодушный английский народ? Какой коварный подвох задумали против английской свободы? Не прибыли ли вы сюда со щедрыми посулами, как во Францию в 1848 году? Или, быть может, вы собираетесь разыграть новую комедию? Будете ли вы, прижимая руку к сердцу, распинаться за союз с Англией, как тогда распинались за сохранение Республики? Сохраните ли вы свою старую маску? Наглухо застегнутый сюртук, на сюртуке – орден, на ордене покоится рука, дрожь в голосе, слезы на глазах. Какими священнейшими из всех словами вы намерены клясться? Какие уверения в вечной преданности, какие нерушимые обязательства, какие, скрепленные вашей печатью, заявления, какую, вашей собственной чеканки, присягу вы решили пустить здесь в оборот – вы, фальшивомонетчик чести?

Что вы можете дать этой стране? Это – страна Томаса Мора, Гемпдена, Брэдшоу, Шекспира, Мильтона, Ньютона, Уатта, Байрона; ей не нужен образчик грязи с бульвара Монмартр. Вы приехали затем, чтобы вам пожаловали подвязку? Верно – ведь вы в крови по самые колена!

Я вас предупреждаю – вам незачем являться сюда. Вы здесь будете не на месте. Вы сами видите – этот народ свободен! Вы видите – эти люди ходят, ездят, читают, пишут, задают вопросы, думают, кричат, молчат, дышат как им хочется. Это не похоже ни на что из того, что вам знакомо. Как бы пристально вы ни разглядывали воротники пальто – вы не найдете там той вмятины, которую оставляет пятерня жандарма. Нет, в самом деле, вам здесь будет неуютно. Вы не сможете дышать воздухом здешних мест. Вы сами видите – здесь нет янычар: ни янычар-священников, ни янычар-военных; вы сами видите – здесь нет шпионов; вы сами видите – здесь нет иезуитов; вы сами видите – здесь судьи судят по справедливости!

Здесь полным голосом говорит трибуна, говорят газеты, говорит совесть всего общества; в этой стране светит солнце. Вы, лжеорел, сами видите – здесь разлит яркий дневной свет! Зачем вы явились сюда?

Если вы хотите знать, что о вас думает, независимо от вопроса о союзе, английский народ, – читайте газеты, которые выражают его подлинное мнение, читайте газеты двухлетней давности.

Вы намерены, в пышном наряде императора-полководца, посетить Лондон? Другие, тоже императоры и тоже полководцы, побывали там до вас; им устраивали триумфальные встречи, но триумф этот был весьма своеобразным; то же произойдет и с вами. Вы намерены побывать на Трафальгарской площади, на площади Ватерлоо, на мосту Ватерлоо, у колонны Ватерлоо? Николая там встречали олдермены. Вы намерены посетить знаменитую фабрику Перкинса? Рабочие устроили там встречу Гайнау.

Вы явились, чтобы поговорить с Англией о Крыме? Этим вы только разбередите глубокую рану. Катастрофа под Севастополем обескровила Англию гораздо больше, нежели Францию. Французская армия в агонии, английская – мертва; если верить тем, кто восторгается вашими случайными удачами, один из ваших историографов сказал по этому поводу: «Помимо нашей воли, мы берем реванш за Ватерлоо». За год союза между обеими странами Наполеон III сделал Англии больше зла, чем Наполеон I за пятнадцать лет непрерывных войн. (К слову сказать, ваши друзья уже не говорят «Великий».Почему бы это?)

Да, у вас, император милостью случая, таких льстецов немало. И впрямь, прекурьезная это штука – авантюра, которую называют вашей судьбой. Не находишь нужных слов, цепенеешь от изумления, спрашивая себя: уж не вообразили ли вы на самом деле, что вы незаурядная личность, уж не принимаете ли вы вашу омерзительную трагедию всерьез, уж не думаете ли вы, что издали произведете на Европу потрясающее впечатление в тот день, когда покажетесь английскому народу со всеми сопровождающими вас теперь сценическими эффектами, когда, безмолвный, зловещий, сверх меры довольный, вы встанете во весь рост среди сонма ваших преступлений, кичась тем позором, которому его неслыханность придает некое таинственное величие, и неся на челе печать тех мрачных злодеяний, которые караются громом небесным…

И вердиктам присяжных, сударь!

A! Вы слышите все эти грозные истины? Зачем вы явились сюда?

Ну что ж! Возьмите среди деятелей этого правительства, которые, из самых различных побуждений, оказывают вам такой радушный прием, – возьмите самого восторженного, самого упоенного, самого подобострастного из всех, возьмите англичанина, будь то олдермен, министр или лорд, который усерднее всех кричит: «Да здравствует император!» – и задайте ему следующий простой вопрос: «Если бы в этой стране человек, которому по его должности, например должности министра (вы, сударь, были министром), присвоена огромная власть, если бы этот человек, ссылаясь на то, что он перед богом и людьми поклялся охранять конституцию, вдруг, глубокой ночью, схватил Англию за горло, разогнал парламент, опрокинул трибуну, бросил пользующихся неприкосновенностью членов обеих палат в одиночные камеры Милбенка и Ньюгейта, сравнял Вестминстер с землей, превратил традиционный мешок, набитый шерстью, в подушку для своих гвардейцев, пинком сапога прогнал судей, скрутил правосудию руки за спиной, зажал рот печати, разгромил типографии, удушил газеты, наводнил Лондон пушками и штыками, перекачал богатства Государственного банка в карманы своих солдат; если бы он брал жилые дома приступом, убивал мужчин, женщин, стариков и детей, превратил Гайд-Парк в огромную общую могилу жертв ночных расстрелов; если бы он обстрелял Сити, Стрэнд, Риджент-стрит, Чэринг-Кросс, разгромил двадцать кварталов Лондона и двадцать графств Англии, завалил все улицы трупами случайных прохожих, битком набил все морги и все кладбища, установил повсюду царство непроглядного мрака, безмолвия, смерти; словом – если бы этот человек одним ударом упразднил закон, свободу, право, нацию, дыхание жизни, самую жизнь, – что сделал бы с этим человеком английский народ? Прежде чем эта длинная фраза была бы закончена, на ваших глазах из-под земли появилась бы и встала перед вами лестница, ведущая на эшафот!

Да, на эшафот! И как ни чудовищны все те преступления, которые я только что перечислил, у меня – не скрою! – сжимается сердце, когда я произношу это слово: ибо высшее требование прогресса, которое свято для нас, демократов-социалистов, по сию пору не принято в Англии, и великий народ британских островов, в середине девятнадцатого века остановившийся в своем движении к вершине цивилизации, еще не считает жизнь человеческую неприкосновенной.

Только находясь, как мы, на высокой скале изгнания и тяжких испытаний, можно объять взором истину во всем ее величии и понять: жизнь человека, кто бы он ни был, даже ваша жизнь, сударь, неприкосновенна!

Впрочем, ваши друзья в этой стране разрешают относящиеся к вам вопросы не с этой точки зрения, не на основании высшего принципа. Для них куда проще заявить, что никакого государственного переворота не было, что это чистейший вымысел, что вы никогда не приносили никакой присяги, что Второе декабря не имело места, что не было пролито ни капли крови, что Сент-Арно, Эспинас и Мопа – мифические личности, что массовых изгнаний не было, что Ламбесса находится на луне и что мы все это придумали.

Люди посмышленее говорят, что, пожалуй, кое-что и было, но мы, дескать, сгущаем краски: не у всех убитых мужчин были седые волосы, не все убитые женщины были беременны, а ребенку, убитому на улице Тиктонн, было не семь, а восемь лет.

Я продолжаю.

Вам незачем являться в эту страну.

Помимо всего прочего, подумайте, как это неосторожно: какому огромному риску вы подвергаете правительство, готовое оказать вам радушный прием! Париж – вулкан, его извержения внезапны. Он доказал это в 1789, 1830 и 1848 годах. Какие у английского народа, который с полным к тому основанием высоко ценит дружбу Франции, какие у правительства Великобритании гарантия, что, как только вы отлучитесь из Франции, там не грянет революция, что вся обстановка не изменится вмиг, что старый смутьян, Сент-Антуанское предместье, стряхнув с себя оцепенение, не свалит здоровенным пинком вашу империю и что вдруг, после минутного дрожания телеграфных проводов, ему, английскому правительству, не станет известно, что его гость, пребывающий в Сент-Джеймсском дворце, чествуемый на придворных банкетах – не его величество император французов, а бледный и дрожащий подсудимый Франции и Республики, не Наполеон, высящийся на колонне, а Наполеон, пригвожденный к позорному столбу?

Но все ваши тайные полиции успокаивают вас: перевороту служит наметанный глаз самого Видока, видящий все насквозь. Этот глаз заменяет перевороту совесть. Полиция отвечает вам за народ, так же как священник отвечает вам за бога. Господин Пьетри, с одной стороны, монсиньор Сибур – с другой, изощряются в льстивых уверениях. «Сброд, именуемый народом, перестал существовать», – утверждает Пьетри. «Ручаюсь, что господь бог пальцем не шевельнет», – бормочет Сибур. Вы спокойны, вы говорите самому себе: «Чего там! Демагоги фантазируют! Они хотели бы запугать меня какими-то призраками. Революции больше нет, Вейо ее прикончил. Тот, кто совершил переворот, может спать безмятежным сном: его охраняет Барош. Париж, чернь предместий – все у меня под сапогом. Какое все это имеет значение?»

Да, правильно. Какое значение имеет история? Какое значение имеет потомство? Что в наши дни Аустерлицу соответствует Второе декабря, а Севастополь уравновешивает Маренго, что есть Наполеон Великий и есть другой Наполеон, который остается ничтожеством даже под микроскопом, что ваш дядя был – или не был – вашим дядей, что он жив или умер, что по воле Англии Веллингтон ступил пятой ему на голову, а Гудсон Лоу на грудь, – какое все это имеет значение? Мы далеко ушли вперед. Все это либо давно миновало, либо представляет собой клевету памфлетиста. Если мы ничтожны – до этого никому нет дела. Нами восхищаются, не правда ли, Тролон? Так точно, ваше величество. Сейчас значение имеет только один вопрос – существование нашей империи. Важно только одно – доказать, что мы приняты в лучшем обществе; заставить древний королевский Брауншвейгский дом считаться с «выскочкой», празднествами в Англии отвлечь умы от катастрофы в Крыму; ликовать посреди траурного флера, трескотней фейерверка заглушить грохот картечи, выставить наш генеральский мундир напоказ там, где нас видели с дубинкой полисмена в руках; повеселиться; раз-другой потанцевать в Букингэмском дворце. Когда это будет сделано, ничего уже не останется делать.

Итак, надо съездить в Лондон. К тому же, это куда приятнее, нежели поездка в Крым. В Лондоне в вашу честь будут стрелять холостыми зарядами. Две недели пышных празднеств. Восторженный прием. Вы посетите королевские резиденции: Карлтон-Хауз, Осборн на острове Уайт, Виндзор, где вы найдете кровать Луи-Филиппа, который вам сохранил жизнь и которого вы обобрали, где Ланкастерская башня расскажет вам о Генрихе Безумном, а Йоркская – о Ричарде-убийце. А затем большие и малые утренние приемы, балы, букеты, оркестры, «Правь, Британия»вперемежку с «Как в Сирию собрался»,зажженные люстры, сияющие огнями дворцы, приветственные речи, клики «ура!» В газетах – подробнейшие сообщения о ваших остроумных речах, о вашей обворожительной любезности. Прекрасно. Позвольте мне заранее присовокупить к этим сообщениям другие, полученные из другого места, где вы тоже восторжествовали, – из Кайенны. Ссыльные – люди, единственное преступление которых в том, что они боролись против вашего преступления, то есть исполнили свой долг, как подобает честным, стойким гражданам, – ссыльные содержатся там вместе с каторжниками; они работают восемь часов в день под палочными ударами надсмотрщиков; их, как некогда рабов, кормят маниоком и кукурузными лепешками; у всех головы обриты наголо, вместо одежды – лохмотья с клеймом «Т. F.». Те, кто не хочет носить башмаки, на которых крупными буквами значится «каторжник»,вынуждены ходить босиком. Деньги, которые им посылают, у них отбираются. Если они забывают снять шапку перед кем-нибудь из тех преступников, ваших агентов, которые их караулят, их постигает суровая кара: кандалы, карцер, голод; а бывает и так, что провинившегося на четыре часа в день, две недели подряд, привязывают толстыми веревками за шею, грудь, руки и ноги к столбу. Декрет, изданный 29 августа неким Боннаром, который именует себя губернатором Гвианы, разрешает надзирателям убивать ссыльных на месте в случае так называемого «неповиновения приказу». Ужасный климат, тропическое небо, зловонная вода, лихорадка, тиф, неизбывная тоска по родине; ссыльные гибнут – тридцать пять человек из двухсот умерло на одном только острове святого Иосифа, трупы швыряют в море. Вот, сударь.

Я знаю, частое повторение все тех же похоронных разговоров вызывает у вас улыбку; но в то время как вы улыбаетесь, другие плачут. Согласен, ваши жертвы – дети, осиротевшие из-за вас, женщины, овдовевшие по вашей вине, могилы, вырытые для ваших жертв, все это уже достаточно избито. Все эти саваны уже истрепаны. Я не могу вам предложить ничего поновее, – что поделаешь! Вы убиваете, люди умирают. Что ж, каждому своя участь; нам приходится мириться с фактами произвола, вам – с воплями негодования; нам – с преступлениями, вам – с призраками.

Впрочем, нам здесь предлагают замолчать и прибавляют, что в случае, если мы, изгнанники, сейчас возвысим голос, этим не замедлят воспользоваться, чтобы выгнать нас. И хорошо сделают! Покинуть Англию в ту минуту, когда вы там появитесь, – это было бы правильно.

Для выгнанных в этом было бы нечто похожее на славу.

А кроме того, с точки зрения политики это было бы вполне логично. Преследовать гонимых – наилучший способ воздать почести гонителю. Это можно прочесть и у Макьявелли и в ваших глазах.

Нежнейшая ласка предателю – оскорбить тех, кого он предал. Плюнуть в лицо Иисусу Христу – значит подарить улыбкой Иуду.

Итак, пусть делают что хотят.

Пусть подвергают нас гонениям.

Каковы бы ни были эти гонения, во что бы они ни вылились, знайте: мы примем их гордо и радостно и будем приветствовать их, покуда не кончат приветствовать вас. Это не ново: всякий раз, когда кричат: «Ave, Caesar!» [13]13
  Привет тебе, Цезарь! (лат.)


[Закрыть]
– голос человечества, словно эхо, отвечает: «Ave, dolor!» [14]14
  Привет тебе, горе! (лат.)


[Закрыть]

Никакими гонениями невозможно скрыть ни от наших глаз, ни от глаз истории тех страшных преступлений, которые вы совершили. Никакие гонения не заставят нас хоть на миг потерять из виду тот образ правления, который вы установили на следующий день после переворота: непрекращающийся банкет католиков и солдафонов, разгульное празднество митр и киверов, единение духовной семинарии и казармы в шумных оргиях, мешанину расстегнутых мундиров и залитых вином сутан, пирушку епископов и капралов, где никто уже ничего не соображает: Сибур сыплет проклятиями, а Маньян молится, священник режет освященный хлеб саблей, а солдат пьет из дароносицы; никакие гонения не заставят нас хоть на миг потерять из виду неизменный фон, на котором развертывается ваша судьба: великую хиреющую нацию, гибель света, озарявшего весь мир, запустение, безысходную скорбь, чудовищное вероломство, Монмартр – эту гору, высящуюся на вашем зловещем горизонте, недвижное облако дыма от расстрелов на Марсовом поле; там – черные треугольники гильотин 1852 года, а здесь, у наших ног, во мгле – океан, и пенящиеся волны уносят вдаль трупы тех, кого вы сгубили в Кайенне.

О! Проклятия, которые произнесут грядущие поколения, тоже подобны морю, и память о вас, словно омерзительный труп, навеки сгинет в пучине.

О несчастный! Есть ли у вас хоть смутное представление о том, что души людей отвечают за злодеяния, совершенные ими при жизни? Что ждет вас завтра? Что ждет вас на земле? Что ждет вас в могиле? Что вам предстоит? Верите ли вы в бога? Кто вы такой?

Иногда, ночью, мучась бессонницей – ведь когда родина спит, изгнаннику не заснуть, – я гляжу на Францию, черной громадой вырисовывающуюся вдали, я гляжу на извечный небосклон, олицетворяющий извечную справедливость, я вопрошаю мглу о вас, я вопрошаю мрак господень о том мраке, который водворили вы, и, внимая великому безмолвию вселенной, я проникаюсь жалостью к вам, сударь.

Виктор Гюго.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю