Текст книги "Дела и речи"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 57 страниц)

РЕЧЬ НА МОГИЛЕ ФЕЛИКСА БОНИ
27 сентября 1854 года

Граждане!

Погиб еще один из тех, для кого изгнание было равносильно смертному приговору.

Еще один изгнанник умер совсем молодым, как Элен, как Буске, как Луиза Жюльен, как Гафне, как Издебский, как Кове! Феликсу Бони, покоящемуся в гробу перед нами, было двадцать девять лет.

О, горе! Гибнут и дети. Прежде чем дойти до этой могилы, мы остановились у другой, тоже только что вырытой, и похоронили там сына нашего товарища по изгнанию Эжена Бове; несчастного младенца убили страдания, которые перенесла его мать, и он умер, едва вступив в жизнь.

Так, на тяжком пути, которым мы идем среди мрака, человек во цвете лет и младенец падают наземь, нам под ноги.

Феликс Бони был солдатом; ему пришлось подчиниться чудовищному, кровавому закону, называемому воинской повинностью, – закону, во имя которого человека отрывают от плуга и отдают мечу.

Он был рабочим. Болезни, безработица, труд за ничтожную плату, эксплуатация, торг из-за каждого гроша, паразитическое прозябание, нищета – он прошел все семь кругов ада, уготованного пролетарию. Как видите, этот человек, совсем еще молодой, претерпел все бедствия, и никакие несчастья не могли его сломить.

После Второго декабря он был изгнан.

Почему? За какое преступление?

Он совершил то же преступление, что и я, говорящий здесь с вами, что и вы, слушающие меня. В республике он был республиканцем; он верил, что тот, кто дал клятву, должен ее сдержать, что ни один человек, даже если он принц или считает себя таковым, не освобождается от обязанности быть порядочным человеком, что солдаты должны повиноваться конституции, что судьи должны уважать законы. Он исповедовал эти странные идеи – и восстал, чтобы отстоять их. Как и все мы, он взял в руки оружие, чтобы защищать законность. Свою грудь он сделал щитом конституции. Словом, он исполнил свой долг. Вот за что его покарали; вот за что его изгнали, вот за что ему «вынесли обвинительный приговор», как выражаются недостойные судьи, вершащие суд от имени обвиняемого Луи Бонапарта.

Он умер; умер от тоски по родине, как те, другие, которые до него легли здесь в могилу; умер, зачахнув на чужбине; умер вдали от родного города, вдали от старушки матери, вдали от своего ребенка. Его смертная мука – ибо смертная мука начинается со дня изгнания – длилась три года; он ни разу не дрогнул. Вы все его знали, все его помните! Ах! У него было мужественное, стойкое сердце!

Да уснет он навеки в этом суровом покое! И да обретет, хотя бы в могиле, то благо, которое при жизни было для него светлым идеалом. Смерть дарует всеобщее братство.

Изгнанники, теперь, когда наш друг умер, теперь, когда еще один из наших соратников покоится в гробу, пересчитаем уцелевших; перед лицом смерти сомкнем наши ряды, словно солдаты перед картечью; сейчас на глазах у нас слезы, но на устах – улыбка; настал час высшего единения. Закалим нашу республиканскую совесть! На пороге мрака, куда, быть может, мы все сойдем один за другим, не увидев вновь милую нам родную землю, укрепим нашу веру в бога и прогресс; во имя доблести, верности и самопожертвования – объединимся на этой тайной вечере с дорогими нам усопшими! Да просветлится наш дух мыслью о смерти!

Да, воздух изгнания убивает. Здесь гибнут многие, очень многие. Изгнанник борется со смертью, сопротивляется ей, пытается ее одолеть. Изнемогая, падает у моря, обращает взор в сторону Франции – и погибает. После него те, что остались в живых, продолжают борьбу; но брешь, именуемая изгнанием, постепенно заполняется трупами.

Все – благо. И вот этим (оратор указывает на могилу)искупается вот это (оратор простирает руку в сторону Франции).В то время как столько людей у которых при желании нашлись бы силы для борьбы, приемлют рабство и с ярмом на шее покоряются торжеству вероломства – гнусная и жалкая покорность! – в то время как несметные толпы идут стезей позора, – изгнанники идут стезей смерти! Все – благо!

О друзья мои, какая щемящая боль!

Так пусть же по крайней мере, пока не пришел еще день, когда они восстанут, пока не пришел еще день, когда в них заговорит совесть, пока не пришел еще день, когда в них вспыхнет омерзение, – пусть народы, ныне поверженные наземь, одни крепко связанные, другие, что еще хуже, одурманенные, третьи, и это самое худшее, распростертые ниц, – пусть все они глядят, как во мгле, подъяв чело ввысь, молча уходит в пустыню изгнания гордая колонна людей, исторгнутых из Франции, колонна, в предшествии гробов держащая путь к будущему!

Будущее! Это слово невольно вырвалось у меня. Знаете ли вы, почему? Потому, что оно выражает мысль, которая неизбежно приходит в том овеянном тайною месте, где мы сейчас находимся; ведь у края отверзтой могилы хорошо видно будущее. С этой насыпи взору открываются и глубины божественных замыслов и бескрайные просторы устремлений человеческих. В наши дни, когда у Свободы, Истины и Справедливости руки скручены за спиной, когда их всенародно истязают на площадях – Свободу секут и хлещут плетьми солдаты, Истину – священники, Справедливость – судьи; в наши дни, когда мысль, возвещенная самим богом, подвергается пыткам, – бог нисходит к людям: он – на площади, где его подвергают бичеванию, и, можно сказать, да, поистине можно сказать, он вместе с нами страдает и исходит кровью. Вот почему мы вправе здесь, в месте вечного успокоения, исследовать раны человеческие. К тому же отнюдь не предосудительно на могиле, особенно на могиле мученика, говорить о надежде. Так вот, я говорю вам, потому что особенно ясно это видишь с края отверзтой могилы, – надейтесь! Повсюду во мраке мерцает свет – и в Испании, и в Италии, и всего заметнее на Востоке. Пожар – вопят близорукие политиканы, заря – восклицаю я!

Этот свет на Востоке, еще неяркий, для нас неведом и полон тайны. Изгнанники, смотрите на него неотрывно! Там брезжит заря будущего.

Позвольте мне со всей серьезностью, уместной в присутствии оплакиваемого нами друга, который слышит нас (оратор указывает на гроб),позвольте мне поговорить с вами о тех событиях, которые ныне происходят, и о тех, которые подготовляются, поговорить свободно, с полной откровенностью, как подобает тем, кто, будучи уверен в своей правоте, уверен в будущем. Нам иногда говорят: «Берегитесь! Ваши слова чересчур смелы! Вам не хватает осторожности». Но разве сейчас дело в осторожности? Сейчас дело в мужестве. В часы борьбы не на жизнь, а на смерть – слава тем, у кого речь без предосторожностей и сабля без ножен.

К тому же монархами уже завладел рок. Не сомневайтесь в этом.

Положение вещей в настоящее время определяют два факта: союз двух держав и война. Что означают для нас эти два факта?

Согласен, сейчас нам не внушает особого восторга эта кажущаяся дружба Фонтенуа с Ватерлоо – дружба, из которой, по-видимому, возникла какая-то Англо-Франция. Бесстрастные, безмолвные свидетели, мы равнодушно взираем, как хор льстецов, следующий за всеми пышными шествиями и теснящийся у двери всех тех, кому повезло, как этот хор по обе стороны Ламанша, подхватывая в Лондоне строфу, только что пропетую в Париже, славит великолепный союз, благодаря которому нынче венсенский стрелок прогуливается на солнышке в обнимку с английским гвардейцем, французский матрос – в обнимку с английским матросом, голубая шинель – в обнимку с красным мундиром, и, несомненно, в могильном склепе Наполеон раскрывает объятия Гудсону Лоу!

Это зрелище нас не волнует. Но пусть не заблуждаются насчет того, что мы думаем. Мы, люди Франции, мы любим людей Англии; желтые и зеленые линии, уродующие карту обоих полушарий, для нас не существуют. Мы, республиканцы-демократы-социалисты, одинаково отвергаем и те перегородки, которыми разобщены касты, и те порожденные былой слепотой человечества предрассудки, которыми разобщены народы. Мы особенно ценим благородный, свободный английский народ, которому принадлежит такая прекрасная доля в общей работе, выполняемой человечеством во имя цивилизации; мы знаем, как высоко стоит этот великий народ, у которого были Шекспир, Кромвель и Ньютон; мы запросто уселись у его очага – и при этом не считаем себя его должниками, ибо наше пребывание служит к его чести; в вопросе установления общего согласия, важнейшем из всех, мы идем несравненно дальше того, о чем мечтали дипломаты: мы хотим не только союза Франции с Англией – мы хотим союза, объединяющего всю Европу, и союза Европы с Америкой, и союза, объемлющего весь мир! Мы – противники войны; мы – страстотерпцы всеобщего братства; мы несем людям свет и жизнь; мы боремся и со смертью, сооружающей эшафоты, и с мрачной косностью, порождающей границы между народами; в наших глазах народы уже ныне слились в единый народ, как в будущем люди сольются в единое человечество; наша цель – всемирная гармония в лучах света, озаряющего вселенную; и все мы, здесь присутствующие, все с радостью отдали бы свою кровь ради того, чтобы хоть немного приблизить час, когда великий мир между всеми нациями будет скреплен священным поцелуем.

Итак, пусть приверженцы англо-французского союза не истолковывают мои слова превратно. Я подчеркиваю – мы, республиканцы, более чем кто-либо хотим создания таких союзов; ибо, повторяю, единение народов, и в еще большей мере единение всего человечества, – вот символ наших чаяний. Но мы хотим, чтобы в этих союзах была внутренняя чистота, подлинная близость, глубокое взаимопонимание; хотим, чтобы они были плодотворны, согласны с законами нравственности – иначе они не будут действенны, и честны – иначе они будут непрочны; хотим, разумеется, чтобы в основе их лежали реальные интересы, но прежде всего – братство во всех его видах, созданных прогрессом и свободой; хотим, чтобы они были как бы итогом великого движения к свету; хотим, чтобы там не было ни унижения одних, ни самоотречения других; чтобы никто из их участников не таил своих мыслей о будущем и не страшился призраков прошлого, мы считаем, что презрение правительств друг к другу, пусть даже затаенное, плохо скрепляет взаимное уважение народов; словом, мы хотим, чтобы на лучезарных фронтонах зданий этих союзов высились мраморные статуи, а не идолы, слепленные из грязи.

Мы хотим договоров за подписью Джорджа Вашингтона, а не наспех сфабрикованных фальшивок за подписью Бонапарта.

Союзы, подобные тому, который мы видим сейчас, мы считаем гибельными для обоих участников, для тех двух народов, которыми мы восхищаемся и которые нам дороги, даже для обоих правительств, хотя о них-то, правда, мы беспокоимся меньше всего. Так ли уж хорошо известно, чего хотят здесь, так ли уж хорошо известно, что предпримут там? На наш взгляд, каждая из сторон в сущности не очень-то доверяет другой, и резонно; одной из них мы скажем, что у купца всегда на уме выгодная торговая сделка, а другой – что у предателя всегда на уме предательство.

Все ли понятно теперь?

Насколько нас не трогает наспех состряпанный союз, настолько нас волнует происходящая ныне война. Да, мы в неизъяснимом волнении, с надеждой и одновременно с тревогой следим за этой последней авантюрой монархии, за этой безрассудной распрей из-за какого-то ключа, которая уже поглотила не один миллион золота и тысячи человеческих жизней. Война, в которой интриги важнее битв, в которой турки выказывают все большую храбрость, Второе декабря – все большую подлость, Австрия – все большую робость перед Россией; война, убивающая без орудийных залпов, – ведь наши храбрые солдаты, пришедшие из мастерских и хижин, гибнут – увы! – бесславно, и трупы этих страдальцев даже не окружены печальным ореолом смерти на поле брани; война, где до сих пор, кроме чумы, не побеждал никто, где бюллетени издавал только тиф и лишь холера может похвастать Аустерлицем; война темная, запутанная, мятущаяся, полная попятных движений, роковая; война столь таинственная, что ее не понимают даже те, кто ее ведет, – так сильно в ней вмешательство провидения; грозная загадка, которую в своем ослеплении задали монархи и разгадать которую может только революция!

Сегодня, в этот час, в ту самую минуту, когда я говорю, развертываются последние перипетии трагической борьбы; позор, постигший нас на Черном море, – очевидно, отзвук полного разгрома на Балтийском море; а поскольку, что ни говорите, такие народы, как Англия и Франция, не могут бесконечно и безнаказанно подвергать себя унижениям, развязку пытаются ускорить, идут на рискованный шаг. Граждане! Эта война не выдала свою тайну под Кронштадтом, раскроет ли она ее под Севастополем? Кто падет? Кто отслужит благодарственный молебен? Этого никто еще не знает. Но помните, изгнанники: что бы ни произошло, как бы ни обернулись события, деспотизм рушится и, рушась, раздавит либо Николая, либо Бонапарта. Это – я повторяю слова, которые сказал год назад, – это конец смертных мук Европы. Удар, наносимый в эту минуту, неизбежно вызовет спустя недолгое время падение одного из императоров – либо сибирского, либо кайенского, то есть обоих, ибо, валясь наземь, одна из двух подпор виселицы народов не может не увлечь за собой другую.

А что же тем временем делают оба деспота? Они улыбаются в бездумном спокойствии, упиваясь жалким всемогуществом человеческим. Они улыбаются грозному будущему! Они дремлют, убаюканные чудовищной, уродливой беспредельностью своего самодовольного полновластия; им даже не приходит фантазия приобрести ту незавидную личную славу, которая так легко достается монархам; их даже не заботят мучения исстрадавшихся масс, которые они именуют своими армиями. В то время как в угоду им и по их вине тысячи людей умирают на смрадных подстилках в холерных бараках; в то время как пылает Варна, дымится подожженная снарядами Одесса, горит на севере Кола, на юге Сулина, на Силистрию градом сыплются ядра и бомбы; в то время как в ответ на жестокости, учиненные в Синопе, совершаются зверства в Бомарзунде; в то время как взрываются пороховые башни, корабли, объятые огнем, гибнут в пучине, а покойницкие русских госпиталей завалены трупами; в то время как войска идут форсированным маршем по Добрудже, в то время как в Костенджи на них обрушиваются неслыханные бедствия, а на смертоносной стоянке в Карвалыке целые полки тают и гибнут, – что делают оба царя? Один наслаждается прохладой в летнем своем дворце, другой наслаждается морскими купаниями в Биаррице.

Нарушим этот сладостный покой.

О народы! Над сложными комбинациями, над интригами и сговорами, над происками дипломатов, над войнами, над всеми животрепещущими вопросами – турецким, греческим, русским, над всем тем, что делают или мечтают сделать монархи, – над всем этим кружат преступления.

Не дадим заглушить клич протеста, призывающий к возмездию; не дадим отвлечь нас от нашей великой цели. Все еще нужно твердить: Нерон здесь! Говорят, поколения быстро забывают. Так слушайте же! Жертвы произвола требуют от нас, мученики из глубины могил взывают к нам: во имя святости права, во имя чистоты совести человеческой – воскресим горестные воспоминания и будем без устали бередить эти раны в памяти всех и каждого!

О народы! Наш долг – неумолчно повторять грозный, мрачный обвинительный акт! В настоящее время самодержцы и тираны торжествуют на всем европейском континенте. Они засыпали картечью Палермо, засыпали картечью Брешию, Берлин, Вену, Париж; они учиняли расстрелы в Анконе, расстрелы в Болонье, расстрелы в Риме, расстрелы в Араде, расстрелы в Венсенне, расстрелы на Марсовом поле; они поставили виселицу в Пеште, эшафот в Милане, гильотину в Беле; они оборудовали плавучие тюрьмы, заполнили одиночные камеры, битком набили узниками казематы, снова использовали давно уже пустовавшие «каменные мешки»; они превратили пустыню в каторжную тюрьму; они призвали к себе на помощь снега Тобольска, лихорадку Ламбессы, тиф, свирепствующий на островке Мэр; они конфисковали, разоряли, секвестрировали, отбирали; они изгоняли, высылали, ссылали, под стражей отправляли людей на чужбину, разлучали их с родиной; и когда все это было сделано, когда они наступили пятой на грудь человечества и услышали его предсмертный хрип, они радостно воскликнули: «Кончено!»

А сейчас они веселятся на банкете в огромном зале. Вот они – победители, упоенные удачей, всемогущие; у каждого на голове корона, лавровый венок вокруг чела; это роскошный свадебный пир. Здесь сочетаются браком монархия и бандитизм, королевская власть и убийство из-за угла, божественное право и лживая присяга, все то, что они именуют августейшим, со всем тем, что мы называем гнусным; отвратительный и пышный союз; у подножья их тронов гремят фанфары; все измены и все подлости поют свадебную песнь. Да, деспоты торжествуют; да, деспоты ликуют; да, они и их приспешники, они и их сообщники, они и их придворные угодники, они и их придворные угодницы – все они горды, счастливы, довольны, сыты, раскормлены, все кичатся своей мишурной славой, – но что все это перед лицом извечной справедливости? Угнетенные народы, час возмездия близок! Присмотритесь к этому празднеству поближе: горят все лампионы и все люстры, неумолчно гремит оркестр, везде блестит золото, сверкают брильянты, колышутся плюмажи; холуи в парадных мундирах, холуи в сутанах, холуи в судейских мантиях простираются ниц; монархи, облаченные в пурпур, хохочут и поздравляют друг друга; но говорю вам – час пробьет; уже в глубине зала сгущается мрак, и – вы видите? – из этого грозного мрака позади пиршественных столов встает Революция, вся израненная, но живая, с печатью на устах, но страшная, и неотрывно глядит на вас, народы! Она простирает вперед свои окровавленные руки и грозно колышет над головами пирующих священные лоскуты – обрывки саванов погибших борцов!

ВОСТОЧНАЯ ВОЙНА
29 ноября 1854 года

Изгнанники!

Славная годовщина, которую мы празднуем сегодня, воскрешает в наших сердцах память о Польше; положение в Европе заставляет нас думать о ней в связи с современными событиями.

В каком смысле? Попытаюсь сказать вам об этом.

Но сперва рассмотрим это положение.

При той остроте, которую оно приобрело сейчас, и перед лицом предстоящих решающих событий необходимо точно установить факты.

Прежде всего покончим с неким заблуждением, почти всеобщим.

Благодаря темной пелене, которую французское правительство коварно набросило на возникновение этого дела, а английское правительство услужливо сгустило, сейчас в Англии, как и во Франции, зачинщиком Восточной войны, великого бедствия, постигшего весь континент, обычно объявляют императора Николая. Это ошибка. Восточная война – преступление, но в этом преступлении повинен отнюдь не Николай; у него их и без того хватает. Восстановим истину.

Выводы сделаем потом.

Граждане! Второго декабря 1851 года – ведь нужно всегда обращаться к этой дате, и покуда господин Бонапарт у власти, все события неизменно будут возникать из этого ужасного источника и все события, каковы бы они ни были, будут пропитаны его ядом и, следовательно, пагубны, отравлены, тлетворны, – итак, второго декабря господин Бонапарт сделал то, что всем вам известно. Он совершил преступление, воздвиг на нем трон и уселся на этот трон. Шиндерханнес объявил себя Кесарем; но Кесарю нужен Петр. Когда становишься императором, согласие народа не много значит; важно другое – согласие папы. Быть клятвопреступником, изменником, убийцей – еще не все: нужно вдобавок быть помазанным на царство. Бонапарт Великий был коронован папой. Бонапарт Малый захотел того же.

Весь вопрос был в том, согласится ли папа.

Императорского адъютанта, некоего де Котта, человека, вхожего в церковные круги, послали к Антонелли, этому Консальви нашего времени. Адъютант не достиг большого успеха. Пий VII освятил миропомазанием Маренго; Пий IX не решался освятить им бульвар Монмартр. Смешать с этой кровью и грязью древнее римское миро – дело серьезное. Папа состроил брезгливую мину; Бонапарт в затруднении. Что делать? К чему прибегнуть, чтобы уломать Пия IX? Как улещают девку? Как улещают папу? Подносят подарок. Вот как делается история.

Изгнанник Бьянки.Вот каковы нравы церкви!

Виктор Гюго (прерывая свою речь).Вы правы. Давно уже Иеремия крикнул Иерусалиму, давно уже Лютер крикнул Риму: «Блудница!» (Продолжает свою речь.)Итак, господин Бонапарт решил сделать подарок господину Мастаи.

Какой подарок?

В этом – разгадка всей авантюры.

Граждане, в настоящее время мы имеем двух пап – папу католического и папу православного. Православный папа, именуемый также царем, давит на султана мощью всей Российской империи. Но властвуя над Иудеей, султан тем самым владеет гробом господним. Обратите внимание на это обстоятельство. На протяжении столетий обе церкви, православная и католическая, стремятся получить свободный доступ к этому гробу, чтобы совершать там богослужение, но не рядом, в братском согласии, а на основе вытеснения одного вероисповедания другим: либо православных – латинянами, либо латинян – православными. Перед лицом этих противоположных домогательств – какую позицию занимал ислам? Он поддерживал равновесие между враждующими сторонами, то есть держал врата закрытыми и не давал доступа к гробу господню ни православному кресту, ни католическому, ни Москве, ни Риму. Великое огорчение, особенно для римского папы, притязающего на главенство. Следовательно, рассматривая вопрос в принципе и независимо от личности господина Бонапарта, какой подарок нужно сделать папе римскому, чтобы убедить его помазать на царство и короновать первого попавшегося бандита? Задайте этот вопрос Макьявелли, он ответит: «Нет ничего проще. Склонить иерусалимские весы в сторону Рима, положить конец унизительному равенству православного и католического креста у гроба господня, дать западной церкви попрать восточную, открыть святые врата для одной и закрыть их для другой, унизить православного папу, словом – дать ключ от гроба господня папе римскому».

Вот что ответил бы Макьявелли. Вот что сообразил господин Бонапарт. Вот что он сделал. Вы помните – это называлось спором о святых местах.

Завязали интригу. Сначала втайне. Константинопольский агент господина Бонапарта, де Лавалетт, явился к султану и от имени своего повелителя потребовал, чтобы ключ от гроба господня был вручен папе римскому. Слабовольный султан, смущенный этим требованием, терзаемый опасением, что гибель ислама близка, метался из стороны в сторону, страшась Николая, страшась Бонапарта, не зная, какого императора слушаться; в конце концов он не устоял и отдал ключ. Бонапарт поблагодарил, Николай рассердился. Православный папа послал в сераль своего полномочного легата Меншикова, который явился туда с хлыстом в руке. В возмещение за ключ, отданный господину Бонапарту для папы римского, он потребовал нечто более существенное – уступки султаном едва ли не всей оставшейся ему суверенной власти. Султан ответил отказом. Франция и Англия поддержали его. Остальное вы знаете. Вспыхнула Восточная война.

Вот факты.

Воздадим кесарю кесарево, и пусть не достанется Николаю то, что принадлежит Второму декабря. Все произошло из-за того, что Бонапарт непременно хотел быть помазанным на царство. Отсюда все дальнейшее – и тяжба о святых местах и спор о ключе.

Результаты этого спора налицо.

Сейчас в Малой Азии, на Аландских островах, на Дунае, на Черной речке, на Белом и Черном морях, на севере и на юге города, еще несколько месяцев назад процветавшие, обращаются в пепел и прах.

Сейчас сожжен Синоп, сожжен Бомарзунд, сожжена Силистрия, сожжена Варна, сожжена Кола, пылает Севастополь. Сейчас французы, англичане, турки, русские – тысячами, а скоро их будут сотни тысяч – убивают друг друга на востоке, среди дымящихся развалин. Араб приходит с Нила затем, чтобы его убил татарин, пришедший с Волги; казак приходит из степей затем, чтобы его убил шотландец, пришедший с гор. Батареи одних громят батареи других, пороховые погреба взлетают на воздух, рушатся бастионы, обваливаются редуты, пушечные ядра пробивают суда; в траншеях – солдаты под градом бомб, на бивуаках – под ливнями. Вместе с картечью тиф, чума и холера косят осаждающих и осажденных, поражают лагери, флоты, гарнизоны, город, где терпит смертную муку гражданское население – старики, женщины, дети. Снаряды сыплются на госпитали. В одном из госпиталей вспыхивает пожар, и бюллетень сообщает, что две тысячи раненых «сгорели заживо». Бури тоже делают свое дело, благо сейчас их время. Турецкий фрегат «Багира» гибнет в пути, двухпалубный египетский корабль «Абад-и-Джихад» с экипажем в семьсот человек тонет неподалеку от Энияды, порывы ветра сносят мачты кораблей, неприятель пускает ко дну винтовой пароход «Принц», фрегат «Нимфа морей» и еще четыре военных корабля. «Сан-Парейль», «Самсон», «Агамемнон» во время шторма разбиваются о подводные камни. «Ретрибюшен» спасается тем, что пушки сбрасывают в море; вооруженный ста орудиями «Генрих IV» гибнет вблизи Евпатории; вестовое судно «Плутон» теряет оснастку, тридцать два битком набитых людьми транспорта выбрасываются бурей на берег и бесследно исчезают. На суше бои день ото дня становятся более ожесточенными; русские прикладами добивают раненых; к концу дня груды мертвых и умирающих мешают пехоте маневрировать. Вечером вид поля битвы приводит полководцев в содрогание. Трупы англичан и французов так тесно сплетены с трупами русских, словно они зубами впились друг в друга. «Я никогда не видел ничего подобного!»– воскликнул старый лорд Раглан, – а он видел Ватерлоо! И ведь это еще не предел; сообщают, что против злосчастного города будут применены «новые средства», которые держатся про запас и одна мысль о которых вызывает ужас. Истребление – вот боевой клич этой войны. В одной только пресловутой траншее гибнет по сто человек в день. Рекой льется кровь человеческая; река крови при Альме, река крови под Балаклавой, река – под Инкерманом. 20 сентября убито пять тысяч человек, 25 октября – шесть тысяч, 5 ноября – пятнадцать тысяч. И это еще только начало! Посылают армии, они тают. Ну что ж! Шлите другие! Луи Бонапарт повторяет бывшему генералу Канроберу бессмысленные, нелепые слова, сказанные Филиппом IV Спиноле: «Маркиз, возьми Бреду!»Вчера Севастополь был раной, сегодня он – гнойная язва, завтра станет раковой опухолью, и эта опухоль пожрет Францию, Англию, Турцию и Россию. Вот она, Европа королей! О будущее! Когда же ты дашь нам Европу народов?

Я продолжаю.

После каждого сражения на судах перевозят раненых; от этих перевозок нас бросает в дрожь. Я приведу только те цифры, которые мне известны, а я не знаю и десятой доли всех данных: четыреста раненых на «Панаме», четыреста сорок девять на «Коломбо», тащившем за собой на буксире два судна, тоже груженных ранеными, о численности которых у меня нет сведений; далее – четыреста семьдесят человек на «Вулкане», полторы тысячи на «Кенгуру». Людей, раненных в Крыму, перевязывают в Константинополе. Двести морских миль – неделя от ранения до перевязки. В пути, на море, запущенные раны становятся ужасными. Изувеченные люди, которых на корабле оставляют без врачебной помощи, без всякого ухода, лежат вповалку и видят своими глазами, как черви, зловещие обитатели могил, выползают из их разорванных ног, из вдавленных ребер, из расколотых черепов, из развороченных внутренностей; и среди этой жуткой кишащей нечисти раненые гниют заживо, прежде чем испустить дух в смрадных трюмах госпитальных судов, в этих огромных общих могилах, битком набитых умирающими, которых пожирают черви.

Я ничуть не преувеличиваю. Вот английские газеты – газеты, поддерживающие министерство. Прочтите сами. (Оратор потрясает связкой газет.)Да, повторяю, в пути – никакой помощи. Четыре хирурга на «Вулкане», четыре на «Коломбо» – это на девятьсот девятнадцать умирающих.

Что до турок, им вообще не делают перевязок. Пусть обходятся как могут!

Да, я знаю – я отъявленный демагог, жаждущий крови, но я предпочел бы, чтобы в Булонском лагере было меньше ящиков с освященными образками, а в крымских лагерях больше врачей.

Я продолжаю.

В Европе, в Англии, во Франции – война ужасающим образом даст себя знать. Банкротства следуют за банкротствами, вся деловая жизнь замерла, торговля при последнем издыхании, промышленность гибнет. Безумства войны становятся явными, трофеи предъявляют счет. Если вычислить стоимость одних только операций на Балтийском море, то окажется, что каждый из двух тысяч русских пленных, вывезенных из Бомарзунда, обошелся Франции и Англии в триста тридцать шесть тысяч франков. Во Франции – нищета. Чтобы уплатить налоги, крестьянин продает свою корову; чтобы питать войну, он отдает в солдаты своего сына, плоть от плоти своей! Как этот солдат называется, вы знаете, – имя ему дал дядя Луи Бонапарта. Каждый режим видит человека под своим углом зрения. Республика говорит: плоть от плоти народа. Империя говорит: пушечное мясо.

Голод довершает нищету. Воюют с Россией, поэтому привоз зерна из Одессы прекратился и не хватает хлеба. В народе под пеплом тлеет мятежный дух Бюзансе; искры его вспыхивают то здесь, то там. В Булони – голодный бунт, подавленный жандармами; в Сен-Брие женщины, дойдя до отчаяния, рвут на себе волосы, ножницами вспарывают кули с зерном. Один рекрутский набор следует за другим, один заем – за другим. В нынешнем году взяли в солдаты сто сорок тысяч человек, и это лишь начало! Вслед за полками в бездонной пропасти гибнут миллионы франков. Кредит тонет вместе с кораблями. Вот каково положение вещей.

Все это идет от Второго декабря.

Мы, изгнанники, чьи сердца обливаются кровью при мысли о всех ранах нашей родины и о всех страданиях человечества, мы с возрастающей тревогой взираем на это страшное положение. Так будем же твердить, повторять, вопить, пусть весь мир знает и отныне уже не забудет; я сейчас доказал это с фактами в руках, это непреложная истина, история подтвердит ее, и никто, решительно никто, кто бы он ни был, не сможет это опровергнуть – все идет от Второго декабря.

Отбросьте интригу, именуемую спором о святых местах, отбросьте ключ, отбросьте блажь миропомазания, отбросьте подарок папе, отбросьте Второе декабря, отбросьте господина Бонапарта – и нет более Восточной войны!

Да, два флота, самые мощные, какие только есть во всем мире, унижены, разгромлены; да, храбрая английская кавалерия истреблена; да, эти горные львы, шотландцы в серых мундирах, да, наши зуавы, наши спаги, наши венсенские стрелки, наши несравненные, невозместимые африканские полки изрублены, искрошены, уничтожены; да, эти ни в чем не повинные народы – наши братья, ибо нет для нас чужеземцев – перебиты; да, среди множества других принесены в жертву старый генерал Кэткарт и молодой капитан Нолэн, гордость английского офицерства; да, клочья мозга и внутренностей, вырванные шрапнелью и раскиданные во все стороны, висят в кустарнике вблизи Балаклавы, прилипают к стенам Севастополя; да, ночью поля сражений, усеянные умирающими, воют, как дикие звери; да, после побоища луна освещает страшную инкерманскую бойню, где среди мертвецов блуждают, с фонарем в руках, женщины, разыскивая своих мужей и братьев, совсем как те, другие женщины, которые три года назад, в ночь с 4 на 5 декабря, осматривали один за другим трупы, лежавшие на бульваре Монмартр; да, эти бедствия захлестнули Европу; да, эта кровь, вся эта кровь льется в Крыму; да, эти вдовы плачут, да, эти матери ломают руки, потому что господину Бонапарту, убийце Парижа, угодно, чтобы миропомазание над ним совершил и на царство его благословил господин Мастаи, душитель Рима!