Текст книги "Дела и речи"
Автор книги: Виктор Гюго
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 57 страниц)
Редактору газеты «Эндепанданс бельж»
Брюссель, 26 мая 1871
Милостивый государь!
Я протестую против заявления бельгийского правительства, касающегося побежденных парижан.
Что бы ни говорили и что бы ни делали, эти побежденные являются политическими деятелями.
Я не был с ними.
Однако я приемлю принципы Коммуны, хотя и не одобряю ее руководителей.
Я решительно высказался против их действий: закона о заложниках, репрессий, произвольных арестов, нарушений свободы, запрещения газет, грабежей, конфискаций, разрушений, уничтожения Вандомской колонны, посягательств на право и нападок на народ.
Их насилия возмущали меня; в равной мере меня возмутили бы сейчас неистовства противоположной партии.
Уничтожение колонны является преступлением против народа. Разгром Лувра был бы преступлением против цивилизации.
Но дикие поступки, совершаемые бессознательно, не могут рассматриваться как злодеяния. Безумие – это болезнь, а не преступление.
Разрушение колонны было для Франции печальным событием; разрушение Лувра повергло бы в вечный траур все народы.
Но колонна будет восстановлена, а Лувр спасен.
Сегодня Париж вновь взят. Национальное собрание победило Коммуну. Кто вызвал события 18 марта? Национальное собрание или Коммуна? Кто из них подлинный виновник? Об этом скажет история.
Пожар Парижа – чудовищное преступление; но не было ли здесь двух поджигателей? Подождем судить об этом.
Я никогда не мог понять Бильорея, а Риго не только удивлял, но и возмущал меня; но расстрелять Бильорея – преступление; но расстрелять Риго – преступление.
Коммунар Жоаннар и его солдаты, приказавшие расстрелять пятнадцатилетнего мальчика, – преступники; но преступниками являются и депутаты Национального собрания, которые приказывают расстрелять Жюля Валлеса, Боске, Паризеля, Амуру, Лефрансе, Брюне и Домбровского.
Не будем возмущаться действиями только одной стороны. Слишком очевидны преступные действия как агентов Национального собрания, так и сторонников Коммуны.
Во-первых, смертная казнь отвратительна для всех цивилизованных людей; во-вторых, казнь без суда – бесчестна. Первая уже не входит в арсенал права, вторая никогда в него не входила.
Сначала разберитесь в деле, потом выносите приговор, а затем уж приводите его в исполнение. Тогда я мог бы порицать, но не клеймить, – вы действовали по закону.
Но если вы умерщвляете без суда, вы – убийцы.
Возвращаюсь к бельгийскому правительству.
Бельгийское правительство напрасно отказало коммунарам в убежище.
Закон допускает такой отказ, но право запрещает его.
Я, пишущий эти строки, руководствуюсь принципом: право выше буквы закона – pro jure contra legem.
Право убежища – древнее право. Это священное право несчастных.
В средние века церковь предоставляла убежище даже отцеубийцам.
Что касается меня, то я заявляю нижеследующее:
Я предлагаю побежденным убежище, в котором им отказывает бельгийское правительство.
Где? В Бельгии.
Я оказываю Бельгии эту честь.
Я предлагаю убежище в Брюсселе.
Предлагаю убежище в доме № 4 на площади Баррикад.
Пусть побежденный, бежавший из Парижа, пусть любой из участников объединения, именуемого Коммуной, в избрании которого Париж принял очень незначительное участие и которого я лично никогда не одобрял, пусть любой из этих людей, будь то даже мой личный враг – тем более, если это мой личный враг, – постучится ко мне в дверь; я ему открою. В моем доме он будет неприкосновенен.
А что, если я окажусь вдруг на положении иностранца в Бельгии? Нет, я не верю этому. Я чувствую себя братом всех людей и гостем всех народов.
Как бы то ни было, изгнанник-коммунар будет принят в моем доме, побежденный найдет приют у изгнанника – сегодняшний побежденный у вчерашнего изгнанника.
Я не колеблясь скажу: оба они заслуживают уважения.
Слабый оказывает покровительство слабому.
Пусть человек, объявленный вне закона, войдет в мол дом. Пусть кто-нибудь попробует изгнать его оттуда.
Я говорю сейчас о политических деятелях.
Если ко мне в дом явятся, чтобы арестовать бежавшего коммунара, пусть арестуют меня. Если его выдадут французским властям, я последую за ним. Я сяду вместе с ним на скамью подсудимых, и среди поборников права, рядом с коммунаром, побежденным Национальным собранием Версаля, увидят республиканца, изгнанного Бонапартом.
Я выполняю свой долг. Принцип прежде всего.
И еще несколько слов.
Можно с уверенностью сказать, что Англия не выдаст бежавших коммунаров.
Зачем же ставить Бельгию ниже Англии?
Слава Бельгии в том, что она является убежищем. Не отнимайте у нее этой славы.
Защищая Францию, я защищаю Бельгию.
Правительство Бельгии будет против меня, но бельгийский народ будет на моей стороне.
Что бы ни случилось, совесть моя будет чиста.
Примите, милостивый государь, уверения в моих лучших чувствах.
Виктор Гюго.
Редактору газеты «Эндепанданс бельж»
Брюссель, 1 июня 1871 года
Сударь!
Я только что прочел отчет о заседании палаты. Я благодарю красноречивых людей, которые защищали – не меня, так как я ничто, а правду, которая превыше всего. Что же до распоряжения правительства, касающегося меня, то я предпочел бы обойти его молчанием. Высланный должен быть снисходительным. Я должен, однако, ответить на два замечания – замечание министра и замечание бургомистра. Министр, г-н д'Анетан, согласно отчету, находящемуся перед моими глазами, огласил запись какой-то беседы, «подписанной мною».Подобная запись мне не предъявлялась, и я ничего не подписывал. Бургомистр, г-н Анспах, сказал относительно рассказа о событиях, написанного моим сыном: «Это сказки».Между тем рассказ этот является чистейшей правдой, в нем ничего не преувеличено, а скорее даже смягчено. Г-н Анспах не мог этого не знать. Вот в каких выражениях я сообщил об этих событиях полицейским чиновникам, явившимся ко мне: «Этой ночью один дом, а именно мой дом, в котором живут четыре женщины и двое маленьких детей, подвергся неистовому нападению какой-то банды. Бандиты угрожали смертью, камнями разбивали окна, пытались вскарабкаться по стене и выломать дверь. Налет начался в половине первого ночи и закончился в четверть третьего, на рассвете. Такие вещи можно было увидеть лет шестьдесят тому назад в Шварцвальде; сегодня они происходят в Брюсселе».
Этот налет – циничнейшее преступление. Королевскому прокурору следовало прийти в мой дом в шесть часов утра; следовало немедленно в юридическом порядке установить на месте картину преступления; следовало тут же начать судебное расследование; следовало немедленно получить показания пяти свидетелей: трех служанок, вдовы г-на Шарля Гюго и мои. Все это не было сделано. Не пришел ни один представитель следственной власти, не была произведена предписываемая законом проверка повреждений, не был составлен протокол. Завтра почти все следы нападения исчезнут, а свидетели разъедутся; намерение закрыть на все глаза в данном случае очевидно. Оглохшая полиция, ослепшее правосудие. Не пожелали получить в юридическом порядке ни одного свидетельского показания, а главного свидетеля, которого прежде всего надо было бы позвать и выслушать, высылают.
Сказав все это, я уезжаю.
Виктор Гюго.
Господам Кувреру, Дефюиссо, Демеру, Гильери, Жотрану – представителям бельгийского народа
Люксембург, 2 июня 1871
Господа!
Я считаю своим долгом поблагодарить вас: не от своего имени, ибо в столь важных вопросах роль моя ничтожна, а во имя права, которое вы хотели отстоять, и во имя правды, которую вы хотели выяснить. Вы поступили как справедливые люди.
Я глубоко тронут предложением предоставить мне убежище, которое сделал в благородных и прекрасных словах красноречивый инициатор запроса г-н Дефюиссо. Я им не воспользовался. Чего доброго, каменный дождь двинулся бы вслед за мной, а я вовсе не желал бы, чтобы он обрушился на дом г-на Дефюиссо.
Я покинул Бельгию. Все хорошо.
Что же касается самого факта, то он очень прост.
Осудив преступления Коммуны, я счел своим долгом осудить и преступления реакции. Мое одинаковое отношение к обеим сторонам не понравилось.
Нет ничего более неясного, чем политические вопросы, осложненные вопросами социальными. Эта неясность, требующая исследования и иногда смущающая историю, служит защитой побежденным всех партий, каковы бы они ни были; она их оберегает – в том смысле, что она требует изучения. Во всяком случае поражения надо разобраться. Так я думал. Расследуем, прежде чем судить, и особенно прежде чем осуждать, и особенно прежде чем казнить. Я считал этот принцип бесспорным. Но оказывается, куда лучше сразу же убивать.
Я думал, что бельгийское правительство, учитывая положение, в котором находится Франция, оставит свою границу открытой, сохранит за собой право проверки, нераздельно связанное с правом убежища, и не станет выдавать всех беженцев без разбора французской реакции, которая всех их без разбора расстреливает.
И к наставлению я присоединил пример, заявив, что я лично желаю сохранить за собой право предоставлять убежище в своем доме и что, если даже об убежище будет молить мой враг, я открою ему свою дверь. За это на меня сначала произвели ночное нападение 27 мая, а затем выслали из страны. Эти два факта находятся во взаимной связи. Один дополняет другой; второе действие оправдывает первое. Будущее рассудит.
Не в этом горе, я без особого труда перенесу высылку. Быть может, это хорошо, что в течение всей моей жизни мне приходилось всегда быть немного гонимым.
Впрочем, я по-прежнему не намерен смешивать бельгийский народ с бельгийским правительством, и, считая для себя честью длительное гостеприимство, оказанное мне Бельгией, я прощаю правительство и благодарю народ.
Виктор Гюго.
Редактору газеты «Эндепанданс белъж»
Люксембург, 6 июня 1871
Милостивый государь!
Разрешите мне восстановить факты.
25 мая г-н Анетан от имени бельгийского правительства заявил:
«Я могу заверить палату, что правительство Бельгии сумеет выполнить свой долг с величайшей твердостью и величайшей бдительностью; оно использует полномочия, находящиеся в его распоряжении, чтобы не допустить вторжения на бельгийскую землюлюдей, которые едва ли заслуживают такого наименования и должны быть изгнаны из пределоввсех цивилизованных государств. (Горячее одобрение на всех скамьях.)
Это не политические эмигранты;мы не можем считать их таковыми».
Это означает, что граница закрыта. Это – отказ от проверки.
Вот против чего я протестовал, заявляя, что надо было подождать, прежде чем осуждать,и что, если правительство упразднит право убежища в Бельгии, я лично сохраню его в моем доме.
Я написал свой протест 26-го, он был опубликован 27-го, а 27-го ночью на мой дом было совершено нападение; 30-го я был выслан.
31 мая г-н д'Анетан сказал:
«Каждый случай будет рассматриваться особо, и если чьи-либо поступки не подпадут под действие закона, то закон не будет применен. Правительство хочет только выполнения закона».
Но ведь это означает открытую границу. Это означает, что принимается принцип проверки, а это именно то, о чем я просил.
Кто же заговорил иным языком? Разве я? Нет, это сделал бельгийский министр.
25-го он закрывает границу, 27-го я протестую, а 31-го он снова открывает границу.
Он меня выслал, но послушался меня.
Убежище, на которое имеют право побежденные политические деятели, я потерял для себя, но выиграл для них.
Это меня удовлетворяет.
Примите, сударь, уверения в моих лучших чувствах.
Виктор Гюго.
Из этого сборника фактов и документов, которые я не задумываясь довожу до всеобщего сведения, вытекает следующее:
После девятнадцатилетнего (без трех месяцев) отсутствия я вернулся в Париж 5 сентября 1870 года; на протяжении пяти месяцев, пока длилась осада, я прилагал все усилия, чтобы содействовать обороне и поддерживать единство перед лицом врага; я оставался в Париже до 13 февраля; 13 февраля я уехал в Бордо; 15-го я занял место в Национальном собрании; 1 марта я выступил против мирного договора, который стоил нам двух провинций и пяти миллиардов; 2-го я голосовал против этого договора; на собрании леворадикальной группы, 3 марта, я внес проект резолюции, принятый единогласно; если бы этот проект в надлежащий момент мог быть представлен в Национальное собрание и принят им, он установил бы постоянное представительство Эльзаса и Лотарингии в Собрании до того дня, когда эти провинции вновь станут французскими де-факто, как они остаются французскими по праву и по духу; в одиннадцатой комиссии, 6 марта, я рекомендовал Национальному собранию заседать в Париже и указал на опасность его отказа вернуться в столицу; 8 марта я выступил в защиту непризнанного и оскорбленного Гарибальди, а когда Собрание оказало мне честь обойтись со мною так же, как с ним, я, как и он, подал в отставку; 18 марта я привез в Париж прах моего сына, внезапно умершего 13 числа, и принес благодарность народу, который, находясь в то время в состоянии наивысшего революционного возбуждения, пожелал, однако, принять участие в похоронной процессии; 21 марта я выехал в Брюссель, чтобы выполнить свои обязанности опекуна двух сирот и произвести раздел имущества; находясь в Брюсселе, я выступил против Коммуны по поводу ее отвратительного закона о заложниках и провозгласил: «Никаких репрессий!»; я напомнил Коммуне о принципах и защищал свободу, право, разум, неприкосновенность человеческой жизни; я защищал Вандомскую колонну от Коммуны и Триумфальную арку от Национального собрания; я призывал к миру и прекращению распрей, я с возмущением осуждал гражданскую войну; 26 мая, когда определилась победа Национального собрания, а бельгийское правительство объявило вне закона побежденных, тех самых людей, против которых я боролся, я потребовал для них права убежища и, подкрепляя свой совет личным примером, предложил им убежище в своем доме; 27 мая я подвергся ночному нападению у себя дома со стороны банды, в которую входил сын одного из членов бельгийского правительства; 29 мая я был выслан бельгийским правительством; итак, я исполнил свой долг, только свой долг, весь свой долг до конца; а кто выполняет свой долг, обычно оказывается в одиночестве; вот почему я был удивлен, узнав, что после того как в феврале, на выборах в Париже, я получил двести четырнадцать тысяч голосов, на выборах в июле за меня все же проголосовало пятьдесят семь тысяч человек.
Я глубоко этим растроган.
Я был счастлив, получив двести четырнадцать тысяч голосов. Я горжусь пятьюдесятью семью тысячами.
Виктор Гюго.
Вианден (Люксембург), июль 1871
ПАРИЖ
(ОКТЯБРЬ – ДЕКАБРЬ 1871)
РЕДАКТОРАМ ГАЗЕТЫ «РАППЕЛЬ»Париж, 31 октября 1871
Друзья мои!
«Раппель» снова будет издаваться. Вы просите меня, прежде чем я вернусь к своему уединению и безмолвию, написать несколько слов для этой газеты. Отважные борцы, готовящиеся вновь взяться за свое повседневное нелегкое дело – распространение истины, вы с полным основанием ожидаете от меня напутственного слова, с которым писатель-ветеран, отстранившийся от политических споров и непричастный к газетной борьбе, обязан обратиться к вечному воину, именуемому журналистом. Итак, я еще раз поднимаюсь на вашу трибуну, чтобы затем тотчас же сойти с нее и смешаться с толпой. Сегодня я еще говорю, в дальнейшем я буду только слушать.
Никогда еще обязанности писателя не были так серьезны, как в этот час.
В переживаемый нами момент необходимо сделать одно, только одно. Что именно?
Возродить Францию.
Возродить Францию. Ради кого? Ради самой Франции? Нет. Ради всего человечества. Угасший светильник никто не зажигает вновь ради самого светильника.
Его зажигают для тех, кто во мраке; для тех, кто в темном подземелье протягивает руки и ощупью пробирается вдоль непреодолимой стены, загораживающей выход; для тех, кому необходим проводник, луч света, тепло, мужество, уверенность в правильности избранного пути, лицезрение цели; Для тех, кому мрак застилает горизонт, мешает работать, преграждает дорогу, затемняет сознание; для тех, кто хочет ясно видеть и свои неудачи и свои победы. Светильник зажигают и для того, кто его погасил и при этом ослепил себя; и ради Германии нужно возродить Францию.
Да, ради Германии. Ибо Германия – раб, и Франция вернет ей свободу.
Свет несет освобождение.
Но чтобы возжечь светильник, чтобы возродить Францию, что нужно сделать? Как за это взяться?
Это и трудно и просто.
Нужно высечь искру.
Откуда?
Из души народа.
Эта душа никогда не умирает. Как все небесные светила, она подвергается затмениям, а затем, излучая ослепительное сияние, внезапно появляется вновь.
Величие Франции складывалось из двух элементов – величия материального и величия морального. Пострадало только ее материальное могущество, ее духовное могущество осталось непоколебленным. Можно отнять территорию, но не ореол; луч света нельзя обратить вспять. Цивилизация мало знакома с Берлином, она по-прежнему тяготеет к Парижу. После пережитых бедствий взглянем на результат. Франция сохранила одно – поддержку всех народов. Франция потеряла две провинции, но она удержала весь мир.
Это то же чудо, какое являли миру Афины и Рим. И объясняется оно одним драгоценным даром – Искусством. Быть страной высоких идеалов значит быть страной права; быть народом – носителем прекрасного значит быть народом – носителем истины.
Быть великаном – ничто, если не обладаешь великим духом. Турция была великаном, Россия – великан, Германская империя будет им; гиганты, сотканные из мрака; пресмыкающиеся исполины. Исполин с крыльями – это архангел. Франция выше всех потому, что она крылата и светозарна. Благодаря тому, что она – великая культурная нация, она стала великой революционной нацией. «Марсельеза», ее гимн, в то же время и ее шпага. Тысяча семьсот восемьдесят девятый год был бы немыслим без его предтечи – Энциклопедии. Вольтер подготовил появление Мирабо. Уберите Дидро – не будет и Дантона. Если бы в начале восемнадцатого века не дали развиться ростку, чье имя Руссо, в конце века как следствие не смог бы развиться другой росток, чье имя Робеспьер. Непостижимые связи, таинственные влияния, сочетания абстрактного и конкретного – все это может исследовать философ, военным трибуналам это неподсудно.
Итак, газета, как и писатель, имеет две функции – функцию политическую и функцию литературную. В сущности обе эти функции сливаются в одну, ибо без литературы нет и политики. Невозможно совершать революции, обладая дурным стилем. Ювенал оздоровил Рим, а Данте оплодотворил Флоренцию только потому, что они были великими писателями.
Поскольку вы позволяете мне изложить мои мысли на страницах вашей газеты, давайте же определим ее современные задачи так, как я их понимаю.
Девятнадцатый век, логический продолжатель дела французской революции, завязал с прошлым две битвы: одну – политическую, другую – литературную. Из этих двух битв исход первой, подверженной различным приливам и отливам, еще неясен; вторая битва – литературная – выиграна. Вот почему необходимо продолжать борьбу в политике и прекратить ее в литературе. Тот, кто завоевал победу, обязан умиротворять. Долг победителя – обеспечить мир.
Так установим же во имя торжества идей и прогресса мир в литературе. Мир в литературе положит начало миру в духовной сфере. Я считаю необходимым оказывать помощь всем дарованиям, поддерживать все проявления доброй воли, содействовать всем начинаниям, поощрять мужество одобрением, приветствовать молодые таланты, воздавать почести старикам, озаренным славой. Действуя таким образом, мы возвышаем Францию. Возвышать Францию – значит возрождать ее. Как я уже сказал, это великий долг.
Сказанное мною относится не к одной газете и не к какой-либо группе писателей; я отношу это ко всей литературе в целом. Настало время отказаться от распрей и решительно покончить с раздорами. Содружество! Братство! Согласие! Военная мощь Франции сломлена, но ее литературная мощь осталась незыблемой. Будем же уважать эту прекрасную часть нашей славы, которой завидует Европа.
Наше самоуничижение отвратительно. Им пользуется чужеземец. Наши усобицы и наши распри дают ему право нагло насмехаться над нами. Как! В то время как он нас увечит, мы царапаем друг друга! Он заставляет нас рыдать, а мы вызываем у него смех. Покончим с этим самообманом. Ни немцы, ни англичане не допускают подобных ошибок. Посмотрите, как они превозносят малейшие свои успехи. Даже будучи нищими, они объявят себя богачами. Нам же, поскольку мы действительно богаты, не к чему прибедняться. Там, где мы – победители, не будем скромничать, словно побежденные. Не будем играть на руку врагу. Ослепим его всем нашим светом. Не будем ни в чем умалять этот век великой литературы, который Франция с гордостью присоединяет к трем предыдущим. Он начался с блеском и продолжается со славой. Так скажем же об этом во весь голос. Отметим, к чести нашей родины, каждый успех, как нынешний, так и прежний. Быть добрыми друзьями – значит быть патриотами.
Когда я говорю это вам, столь благородным умам, я опережаю ваши собственные мысли. Заметьте, что, давая этот совет писателям, я остаюсь верным принципам всей своей жизни. В молодости я писал в оде, обращенной к Ламартину:
Хвалебный гимн всегда я пел другим поэтам,
И лавровым венкам, на главы их надетым,
Я не завидовал вовек.
Итак, мир в литературе! Но война в политике.
Разоружимся там, где мы можем разоружиться, чтобы лучше бороться там, где борьба необходима.
В настоящий момент республику атакуют в ее собственной стране, во Франции, три или четыре монархии. Все силы прошлого – королевское прошлое, теократическое прошлое, военное прошлое – вступили в рукопашную схватку с Революцией. Рано или поздно Революция победит. Будем добиваться, чтобы это случилось как можно раньше. Будем бороться. Приблизить час победы – немалое дело.
Возродим же Францию и в политическом отношений. Понятие «Франция» равнозначно понятию «свобода». Победоносная Революция создаст победоносную Францию.
Более всего угрожает Революции некое явление, искусственно вызванное, но серьезное, с которым нужно бороться в первую очередь, грозная опасность, реальная опасность, я сказал бы: почти единственная опасность – торжество закона над правом. Из-за этого пагубного явления Революция может оказаться в зависимости от произвола Собрания. В наши дни почти повсеместно можно видеть, как законодательство, распространяясь, извращает истину и справедливость. Закон подавляет право. Он подавляет право в вопросе о наказаниях, внося в него непоправимость; в вопросе о браке, внося в него нерасторжимость; в вопросе об отцовстве, уродуя, а подчас искажая его догмами римского права; в вопросе об образовании, не допуская, чтобы оно было бесплатным и, следовательно, равно доступным для всех; в вопросе об обучении, объявляя его добровольным, тогда как оно должно быть обязательным, ибо в данном случае право ребенка стоит выше прав отца; в вопросе о труде, извращая его суть крючкотворством; в вопросе о печати, закрывая доступ к ней беднякам; в вопросе о всеобщем избирательном праве, исключая из него женщину. Все это – серьезные нарушения порядка, преувеличение роли закона. Любое излишество в законе наносит ущерб праву.
Все правители, будь то суверенные Собрания или монархи, склонны к иллюзиям и легко им поддаются. Вспомним хотя бы иллюзии Собрания Бордо, которое затем стало Собранием Версаля, что еще не означает Собрания Парижа. Это Собрание, к которому я имею честь больше не принадлежать, памятуя о плебисците 8 мая, считало, что всеобщим голосованием можно добиться чего угодно. Оно ошибалось. В последнее время наблюдается стремление злоупотреблять плебисцитами. Непосредственное самоуправление народа, несомненно, является целью, к которой следует стремиться, но нужно остерегаться плебисцитов; прежде чем прибегать к ним, необходимо установить, что они собою представляют. Политика требует математического расчета, и нельзя пускать в ход какую-либо силу, не определив предварительно ее действия. Длина рычага зависит от массы тела, которое нужно сдвинуть. Так вот, плебисцит не может ни приподнять, ни переместить, ни перевернуть право. Право первично. Оно существовало и будет существовать вечно. Право появилось раньше народа, так же как нравственность появилась раньше нравов. Право порождает всеобщее голосование, всеобщее голосование порождает закон. Обратите внимание, какое огромное расстояние отделяет закон от права и сколь незначительно человеческое по сравнению с вечным. Все люди вместе не смогли бы создать ни одного права, а я, обращающийся сейчас к вам, участвовал за свою жизнь в составлении нескольких сот законов. Закон, прибегающий к всеобщему голосованию для того, чтобы уничтожить право, – то же, что сын, прибегающий к помощи отца для того, чтобы убить деда. Можно ли придумать нечто более чудовищное? А ведь именно об этом мечтают люди, воображающие, что можно поставить на голосование само существование республики, что можно придать результату сегодняшнего голосования гораздо большее значение, чем результату завтрашнего голосования, что можно в угоду минутному капризу отдельной личности отменить непререкаемое право человека.
В этот час обнажаются противоречия между законом и правом. Мятеж низменного против возвышенного в разгаре.
Что может быть более тягостным и тревожным для сознания, чем эти противоположные устремления права и закона! Право обращено в будущее, закон – в прошлое. Право выдвигает общественные проблемы, закон выдвигает политические уловки. Первые оттесняются, вторые поощряются, и каждую минуту происходят столкновения! Общественные проблемы, окутанные мглой, наталкиваются на политические уловки – этот сплошной мрак. И никакого решения! Что может быть страшнее?
К проблемам постоянным добавляются проблемы текущие; и первые и вторые неотложны. Роспуск Собрания; расследование мартовских событий, а также событий майских и июньских; амнистия. Сколько дела для писателя, и какая ответственность! Наряду с вопросами, полными угроз, вопросы, полные мольбы. Застенки, плавучие тюрьмы, женщины и дети, взывающие о помощи. Здесь мать, тут сыновья и дочери, там отец! Разбитые семьи, часть семьи ютится на чердаке, другая часть семьи томится в камере. О друзья мои! Необходима амнистия! Амнистия! Зима наступает! Необходима амнистия!
Будем же просить, молить, требовать амнистии. И это в интересах всех. Исцеление отдельного недуга влечет за собой исцеление всего организма; заживление раны на ноге устраняет лихорадку.
Следовательно, нужна немедленная амнистия! Амнистия прежде всего! В первую очередь необходимо наложить жгут на артерию. Объясним властям, что в этих вопросах быстрота действий служит показателем их умения управлять. И так уже слишком долго продолжаются колебания, а запоздалое милосердие вызывает чувство раздражения. Не дожидайтесь, пока давление всемогущего общественного мнения заставит вас дать амнистию! Даруйте амнистию добровольно, а не под нажимом силы, не теряйте времени. Если вы провозгласите амнистию сегодня, она возвеличит вас; если вы провозгласите ее завтра, она обернется против вас.
Посмотрите на мостовую – и она ратует за амнистию. Амнистии представляют собой очищение. Они всем приносят пользу.
Амнистия столь же благотворна для тех, кто ее дарует, сколь и для тех, на кого она распространяется. Тем она и замечательна, что несет благо для обеих сторон.
Друзья, плавучие тюрьмы пожирают людей. После стольких жертв я не могу взирать на новые жертвы.
Мы присутствуем сейчас при ужасном явлении – торжестве смерти. Считалось, что смерть побеждена. Считалось, что она побеждена в законодательстве, что она побеждена в дипломатии. Уже виднелся конец смертной казни и наемных армий. В 1793-м один год господства гильотины был грозным ответом на двенадцать столетий монархического правления, при котором свирепствовали виселица, колесование и четвертование; после революции можно было надеяться, что эшафот себя исчерпал. Затем наступила пятнадцатилетняя полоса сражений, и после Наполеона можно было надеяться, что с войнами покончено. Смертная казнь, давно отмененная в совести каждого человека, начала исчезать также из уголовных кодексов; двадцать семь правительств Старого и Нового Света упразднили ее; в законодательстве устанавливался мир, между нациями рождался дух согласия; судьи уже не осмеливались приговаривать людей к смерти на эшафоте, а короли не осмеливались обрекать народы на смерть в сражениях. Эти замечательные результаты были достигнуты усилиями поэтов, философов, писателей. Тайберны и Монфоконы низвергались в пропасть своего собственного позора, а Росбахи и Аустерлицы – в пропасть своей собственной славы. Прекратились убийства как посредством судебных приговоров, так и посредством войны; получил признание принцип неприкосновенности человеческой личности. Впервые за шесть тысяч лет люди стали дышать свободно. Гора, именуемая смертью, была сброшена с груди титана. Занималась эра подлинной цивилизации. И вдруг поднялся 1870 год со шпагой в правой и топором в левой руке. Вновь появилась смерть, этот страшный призрак, двуликий Янус, один лик которого – война, а другой – казнь. Раздался ужасный крик: «Мщение!» Иностранное нашествие и гражданская война вызвали к жизни бессмысленную жажду мести. Око за око, зуб за зуб, провинция за провинцию. Убийство в своих двух обличьях, сражении и резне, обрушилось сначала на Францию, а затем на народ; европейцы разработали проект – уничтожить Францию, а французы замыслили преступление – уничтожить Париж. Вот к чему мы пришли.
Так вместо утверждения, которого требует наш век, пришло отрицание. Эшафот, ставший смутным видением, превратился в реальность; война, являвшая собою призрак, стала необходимостью. Ее исчезновению препятствует угроза ее возрождения, в наши дни матери вскармливают своих детей для могилы; счеты между Францией и Германией не закончены – предстоит реванш; смерть питается смертью, в будущем будут убивать потому, что убивали в прошлом. Наблюдается роковое явление: в то время как вне страны распространяется идея реванша, внутри нее распространяется идея мщения. И исходит она, если хотите знать, от властей. Правда, в этом деле произошел прогресс: вместо того чтобы класть осужденных на доску эшафота, их ставят к стенке, гильотина заменена расстрелом. И вот все то, что казалось окончательно завоеванным, потеряно, чудовище, считавшееся побежденным, торжествует, меч властвует в обоих своих видах – топора в руках палача и шпаги в руках солдата; таким образом, в этот зловещий момент, когда торговля хиреет, когда промышленность приходит в упадок, когда труд замирает, когда свет гаснет, когда жизнь угасает, в этот момент только одна смерть полна жизни.
