Текст книги "Дела и речи"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 57 страниц)

1854

ПИСЬМО ЛОРДУ ПАЛЬМЕРСТОНУ

Милостивый государь!

Я хочу довести до вашего сведения ряд фактов, которые совершились за последние годы на острове Джерси.

Пятнадцать лет тому назад Калио, убийца, был приговорен к смерти и помилован. Восемь лет тому назад Тома Николь, убийца, был приговорен к смерти и помилован. Три года тому назад, в 1851 году, Жак Фуке, убийца, был приговорен к смерти и помилован. Для всех этих преступников смертная казнь была заменена ссылкой. Чтобы добиться помилования, во всех этих случаях достаточно было петиции жителей острова.

Добавлю к этому, что в 1851 году Эдуард Карлтон, который убил свою жену при ужасающих обстоятельствах, тоже был приговорен только к ссылке.

Вот что произошло за последние пятнадцать лет на острове, с которого я вам пишу.

Следствием этих знаменательных фактов было уничтожение основания виселицы на старом лобном месте в Сент-Элье; сейчас на Джерси нет палача.

Теперь оставим Джерси и обратимся к Гернсею.

Тэпнер, убийца, поджигатель и вор, был приговорен к смертной казни. В настоящее время, милостивый государь, – в случае надобности только что приведенных мною фактов будет достаточно, чтобы доказать это, – каждый честный и здравомыслящий человек сознает, что смертная казнь должна быть отменена: когда осудили Тэпнера, поднялось возмущение, посыпались петиции; под одной из них, настойчиво ссылающейся на принцип неприкосновенности человеческой жизни, стоят подписи шестисот наиболее просвещенных жителей острова. Заметим, кстати, что только трое из священников многочисленных христианских сект, на которые распадается сорокатысячное население Гернсея, поставили свою подпись под этими петициями. Все остальные отказались подписаться. Эти люди, вероятно, не знают, что крест – не что иное, как виселица. Народ кричал: «Помиловать преступника!», священник крикнул: «Смерть ему!» Пожалеем этого священника и будем продолжать. Петиции переданы вам, милостивый государь. Вы предоставляете отсрочку. В подобных случаях отсрочка означает замену смертной казни ссылкой. Весь остров вздыхает с облегчением: виселица возведена не будет. Ничуть не бывало. Виселица возведена. Тэпнер повешен.

И это после того, как исполнение приговора было отложено.

Почему?

Почему Гернсею отказывают в том, что столько раз даровалось Джерси? Почему просьбу одних удовлетворяют, а просьбу других оставляют без внимания? Почему там помилование, а здесь палач? Почему такое различие там, где всегда было полное равенство? Какой смысл в этой отсрочке, которая сделала кару еще более тяжкой? Неужели здесь скрывается тайна? Зачем же нужно было откладывать исполнение приговора?

Милостивый государь, ходят такие слухи, которым я отказываюсь верить. Нет, невозможно, чтобы то, о чем говорят, было правдой. Как! Неужели в глухом уголке Европы даже самый безвестный голос, если это голос изгнанника, не может попросить помилования приговоренного к смерти человека так, чтобы господин Бонапарт не услышал этот голос, так, чтобы господин Бонапарт не вмешался, так, чтобы господин Бонапарт не наложил свою лапу?! Как! Господину Бонапарту мало того, что у него есть гильотина в Белле, гильотина в Драгиньяне и гильотина в Монпелье, ему хочется еще иметь виселицу на Гернсее! Как! Неужели в этом случае вы, милостивый государь, побоялись, став на сторону изгнанника, навлечь на себя неудовольствие тирана? Неужели повешение человека было услугой, а виселица – любезностью, неужели вы сделали это, чтобы «поддержать дружеские отношения»? Нет, нет, нет! Я не верю этому, не могу поверить, я не допускаю даже этой мысли, хотя она и вызывает во мне содрогание!

Ваша королева имеет право помилования; так неужели же господин Бонапарт перед лицом великой и благородной английской нации имеет право вето? Неужели, кроме всемогущего на небе, есть всемогущий и на земле? Нет!

Однако французским газетам было запрещено писать о деле Тэпнера. Я констатирую этот факт, хотя и не делаю из него никаких выводов.

Как бы то ни было, вы приказали – так гласит ваша депеша, – чтобы «правосудие свершилось»; как бы то ни было, все кончено; как бы то ни было, Тэпнер после трех отсрочек – три раза исполнение приговора откладывалось [7]7
  С 27 декабря до 3 февраля, с 3 февраля до 6 февраля, с 6 февраля до 10 февраля. (Прим. авт.)


[Закрыть] – повешен вчера, 10 февраля; и на тот случай, если слухи, которым я не хочу верить, на чем-нибудь основаны, я посылаю вам, милостивый государь, отчет о событиях этого дня. Если понадобится, вы сможете отправить его в Тюильри. Эти подробности не вызовут отвращения у империи Второго декабря; император с радостью воспарит от подобной победы. Ведь это такой орел, который любит летать вокруг виселиц.

Уже несколько дней осужденный был в состоянии душевного смятения. В понедельник 6 февраля произошел следующий разговор между ним и одним посетителем: «Как вы себя чувствуете?» – «Я боюсь смерти больше чем когда-либо». – «Вы боитесь казни?» – «Нет, не этого… Но оставить детей!» И он заплакал. Затем он добавил: «Почему мне не дают времени раскаяться?»

В последнюю ночь он несколько раз прочитал пятьдесят первый псалом. Потом, полежав немного на койке, бросился на колени. Священник подошел к нему и спросил: «Сознаете ли вы, что нуждаетесь в прощении?» Он ответил: «Да». Тот же священник спросил опять: «За кого вы молитесь?» Осужденный сказал: «За моих детей». Затем он поднял голову, лицо его было залито слезами, он остался стоять на коленях. Услышав, как пробило четыре часа утра, он обернулся и сказал тюремщикам: «Мне осталось жить еще четыре часа, но что станется с моей несчастной душой?» Начались приготовления; его обрядили как полагается. Палач на Гернсее работает мало; осужденный тихо спросил у помощника шерифа: «А сумеет ли он как следует сделать свое дело?» – «Будьте спокойны», – ответил помощник шерифа. Вошел королевский прокурор; осужденный протянул к нему руку; занималась заря; он посмотрел на посветлевшее окно камеры и прошептал: «Мои дети!» И принялся читать книгу под названием: «Веруйте и живите».

С самого рассвета около тюрьмы собралась огромная толпа. К тюрьме примыкает сад. Там построили эшафот. В стене сделали пролом, чтобы провести через него осужденного. В восемь часов утра, когда толпа наводнила соседние улицы и двести «привилегированных» зрителей собрались в саду, осужденный показался в проломе стены. Он шел твердыми шагами, высоко подняв голову; он был бледен, красные круги от бессонных ночей окаймляли его глаза. За последний месяц он постарел на двадцать лет. Этот тридцатилетний человек казался пятидесятилетним. «На голове его был белый колпак из бумажной ткани, приподнятый на лбу, – говорит очевидец, – он был одет в тот же коричневый сюртук, в котором был на суде, и обут в старые туфли». Он обошел часть сада по дорожке, специально для этого случая посыпанной песком. Его окружали конвойные, шериф, помощник шерифа, королевский прокурор, писарь и судебный пристав. Руки его были связаны, плохо связаны, как вы увидите дальше, хотя, по английскому обычаю, не только кисти рук удерживались на груди веревкой, но и локти были стянуты за спиной. Он шел, не спуская глаз с виселицы. На ходу он громко повторял: «О, мои бедные дети!» Рядом с ним шел капеллан Бувери, отказавшийся подписать просьбу о помиловании, и плакал. Посыпанная песком дорожка вела к лестнице. С перекладины свисала петля. Тэпнер поднялся по лестнице. Палач дрожал, – ведь палачи низшего разряда иногда бывают взволнованы. Тэпнер сам встал под петлю и просунул в нее шею, и так как руки его были связаны слабо, он, видя, что растерявшийся палач плохо справляется со своим делом, сам помог ему. Потом, «как будто предчувствуя, что должно произойти», говорит тот же очевидец, он сказал: «Свяжите же мне руки покрепче». – «Это ни к чему», – ответил палач. Пока Тэпнер стоял так, с ногами на крышке люка, с петлей на шее, палач надвинул ему на лицо колпак, оставив открытыми только бледные губы, шептавшие молитвы. Люк, готовый раскрыться под ним, был размером около двух квадратных футов. Через несколько секунд, приблизительно столько, сколько нужно было, чтобы повернуться, палач нажал пружину. Под осужденным открылась дыра, он сразу провалился туда, веревка натянулась, тело начало вращаться, всем показалось, что человек уже мертв. «Полагали, – говорит очевидец, – что смерть наступила мгновенно от разрыва спинного мозга». Он ведь упал с высоты четырех футов, а это был человек высокого роста. И тот же очевидец добавляет: «Зрители вздохнули с облегчением, однако не более, чем на две минуты». Вдруг человек – еще не труп, но уже призрак – зашевелился; ноги его поднялись и опустились одна за другой, словно пытаясь подняться по несуществующим ступеням, та часть лица, которая не была закрыта колпаком, стала страшной, руки, почти свободные, сходились и расходились, «как будто моля о помощи», говорит очевидец. Ремень, стягивавший локти, лопнул во время падения. От его судорожных движений веревка начала колебаться, локти несчастного задели край люка, он уцепился руками за этот край, оперся на него правым коленом, тело приподнялось, и повешенный наклонился над толпой. Потом он снова упал, и все началось сначала. «Это повторилось два раза», – говорит очевидец. Во второй раз он приподнялся на целый фут; веревка на мгновение ослабла. Затем он сдвинул колпак, и толпа увидела его лицо. Очевидно, это продолжалось слишком долго. Нужно было кончать. Палач, который спустился с эшафота, снова взошел на него и – я все еще цитирую очевидца – заставил несчастного «выпустить край люка». Веревка сдвинулась, она очутилась под подбородком, палач перевел ее за ухо и навалился на плечи осужденного. Несколько секунд палач и призрак боролись друг с другом. Палач одержал верх. Потом этот несчастный, тоже осужденный, бросился в люк, где висел Тэпнер, охватил его колени и повис на его ногах. Веревка с минуту качалась под тяжестью осужденного и палача, преступления и закона. Наконец палач выпустил свою жертву. Все было кончено. Человек был мертв.

Как видите, милостивый государь, все обошлось прекрасно. Лучшего нельзя было и ожидать. Если этой казнью хотели вызвать крик ужаса, то цель достигнута.

Так как город построен амфитеатром, сцену казни можно было видеть из всех окон. Все взоры были устремлены в сад.

Толпа кричала: «Shame! Shame!» [8]8
  Позор! Позор! (англ.)


[Закрыть]Многие женщины потеряли сознание.

В это время Фуке, тот, кого помиловали в 1851 году, раскаивается. Палач превратил Тэпнера в труп, милосердие снова превратило Фуке в человека.

Последняя подробность.

С того момента, когда Тэпнер упал в отверстие люка, и до того, как палач, когда прекратились судорожные движения осужденного, выпустил его ноги, прошло двенадцать минут. Двенадцать минут! Представить себе, сколько это составляет времени, мог бы только тот, кто знает, на каких часах отмеряются минуты агонии!

Вот, милостивый государь, как был казнен Тэпнер.

Его казнь обошлась в пятьдесят тысяч франков. Не слишком ли это роскошно? [9]9
  «Палач Рукс уже стоил казне около двух тысяч фунтов стерлингов» («Гернсейская газета» от 11 февраля). Руксу еще не приходилось никого вешать, Тэпнер был первой его жертвой. В последний раз жители Гернсея видели виселицу двадцать четыре года тому назад. Она была поставлена для убийцы по имени Беасс, казненного 3 ноября 1830 года. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Некоторые сторонники смертной казни говорят, что можно было устроить это удушение за «двадцать пять фунтов стерлингов». Зачем же так скупиться? Пятьдесят тысяч франков! Если подумать, то это не так уж дорого; дело-то ведь сложное.

Зимой в некоторых кварталах Лондона живые существа группами жмутся по углам улиц, у дверей и проводят так дни и ночи, мокрые, голодные, замерзшие, без крова, без одежды и обуви, под снегом и дождем. Эти существа – старики, дети и женщины, почти все ирландцы, как и вы, милостивый государь. Зимней стуже они могут противопоставить только жизнь на улице, снегу – свою наготу, голоду – соседнюю кучу отбросов. Вот с этих-то бедняков государство и взимает пятьдесят тысяч франков, уплаченных палачу Руксу. На эти пятьдесят тысяч франков можно было бы в течение целого года содержать сотню таких семейств. Но ведь лучше убить человека!

Те, кто думает, что палач Рукс допустил какую-нибудь неловкость, по-видимому ошибаются. В том, как был казнен Тэпнер, нет ничего необычного. Так все и должно было произойти. Некто Тауэл недавно был повешен лондонским палачом, который в отчете, лежащем сейчас у меня перед глазами, охарактеризован следующим образом: «Мастер среди палачей, знаменитость, у которого нет соперников в его малозавидной профессии». И что же, то, что произошло с Тэпнером, произошло и с Тауэлом. [10]10
  «Лестница упала, и у несчастного прежде всего начались ужасные конвульсии. Все его тело задергалось. Мышцы рук и ног сократились, потом ослабли, сократились еще раз, опять ослабли, снова сократились, и только после этого третьего усилия повешенный превратился в труп» («Казнь Тауэла». Издание Торна, Чарлз-стрит).


[Закрыть]

Несправедливо было бы утверждать, что в случае с Тэпнером не все было предусмотрено. В четверг 9 февраля несколько приверженцев смертной казни осматривали в саду уже совсем готовую виселицу. Будучи знатоками в таких делах, они заметили, что «веревка была толщиной с большой палец руки, а узел петли величиной с кулак». Об этом сообщили королевскому прокурору, и тот велел заменить толстую веревку более тонкой. На что же можно жаловаться?

Тэпнер целый час оставался на виселице. По истечении часа его сняли и в восемь часов вечера похоронили на так называемом кладбище для иностранцев, около казненного в 1830 году Беасса.

Но осуждено еще одно существо. Это жена Тэпнера. Прощаясь с ним, она два раза теряла сознание; второй раз обморок продолжался полчаса; думали, что она умерла.

Вот как – повторяю, милостивый государь – умер Тэпнер.

И еще факт, которого я не могу от вас утаить, – все местные газеты единодушно заявляют: «В нашей стране больше не будет смертной казни, мы больше не потерпим у себя эшафота».

«Хроника Джерси» от 11 февраля добавляет: «Казнь была ужаснее преступления».

Боюсь, что, сами того не желая, вы отменили смертную казнь на Гернсее.

Я предлагаю вам, кроме того, подумать над следующим местом из письма, которое мне написал один из самых уважаемых жителей острова: «Возмущение достигло пределов, и если бы всем было видно, что делается пол виселицей, то произошло бы «нечто серьезное» – зрители попытались бы спасти того, кого подвергали такой пытке».

Сообщаю вам эти возмущенные отклики.

Но вернемся к Тэпнеру.

«Теория устрашения примером» удовлетворена. Опечален только тот, кто мыслит; он спрашивает себя – это ли называется «свершением правосудия»?

Нужно думать, что мыслитель неправ. Казнь была страшна, но и преступление было гнусно. Должно же общество защищаться, не правда ли? До чего бы мы дошли, если бы и т. д. и т. д.? Дерзость злоумышленников не знала бы предела. Убийства и грабежи стали бы обычным явлением. Репрессии необходимы. Словом, это ваше мнение, милостивый государь, – Тэпнеров надо вешать, если только они не императоры.

Да свершится воля сильных мира сего!

Идеологи, мечтатели, странные фантазеры, различающие добро и зло, не могут без волнения исследовать некоторые стороны проблемы человеческих судеб.

Почему Тэпнер, вместо того чтобы убить одну женщину, не убил их триста и не добавил к этой груде тел еще несколько сотен стариков и детей? Почему, вместо того чтобы взломать дверь, он не нарушил присягу? Почему, вместо того чтобы стащить несколько шиллингов, он не украл двадцать пять миллионов? Почему, вместо того чтобы поджечь дом г-жи Сожон, он не обстрелял картечью Париж? Он имел бы тогда посла в Англии.

Хорошо было бы все же несколько уточнить, с какого момента Тэпнер перестает быть бандитом, а Шиндерханнес становится политическим деятелем.

Послушайте, милостивый государь, ведь это ужасно. Мы с вами занимаем бесконечно малое место в пространстве. Я – только изгнанник, вы – только министр. Я – пепел, вы – пыль. Песчинки могут беседовать друг с другом, ничтожные могут говорить друг другу правду. Так знайте же: какой бы блистательный успех ни имела теперь ваша политика, как бы почетен для вас ни был союз с господином Бонапартом, какой бы честью для себя вы ни считали идти с ним нога в ногу, каким бы шумным и великолепным ни было ваше общее торжество в турецком вопросе, – милостивый государь, эта веревка, которую затягивают на шее человека, этот люк, открывающийся под его ногами, эта надежда, что он, падая, сломает себе позвоночник, это лицо, синеющее под зловещей тенью виселицы, эти налитые кровью глаза, которые внезапно выскакивают из орбит, этот язык, высунувшийся из гортани, этот предсмертный рев, подавляемый петлей, эта обезумевшая душа, которая бьется о кости черепа, не в силах вырваться, эти дергающиеся в судорогах колени, ищущие точки опоры, эти связанные немые руки, сложенные в мольбе о помощи, и другой человек, исчадие мрака, тот, кто бросается на эти предсмертные судороги, цепляется за ноги несчастного и вешается на повешенного, – милостивый государь, это страшно. И если бы, против ожидания, слухи, которым я не хочу верить, оправдались, если бы человек, вцепившийся в ноги Тэпнера, оказался господином Бонапартом – это было бы чудовищно. Но, повторяю, я этому не верю. Вы не поддались никакому влиянию; вы сказали: «Пусть свершится правосудие», вы отдали этот приказ, как отдали бы всякий другой; разговоры о смертной казни мало вас трогают. Повесить человека – все равно что выпить стакан воды. Вы не сознаете всего значения этого факта. Это несерьезность государственного деятеля, больше ничего. Милостивый государь, оставьте ваше легкомыслие для земных вещей, пусть оно не касается вечности. Поверьте, не нужно играть с такими глубинами; не бросайте в них ничего от себя. Это неосторожно. К этим глубинам я ближе вас, я их вижу. Берегитесь. Exsul sicut mortius. [11]11
  Изгнанник подобен мертвецу (лат.).


[Закрыть]Я говорю с вами из загробного мира.

Вот еще! Подумаешь! Повесили человека, – ну и что же? Мы свернем веревку, разберем виселицу, зароем труп, – велика важность! Мы постреляем из пушек, на востоке появится легкий дымок, и всякие разговоры прекратятся. Гернсей, Тэпнер, – чтобы разглядеть все это, нужен микроскоп. Господа, эта веревка, эта перекладина, этот труп, эта еле различимая ничтожная виселица, все эти мелочи – ведь это бесконечность. Это социальный вопрос, который важнее вопросов политических. Более того – это уже не относится к земле. Ваши пушки, ваша политика, ваш дым – ничто перед этим. Убийца, который за один день превращается в убитого, – вот что страшно; душа, которая между двумя вашими зваными обедами улетает, держась за конец веревки виселицы, – вот грозное событие. Сильные мира сего, вы, между делом подписывая бумаги и улыбаясь, небрежно нажимаете большим пальцем руки в белой перчатке пружину виселицы, и лестница ускользает из-под ног повешенного. Этот люк – знаете ли вы, что это такое? Это бесконечность, которая открывается перед вами, это непроницаемое и неизведанное, это великий мрак, неожиданно и грозно отверзающийся перед вашим ничтожеством.

Продолжайте. Хорошо. Посмотрим, как действуют представители старого мира. Раз прошлое упорно не хочет уходить, полюбуемся на него. Посмотрим подряд на все его воплощения: в Тунисе – это кол; у царя – это кнут; у папы – это гаррота; во Франции – это гильотина, в Англии – это виселица, в Азии и Америке – это торговля рабами. Но все это исчезнет! Мы, анархисты, демагоги, кровопийцы, мы объявляем это вам, хранителям старого, вам, его спасителям: свобода человека свята, ум человека велик, жизнь человека священна, душа человека божественна. Вешайте же теперь!

Берегитесь. Будущее приближается. Вы считаете живым то, что умерло, и считаете умершим то, что живо. Старый мир еще стоит на ногах, но, говорю вам, он мертв. Вы обманулись. Вы поймали призрак во мраке и обручились с ним. Вы поворачиваетесь спиной к жизни, – она сейчас поднимается позади вас. Когда мы произносим эти слова – прогресс, революция, свобода, человечество, – вы улыбаетесь, несчастные, и указываете нам на мрак, который нас окружает и в который погружены и вы. Но в самом деле, знаете ли вы, что такое этот мрак? Так знайте же: скоро он породит великие и сияющие идеи. Вчера демократией была Франция, завтра ею будет вся Европа. Минует затмение, и чудесное светило засияет еще ярче.

Примите, милостивый государь, уверения в моем совершенном почтении.

Виктор Гюго.

Марин-Террас, 11 февраля 1854

ШЕСТАЯ ГОДОВЩИНА 24 ФЕВРАЛЯ 1848 ГОДА
24 февраля 1854 года

Граждане!

Знаменательная дата – это идея, превратившаяся в цифру. Это победа, выраженная и запечатленная в лучезарном числе, которое вовек будет сиять в памяти людей.

Вы только что славили 24 февраля 1848 года. Вы восхваляли знаменательную дату прошлого; позвольте мне обратиться к знаменательной дате будущего!

Позвольте мне обратиться к этой еще неведомой сестре 24 февраля, к этой дате, которая даст свое имя грядущей революции и с нею отождествится.

Позвольте мне всеми силами своего духа устремиться к этой грядущей дате.

Да будет она овеяна таким же величием, как памятная дата прошлого, но да будет она счастливее!

Да будут те, для кого она воссияет, стойки и честны, добры и великодушны, справедливы, полезны обществу и победоносны, и да получат они иную награду, нежели изгнание!

Да будет их участь счастливее нашей!

Граждане! Пусть эта грядущая дата явится днем окончательного торжества! Пусть продолжит дело, начатое памятной датой прошлого, но пусть завершит его.

Пусть, подобно 24 февраля 1848 года, она несет с собой радость и братство, но вместе с тем пусть она станет символом отваги и достижения цели! Пусть она смотрит на Европу так же, как некогда смотрел на Европу Дантон!

Подобно февральской дате, пусть уничтожит она монархию во Франции, но пусть уничтожит ее и на континенте! Пусть не обманет надежд! Пусть установит повсюду вместо божественного права право человека! Пусть бросит народам клич: «Воспряньте!» Воспрянь, Италия! Воспрянь, Польша! Воспрянь, Венгрия! Воспрянь, Германия! Воспряньте, народы, во имя освобождения! Пусть грядущая дата звуком своих сигнальных рожков возвестит утреннюю зарю! Пусть объявит миру, что день занялся! Пусть трубным сигналом пробудит народы, скованные тяжелым сном, и поднимет их с долгого ночного привала!

О, час близок! Я уже говорил вам, граждане, и твердо стою на этом: когда произойдут решающие столкновения, когда Франция встретится с Россией и Австрией лицом к лицу и вступит с ними в рукопашный бой, когда начнется великая война, тогда, граждане, вы увидите – светоч революции зажжется! Революции, и только ей, дано будет поразить монархов старого континента. Империя – это ножны, республика – это меч.

Итак, приветствуем знаменательную дату будущего! Приветствуем революцию, уже близкую, приветствуем таинственного друга, имя которому – грядущее!

Да будет эта дата славной! Да будет революция, уже близкая, непобедимой! Да создаст она Соединенные Штаты Европы!

Подобно февралю, пусть распахнет она врата будущего, но пусть замкнет навек страшные врата прошлого! Пусть выкует для них замок из всех тех цепей, в которых томились народы, замок столь же тяжелый, как тяжела была тирания!

Подобно февралю, пусть подымет она из праха и водрузит на алтарь священный треножник Свобода – Равенство – Братство, но пусть зажжет на этом треножнике, озаряя им весь мир, светоч, имя которому – Человечество, дабы сиянием своим он вдохновлял мыслителей и ослеплял тиранов! Подобно февралю, пусть снесет она политическую гильотину, восстановленную декабрьским Бонапартом, но заодно пусть снесет и социальную гильотину! Не забывайте, граждане, – нож социальной гильотины занесен над головой пролетария! Нет хлеба для семьи – и нет света для ума; отсюда заблуждение, отсюда преступление.

Однажды вечером, когда мгла уже сгущалась, я подошел к гильотине, только что кончившей свою работу на Гревской площади. Два столба поддерживали еще дымившийся нож. Я спросил у первого столба: «Как твое имя?» Он ответил: «Нужда». Я спросил у второго: «Как твое имя?» Он ответил: «Невежество».

Пусть грядущая революция, пусть грядущая великая дата вырвет эти столбы и снесет этот эшафот!

Подобно февралю, пусть подтвердит она права человека, но пусть провозгласит также права женщины и установит права ребенка, иными словами – равенство для одной, право на образование для другого.

Подобно февралю, пусть отвергнет она конфискацию и насилие, пусть, не обездоливая никого, щедро наделит всех! Пусть не будет направлена против богатых, но пусть послужит ко благу бедных! Путем широчайшей экономической реформы, путем более совершенного понимания права на труд, путем широчайшего развития учетных и кредитных учреждений, путем уничтожения безработицы, путем отмены внешних и внутренних таможен, путем расширения денежного обращения, путем упразднения постоянных армий, которые, не считая огромных сумм, поглощаемых войнами, стоят Европе четыре миллиарда в год; путем полного использования богатств почвы, путем лучшего уравновешения производства и распределения – этих двух потоков, пульсирующих в артериях общества, путем усиления обмена, этого неиссякаемого источника жизни, путем коренного преобразования всей денежной системы – мощного рычага, способного устранить всякую нужду, и, наконец, путем производства в грандиозных размерах неведомых ранее богатств, создание которых наука уже и сейчас постигает и объявляет возможным, – пусть водворит она во всем мире благоденствие материальное, духовное и моральное!

Сокрушить, разгромить, бесследно уничтожить, стереть с лица земли все древние, обесчестившие себя учреждения – вот политическая миссия грядущей даты; но пусть осуществит она одновременно свою социальную миссию – дать хлеб труженикам! Пусть сохранит юные души от просвещения – я обмолвился: от развращения – их иезуитами и церковниками, но пусть создаст на широчайшей основе обучение бесплатное и обязательное для всех! Знаете ли вы, граждане, что нужно цивилизации, чтобы стать гармоничной? Мастерские, несметное множество мастерских! Школы, несметное множество школ! Мастерская и школа – вот та, выполняющая двойную задачу, лаборатория, которая двояким образом служит человеку, питая и его телесную жизнь и духовную! Пусть не будет больше голодных ртов! Пусть не будет больше темных умов! Пусть исчезнут из речи человеческой эти два позорные, обиходные, почти что вошедшие в поговорку выражения, которые каждый из нас неоднократно произносил в своей жизни: этому человеку нечего есть, этот человек не умеет читать,– выражения, подобные двум тусклым отблескам застарелой, неизбывной нищеты.

И, наконец, пусть, подобно 24 февраля, эта великая дата грядущего, эта предстоящая революция будет во всех смыслах движением вперед, но пусть не ступит она ни шагу назад! Пусть не скрестит руки, пока не доведет дело до конца! Пусть ее последним словом будет: всеобщее избирательное право, благоденствие для всех, мир для всех, свет для всех!

Когда нас спрашивают: «Что вы разумеете под всемирной республикой?» – мы отвечаем: «Все эти блага!» Кто за это? (Дружные возгласы: «Все!»)

А теперь, друзья, эта дата, которую я призываю, дата, которая вкупе с великим днем 24 февраля 1848 года и с грандиозным днем 22 сентября 1792 года составит огненный треугольник революции, – когда же наступит она, эта третья дата, величайшая из всех? Какой год, какой месяц, какой день она обессмертит? Из каких цифр составится она в сокрытом туманом ряду чисел? Далеко ли они от нас или близко, эти цифры, которые еще окутаны мглой, но в будущем засияют ярчайшим светом? Граждане, уже теперь, уже сейчас, в ту минуту, когда я говорю, они начертаны на одной из страниц книги будущего, но перст господень еще не раскрыл книгу на этой странице. Мы ничего не знаем, мы размышляем, мы ждем; все, что мы можем сказать и повторять, сводится к одному: нам мнится, великая дата освобождения приближается. Еще не различить цифр, но они уже излучают сияние.

Изгнанники! Подымем головы, чтобы эти лучи озарили наши лица; подымем головы, чтобы, когда народы спросят: «Что за ясный свет сияет на челе этих людей?» – мы могли ответить:

«Это свет грядущей революции!»

Подымем головы, изгнанники; и, как мы столь часто это делали, воодушевляясь нашей глубокой верой, будем приветствовать будущее!

Будущее носит различные имена. У слабых имя ему – невозможное,у робких – немыслимое,у мудрецов и у смелых – идеал.

Невозможное!

Немыслимое!

Как! Навсегда покончить с нищетой мужчин, проституцией женщин, невежеством детей – это объявляют невозможным?

Как! Создать Соединенные Штаты Европы, союз свободных и суверенных государств, связанных между собой центральным Собранием, которое через океан сносится с Соединенными Штатами Америки, – это объявляют немыслимым?

Как! То, к чему стремился Иисус Христос, якобы невозможно?

То, что создал Вашингтон, якобы немыслимо?

Нам возражают – а период ломки, а родовые муки? А буря при переходе от старого мира к новому? Весь континент преображается! Весь континент рождается вновь! Вы представляете себе эту грозную картину? Отчаянное сопротивление королевских тронов, бешенство могущественных каст, ярость армий! Король защищает свой цивильный лист, священник – доходы от треб, судья – свое жалованье, ростовщик – свои долговые расписки, эксплуататор – свои привилегии. Какие коалиции! Какая борьба! Какие ураганы! Какие сражения! Какие препятствия! Готовьтесь к тому, что из ваших глаз польются слезы! Готовьтесь к тому, что из ваших вен заструится кровь! Остановитесь! Отступите!

Молчите, слабые и робкие! Невозможное – это раскаленная докрасна полоса железа; мы перегрызем ее. Немыслимое – это густой мрак; мы прорвемся сквозь него. И мы завоюем тебя, идеал!

Да здравствует грядущая революция!