Текст книги "Сократ сибирских Афин"
Автор книги: Виктор Колупаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 50 страниц)
Глава сорок шестая
– А теперь приступим к явному и тайному голосованию, – приказал славный Агатий. – Кто за то, чтобы наградить Сократа даровой похлебкой в доме престарелых или в какой-либо богадельне?
Критон поднял руку, Симмий, Кебет, Антисфен, Аристипп. Конечно же, ненавистный мне и сейчас Аристокл. И другие, которых я не мог сразу припомнить. Еще кто-то. Я тянул свою руку вверх, а на ней висел груз нас-всех, выворачивая мне суставы.
– Сто двадцать с четвертью человек, – объявил славный Агатий результаты голосования. – А теперь, кто за то, чтобы наградить Сократа смертью!
Лес рук взметнулся вверх в едином порыве. И здесь, на площади, и на прилегающих улицах и переулках, и в других сибирских эллинских и варварских городах и поселках, и в прошлом, от начала Времен, и в будущем, до скончания Времен. Я-то это видел.
Восторг и упоение властью охватило нас-всех. Вот он, Сократ, причина и повод всех наших зол. Смерть Сократу! А там уж посмотрим, что делать дальше…
Поднял руку и диалектический Межеумович. И рука его тряслась, как в лихорадке, да и сам он, казалось, был близок к обмороку. Не вознес свою руку к небесам лишь славный Агатий, поскольку вытянутой правой он подсчитывал “голоса”, а на согнутой левой загибал пальцы. Хронофил быстренько справился с работой и сказал:
– Подавляющее большинство за то, чтобы наградить Сократа смертью. А точное число, я думаю, не произнесет вслух ни один математик. Но, чтобы не было потом никаких недомолвок и слухов, я напишу это число, а желающие могут попытаться его прочесть.
Славный Агатий обратился к явно заранее заготовленной аспидно-черной доске и вывел на ней мелом:
15 747 724 136 275 002 577 605 653 961 181 565 468 044
717 914 527 116 709 366 271 426 076 185 631 031 296
– Ни больше и ни меньше! – заключил славный Агатий.
Тут мы-все сладостно ужаснулись своей силе.
В это время с севера дунул Борей, да с такой силой, что сдвинул с места Солнце и откатил его далеко к югу, так что оно теперь едва возвышалось над горизонтом. Сразу же заметно похолодало. Но только толпа на площади не расходилась. Может, Сократа еще хотела послушать напоследок.
А тот и в самом деле заговорил:
– Хорошо, что вы не захотели подождать, о мужи сибирские афиняне, а теперь вот пойдет о вас великая слава между людьми, желающими восхвалить наш город, и они будут хвалить вас, что вы наградили смертью Сократа, известного мудреца. Конечно, кто пожелает вас хвалить, тот будет утверждать, что я мудрец, пусть это и не так. А если бы вы немного подождали, тогда бы мне пришлось умирать в болезнях и недугах. Теперь же я ухожу совершенно здоровым. Спасибо вам, сибирские афиняне, за такое благодеяние, хотя вы и не услышали от меня того, что вам приятнее всего было слышать, а именно то, что вы привыкли слышать от других лиц, особенно государственных мужей перед выборами на какую-нибудь высокозлачную должность.
От смерти уйти нетрудно, о мужи Сибирских Афин, а вот что гораздо труднее – уйти от нравственной порчи, потому что она идет скорее, чем смерть. И вот я, человек тихий и старый, настигнут тем, что идет тише, а мои благодетели, люди сильные и проворные, – тем, что идет проворнее, – нравственной порчей. И вот я, награжденный вами, ухожу на смерть, а вы-все, осужденные истиною, уходите на зло и неправду. И я остаюсь при своей награде, а вы-все – при своем наказании. Так оно, пожалуй, и должно было случиться, и мне думается, что это правильно.
Тут мы-все застучали зубами от холода и начали кое-что крушить и жечь, чтобы хоть немного согреться.
А мороз-то закручивал не на шутку!
Диалектический Межеумович бегал по помосту, стараясь согреться. Видать, помятый варварский костюм нисколько не грел его. На славного Агатия верные телохранители накинули медвежью доху с башлыком.
А Сократу, похоже, не было холодно.
Да и я не мерз, хотя лихорадка и билась в моей душе. Но это от невозможной мысли: неужели все кончено?!
– А с теми, которые отказались наградить меня смертью, – сказал Сократ, – я бы охотно побеседовал о самом этом происшествии, пока исполнители заняты приготовлением пойла из цикуты. Побудьте со мною, о мужи!
Толпа рассасывалась по улицам и переулкам, оставляя за собой разрушения и пожарища.
– Несите чашу! – потребовал славный Агатий. – Да побыстрее! Зачем мучить старого человека?!
Наверное, мороз уже пробирал и его.
– Никто не помешает нам поболтать друг с другом, пока есть время, – продолжил Сократ. – Вам, друзьям моим, я хочу показать, что, собственно, означает теперешнее смешное и великое происшествие. Со мною случилось что-то удивительное. В самом деле, раньше обычный для меня вещий голос слышался мне постоянно и останавливал меня в самых незначительных случаях, когда я намеревался сделать что-нибудь не так. А вот теперь со мной случилось то, что может показаться величайшим из зол, по крайней мере так принято думать. Тем не менее божественное знамение не остановило меня ни утором, когда я выходил из дому, ни во время моей речи, что бы я ни хотел сказать. Ведь прежде-то, когда я что-нибудь говорил, оно нередко останавливало меня среди слова, а теперь во всем этом деле ни разу оно не удержало меня от какого-нибудь слова. Как же это понимать?
Друзей Сократа на помост не пускала сильно промерзшая и от этого еще более несговорчивая стража. Тогда Сократ сел на край помоста, свесив ноги вниз.
Диалектический Межеумович, похоже, уже кончался. Но и уйти, не удостоверившись, что Сократ умер раньше его, и теперь предуготовляет все для достойной встречи материалиста, он никак не мог.
– Сократ! – закричал он. – Я замерзаю! А ты все еще жив!
Славный Агатий приказал завернуть уже остывающего диалектика во что-нибудь теплое, и теперь стража судорожно соображала: чем бы это теплое могло быть?
– А вот я вам скажу. – Сократ даже легкомысленно поболтал ногами. – Похоже, в самом деле, что все это произошло к моему благу, и быть этого не может, чтобы мы правильно понимали дело, полагая, что смерть есть зло. Этому у меня теперь есть великое доказательство, потому что быть этого не может, чтобы не остановило меня обычное знамение, если бы то, что я намерен был сделать, не было благом.
– Караул! – кричал Межеумович. – Убивают!
А того, во что можно было бы завернуть материалиста, чтобы спасти его от ужасной смерти, никак не могли найти.
Тут появился посыльный с чашей цикуты в трясущихся руках. Но бесценная влага не расплескивалась.
– Ну вот, – сказал Сократ, – уже время, чтобы мне умереть, а вам – чтобы жить. А кто из нас идет на лучшее, это ни для кого неясно, кроме бога.
Тут заголосила Ксантиппа, запричитала по женской привычке, и промолвила так:
– Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья – с тобой.
Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал:
– Критон, пусть кто-нибудь уведет ее домой. И детей поищите, а то как бы не простудились в такой мороз.
И люди Критона повели Ксантиппу, а она кричала и била себя в грудь.
– Сколько же можно терпеть эти муки! – вопил диалектический Межеумович.
– Передай чашу Сократу! – приказал славный Агатий посыльному.
Тот все еще трясущимися руками, но не расплескивая влаги, передал.
– Что это? – спросил Сократ.
– Где? – из последних сил заволновался Межеумович.
– Да в чаше, – пояснил Сократ.
Славный Агатий, материалист и я заглянули в чашу, но необходимой влаги там не увидели. Кусок льда, спаявшийся со стенками чаши, был там.
– Не могли согреть?! – возмутился славный Агатий.
– Как ее согреешь, – оправдывался посыльный. – Электричество отключили.
– В термосе принесите! – закричал хронофил.
– Так ведь все замерзло. Теплотрассы прорвало, батареи разморозились и лопнули. Теперь лета ждать надо. Может, летом и потеплеет.
– Ну,…, работнички! – бесновался славный Агатий. – На кострах разогревайте!
– Да что уж ее разогревать, – миролюбиво сказал Сократ. – Так разгрызу. Зубы у меня крепкие. Ангиной бы только не заболеть.
– Тогда грызи скорей! – потребовал диалектический Межеумович.
Сократ хрястнул глиняной чашей о помост, расколол ее и начал грызть кристалл льда.
– Милый Межеумович! – сказал Сократ, проглотив кусочек льда. – Кто действительно посвятил жизнь философии, перед смертью полон бодрости и надежды обрести за могилой величайшие блага.
– Я уже, кажется, умираю, – тихо сказал диалектик и опустился рядом с Сократом на помост. – Ну кто бы мог подумать, что в Сибири так рано и внезапно установится зима. Ведь каждый год, скотина, приходит внезапно!
Сократ откусил еще кусочек ядовитого льда, похрустел им немного и сказал:
– Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним – умиранием и смертью. Люди, как правило, этого не замечают, но если это все же так, было бы разумеется нелепо всю жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с таким рвением упражнялся.
– Не разговаривай, Сократ, занимайся делом, – тихо попросил Межеумович.
– Потрогай-ка, Критон, мою пятку, – попросил Сократ. – Может, яд уже начал действовать?
Критон ощупал ему ступню и спросил, чувствует ли Сократ прикосновение?
– Нет, – ответил Сократ, чем обрадовал диалектического Межеумовича, крепившегося уже из последних сил.
– Да у тебя пятки и раньше ничего не чувствовали, – сказал Критон. – За семьдесят-то лет задубели окончательно.
– Тогда потрогай повыше, – попросил Сократ.
Критон ощупал голень. Сократ прикосновения не почувствовал. Ведя руку вверх, Критон показывал, как тело Сократа стынет и коченеет.
– Положить его надо, – посоветовал Межеумович, но сам уже не смог произвести этого действия.
Сократ раскусил уже весь лед и сказал, что холод подступает к сердцу.
– Слава богу, – прошептал диалектический материалист.
– Критон, – позвал Сократ, – не забудь продлить мой полис бесплатного медицинского страхования.
– Непременно, – отозвался Критон, – Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?
Но на это вопрос ответа уже не было.
– Не обманул Сократ, – прошептал Межеумович и тоже затих.
– А где же глобальный человек?! – спросил славный Агатий.
Я взглянул вверх, на помост, но глобального человека не увидел.
Эпилогос
Сократа похоронили в лютую зимнюю стужу. Рядом упокоился и диалектический Межеумович. Мы-все опомнились на короткое время, ужаснулись, но тут же с облегчением переложили ответственность на кого-то другого. А что? Мы только поступили, как все. И никакой вины на нас-всех вовсе и нет.
Некий Кимон, известный тем, что писал эпитафии на всех, даже еще здравствующих, сочинил Сократу такую:
Каменотес, болтун и реформатор мира,
Князь колдовства, изобретатель каверз, спорщик,
Заносчивый насмешник и притворщик.
Ксантиппа одобрила такую характеристику.
А диалектического Межеумовича посмертно расценили так:
Он превозмог самого себя!
Поминки по Сократу были скромными, хотя Критон и принес ведро самогону. Собралось человек двадцать, не считая Ксантиппы и детей. Даже ненавистный мне Аристокл приперся. О чем тут можно было говорить?
А вот Даздраперма в честь похорон своего, между прочим, мужа устроила в “Высоконравственном блудилище” оргию, на которую был приглашен и славный Агатий.
Хронофил чувствовал некоторую ответственность за смерть диалектического материалиста, поэтому бездумно согласился. И пока блудницы отвлекали охрану, Даздраперма завалила на себя славного Агатия, обхватила крепко-накрепко его своими ручищами и ножищами и не отпускала до тех пор, пока от хронофила не осталась лишь пустая оболочка. Да еще и прекрасное лицо поцарапала своей трехдневной щетиной. Побриться-то в эти дни ей, видать, было некогда.
Похоронили и славного Агатия, увековечив его память такими словами на камне:
Благодетелю человечества!
Даздраперма после этого объявила себя главой диалектического и исторического материализма, усилив свои доводы публичным заявлением, что она, дескать, вполне возможно, что и забеременела от самого славного Агатия.
Все понимали, что кто-то должен возглавлять материализм и не особенно возражали. Даздраперма, так Даздраперма…
Растолкав локтями хронофилов помельче, в новые Агатии выбился “наиславнейший” Агатий. И все в Сибирских Афинах пошло хорошо и еще лучше.
Я некоторое время прожил в Сократовой избе. Помог покрыть крышу Критонова дома. Правда, это было уже ближе к лету. Слишком уж лютовала зима.
Малолетку Менексена устроил в начальную школу для особо одаренных, где он тотчас же стал лучшим учеником, изобрел велосипедное колесо, которое и гонял с великим шумом и грохотом на переменах по школьным коридорам хитро изогнутой железной проволокой.
Лампрокла взяли в милицию, чтобы он помог вывести эту заразу, – “наперсточников”, картежников и прочих лохотронщиков, – из Сибирских Афин.
Софрониск закончил ремесленное училище по классу фортепьяно.
Ксантиппа взялась было писать мемуары о Сократе, но после долгих переговоров с книгоиздателями и спонсорами плюнула на это дело и снова занялась продажей банных веников.
Больше всего мне пришлось повозиться с Дионисом. Запил мужик по-черному. Уж я его и к экстрасенсам водил, и на психу устраивал, и “подшивали” его неоднократно. Ничего не помогало. Он и умереть-то не мог ни от пьянства ни от какой другой болезни, поскольку был богом. Так и мучалась с ним Ариадна. Хорошо, хоть дети подросли и поголовно вступили в Общество борьбы с пьянством.
Ну, а потом уж я занялся самообразованием.
Кулачному бою я был обучен и раньше. А тут освоил борьбу без правил и даже занял призовое место в городских соревнованиях. Потом научился играть на флейте.
Потянуло меня и на поэзию. Особенно нравилось мне своё же стихотворение, начинавшееся словами:
Тише, источники скал и поросшие лесом вершины!
Разноголосый, молчи, гомон несущихся стад!
Потом я перешел к трагедиям, затем снова к изящным эпиграммам, далее к возвышенным дифирамбам в честь Диониса Излечающегося.
Заработав на поэзии немного денег, я купил себе хитон и гиматий, а пифагоровы штаны отослал Евклиду, чтобы тот ввел их во все учебники геометрии.
А поэзией я бросил заниматься, потому что случайно обнаружил, что стихотворение “Я вас любил…”, оказывается, задолго до меня уже написал Гомер. И лишь одним словом мой шедевр отличался от Гомерова.
Я часто навещал пустой сарайчик своих мыслей. Кое-что делал там, прибирал, выметал мусор. Сколотил несколько лежаков и маленьких столиков, расположил их полукругом, заткнул щели, побелил стены, протер стекла в окнах. Иногда я задерживался там подолгу, размышляя о Времени, Пространстве, Жизни, Смерти и Боге. Но почти сразу же сбивался на воспоминания о Сократе, Каллипиге и милом Межеумовиче.
Те несколько дней в Мыслильне Каллипиги, казалось мне, и были Жизнью.
Но Каллипига исчезла бесследно. Ни Ксантиппа, ни Ариадна не знали, где она. И на чьих коленях она сейчас сидела, я не знал, да и не хотел знать.
А однажды я открыл дверь своего сарайчика мыслей и обомлел. Полукругом расставленные лежаки, маленькие столики с незамысловатыми закусками. Сократ, Протагор из Абдер, кеосец Продик, элидец Гиппий, леонтиец Горгий из Сицилии. И Каллипига… Как долго я ее не видел!
Я стоял и молчал. А мое сердце замирало от невозможного счастья.
И все же меня заметили…
– Кого мы видим?! – воскликнул Протагор.
– Вот мой лебедь из сна, – сказал Платон. – Помните, я рассказывал, как во сне увидел лебедя, сидящего у меня на коленях. А потом он взлетел в небеса с чудным пением.
– Аристокл! – бросилась мне на шею Каллипига.
– Каллипига, – только и смог вымолвить я.
– Баубо, – поправила она меня. – Баубо. А еще меня называют Ямбой. Но это ты когда-нибудь узнаешь сам.
– Баубо…
– Это Баубо завлекла нас сюда, – сказал Сократ. – Пристала, как… Ну, в общем, зайдем, мол, в сарайчик мыслей Аристокла, да зайдем. Вот мы и зашли.
– Проходи, Аристокл, не постесняйся возлечь рядом с нами за пиршественными столами, – предложил Горгий.
Тут меня кто-то изрядно толкнул сзади. Я невольно посторонился. В дверь застенчиво, потупя взор, входил диалектический Межеумович.
– Кого мы видим?! – снова возликовал Протагор.
– Я вот тут, я с краешку, – пролепетал материалист, столкнул с центрального лежака Продика, угнездился на нем сам и замер в каком-то экстазе.
Продик нашел себе место рядом с Гиппием. Мы с Каллипигой,… с Баубо расположились на одном оставшемся свободным ложе.
– Мне, по крайней мере, хочется пить, – сказал Протагор.
А Сократ заметил:
– Что касается питья, друзья мои, то я вполне разделяю это мнение. Ведь в самом деле вино, орошая душу, печали усыпляет, как мандрагора людей, и веселость будит, как масло огонь. Однако, мне кажется, с пирушками людей бывает то же, что с растениями на земле.
– Как же, – сказал Продик. – Знаем про твой новый метод идеологической борьбы с сорняками!
– Так вот, – продолжил Сократ, не обращая внимания на восхваления Продика, – когда бог поит их сразу слишком обильно, то и они не могут стоять прямо, и ветерок не может продувать их. А когда они пьют, сколько им хочется, то они растут прямо, цветут и приносят плоды. Так и мы, если нальем в себя сразу много питья, то скоро у нас и тело и ум откажутся служить нам; мы не в силах будем и вдохнуть, не то что говорить. А если эти невидимые служанки будут нам почаще нацеживать по каплям маленькими киафами, то тогда вино не заставит нас и силой быть пьяными, а убедит лишь прийти в более веселое настроение.
И с этим все согласились. Только Межеумович коротко спросил:
– Самогон?
– Нет, – ответил Сократ.
– Неужто, “метиловка”? – ужаснулся диалектик.
– И опять не угадал.
– Садово-огородное?
– Статинское, милый Межеумович, – сжалилась и выдала секрет Баубо.
– Тогда начнем симпосий, – разрешил материалист.
– По правилу первины… – сказал Сократ, и все слили по нескольку капель вина на пол.
Начали дружно и как-то незаметно, в незначительных разговорах и шутках, проскакали круга три.
– А о чем мы сегодня будем говорить на симпосии? – спросил Горгий.
Сократ взглянул на меня, словно ожидал условного знака, но мне-то пока было довольно и того, что я видел его и Каллипигу. Баубо, то есть… Или Ямбу?
– Видать, сегодня мы о Времени и Пространстве говорить не будем, – догадался Сократ. – Тогда о чем же?
– А давайте порассуждаем о добродетели, – предложил Протагор. – Только перенесем этот вопрос в область поэзии.
Предложение всем понравилось, и еще один круг был тотчас же пройден. После чего Протагор продолжил:
– Итак, Симонид кеосец говорит где-то, обращаясь к Скопасу, сыну Креонта фессалийца, что
Трудно поистине стать человеком хорошим,
Руки, и ноги, и ум чтобы стройными были,
Весь же он не имел никакого изъяна.
Ты знаешь эту песню, Сократ или привести тебе ее всю?
– Не нужно, – ответил Сократ, – я знаю эту песню, да и немало я с ней повозился.
– Хорошо, – сказал Протагор. – Так как тебе кажется: удачно это сказано или нет?
– Вполне правильно, – высказал свое соображение Сократ.
– Что же, по-твоему, хорошо, когда поэт сам себе противоречит?
– Нет, нехорошо.
– Присмотрись внимательнее.
При этих словах диалектический Межеумович пристально посмотрел на еще не тронутые амфоры, так что мне показалось: еще миг, они сорвутся с места, сами у себя вышибут пробки и, не разбавляясь холодной водой, выльют свое содержимое по киафам и кратерам.
Но материалист сдержал себя.
– Да я, Протагор, уже достаточно смотрел, – сказал Сократ.
– Значит, ты знаешь, что дальше в той же песне он говорит:
Вовсе не ладным сдается мне слово Питтака,
Хоть его рек и мудрец: “хорошим быть нелегко”.
Замечаешь, что тот же самый поэт говорит и это, и то, что раньше?
– Знаю.
– Как тебе кажется, это и то – в согласии между собой?
– Мне кажется именно так, – ответил Сократ. – Ну, а по-твоему, это не так?
– Как может казаться согласным с самим собою тот, кто высказал оба эти суждения, кто сперва сам признал, что поистине трудно человеку стать хорошим, а немного спустя в том же самом стихотворении забывает это и порицает Питтака, утверждающего так же, как и он, что человеку трудно быть хорошим. Симонид отказывается принять утверждение Питтака, который говорит то же самое, что и он. Раз он порицает того, кто говорит одно с ним, ясно, что он и себя самого порицает, так что либо первое, либо второе его утверждение неверно.
Эти слова Протагора вызвали у слушателей такую громкую похвалу, что два круга были пройдены почти без всякой передышки.
– Продик! – обратился Сократ к софисту. – Ведь Симонид – твой земляк. Ты обязан помогать ему. Выскажи сперва свое мнение вот о чем: считаешь ли ты, что “стать” и “быть” – одно и то же, или это не одно и то же?
– Клянусь Зевсом, не одно и то же, – сказал Продик.
– Не выразил ли в первых своих стихах сам Симонид мнение, что трудно человеку поистине стать хорошим?
– Ты прав, – сказал Продик.
– А Питтака он порицает не за такое же высказывание, как думает Протагор, а за другое. Ведь Питтак сказал, что трудно не “стать хорошим”, а “быть” им, а это, Протагор, не одно и то же, как подтверждает и Продик. Поскольку “быть” и “стать” не одно и то же, Симонид не противоречит себе.
– Трудно и “стать” и “быть” хорошим, – вставил свое веское слово в разговор диалектический Межеумович. – По себе знаю. Богу лишь одному дан это дар! И нечего тут балаболить и переливать из пустого в порожнее!
С материалистом все радостно согласились и тут же перелили из полного в порожнее. А разговор от этого пошел только интереснее и запальчивее. Уже и Гиппий приводил цитаты, и Горгий делал парадоксальные умозаключения.
А я слушал их и был на вершине счастья. Тем более, что Баубо поддерживала меня своими горячими руками, а иногда и обжигающими губами.
– А что это у нас Аристокл молчит? – сурово спросил диалектический Межеумович. – Пить пьет, а мысли свои скрывает.
– Он потом создаст Космос, – пообещала Баубо.
– Я самый молодой среди вас, – насмелился все же что-то сказать я. – Только не зовите меня Аристоклом. Какие-то смутные, но неприятные воспоминания связаны у меня с этим именем.
– Ишь ты. Раньше у него вообще имени не было, а теперь ему это имя не нравится. Какую же подпольную кличку выберешь ты сам себе? – нисколько не смягчившись, снова спросил материалист.
– Почему подпольную? – возразила Баубо. – Он только раз в подполье побывал, да и то случайно. Половица обломилась.
– Может примем во внимание “широкий” стиль его произведений? – предложил Сократ.
– И широкий нос и лоб, – подхватил Протагор.
– А вот грудь, спина и плечи у него действительно широкие, – сказала Баубо и обняла меня. – У него и мысли широкие!
– Так, значит, решено! – Объявил Сократ. – Назовем его “Широким”?
– Решено! – поддержали Сократа все, даже я сам, и подняли полные чаши. – За “Широкого”, за Платона, то есть! Так его и растак и еще раз через колено!
Прозвище мне понравилось.
Потом они немного угомонились и снова принялись обсуждать проблему добродетели, переходя от поэзии к прозе, затем к философии, политике, богам и еще выше.
“Так. Так. Все так…, – думал я. – Еще бы щей из свиных хрящиков…”
г. Томск
«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения (c) N 1-2 2002 г.