Текст книги "Сократ сибирских Афин"
Автор книги: Виктор Колупаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 50 страниц)
Глава двадцатая
– О чем идет речь в твоем безутешном плаче? – ласково спросила Каллипига убитого горем материалиста.
И другие тоже спросили:
– О чем плачешь-то?
– О чем слезы льешь?
– Ах, – сквозь рыдания сказал Межеумович, – да как же мне не плакать, как слезы не лить?! – И припустил еще пуще.
Тут уж было не до шуток. Все начали сползать со своих лежаков, окружать исторического диалектика плотным кольцом доброжелательства, образовав тем самым своего рода группу поддержки. Только я остался на своем месте, чтобы не создавать толчею, да еще Пифагор, который как бы и вообще своею мыслью не присутствовал на симпосии. Он ведь до сих пор ни слова не проронил, хотя иногда все же прикладывался к киафу и опускал в рот то лепешку с медом, то гроздь сушеной красной рябины.
– Выскажи нам причину такого громкого рева, – попросил Сократ.
– Не выскажу, – заупрямился материалист.
– Тогда, может, знаками покажешь, – продолжал настаивать Сократ.
– И знаками не покажу!
– А если просто успокоиться?
– Ага! Я успокоюсь, а вы и не спросите, почему это я плакал!
– Спросим, спросим, – сказала Каллипига. – Постоянно будем спрашивать.
– Вы спросите, а славный Агатий все узнает.
– Не узнает он! Откуда ему знать! – раздалось в плотном кольце.
– Да я же и расскажу…
– Тогда тебе беспокоиться не о чем, – сказал Сократ. – Если ты сам все расскажешь славному Агатию, то он, ясное дело, ничего и не поймет.
– Да? – не поверил исторический материалист, но уже с некоторой надеждой в голосе.
– Точно! Ничего он не поймет! Он же тупой! – Снова раздалось в ближайшем окружении Межеумовича.
– И вы ему не расскажете?
– Да мы-то с какой стати ему будем рассказывать?! – заверили Межеумовича. – Вовсе мы ему ничего не расскажем!
– Тогда ладно, – начал сдаваться невидимый мне с лежака материалист. – Слушайте тогда… Все дело в том, что славный Агатий уже давно занимается скупкой Времени у населения Вселенной, обещая взамен еще большие Времена.
– Да кто же этого не знает? – сказал Ферекид, кажется.
– А вот того, что у него проблемы с отдачей Времени, этого вы наверняка не знаете!
– Этого наверняка не знаем, – согласились в кольце, которое начало как бы облегченно распадаться.
– А в чем же проблема проблемы отдачи Времени? – поинтересовался Сократ.
– Да в том, что если все вдруг потребуют свои Времена назад, то славный Агатий не сможет их отдать.
– Подумаешь! – как-то облегченно сказала Каллипига, – Пусть и не отдает.
– Именно так он и намерен сделать.
Диалектический материалист, кажется, начал успокаиваться. Фисиологи и философы дружно полезли на свои лежаки, причем, никто не перепутал своего места. Лишь Сократ и Каллипига еще оставались возле Межеумовича.
– Мне кажется, – сказал Сократ, – что славный Агатий действительно обеспокоен проблемой Времени.
– Еще как обеспокоен, – подтвердил материалист, продолжавший, между прочим, все еще возлежать на полу. – Некий материалистический философ Константин, сын Эдуарда, из Калуги как-то заявил, что, мол, во Вселенной Времени сколько угодно. Всякий атом, мол, щедро одарен Временем. Всякие, мол, громадные Времена, известные и воображаемые – совершеннейший нуль в сравнении с его запасом в природе. Величайший, мол, дар Космоса для всякой его части, а значит, и для человека, – нескончаемое Время.
– Ну и щедрый человек, этот Константин из неведомой нам Калуги! – поразился Сократ.
– Вот это Время, которого во Вселенной сколько угодно, славному Агатию и нужно взять, – пояснил диалектический материалист.
– Так пусть берет, – разрешила Каллипига.
– Да где же его взять, если люди добровольно отдают все меньше и меньше Времени?!
– У атомов, – посоветовала Каллипига.
– Да что такое это самое Время?! – вскричал Межеумович. – Ведь никто этого не знает!
– Ну и что, что не знает, – попыталась успокоить его Каллипига. – Вот мы пьем вино, а мочимся совсем не вином. И почему это так происходит, никто не знает. Но вино мы все равно пьем с удовольствием.
Я хоть и предполагал, что Каллипига мочится не вином и даже не нектаром с амброзией, но напоминание об этом было мне неприятно. Лучше бы она привела какой-нибудь другой пример.
– Или вот, – продолжила Каллипига, – едим мы пирожки и пончики, а выпускаем из себя…
– Полундра! – закричал я, чтобы хоть как-то остановить Каллипигу.
– Где? – заинтересовались фисиологи, а философы философично промолчали.
– Да это он голосовые связки проверяет, – разъяснил Сократ.
Но Каллипига все же на некоторое время замолчала.
– Вот по заданию славного Агатия я и шляюсь по вашим “мыслильням”, а толку никакого!
– Действительно, – сказал Сократ. – В недавнем разговоре со славным Агатием мне показалось, что он не знает, что такое Время. И очень расстроен этим. Даже рассержен!
– Еще как рассержен! – согласился Межеумович. – Время идет, а он не знает, что такое Время.
– Не знает, не знает, да вдруг узнает, – предположила Каллипига.
– Как же… – не поверил исторический диалектик. – Вы ничего толком по этому поводу сказать не можете. Даже ваш глобальный человек дальше предположения о том, что апейрон – это вечная, по мнению Анаксимандра, бессмертная и неразрушимая беспредельная природа, – и есть полубожественное Время, не идет.
На этом симпосии о моих мыслях упомянули впервые. Я и испугался и обрадовался.
– Да пошутил он, – сказала Каллипига.
– А от вас, фисиологов, вообще толку никакого! Никто и не упомянул о Времени. Сколько его, этого самого Времени, я здесь потерял! И что обиднее всего, так это то, что все вы барахтаетесь в идеалистическом болоте! Материальный мир существует в Пространстве и Времени! Так сказал Отец и Основатель. А Отец-Основатель и все до единого его Продолжатели не могут ошибаться. А вы тут все о каких-то богах, апейронах сраных, душах невинных и невменяемых, тимпанах и Океане!
– Так пусть славный Агатий у Отца и спросит, – посоветовала Каллипига
– Как?! – взвился Межеумович идейно и материально.
Каллипига и Сократ отскочили от него и второпях полезли, один – на полку, другая – на ложе.
– Как?! – Размахивая ковшичком, Межеумович носился перед триклинием, распугивая служанок. – Спросить у Отца-Основателя? Да вы сдурели! Отец все сказал! А нам лишь понять его нужно. А понять ничего невозможно. Мы же простые материалисты. Да и он сам, – уже в некоторой задумчивости продолжил диалектик, – кажется, ничего в своих гениальных мыслях не понял… Но молчок! Молчок! Я живу идеей материализма. Она меня кормит! А значит, она верна. Не будь этой идеи, что бы я делал? Сортиры чистил?
– Да полно тебе, – начала на расстоянии успокаивать его Каллипига. – У тебя же сам Платон учился.
– Ну, учился, – подтвердил Межеумович. – А что толку. Слушал лекции материалиста, а сам все равно идеалистом стал.
– Да не расстраивайся ты, – продолжала Каллипига. – Зачерпни лучше ковшичком. Ведь истина в вине.
– И то верно, – размягчился Межеумович. – Тем более что твое угощение бесплатно, а за мое присутствие здесь славный Агатий еще и Время обещает заплатить мне.
– Да он и этот симпосий оплачивает, – сказала Каллипига.
Слова ее снова резанули меня по сердцу. Опять славный Агатий! Ну, нет. Отныне оплачивать расходы по проведению симпосиев у Каллипиги буду я сам! Но тут Межеумович перехватил у меня умственную инициативу.
– А катись оно все к черту! И материализм, и идеализм! И Время с Пространством в придачу! Лучше я буду просто жить!
И он зачерпнул ковшичком из какого-то сосуда, выпил, почмокал губами. Зачерпнул из другого. И это ему понравилось. И третий черпачок не вызвал у него отвращения…
– Выжил все-таки, – констатировал факт Сократ. – Теперь самое время поговорить о Времени.
– Ни, ни! – потряс в его сторону рукой с ковшичком Межеумович. – Лучше о богах и душе!
Тут все повеселели, а особенно служанки, которым больше всех нравился молодой Ферекид. Учитель Пифагора правильно воспринял их восторг и сказал:
– Собираясь творить мир, Зевс превратился в Эрота. А, создав Космос из противоположностей, он понудил его к согласию и любви и посеял во всем тождественность и единение, пронизывающее универсум.
Служанки как-то невольно стали скапливаться возле его ложа. Может, хотели, чтобы Ферекид тоже соединил противоположности, понуждая их к согласию и любви, а может, все происходило случайно, как и все в этой строго детерминированной Вселенной.
– Тогда и я – Эрос! – заорал выздоровевший Межеумович. – А ну, кто ко мне!
Но к нему что-то никто из служанок не торопился.
– А то ведь опять начну в материализм вербовать!
Угроза подействовала и одна из служанок приблизилась к нему.
– А начальными словами моего сочинения “О природе”, – продолжил Ферекид, – были: “Зевс, Время и Земля стали навсегда”. Время же порождает три стихии: огонь, ветер и воздух. Душа бессмертна и переходит из одного тела в другое.
Эти научные мысли, слишком сложные для осознания, колыхнули служанок в сторону Межеумовича, который радостно принял в свои объятия и служанок и идеи Ферекида. Первых он лобзал в губы и щечки, а вторые приветствовал возгласом:
– Так их и так!
– Фалес же молол всякую чепуху! – выдвинул тезис раздосадованный Ферекид.
– Так его и так! – согласился Межеумович.
– Все мелют чепуху! – развил свою мысль далее Ферекид.
– И их туда же! – поощрил его материалист (уж не бывший ли?).
– И я чепуху несу!
– И тебя заодно со всеми! – возликовал Межеумович, пытаясь обнять всех служанок сразу.
– Сотворение мира есть следствие воздействия небесного начала на земное. Но хаотические силы природы могут быть обузданы лишь постепенно, – уже без уверенности в голосе заключил Ферекид.
– А я так всех сразу обуздаю, – заявил Межеумович.
Симпосий разваливался на глазах, и я уже жалел, что Межеумович отрекся от материализма.
Глава двадцатая первая
Разваливался и мир. Он становился сухим и скучным. Ему не хватало мифологической свежести и полноты вечно-текущего. О, где ты, философская блаженность плоти мира, божественная текучесть Вечного. Я почувствовал тоску по неувядаемой для сибирского эллина философии цельного, не разделенного на диалектику и мифологию, по мироощущению наперекор глубокомыслию.
– Все едино, – сказал тут Диоген из Сибириса.
– А разве не об этом же толковали старотайгинцы? – спросил Сократ. – Разве есть в сибирской Элладе тот, кто этого не утверждал?
– По моему мнению, – продолжил Диоген, – все существующие вещи суть изменения одного и того же стихийного начала и суть одно и то же. И это совершенно ясно.
– Верно! – согласился Межеумович, стараясь заграбастать всех служанок сразу.
– Ибо если бы то, что входит в состав мироздания, земля, воздух, вода и огонь и все прочее, что является сущим в этом мироздании, если бы что-либо из этого было иным, отличным от другого, то есть другим по собственной своей природе, и не было бы тождественным при своих многообразных превращениях или изменениях, то не могло бы быть взаимного смешения и не могло бы быть ни пользы, ни вреда от одного другому. Не было бы ни взаимодействия, ни противодействия, ни обмена. Не могло бы, например, растение расти из земли, не могло бы произойти животное или что-либо другое, если бы оно не было тождественно по составу. И все эти вещества, принимая то тот, то другой вид, изменяются из одного и того же начала и вновь возвращаются в то же самое.
Диоген говорил тихо, немного растягивая слова, словно ласково напевал. В помещение тихо вошла нагая флейтистка, поднесла к губам музыкальный инструмент, да так и замерла, не издав ни звук. Межеумович замедлил свои попытки объять необъятное, всех служанок сразу, то есть.
– Это самотождественное Первоединство есть Воздух. И это не метафора, но – указание на подлинную реальную сущность. Почувствуйте эту мистическую природу Воздуха. В нем – вечная подвижность и неуловимость. Как нежна тонкость касаний и прозрачное бытие света. Он – везде и нигде, все им живет и никогда его не видит. Он – таинственный субъект многоликих превращений, то разливающийся безбрежными морями по земле, то уходящий в небо быстрыми ветрами и тучами. Он вечно легок, быстр и могуч. Он – носитель света и мрака, вечная утонченность, аромат и влюбленность, на его трепещущих крыльях движется мир. Он – в нас и наше дыхание. Он – жизнь и теплота, вечная радость танца, утонченное лобзание Вечности, острота носящихся сил, неожиданный вихрь разрушения. И есть в нем что-то демоническое и сатанинское. Изменой и тоской непостоянства окутывает он. Сама с собой играющая Вечность, холодно-прекрасная красота стихии, это – он.
Диоген замолчал, и только тогда я обратил внимание на звуки флейты. Флейтистка, закрыв глаза, аккомпанировала философу. Она импровизировала, это было ясно. И тихая печаль лилась из ее флейты. Печаль по неразгаданной тайне Единого, Вселенной и Души. И нежная, тихая же радость, что боги дали возможность чуть-чуть прикоснуться к этой тайне.
Что “материализм” и “идеализм”? Что “наука” и “философия”, “логика”, “диалектика” и “гносеология”? Что все эти и другие худосочные изобретения человеческого разума по сравнению с убеждением в единстве Сущего, в божественности Мира, Души и Вечности?!
Я несся по реке Времени, чувствуя, осознавая, что Фалесово первовещество – Вода – проникнуто демоническими и психическими божественными силами. Апейрон Анаксимандра – сама Вечность и бог. Анаксименова беспредельная, воздухообразная Первосубстанция и дыхание Божества – синонимы. Будущий пифагоровский Эфир, или монада, из глубины которого исходит и раскрывается первочисло – негибнущий царственный Ум, или Дух. Единое Ксенофана, которое он формулировал, взирая на весь небесный свод, и одинаково именуя его и Богом и Телом. Парменидово Единое Сущее. Демокритовы атомы, наделенные ощущением и жизнью. Свобода воли атомов у Зенона и Лукреция. Анаксагоров Нус, Ум. Гераклитово учение об Огненном слове. Все это говорило мне, что мир есть живое тело Божества, пресветлый чувственный храм Вечности.
И флейта нагой музыкантши вторила моим мыслям, пока река Времени не натолкнулась на огромную искусственную плотину материализма, построенную из бездушной, мертвой, вечной и беспредельной материи.
И тогда я очнулся в тоске. Но все присутствующие на симпосии еще не видели этой преграды. Даже Межеумович, кажется, на миг забыл, что он причастен, если не к строительству, то уж, во всяком случае, к обслуживанию этого чудовища.
– Первоединство, Воздух – сила и могущество, всесущее и всемогущее Тело Божие, – продолжал Диоген под звуки флейты. – Оно вечное и бессмертное Тело, в то время как из прочих вещей одно создается, другое гибнет. Оно велико, крепко, бессмертно, оно – некое вселенское Сознание. Из единого проистекает и творчество. На фоне самотождественного, однокачественного Беспредельного возникают оформленные и прекрасные лики существ и предметов. Воздух – это животворящая Душа Тела и Вечности. Люди и прочие живые существа живут дыханием воздуха, и это для них и душа, и сознание, и мышление. Воздух не только живое тело, но одновременно и живое Познание, трепещущий смысл Вечности, и притом неизменно и весь разом развивающийся.
– Так, так, все так, – шептал опрокинутый навзничь телами служанок Межеумович.
Все остальные просто молчали, забыв даже о наполненных кратерах, киафах и ритонах.
Сливая свой голос со звуком флейты, Диоген продолжал:
– Воздух все знает. Не даром Гомер называл Воздух Зевсом, так как Зевс все знает. В воздухе находится много мышления. Это живое Понятие, которое есть Все, и является началом меры, порядка, последовательности и согласованности. Ибо без Мышления не могло бы быть такого разделения Первовещества, чтобы во всем замечалась определенная мера: в зиме и лете, в ночи и дне, в дождях, ветрах и ясной погоде. А так же и все прочее, как найдет всякий, кто захочет подумать, устроено самым прекрасным образом, насколько только возможно. Сверх того имеются еще всякие доказательства. А именно, люди и прочие животные живут, дыша воздухом. И это вещество является у них душой и силой мышления, и с его исчезновением наступает смерть и мышление прекращается.
Если бы я мог так мыслить и излагать свои мысли!
– Итак, – возвысил голос Диоген, – по моему мнению, стихийное начало, обладающее разумностью, есть то, что люди называют Воздухом. И оно-то всем правит и обладает. Ибо оно именно и есть бог, как я полагаю, везде присутствующий, все устрояющий, сущий во всем. И нет ничего такого, что бы не было ему причастно. Но ни одна вещь не причастна ему одинаково с другими: есть много различных видоизменений и самого Воздуха и Разумной силы.
Диоген смолк. Смолкла и флейтистка, развернулась и неспешно и бесшумно ушла.
Нельзя более ярко и кратко выразить живую жизнь Понятия, думал я, как синтеза единства и множества, тождества и раздельности. Воздух, рассуждал я, то есть Мысль, разливается по всему нашему телу вместе с кровью, так что сердце – центр жизни и мышления. Недаром оно так бьется, когда Каллипига гладит меня по волосам.
Все молчали, даже Сократ.
А потом раздался призыв Межеумовича:
– А что! Не выпить ли нам теперь и не закусить ли?! – воззвал он. – “Ерофеича”, да с луком! Шевелись, девки! Чего расшеперились?
Служанки испуганно заметались в поисках экзотического пойла.
– В подвалах поищите, – посоветовала им Каллипига. – А вот луку нет, дорогой диалектический Межеумович.
– Как так?! – обиделся философ. – Без лука “Ерофеича” не принимаю вовнутрь!
– Ох, беда, – заволновалась и хозяйка. – На базар кого послать?
– Да зачем на базар? – удивился Сократ. – Давайте, я на огород за луком съезжу.
– Луку хочу всенепременно! – подтвердил исторический материалист.
– А скоро ли обернешься, Сократ? – спросила Каллипига.
– Да он еще и расхотеть не успеет, как я обернусь, – пообещал Сократ.
– А не сбежишь? – игриво сказала Каллипига. – У тебя ведь друзья в каждой подворотне. Увлекут, и не увидишь тебя.
– Да ты сопровождающего со мной пошли.
– И кого же?
– Да хотя бы глобального человека.
– А он не убежит вместе с тобой?
– Да куда же он от тебя убежит, несравненная Каллипига? Так ведь, глобальный человек?
– Ну, – подтвердил я энергично.
– Тогда отправляйтесь, только возвращайтесь поскорее.
Глава двадцать вторая
Я висел на подножке раскачивающегося вагона и думал только об одном: как бы мне преждевременно не свалиться вниз, под колеса мчащейся электрички или на гравийную насыпь, усеянную разбитыми бутылками и прочими отбросами жизнедеятельности сибирских эллинов. Сократ же еще на вокзале Сибирских Афин исхитрился втиснуться в тамбур, хотя, на мой взгляд, этого невозможно было сделать в принципе. Судя по всему, ему даже босые ноги не оттоптали. Положение мое было плохо. Силы уже оставляли меня. И на кой черт я согласился ехать на садово-огородный участок Сократа?!
Те, кто вроде меня, думал только о спасении, молчали. Молчали висевшие на окнах и поручнях, сползавшие с крыши вагона и полураздавленные в самом тамбуре. Остальные помаленьку приходили в себя и заводили разговоры.
Кто-то старческим, но еще бодрым голосом заявил:
– Время – это всецело последовательность, Алкиноевна, и более ничего, пространство – всецело положение и более ничего, материя – всецело причинность и более ничего.
– Скажешь тоже! – ответил старушечий голос. – У Корячихи вон вчера весь лук проходимцы выпластали. И головки не оставили. Вот тебе и пространство со временем в придачу.
– Провались он пропадом, этот участок! – заявил кто-то.
– Ну, – поддержали его. – Вкалываешь, вкалываешь, а весь урожай ворам и проходимцам достается.
– Ну и не вкалывай, сиди дома! – посоветовал третий.
– И дома сидеть – толку никакого!
– Ну, так прижал, так прижал, хоть на землю вались! – известил всех еще молодой женский голос.
Но эта тема тут же заглохла, потому что валиться в тамбуре было некуда.
– Не могут электричку дополнительную включить в расписание!
– Как проклятый целое лето мантулишь!
– Ни отдыху, ни разгибу.
И дальше все в таком же духе. А тут еще рюкзаки кругом, ведра, сумки. Жара, пот, духотища, опрессовка разнополых тел аж до полного окаменения. Недовольство, раздражение, злость.
Короче… К первой остановке, на которой, к счастью, никто не выходил и не входил, весь тамбур единогласно решил, что земледелие – это занятие для дураков и идиотов. И как только снимем мы-все осенью урожай, тот, что останется от бомжей и подростков с окрестных столиц независимых и суверенных государств, так сразу же и побросаем свои участки к чертовой матери! Ведь это не жизнь, а ад, издевательство над людьми, идиотизма полная.
Я начал было надеяться, что они в порыве энтузиазма повернут электричку в обратную сторону, но этого, к сожалению, не произошло.
– Нищета! Вот и приходится копаться в земле, – заявил кто-то в тамбуре замогильным уже голосом и, возможно, после этого и в самом деле умер.
– А ведь от земледелия не могут удержаться даже и очень богатые люди, – послышался голос Сократа. – Как видно, занятие им – это вместе и какое-то удовольствие, и обогащение, и гимнастика, дающая организму силу для исполнения всякого труда, приличного свободному человеку.
– Молчал бы уж лучше, старый хрыч! – рыкнул кто-то на Сократа. – По твоему гиматию видно, что обогатился ты сверх всякой меры.
Остальные прислушались. Все-таки – занятие. Я изловчился и перехватил поручень поудобнее.
– Но, во-первых, все, чем люди живы, это земля им приносит, если они ее обрабатывают, да еще вдобавок приносит им то, от чего они получают удовольствие, – как ни в чем ни бывало, продолжил Сократ.
– Самогонку, видать, – уже умиротворенно размяк чей-то голос.
– Во-вторых, все, чем они украшают алтари, изображения богов, генеральных секретарей и олигархов и чем сами украшаются, и это земля доставляет с самым приятным запахом и в самом приятном виде. Однако, доставляя в таком изобилии всякие блага, земледелие не позволяет брать их, предаваясь неге, но приучает переносить холод зимой и жар летом. Для тех, кто работает своими руками, оно служит упражнением и придает ему силу.
В тамбуре началось какое-то согласованное движение. Я это почувствовал.
– Получая пользу от земледелия, и электрички и собаки, в свою очередь, приносят пользу огороду: электричка рано утром везет хозяина огорода на лоно природы и доставляет ему возможность поздно вечером уезжать, если он влезет, конечно, в нее, а собаки не дают диким животным уничтожать нивы и доставляют безопасность коллективным садам.
Тут электричка дико то ли всхрапнула, то ли заржала, и пустилась в галоп.
– А какое занятие дает больше ловкости в беге, метании дротика, прыжкам, опускании бюллетеней в урну, стоянии в очередях, чем земледелие?
Тамбур задумался, да и в вагоне, похоже, прислушивались к сократовским речам.
– Какая профессия лучше отблагодарит работника? Какая радушнее примет человека, заботящегося о ней? Когда он подойдет и нагнется, она протянет, что ему нужно! Какая примет незваных гостей с большей щедростью? Где больше удобства, как не на огороде, провести зиму, пользуясь огнем в изобилии и теплыми ваннами? Где приятнее, как не за городом, провести лето, наслаждаясь купанием, дуновением ветерка и тенью? Какая другая профессия доставляет богам более подобающие им жертвы или более многолюдные праздники в честь наших Отцов родных и бессмертных, в каком-то тайном смысле, Вождей? Какая жизнь милее самому себе, приятнее жене, желаннее детям, любезнее друзьям? Мне непонятно, как может свободный человек получать от какого-нибудь предмета больше удовольствия, чем от земли, и найти занятие, приятнее или полезнее для жизни, чем земледелие. Кроме того, земля охотно учит и справедливости, кто может понимать ее уроки: чем лучше кто ухаживает за нею, тем больше добра она сама ему делает.
– Справедливо, истинно, правильно, – зашумели в тамбуре и тут же угомонились.
А я пристроился на подножке уже чуть ли не с комфортом.
– Но представим себе, что многочисленная армия лихоимцев, воров и проходимцев лишила огородников, приученных к энергии и мужеству, плодов их работы: с такой хорошей подготовкой души и тела они могут идти, если бог не препятствует им, в землю тех, кто им мешает, и брать там себе пропитание.
Вагон ахнул! Ведь чего проще! Отнять у бомжей урожай, взращенный ими! Ведь даже проще и надежнее добывать себе пищу с оружием в руках, чем с земледельческими орудиями!
– Вместе с тем земледелие приучает людей помогать самими себе. Поэтому, кто хочет хорошо обрабатывать землю, должен возбуждать в себе энергию и готовность к повиновению. Как командир, ведущий войска на врагов, нужно награждать себя, как хорошего воина, и наказывать, как нарушителя дисциплины. Равным образом, земледельцу приходится часто обращаться с увещеваниями к самому себе, ничуть не меньше, чем командиру к солдатам; да и добрая надежда, обещанная самому себе, нужна ничуть не меньше, чем нам-всем, но даже и больше, чтобы у самого себя была охота оставаться у нас-всех в полнейшей свободе. Какое прекрасное изречение, что земледелие, – мать и кормилица всех профессий! Если земледелие процветает, то и все другие профессии идут успешно. А где земле приходится пустовать, там угасает почти всякая деятельность. И на суше, и на море, и во всем Космосе!
Выслушав это, мы-все приободрились неимоверно и поняли, что электричка тянется слишком уж медленно, и наш трудовой подвиг откладывается на неопределенное время. А ведь еще придется в Пердячинске ждать, когда пройдет встречный фирменный поезд “Фомич”. Железная дорога здесь почему-то была одноколейной!
Что тут началось! Проклинали, конечно, в первую очередь Сибирско-Афинское министерство путей сообщения, предлагали подтолкнуть электричку, но как-то вполне закономерно и естественно, в конце концов, заговорили о видах на урожай. Мы-все начали делиться теоретическими советами, практическим опытом, обмениваться мнениями, высказывать соображения, выслушивать информацию об урожайности местных и зарубежных, варварских сортов культурных растений.
Эх, сейчас бы нагнуться над грядкой, уставиться толстым или худым задом (это уж у кого какой произрос) в зенит и начать, и пойти, и наддать, и возрадоваться и возликовать от близости к земле, от того неизъяснимо таинственного и сладостного чувства, что ты ее лелеешь и облагораживаешь, холишь и возделываешь.
И я тоже возликовал, на сколько мог. А что, чем я хуже нас-всех?
Но тут раздался самоуверенный, как всегда, и громкий голос исторического и диалектического материалиста Межеумовича. Еще на вокзале Сибирских Афин заприметил я его, но надеялся, что никакого инцидента не произойдет, потому что материалист был нагружен рюкзаками, сумками, знаниями и единственно правильными идеями сверх всякой меры. Такой груз не всякий бы и Геракл выдержал. А теперь, то ли скинул он все на пол тамбура, то ли попривык, приноровился… Во всяком случае, заговорил:
– Все, что ты говоришь, Сократ, прекрасно. Но ты не упомянул о том, что в земледелии очень много такого, чего человеку невозможно предвидеть: град, коллективизация, иней, раскулачивание, иногда засуха, продразверстка, страшный ливень, укрупнение, а то и разукрупнение, ржа, мучнистая роса, призывы разного рода, фитофтороз, необходимое руководство всем и вся и так далее… Все это часто улучшает и шибко сильно увеличивает даже самые превосходнейшие расчеты и виды на урожай, значительнее вознаграждая труды труженика земли.
Сократ припух на какое-то время. Электричка всполошилась и чуть было не перевернулась. И действительно, а как такой невиданный урожай вывозить с огородов по дорогам Сибирской Эллады?
– Я думаю, – как-то вяло начал Сократ, – ты знаешь, что боги в земледелии такие же хозяева, как и в делах войны. Во время войны, как ты видишь, люди перед военными действиями умилостивляют богов и вопрошают их посредством жертвоприношений и гаданий по птицам и самолетам, что делать и чего не делать. А по поводу сельских работ меньше, по-твоему, великий и славный Межеумович, надо умилостивлять богов?
Еще не хватало, успел подумать я, и тут же они-все принесли меня в жертву, спихнув с подножки вагона на засранную насыпь… А всё пассажиры фирменных поездов виноваты. Ведь каждый стремится въехать в великие Сибирские Афины налегке, без всякой скверны в желудке…
… Я падал долго и красиво, пока не шмякнулся на стерню. Колесо брички лениво катилось мимо меня. Где-то в стороне матерился комбайнер Аполлодор, занудный и вздорный мужичонка. Бункер, наверное, переполнялся зерном. Я еще полежал немного, всматриваясь в звездное небо. Тишина, полумрак, запах соломы, Луна, не то восходящая, не то скрывающаяся за ближайшим лесом.
Аполлодор совсем уже изматерился. Я пожалел его, встал, крикнул лошадям: “Тпрру-у!”, а сам побрел к комбайну, который медленно волокла упряжка из двух волов.
Выдались сухие деньки и ночи, вот и приходилось работать, пока не выпадет роса.
Обучение в Государственном университете Сибирских Афин начиналось с сельхозработ в каком-нибудь эллинском колхозе. Наша вот группа попала в колхоз имени Две тысячи двести двадцать второго съезда Самой Передовой в мире партии. В простонародье же деревня называлась просто – Ущерб.
Деревня оправдывала свое название. Грязная даже в сушь улица – продолжение большака, вросшие в землю избы, правление колхоза с крылечком, возле которого вечно крутилась свора местных собак, то справляя свадьбы, то просто производя свои собачьи разборки. Клуб, переделанный из какого-то сарая. И, конечно, сельпо – магазинчик, в котором продавали водку (хотя тут и своего самогона хватало!), кильку в томате, конфеты “фруктово-ягодная смесь” комками, соль и спички. Древняя линия электропередач, наверное, еще несколько столетий назад пришла в негодность, поэтому для освещения пользовались новой техникой – керосиновыми лампами, трехлинейками.
Нас разместили по избам, человек по пять. Первый вечер местная молодежь присматривалась к нам, а мы – к ним, но до драки не дошло. А на утро нас начали ставить по работам. И я выбрал бричку для отвоза зерна с комбайна. Лошади, как раз те, воспетые Пиндаром, как победители в скачках на Олимпийских играх, уже впали в старость, но телегу еще тянули. Запрягать их я научился сразу, хотя еще некоторое время путал, какая из них – коренная, а какая – пристяжная. Обедали мы в поле, а завтраки и ужины нам варила старуха, у которой по весне насмерть заборонили сына, уснувшего в борозде. Старуха была суровая и неразговорчивая. Она лишь раз сказал мне:
– Натурально, как сынок мой. Так же ел…
А ел я медленно, переправлял деревянной ложкой щи в широко раскрытый рот, клал ложку донышком вверх на стол возле чашки и только после этого начинал жевать. Потом снова брал ложку, переправлял, клал… И так, пока чашка не становилась пустой.
