Текст книги "Сократ сибирских Афин"

Автор книги: Виктор Колупаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 50 страниц)

Глава девятнадцатая

И точно! Триклиний стоял, как новенький. И даже мы, все трое, Сократ, Каллипига и я, уже располагались на своих местах.

Каллипига, вполне уже успокоившаяся, взяв на себя роль распорядителя симпосия вместо немного запыхавшегося Сократа, представила:

– Анаксимен Старотайгинский, сын Евристрата, ученик Анаксимандра.

– Вот как? – удивился Анаксимандр, по молодости своей, видимо. – А говорили, что он ученик Парменида.

– Как я мог быть его учеником, – возразил Анаксимен, – если родился раньше Парменида?

– У нас-всех все может быть, – успокоил его Сократ.

– Тогда не буду скрывать, – сказал Анаксимен, – что толчок моим размышлениям дала все же концепция Анаксимандра. Но мне хотелось сделать существенный шаг вперед в направлении создания физической картины мира. Не подлежит сомнению сходство некоторых ключевых понятий системы Анаксимандра с соответствующими им понятиями в моей системе. Аналогом анаксимандровского первоначала – Беспредельного – у меня оказывается воздух. Я знаю, что у историков философии принято комментировать это обстоятельство в том духе, что я-де в известном смысле вернулся к позиции Фалеса (жаль, что я его здесь не застал), взяв в качестве первоначала конкретное вещество, данное человеку в его повседневном опыте. Это, может быть, и верно, но только отчасти. Воздух для меня представляется чем-то гораздо более абстрактным, чем воздух физиков-варваров древности.

– И какой же смысл ты вкладываешь в это понятие? – полюбопытствовал Сократ.

– А вот какой. Под этим словом я понимаю отнюдь не тот прозрачный, невидимый воздух, который образует атмосферную оболочку, окружающую Землю. Воздух для меня, скорее, синоним тумана, мглы, темной и непрозрачной субстанции. Ведь и у Гомера боги, чтобы стать невидимыми, окутываются воздухом. Воздух, в смысле утреннего тумана, обволакивает корабли Сибирских эллинов. Тартар у Гесиода обычно сопровождается эпитетом “воздушный”, но на самом деле имеет значение, близкое к словам “мглистый”, “мрачный”. Кстати, такое понимание воздуха в значительной степени сохранилось и у тебя, Анаксимандр, когда ты говоришь о темных и непрозрачных воздушных трубках, окутывающих огненные кольца, отделившиеся от внешней, горячей оболочки Космоса.

– Что-то похожее есть, – согласился Анаксимандр.

– Несколько иначе обстоит дело у меня. Понимаемый в смысле первоначала воздух невидим и не воспринимается нашими органами чувств, то есть он столь же бескачествен, как и Беспредельное Анаксимандра. Но в реальных условиях он может быть таким, лишь когда он неподвижен и распределен вполне однородно, что практически никогда не имеет места. Во-первых, он все время движется, во-вторых, он подвержен непрерывным качественным изменениям, причем механизм этих изменений сводится к его разрежению и уплотнению. Разрежаясь, становясь более тонким, воздух превращается в огонь; сгущаясь и уплотняясь, он последовательно воспринимается нами под видом ветра, облаков, воды, земли, камней. Все эти вещи, следовательно, представляют собою различные модификации воздуха – модификации, возникающие в результате разрежения или сгущения. Таким образом, воздух – не только начало, но и элемент, из которого образованы все вещи. В этом отличие моего воздуха от Беспредельного Анаксимандра, которое, как я понимаю, играло роль неисчерпаемого источника всех вещей, но не было их материальным субстратом. И вот в этом и только в этом смысле мой воздух действительно ближе к воде Фалеса, чем к Беспредельному Анаксимандра.

– Жаль, что Фалес ушел, – сказал Анаксимандр, явно чем-то недовольный. – Уж он бы порадовался твоим речам.

– Не огорчайся, Анаксимандр. Фалес также бы был мною недоволен, как и ты.

– Это почему же?

– Да потому, что ставить на одну доску мой воздух и воду Фалеса на том основании, что оба они представляют собой конкретные вещества, данные нам в ощущении, было бы неправомерно. Ведь вода Фалеса несравненно более конкретная вещь, чем невидимый и бескачественный воздух.

– А нельзя ли, Анаксимен, сказать, что твой воздух занимает промежуточное положение между водой Фалеса и Беспредельным Анаксимандра? – поинтересовался Сократ.

– При желании – можно, но не стоит. Я стремлюсь свести многообразие чувственно воспринимаемых свойств вещей к некоторым фундаментальным качествам, установить, если угодно, функциональную зависимость всех прочих свойств от этих качеств, которыми должно определяться состояние основного материального субстрата. Ведь зависимость от разреженности или сгущенности я устанавливаю не только по отношению к теплу и холоду, но также и по отношению к другим качественным противоположностям – сухости и влажности, легкости и тяжести.

Тут все немного передохнули от мыследействий, приложились к кубкам и съели, кто по маслине, а кто и по пирожку с ревенем. Причем, Каллипига сказала засомневавшемуся Сократу:

– Вино от Иммануила. Пей, Сократ, в свое и мое удовольствие.

Я снова начал, было, погружаться в омуты размышлений о Пространстве и Времени с учетом того, что сказал Анаксимен, но тут Межеумович, лежащий на полу, дико всхрапнул, но не проснулся и остался лежать все в той же позе: с поднятым в руке котилом.

– А правда ли, – спросил Сократ, – что, по твоему мнению, Анаксимен, от сжатия воздуха, прежде всего, образовалась очень плоская Земля, которая держится на воздухе благодаря этой ее форме?

– Именно так, Сократ. А Солнце, Луна и другие светила, которые мы называем планетами, образовались из земных испарений. Поднимаясь вверх, эти испарения разрежаются и приобретают огненную природу. Будучи тоже плоскими, светила не падают вниз, но удерживаются на воздухе подобно листьям. Повороты в их движении относительно небесного свода обусловливаются давлением сгущенного воздуха. Но наряду с огненными светилами существуют также небесные тела, имеющие землистую природу. Они невидимы.

– Я уверен, Анаксимен, что эти землистые тела понадобились тебе, чтобы как-то объяснить солнечные и лунные затмения, – сказал Сократ.

– Именно так, – согласился Анаксимен.

– Слышал я от кого-то, что неподвижные звезды, по твоему мнению, Анаксимен, ты уподобил гвоздям, воткнутым в хрустальный или ледяной небесный свод.

– Может и так, а может и по-другому.

– Как же?

– Ну, хотя бы вот так. В противоположность центральной части Космоса, где находится Земля, его периферийные области образовались в результате разрежения воздуха и, следовательно, имеют огненную природу. Небесный свод движется вокруг Земли, как шапка вокруг головы человека. Причем, шапка эта надета набекрень. Приняв в качестве единого первоначала воздух, я трактую закономерности мирового процесса, сравнивая воздух с душой человека. Подобно тому, как наша душа, будучи воздухом, сдерживает нас, точно такое же дыхание пневмы и воздух объемлют весь мир.

По сравнению с величественной и основанной на строго математических отношениях картиной мироздания Анаксимандра взгляды Анаксимена показались мне идейно более бедными и приземленными. Правда, Анаксимен придумал конкретный физический механизм, посредством которого из воздуха образуются всевозможные вещи. Но главное, что меня потрясло, это мысль о Космосе как о шапке, надетой набекрень. Не знаю почему, но эта мысль прочно засела в моей голове и теперь я пытался разобраться: а что бы это значило? Но ответа пока не было.

Пока я размышлял таким образом, гости заметно разогрелись. Меж ними пошли шутки и легкие подкалывания. Не хватало только, чтобы проснулся Межеумович и ввязался в идеологическую драку за торжество материализма. А мысли Анаксимена в какой-то степени, как мне кажется, давали для этого повод. Но тут Каллипига, сжав мне плечо пальцами, начала декламировать Гесиода:

– Прежде всего во вселенной Хаос зародился, а следом

Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,

Сумрачный Тартар в земных залегающих недрах глубоких,

И, между вечными всеми богами прекраснейший, – Эрос.

Сладкоистомный – у всех он богов и людей земнородных

Душу в груди покоряет и всех рассужденья лишает.

Черная ночь и угрюмый Эреб родился из Хаоса.

Ночь же Эфир родила и сияющий день или Гемеру:

Их зачала она в чреве, с Эребом в любви сочетавшись.

Гея же прежде всего родила себе равное ширью

Звездное Небо, Урана, чтоб точно покрыл ее всюду

И чтобы прочным жилищем служил для богов всеблаженных;

Нимф, обитающих в чащах нагорных лесов многотенных;

Также еще родила, ни к кому не входивши на ложе,

Шумное море бесплодное Понт. А потом, разделивши

Ложе с Ураном, на свет Океан родила глубокий…

И под убаюкивающую эту декламацию я начал грезить, представляя Хаосом себя, а Каллипигу Геей; путаясь в череде соитий и рождений, пробираясь через завалы мифов и траншеи научных гипотез и теорий. Что мне нужно было? Стать первоначалом? Создать Вселенную? Познать самого себя? И тут я понял, что ничего мне не нужно, кроме ласкового поглаживания руки Каллипиги, кроме нее одной…

– О-хо-хо! – закряхтел чуть выше Сократ, и я очнулся.

Они уже снова спорили.

– А ведь Хаос в гесиодовской “Теогонии” является наиболее неясной фигурой, – сказал Анаксимен. – Из какого вещества состоит Хаос, однороден ли он по составу или представляет собой смесь всевозможных веществ – все эти вопросы остаются открытыми в тексте Гесиода. Известно лишь, что Хаос появляется первым, и это независимо от того, говорит ли поэт о Хаосе как существовавшим вечно или как о чем-то ставшем. “Теогония” Гесиода допускает некое первобытное состояние: какое – неизвестно, а дальше этого не идет.

Тут в разговор вступил Анаксимандр:

– Да, обычно под термином “хаос” разумеют беспорядок или бесформенное, смешанное состояние чего-либо. Но Хаос Гесиода означает не беспорядок, а некое вместилище мира, мировое Пространство, которое ассоциируется с образом “зияющей темной бездны”, с “зияющим разрывом” или просто “зиянием”.

– Хаос Гесиода, – вступил в разговор Диоген, – это некое бескачественное бытие, первично неразличимое состояние, в котором залегают “источники и границы” земли, неба, моря и Тартара. Ведь Гесиод называет Хаос “угрюмым и темным”, в нем дуют яростные вихри.

– Вихри враждебные веют над нами!

вдруг раздалось с пола. Это многоумный Межеумович продрал глаза и теперь орал во всю силу своих диалектических легких. – Так, значит, космос возник из бесконечного воздуха? – встав с пола и указуя на Анаксимена перстом, спросил он.

– Да, – как-то нехотя ответил Анаксимен.

Я уже давно заметил, что с Межеумовичем и мудрецы, и фисиологи, и философы старались особо не вступать в спор. Они даже, как бы, опасались это делать.

– А если мы заменим туманное слово “воздух” на научное, определенное и точное слово “материя”, то что мы получим?

На такой сложный вопрос, видимо, никто ответить не мог. Межеумович торжествующе оглядел притихший триклиний и сделал диалектическое заключение сам:

– А получим мы, с одной стороны, материальный мир, а с другой, – диалектический и исторический материализм. Вот, наконец-то, мы и добрались до истоков материализма! Так, да здравствует коммунизм, как последняя фаза, в пределах беспредельного космоса!

Симпосий сдержанно молчал. Даже Сократ не находил, видимо, повода для своих вопросов.

– Анаксимен молодец, – похвалил Межеумович фисиолога. – У него, конечно, были предшественники, физики-варвары, но все же не столь умные и насквозь материалистические. Возьмем, к примеру, Иммануила Канта. – Материалист опустил руку долу, сжал кулак, резко дернул вверх. И мне на миг показалось, что в его руке брыкается и страдальчески извивается тщедушный и небольшого росточка философ-идеалист. Но нет, это был лишь ковш для разбавления вина водой, но тоже какой-то тщедушный и небольшого росточка. Таким ничего и не разбавишь. – Так вот, – продолжил Межеумович, расхаживая перед опешившим симпосием, – этот самый Иммануил, материалист материалистом, тогда еще не свихнувшийся в идеализм, написал труд, имеющий заглавие “Всеобщая естественная история и теория неба, или Попытка истолковать строение и механическое происхождение всего мироздания, исходя из принципов Анаксимена”.

Я уже не удивлялся тому, что предшественник в своем труде ссылается на последователя. Ссылается, и ладно…

– Дайте мне материю, говорил Иммануил, и я построю из нее мир! То есть, построить-то он мир, конечно, не мог, а вот показать, как это произошло, – вполне.

– Мир-то он, действительно, собирался построить, – встрял Сократ, – а вот создать обыкновенную гусеницу – нет.

– Фу! – озлился Межеумович. – Дойдем и до гусеницы, и до человека, произошедшего от обезьяны!

– И где же этот человек, что произошел от обезьяны? – заинтересованно спросил Сократ.

– Да перед тобой! Не видишь, что ли?!

– И точно – от обезьяны, – согласились фисиологи, философы, Сократ и Каллипига. Лишь я воздержался при голосовании.

Межеумович немного смягчился, видя такую всеобщую поддержку. Меня-то он, конечно, во внимание не принимал…

– Для космогенеза, по Канту, необходимы следующие условия: материя и ее сгущение и разрежение. Ну, в точь по Анаксимену! Сгущение материи приводит к возникновению центров притяжения, к которым стремятся легкие частицы. Падая на центральную массу, частицы разогревают ее, доводя до раскаленного состояния. Так возникло, например, Солнце.

– Подожди, многоумный Межеумович, – ласково остановила его Каллипига. – Ты, конечно, прав. Иммануил так и говорил, когда иногда сиживал у меня на коленях. Я его спрашиваю: “Что представится нашему взору, когда мы перенесемся на Солнце?” А он, держась одной рукой за поясок моей столы, чтобы не свалиться с колен, другой сотрясая бесконечную Вселенную, говорит: “Смотри”. И тут мы увидели обширные огненные моря, возносящие свое пламя к небу; неистовые бури, своей яростью удваивающие силу пламени, заставляя его то выходить из своих берегов и затоплять возвышенные местности, то вновь возвращаться в свои границы; выжженные скалы, которые вздымают свои страшные вершины из пылающих бездн и то затопляются волнами огненной стихии, то избавляются от них, благодаря чему солнечные пятна то появляются, то исчезают; густые пары, гасящие огонь, и пары, которые, будучи подняты силой ветров вверх, образуют зловещие тучи, низвергающиеся огненными ливнями и изливающиеся горящими потоками с высот солнечного материка в пылающие долины; грохот стихий, пепел сгоревших веществ и борющуюся с разрушением природу, которая даже в самом ужасном состоянии своего распада содействует красоте мира и пользе творения.

Межеумович с явным умилением слушал Каллипигу, но последнее ее слово ему чем-то не понравилось.

– Нет никакого творения! Запомните это раз и навсегда! А есть только саморазвитие бесконечной материи, которое подчиняется выдуманным нами законам материалистической диалектики. Так вот… Сила разрежения препятствует скоплению всей материи в одном месте. Часть ее в результате борения двух противоположных сил обретает круговое движение, образуя вместе с тем другие центры притяжения – планеты. И в других звездных мирах действуют те же силы, те же диалектические уловки и закономерности.

– Точно! – поддержала его Каллипига. – Когда стола на моем теле сгорела от жара Солнца, Иммануил прилип ко мне, как банный лист, и говорит: “Все неподвижные звезды, мол, доступные глазу в неизмеримой глубине неба, где они кажутся рассеянными с какой-то расточительностью, представляют собой солнца и центры подобных же систем. По аналогии, мол, нельзя сомневаться, что и эти системы возникли таким же путем, как и та, на которой мы находимся, возникли и образовались из мельчайших частиц первичной материи, которая наполняла, мол, пустые пространства, это бесконечное вместилище бытия божьего”.

Я возревновал к прилипшему к телу Каллипиги Иммануилу. И Межеумович возревновал, но уже к Иммануилиному богу.

– Ну сколько вам нужно повторять, что никакого бога нет! Мать вашу за ногу! И талдычат, и талдычат одно и то же, черт вас побери!

– Тогда и черта нет, – сказала Каллипига.

– И его нет, конечно!

– Тогда кто нас поберёт?

– Куда?

– В Аид, наверное…

– Опять ты за свое. С ума можно сойти!

Симпосий молчал, даже котилы и кратеры как бы в некотором страхе куда-то попрятались. Межеумович, это было видно, сжал всю свою волю в кулак, напрягся, усилился внутренне, успокоился диалектически и продолжил, все так же расхаживая перед триклинием и помахивая ковшичком для разбавления вина водой.

– Затем некий Ламберт в своих “Космологических письмах” повторил идеи Канта о структуре этого задрипанного мироздания. А потом и астроном Лаплас сформулировал космогоническую гипотезу, аналогичную кантовской. Характерен следующий эпизод из жизни Лапласа. Когда Лаплас преподнес Наполеону свою книгу “Изложение системы исключительно коммунистического мира”, тот сказал ему: “Ньютон в своей книге говорил о боге, в вашей же книге, которую я уже просмотрел, я не встретил имени бога ни разу”. Лаплас ответил: “Господин Первый секретарь Самой Передовой партии в мире, в этой гипотезе я не нуждался”. Вот ответ, достойный истинного материалиста!

Симпосий явно трезвел и чувствовал себя от этого все более и более неловко. Каллипига щелкнула пальцами, и служанки весело запорхали меж столиков, что-то унося, а что-то, напротив, принося. И в результате этого, на первый взгляд хаотического, как при возникновении Вселенной, движения на столиках все чудесным образом упорядочилось, а котилы, кратеры, киафы и металлические кружки оказались в руках участников симпосия, да еще и наполненные до краев неразбавленным, как мне показалось, вином.

– За материализм! – торжественно провозгласил Межеумович и тут же, нисколько не сомневаясь, что его поддержат, опрокинул котил. Прошло, видать, легко, так как диалектик тут же деловито похлопал себя по карманам, что-то обнаружил нужное, развернул его и сказал: – Список материалистов. Стихийных, конечно, но все же… Так что, Анаксимен, записываю тебя первым почетным стихийным материалистом? Фалес и Анаксимандр отказались. Туда им и дорога! В идеалистическое болото! А вот ты будешь первым.

– Запиши лучше меня, – сказал Сократ, – если там бесплатными обедами будут кормить.

– Ишь ты, бесплатными… Бесплатно только Каллипига кормит. А вот для чего, я и сам пока не пойму.

– Тогда не записывай, – легко отказался Сократ. – Я уже отобедал.

– Так как, Анаксимен? Ты ведь согласен, что материю никакой бог не сотворил, что была она вечно?

Анаксимен непонимающе уставился сначала на Межеумовича, а потом на всех остальных по очереди.

– О чем это он толкует?

– В материалисты вербует, – сказал Сократ. – Не слышал, что ли?

– В какие такие материалисты?

– В стихийные, – пояснил Сократ.

– Не понимаю, – сдался Анаксимен.

– Да и никто не понимает, – успокоил его Сократ. – Тут только ум Межеумовича все понимает. Не даром он диалектический, да, в придачу, еще и исторический материалист.

– Ну, тупые, ну, тупые! – зашелся Межеумович. – Как с такими начало материализму положить? Ладно… Давай вот так. Ты ведь, Анаксимен, согласен, что этот твой воздух никакой бог не сотворял, что был он вечно?

– Согласен, конечно.

– Ну и молодец! Ну и материалист, хотя и стихийный! А то бог, бог! Какой вам, в жопу, бог, если одни воздуся вокруг?!

– И верно, – согласился ослабевший Анаксимен. – Не богами создан воздух, но они сами возникли из воздуха.

– Как?! – очень сильно огорчился Межеумович.

– Да вот так. Начало всего есть беспредельный воздух, так как он есть источник возникновения всего, что существует, существовало и будет существовать, в том числе и богов и божеств, остальные же вещи возникают из того, что произошло от воздуха.

– Анаксимен, – ласково заговорил Межеумович. – Отринь богов, и я вручаю тебе удостоверение первого материалиста, пусть даже и стихийного.

Но Анаксимен заартачился.

– И человек есть Воздух!

– Материален, то есть…

– И душа воздушна!

– Ну, какая к е… ядреней, то есть, Фене, еще душа?

– Подобно тому, как душа наша, будучи Воздухом, сдерживает нас, так дыхание и Воздух объемлют весь мир!

– Тьфу, тебе, Анаксимен

– Воздух – единое, движущееся, беспредельное начало всего сущего!

– Ну, ну…

– Воздух близок к бестелесному. И так как мы возникаем через его истечение, то он необходимо должен быть бесконечным и изобильным, так как он никогда не иссякает!

– Но бога-то нет?!

– Воздух и есть бог, – рассердился Анаксимен. – Единое и вечное, непреложное и божественное начало, – дышащий Воздух, – наполненное силами и божественными энергиями, через сгущение и разрежение рождает из себя различие и противоположности, лежащие в основе конечных вещей.

– Тьфу тебе, Анаксимен! – харкнул Межеумович. – Тьфу на ваш сраный симпосий! Разлеглись! Умничаете! А на самом-то деле ни хрена не понимаете и не знаете.

– Да ты бы, Межеумович, разъяснил нам, что такое это за материализм? – сказала Каллипига.

– А вот затащу тебя в темный чулан, да отдеру! Вот и будет тебе самый настоящий материализм.

– А… – сказала Каллипига. – Так тогда я самая первая материалистка. Причем, иногда и стихийная.

– А… – сказали философы и фисиологи. – Так тогда мы самые первые материалисты.

– А… – сказал Сократ. – Было по молодости.

Надо бы и мне хоть на время окунуться в материализм, подумал я.

Межеумович сел на пол и заплакал.