Текст книги "Сократ сибирских Афин"
Автор книги: Виктор Колупаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 50 страниц)
Глава семнадцатая
Я шел по площади не спеша. Ничего мне здесь не надо было, и потому я с легким интересом поглядывал вокруг. Вот возы с фигами и финиками. Там толпа внимает какому-то оратору. Здесь играют в кости и в “двадцать одно”. Женщины в полупрозрачных столах, дети, величественные мужи в легких плащах, какие-то шаромыжники с подозрительными и испитыми лицами. Шум, гам, выкрики. Тележки, лотки, крытые ряды с прилавками, уставленными самой разнообразной снедью, заморскими безделушками и предметами первой необходимости. Солнце еще не жарило изо всех сил, приятный ветерок обвевал меня.
Известный и всеми любимый оратор Исократ, стоя на ящике из-под водки, вещал:
– Теперь о том, что касается нас-всех. Ораторы, которые говорят, что пора нам-всем прекратить взаимные распри и обратить оружие против варваров, перечисляя тяготы междоусобной войны и выгоды от будущего покорения некоей Персии, совершенно правы. Я буду, прежде всего, убеждать Сибирские Афины и Новоэллинск покончить с соперничеством и объявить войну персам, а если эта цель недостижима, то, по крайней мере, я назову виновника нынешних наших бедствий и докажу, что Сибирские Афины с полным правом добиваются в Сибирской Элладе первого места.
Выслушав Исократа краем уха, я двинулся было дальше, но следующие, еще не произнесенные им слова меня остановили. К тому же, ни Сократа, ни Каллипиги не было рядом. А где я их потерял, я не помнил. Стоило подождать, вдруг они сами найдут меня!
– В уме и красноречии, – сказал Исократ, – Сибирские Афины опередили своих соперников настолько, что стали подлинной школой всего человечества, и благодаря именно нашему городу слово “сибиряк” теперь означает не столько место рождения, сколько образ мысли и указывает скорее на воспитание и образованность, чем на общее с нами происхождение. Первое место во Вселенной принадлежит, бесспорно, Сибирским Афинам!
Толпа потихонечку разогревалась. Кому не хочется быть первым в мире! Нашлись, конечно, и отщепенцы. Кто-то в тесном кружочке неподалеку, видимо, передернул карты. Его уличили и теперь методично, спокойно и с достоинством, доказывали, что он не прав. И после каждого доказательства на лице карточного шулера появлялась ссадина или кровоподтек. Он уже и сам застыдился до полного посинения, но доводы, разумные и неопровержимые, продолжали сыпаться на него со всех сторон.
Оратор замолчал, всем своим видом показывая, что он может и подождать, все равно персидский царь никуда от сибирских эллинов не денется. Но толпа-то ждать вовсе и не хотела. Наконец смысл сказанного оратором дошел и до карточных игроков, да и доводы свои они, видимо, исчерпали. Шулер, так тот вообще являл сейчас собою не человека, а абсолютную идею восторженного и всепоглощающего внимания.
– Даже слишком многое, – продолжил оратор, – я считаю, нас побуждает к войне против персов, а сейчас для этого самое время. Позор упустить подобный случай и потом о нем с горечью вспоминать. А ведь лучших условий для войны с царем, чем теперешние, и пожелать нельзя. Куда лучше отвоевывать у царя державу, чем оспаривать друг у друга первенство в Сибири. Тем более что это первенство уже давным-давно определено и именно в пользу Сибирских Афин!
В толпе началось движение. Некое единодушие охватывало ее. Я чувствовал, как она медленно, но неуклонно превращается в нас-всех.
– Хорошо бы начать этот поход еще при нынешнем поколении, чтобы оно, перенесшее столько бед, смогло, наконец, насладиться счастьем.
И теперь уже мы-все непременно хотели насладиться счастьем.
– Не будет между нами согласия до тех пор, пока мы не найдем общего врага и общий источник обогащения! А когда это осуществится и исчезнет у нас бедность, которая разрушает дружбу, родных делает врагами, вовлекает людей в мятежи и войны, тогда воцарится всеобщее согласие и мы-все станем по-настоящему доброжелательны друг к другу.
Тут даже я возжелал немедленно стать доброжелательным к нам-всем.
– Это единственная война, которая лучше, чем мир! – гремел оратор. А ведь на вид-то был уже совсем стар и немощен. – Похожая больше на легкую прогулку, чем на поход, она выгодна и тем, кто хочет мира, и тем, кто горит желанием воевать. Те смогут открыто пользоваться своим богатством, а эти разбогатеть за чужой счет. Во всех отношениях эта война необходима. Если нам дорога не пожива, а справедливость, мы-все должны сокрушить наших злейших врагов, которые всегда вредили Сибирской Элладе. Если есть в нас хоть капля мужества, мы должны отобрать у персов державу, владеть которой они недостойны. И честь и выгода требуют от нас отомстить нашим кровным врагам и отнять у варваров богатства, защитить которые они неспособны. Нам даже не придется обременять города воинскими поборами: желающих отправиться в этот поход будет гораздо больше, чем тех, кто предпочтет остаться в доме. Найдется ли кто-нибудь столь равнодушный, будь то юноша или старик, кто не захочет попасть в это войско с сибирскими афинянами во главе, снаряженными от имени Сибирской Эллады, чтобы союзников избавить от рабства, а персов заслуженно покарать?
Толпа восторженно гудела. Ее, словно, распирало что-то изнутри. Она качнулась влево, потом вправо, раскололась надвое. В свободном пространстве объявился несравненный Агатий в сопровождении телохранителей, конечно. Хронофил небрежными, но изящными движениями честной (это было ясно даже мне) руки разбрасывал по сторонам пачки договоров на выгодный для каждого прием Времени фирмой “Мы-мы-мы-все”. Толпа, не размышляя, занялась ловлей своей выгоды. Здесь уже впопыхах раздавили газетный киоск, там перемешали молоко с редькой. Кого-то, не успевшего подписать договор, задавили насмерть, но великий Агатий тут же объяснил, что бумагу можно подписывать и посмертно, чем так обрадовал покойника, что тот тут же подписал договор не только за себя, но и за всех своих домочадцев, даже тех, кто и меча-то отродясь в руках не держал.
Толпа кружилась, крушила, ревела от восторга и столь кстати привалившего дарового счастья. Ясно было, что персам ни за что не сдобровать. И я бы пошел на них войной, но вот только пока никак не мог припомнить, что они мне такого сделали…
Про Исократа уже и забывать начали, но он в последнее мгновение все же напомнил о себе такой концовкой исторической речи:
– А какую славу стяжают при жизни, какую посмертную память оставят те, кто отличится в этой войне! Если воевавших когда-то против Париса и взявших осадой один только город Пердячинск продолжают восхвалять до сих пор, то какая слава ждет храбрецов, которые завоюют Вселенную целиком? Любой поэт и любой оратор не пожалеет ни сил, ни труда, чтобы навеки запечатлеть их доблесть!
Тут уже и поэты полезли в драку, вырывая друг у друга первые места для запечатления будущей доблести.
Под восторженные крики ликующих нас-всех Исократ сполз с ящика из-под бутылок и его понесли на руках. Война с Персией откладывалась лишь из-за того, что не было под рукой выдающегося полководца, который бы возглавил славный поход. Вернее, желающих-то было сколько угодно, но у каждого был какой-нибудь маленький изъян, не позволявший нам-всем немедленно выкликнуть его Предводителем.
На ящик из-под стеклотары попытался, было, взобраться невысокий, колченогий и одноглазый человек. Кто подсаживал его, а кто и не пускал. Но в результате небольшой потасовки на возвышении оказался не он, а знаменитый оратор Демосфен
– У Филиппа этого, – сказал он, показывая рукой на колченогого, – господа-товарищи сибирские афиняне, с самого начала есть великое преимущество, ибо в Сибири взошел такой урожай предателей, взяточников и прочих святотатцев, что подобного изобилия никому не припомнить, сколько ни вспоминай. Вот с этими-то союзниками он и ввергнет нас-всех в злейшие несчастья: иных обманет, иных одурачит подачками, иных прельстит всяческими посулами, и этим способом совершенно разобщит нас-всех, хотя на деле для нас-всех было бы самым лучшим лишь одно – не давать ему такой силы. Тем не менее, вся Сибирская Эллада пребывает в совершенном неведении, не помышляя об уже народившейся и растущей беде.
Хронофилу Агатию такие слова явно не понравились. Кто-то даже начал вслух размышлять, а стоит ли ему отдавать в рост свое кровное Время?
Оратора начали стаскивать с ящика, но он отчаянно упирался, да и помогали ему некоторые другие. Шум поднялся неимоверный. Такой разобщенности среди нас-всех я еще не видел. Не знаю, что бы произошло дальше, но тут кто-то догадался притащить еще один ящик и поставить его невдалеке от первого. Тогда на второй ящик взобрался следующий оратор по имени Эсхин и, воздев руки к небу, перекричал-таки и Демосфена, да и всю толпу в придачу:
– Мы начали войну из-за Времени, но в войне нашему полководцу пришлось отдать десять тысяч сто семьдесят пять союзных городов. И вместо прежнего почета и первенства среди сибиряков наш город заслужил такую же славу, как Пердячинск, убежище вышедших на пенсию килеров. А Филипп этот, двинувшись из Васюганских болот, сражался с нами уже в наших собственных владениях, и даже Себастополис, всеми признанный афинским, был покинут нашими гражданами и дельфинами, а вы от страха и смятения вынуждены были созывать Народное собрание чаще, чем полагалось по закону.
Я пока не понимал: что им дался этот Филипп? То ли он уже завоевал сибирских эллинов, то ли только собирался, с целью сплотить всех против ненавистных персов, а попутно захватил десять с лишним тысяч городов? То ли ораторы просто сводили свои личные счеты? То ли они помочиться хотели, да неудобно было на людях? Черт их разберет!
Тут второй оратор немного выдохся и инициативу перехватил первый.
– Да, много счастья, сибирские афиняне, получил Филипп от судьбы, но в одном он счастливее всех, клянусь всеми богами и богинями скопом; я даже не могу сказать, был ли при нашей жизни другой такой счастливец. Брал он большие города, подчинил себе много земель, вершил многое, столь же блистательное и достойное зависти, – я не спорю, но ведь и другие делывали такое. Но в одном ему повезло, как никому на свете.
– В чем же? – громко вопросили мы-все.
– А в том, что для своих дел он нуждался в людях подлых – и нашел их, даже более подлых, чем он сам хотел. Разве несправедливо будет думать о них так, если этот, – и Демосфен указал перстом на Эсхина, – за плату обманул вас в том, в чем сам Филипп не отваживался, несмотря на многие выгоды, ни солгать, ни написать в письме, ни передать по факсу или через послов. И вот он, этот негодяй, уроженец самого свободного и интеллектуального города во Вселенной, будучи назначен послом, взялся обманывать нас-всех – тех, с кем он должен был встречаться взглядами и поневоле прожить бок о бок всю свою жизнь, перед кем ему предстояло отчитываться. Где еще, кроме Сибирских Афин, бывали такие низкие, вернее сказать, такие отчаянные люди?
– Нигде не бывали! – с воодушевлением подхватили мы-все. – Сибирские Афины! Сибирские Афины!
– Впрочем, – продолжал Демосфен, – вы все сами знаете: сколько раз был у вас переполох, стоило вам услышать, что силы Филиппа или его наемников оказались у Тахтамышева или Нижних Складов. И если он не вступил еще в Сибирские Афины, то надобно не предаваться беспечности, а смотреть в оба и видеть, что благодаря Эсхину и прочим он может сделать это, когда ему заблагорассудится, и нельзя упускать этой опасности из виду, а виновного в том, что Филипп имеет такую возможность, должно ненавидеть и наказывать.
– Ненавидеть и наказывать! – радостными воплями выразили свое согласие мы-все. – Ненавидеть и наказывать!
– А тем временем Филипп захватил – в мирное-то время и заключив договор – почти всю Сибирь. Я же постоянно говорил и твердил об этом, сперва как бы доводя до общего сведения мое мнение, потом – как бы поучая неведающих и, наконец, – бесстрашно и откровенно обращаясь к ним как к людям продажным и нечестивым.
– Ура продажным и нечестивым! Ура! – завопили мы-все.
Царь Филипп слушал, слушал Демосфена и, видимо, ему надоело это занятие. Тогда он, даже не пытаясь влезть на возвышение, царственным жестом остановил оратора и нас-всех и заявил:
– Лучше я вам прочитаю свое послание… – Пошарив в складках плаща, он вытащил засаленный свиток, развернул его и прочел: – Филипп, царь Нарыма, Совету и народу Сибирских Афин: радуйтесь! Как вам известно, мы находимся в вашем Великом городе. По пути мы заняли самые разнообразные страны. Во всех городах, которые добровольно предались нам, стоят наши сторожевые посты и отряды. Города же, которые не покорились нам, мы взяли силой и разрушили, а горожан продали в рабство. Прослышав, что вы собираетесь к ним на помощь, пишу вам, чтобы вы не беспокоились более по сему поводу.
Толпа встретила послание с воодушевлением и восторгом. Но неутомимый Демосфен не унимался.
– Ладно, – обратился он к нам-всем, – не буду больше говорить об этом, скажу лишь о Филиппе. Если он старался завладеть Собачьим островом, чтобы укрепиться там и напасть на нас, если он стремился прибрать к рукам Межениновку, захватить Лоскутово, сокрушить Петухово, и если он уже успел поставить одного тираном в Богашове, другого в Зоркальцеве, и если он угнетал Старотайгинск, осаждал Новоэллинск, иные сибирские города разорял, в иные возвращал изгнанников, – итак, совершая все это, неужели не преступил он клятву, не расторгал договора, не нарушал мира? Неужто нет? И неужто никому из сибиряков не следует наконец подняться и воспротивиться ему? Неужто опять нет? Если не следовало, а вместо этого нужно было, чтобы Сибирь со всею несомненностью оказалась, как говорится, легкой добычей – и это при живых и здравых сибирских афинянах – тогда, конечно, я попусту суетился, речами этими увлеченный. Если так, то пусть все свершавшееся зовется моим преступлением и вменяется мне в вину! Но если все-таки нужно было подняться и воспротивиться Филиппу, то кому же это пристало, как не Афинскому народу Сибири? Вот об этом-то я старался, будучи на государственном поприще, и потому-то, видя в Филиппе всеобщего поработителя, все противился ему, предупреждая и убеждая не уступать. И все-таки, Эсхин, мир оказался нарушен не нами, но Филиппом, когда захватил он наши территории.
А свита великого хронофила все собирала и собирала свитки с подписанными договорами на передачу сибирскими афинянами своего Времени Агатию. Тут уже и повозки дополнительные понадобились. Но Демосфен все не унимался:
– Да притом я видел, что у этого самого Филиппа, у соперника нашего, пока боролся он за власть и главенство в Сибири, уже и глаз выбит, и ключица поломана, и нога вывихнута, – а он готов лишиться всех членов, какие пожелает отнять у него случай, лишь бы уцелевшие огрызки пребывали в чести и славе! Вряд ли кто-нибудь посмел бы согласиться, что вот этот уроженец Васюганских болот, захолустной в те времена местности, наделен столь величавым духом, что может стать господином над сибирскими эллинами и от намерения своего не отказывается, а вот вы, сибирские афиняне, которым всё, что вы каждый день видите и слышите, напоминает о доблести предков, вдруг пали до столь подлой трусости, что охотно и добровольно отдаете свободу свою Филиппу. Да никто бы не посмел бы даже вымолвить подобное! А если так, то неизбежно оставалось только одно – по справедливости противиться всем несправедливостям, которые творил он против вас, и именно это вы делаете с самого начала всеми уместными и подобающими способами.
– Послушай-ка, Демосфен, – перебил его царь Филипп. – Лучше я зачту сибирским афинянам еще одно свое послание. Ага… Именно вот это. Царь Васюганский Совету и народу Сибирских Афин: радуйтесь! Я только что выслушал речи, посредством которых вы желаете восстановить между нами согласие и мир. Конечно, мне известно, что некоторые сибирские афиняне стараются завлечь вас всеми средствами, лишь бы вы согласились на их предложения. Хотя прежде я прощал вас за готовность верить их обещаниям и споспешествовать их замыслам, но теперь вижу, что быть в мире с нами для вас желательнее, чем слушаться чужих мнений, и это меня радует. За многое могу я вас похвалить, но более всего за то, что в таковых обстоятельствах предпочли вы для себя безопасность и остались к нам благонамеренны. Все это, как я надеюсь, принесет вам немалую выгоду, если только в дальнейшем вы пребудете в таком же расположении. Будьте здоровы.
Филипп повернулся и пошел по своим делам. Но его место почти сразу же занял молодой человек по имени Александр. Ораторы же продолжали свою перепалку.
– Если во всем подсолнечном мире, – сказал Демосфен, – ты, Эсхин, отыщешь хотя бы одного человека, – будь то сибирский эллин или варвар, – не страдавшего прежде от самодержавства Филиппа и не страждущего нынче от самодержавства Александра, тогда пусть будет по-твоему, а я соглашусь, что всему виной мое счастье или злосчастье, это уж как тебе угодно называть. Но если даже там, где меня не видывали и не слыхивали, столь многим людям довелось претерпеть столь многие бедствия – и не отдельным людям, а целым городам и народам! – если так, то неужто не честнее и вернее полагать, что всему виной сделалось общее несчастье чуть ли не всего человечества и некое неудачное и горькое стечение обстоятельств?
Тут мы-все начали усиленно думать и вскоре пришли к мысли, что Демосфена этого необходимо-таки увенчать венком и воздать ему другие прочие почести. Но все испортил Эсхин.
– Клянусь Гераклом, – заявил он, – нечего нам-всем опасаться, что этот Демосфен, столь высокодумный и воинственный, отлучась от такой награды, уйдет домой да наложит на себя руки. Ваши чествования настолько ему смешны, что эту окаянную свою подотчетную голову, которую мы-все вопреки всем законам предлагаете венчать венком, он сто раз сам рассекал и брал пеню по суду за предумышленное увечье, а уж били его так, что на нем и посейчас должны быть видны побои славного Агатия: видит бог, у него не голова, а доходная статья!
– Подлая тварь! – не выдержал Демосфен. – Да, господа-товарищи сибирские афиняне, подлая тварь – вот что такое всякий доносчик, и всегда-то эта тварь все разбранит и оклевещет! А этот лисий ублюдок Эсхин – и вовсе ничтожество, отроду не творившего ничего толкового и ничего пристойного, сущая театральная мартышка, деревенский дурак, лживый пустозвон! Что пользы отечеству от этих твоих витийственных вывертов? Зачем ты разглагольствуешь тут перед нами-всеми о минувших делах? Право же, это точно как если бы врач, посещая страждущих от недуга, ничего бы им не советовал и не указывал никаких лечебных средств, а потом, после смерти какого-нибудь больного явившись на тризну, принялся бы прямо на могиле объяснять, что если бы усопший вел себя так-то и так-то, он бы остался жив. Сумасшедший дурень, что теперь толку в твоих разговорах?
И Демосфен на глазах у всех отравился.
– А не сыграть ли нам в орлянку на Время, – предложил Александр.
– Сыграть, конечно! – заорали мы-все.
– И кто же со мной осмелится играть? – спросил Александр. – Кто более всего постиг Время в Сибирских Афинах?
– Аристотель, конечно! – возопили мы-все.
– Так подайте сюда вашего Аристотеля! – приказал Александр. – Впрочем, не тот ли это Аристотель из Семилужков, что был когда-то моим учителем?
Глава восемнадцатая
Ответа я не успел расслышать, потому что меня довольно резко дернули за плечо. Я оглянулся. Рядом стояли запыхавшийся Сократ и совершенная Каллипига.
– Ну, глобальный человек, – несколько даже испуганно сказал Сократ, – и силища у тебя. Ты ведь перепутал Времена! И Александр и Аристотель, это еще когда они были?! Так ведь и всю Вселенную можно на дыбы поставить!
А тут уже и славный Агатий подвалил с грозным и, одновременно, насмешливым видом. Про Александра из Васюганских болот сразу все позабыли.
– Ловко ты, Сократ, надурил меня в “трезвильне”! А ты, Каллипига, не забыла, на чьи деньги содержится твоя Мыслильня?!
– На твои, славный Агатий, – сказала Каллипига, – А что это ты даже не пожелал мне радоваться? Я ведь могу и обидеться.
– Смешно, – сказал Сократ. – Если бы ты, Каллипига, встретила человека с каким-нибудь телесным недостатком, которого нет у тебя, разве стала бы ты сердиться? А попался тебе человек с такой душевной грубостью, которой нет у тебя, и это тебя огорчает!
– Сократ! – по-прежнему не обращая внимания на Каллипигу, сказал славный Агатий. – Конечно, честным я тебя считаю, но умным – ни в коем случае. Да, мне кажется, и сам ты это сознаешь. По крайней мере, ты ни с кого не берешь денег за свои дурацкие разговоры! А между тем, дом или другую какую вещь, принадлежащую тебе, ты никому не отдашь не только даром, но даже и дешевле ее стоимости, потому что знаешь, что она стоит денег.
– Да какие вещи могут быть у Сократа? – удивилась Каллипига. – Никаких вещей у него вовсе и нет. И дом уже давно в аварийном состоянии.
Но славный Агатий в упор не видел Каллипигу.
– Отсюда можно сделать неопровержимый вывод о том, что если бы ты и беседы свои считал имеющими хоть какую-нибудь ценность, то брал бы за них не меньше номинальной стоимости. Так что, честным, пожалуй, тебя можно назвать за то, что ты не обманываешь людей с корыстной целью, но умником – нет, если твои знания ничего не стоят.
– Вот видишь, славный Агатий, – ответил Сократ. – Ты уже и о честности научился говорить. Только как бы это не повлияло на твой бизнес.
И точно! Толпа вокруг нас заходила волнами, засомневалась, начала рвать документы о сдаче Времени в рост, чуть не насмерть затоптала Александра Армагеддонского. Нас-то, впрочем, не трогали. Да и охрана славного Агатия стояла неприступной стеной.
– У нас в Сибирских Афинах, – спокойно продолжил Сократ, – принято думать, что из красоты и знаний можно делать равно и благородное и гнусное употребление. Так, если кто продает красоту за деньги кому угодно, того считают высоконравственным. А если кто полюбит человека благородного, хорошего и сделает этого человека своим другом, того считают гнусной распутницей.
– Так и есть, – подтвердила Каллипига. – Когда я продавала себя славному Агатию, весь город относился ко мне с почтением, а стоило мне ласково посмотреть на глобального человека, как теперь все плюют мне вослед.
Нет, никто не плевал на Каллипигу! Может быть, потому, что она не шла, а стояла.
И я безмерно возрадовался.
– Точно так же, – сказал Сократ, – кто продает сплетни, разносит слухи, клевещет на своих противников и превозносит друзей, даже если они этого не стоят, тех называют защитниками народа, свободными журналистами, честными депутатами. А кто, заметив в человеке хорошие способности, учит его всему хорошему, что знает, и делает его своим другом, про того говорят, что он совращает людей с единственно правильного пути. Во всяком случае, славный Агатий, как другие любят хорошую собаку или лошадь, так я, даже еще больше, люблю добрых друзей, учу их всему хорошему…
– Пьянствовать, например, – вставил хронофил.
– … знакомлю их с другими, от которых, я думаю, они могут позаимствовать что-нибудь полезное для своего нравственного развития.
– Сифилис-то уж точно, – снова вставил славный Агатий.
– Знакомлю их с мудрецами, которые делятся своими великими мыслями. Своих-то у меня нет, это ты точно заметил. И мы их заимствуем и считаем большой выгодой для себя, что становимся друг другу дороги.
– То-то твой ученик Алкивиад с компанией поотбивал все фаллосы у герм! – заявил славный Агатий. – Так-то ты, Сократ, готовишь их к будущей государственной деятельности, которой сам-то заниматься и не умеешь!
– А в каком случае, славный Агатий, я больше бы занимался государственными делами, – если бы один занимался ими или если бы заботился, чтобы было как можно больше людей, способных заниматься ими?
– Лучше бы ты, Сократ, не делал ни того, ни другого, – сказал хронофил.
– На Персию… – робко выкрикнул кто-то из толпы.
– Я раньше думал, Сократ, что люди, занимающиеся философией, должны становиться счастливее от этого. А ты, мне кажется, вкушаешь от нее плоды противоположные. Живешь ты, например, так, что даже ни один колхозник при таком образе жизни не остался бы в своем колхозе. Еда и питье у тебя самые скверные. Гиматий ты носишь не только скверный, но один и тот же и летом и зимой. Ходишь ты всегда босой и без хитона. Денег ты не берешь, а они доставляют радость, когда их приобретаешь, а когда владеешь ими, дают возможность жить и приличнее, и приятнее. В других областях необъятного знания учителя внушают ученикам желание подражать им. А если и ты, Сократ, хочешь внушить своим собеседникам такую мысль, то смотри на себя как учителя злополучия!
– На Персию! – уже увереннее зазвучало в толпе.
– Как мне кажется, славный Агатий, – сказал Сократ, – ты представляешь себе мою жизнь настолько печальной, что предпочел бы, я уверен, скорее умереть, чем жить, как я. Так давай посмотрим, что тяжелого ты нашел в моей жизни? Не то ли, что я, не беря денег, не обязан говорить, с кем не хочу, тогда как берущим деньги поневоле приходится исполнять работу, за которую они получили плату?
– Но уж меня-то, Сократ, каждый старается похвалить! – завил славный Агатий. – Не то, что тебя.
– Ты хулишь мой образ жизни, думая, что я употребляю пищу менее здоровую, чем ты, и дающую меньше силы? Или ты, славный Агатий, думаешь, что продукты, которыми я питаюсь, труднее достать, чем твои, потому что они более редки и дороги? Или ты думаешь, что кушанья, которые готовят тебе, кажутся вкуснее, чем мои мне.
– Да ведь ты в Мыслильне Каллипиги ешь мои кушанья!
– А разве ты не знаешь, что, кому есть хочется, тому очень мало надобности в лакомых блюдах, и, кому пить хочется, тот чувствует очень мало потребности в напитке, которого у него нет?
– И напитки мои!
– Кое-какие припасы, Сократ, у меня еще от Иммануила Канта остались, – сказала Каллипига. – Тот-то уж не попрекнет, хотя и не богат. Так что не расстраивайся, Сократ.
– Когда это я от чего-нибудь расстраивался, Каллипига? – удивился Сократ. – Что касается гиматиев, как тебе известно, меняющие их меняют по случаю холода и жары, обувь надевают, чтобы не было препятствий при ходьбе от битых бутылок и прочих предметов, причиняющих боль ногам. Так видал ли ты когда, чтобы я из-за холода сидел дома больше, чем кто-то другой, или по случаю жары ссорился с кем-нибудь из-за тени, или от боли в ногах не шел, куда хочу? Разве ты не знаешь, что люди, по натуре очень слабого сложения, благодаря упражнениям становятся крепче силачей, пренебрегающих ими, в сфере трудов, к которым они подготовляют себя, и легче их переносят.
– Все знают кубическую сферу твоих трудов, Сократ!
– Про меня, как видно, ты не думаешь, что я, всегда приучавший тело упражнениями ко всяким случайностям, переношу все легче тебя, не занимающегося упражнениями? Если я – не раб чрева, сладострастия, то существует ли для этого, по-твоему, какая-нибудь другая более важная причина, чем та, что у меня есть другие, более интересные удовольствия, которые доставляют отраду не только в момент пользования ими, но и тем, что подают надежду на постоянную пользу от них в будущем.
– Не очень-то много, Сократ, осталось у тебя этого будущего!
– Но, конечно, тебе известно, славный Агатий, что люди, не ведающие никакой удачи в своих делах, не радуются. А, похоже, что твои дела со сбором Времени с граждан Сибирских Афин идут не так, как бы ты хотел…
– И все из-за тебя, Сократ! Из-за твоих дурацких речей!
А заполнение заявлений на сдачу Времени в рост что-то, действительно, застопорилось.
– А у которых все идет хорошо – в сельском хозяйстве, законодательстве или других каких профессиях, – те радуются, видя в этом для себя счастье.
– Уж не знаю, переживешь ли ты свое такое огромное счастье, Сократ?!
– Так вот, славный Агатий, получаешь ли ты столько удовольствия от своей жизни, сколько я? Конечно, ты и сам совершенствуешься в нравственном отношении и людей делаешь нравственно лучше. Но, видать, нравственности у нас не слишком схожи. Когда нужна помощь друзьям или отечеству, у кого больше времени заботиться об этом, – у того ли, кто ведет такой образ жизни, как я, или такой, который тебе кажется счастьем? Кому легче жить, при развитом ли социализме, при подлинной ли и безудержной демократии – кто не может жить без роскошного стола, прекрасной одежды, поддержки неподкупных средств массовой информации, или кто довольствуется тем, что есть? Ты, славный Агатий, видишь счастье в роскошной, дорого стоящей жизни. А по моему мнению, не иметь никаких потребностей есть свойство божества, а иметь потребности минимальные – это быть очень близким к божеству. Хотя, конечно, божество совершенно, но и быть хоть в какой-то степени близким к божеству – это быть в такой же степени близким к совершенству.
Толпа робко, но все же настойчиво стронулась с места и начала растекаться по ближайшим улицам.
– Ну, Сократ! – задохнулся в гневе хронофил.
– Так что, славный Агатий, кто из нас больше счастлив: ты, обладающий несметными запасами Времени и прочими богатствами, или я, Время, которого, по твоему мнению, кончается?
– Ну, попомнишь еще ты меня, Сократ!
– Глобальный человек, лучше ты люби меня… – сказала Каллипига. – Уже, наверное, и триклиний поправили.
– Давай, буду любить, – выбрал я наилучшее и божественнейшее.
– Жаль вот только, что с Аристотелем не довелось встретиться. Говорят, что он превзошел даже самого Платона! – сказал Сократ.
