Текст книги "Сократ сибирских Афин"
Автор книги: Виктор Колупаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 50 страниц)
Глава сорок вторая
Мы шли по базарной площади мимо торговых рядов, заваленных летней и зимней обувью из Зарубежья и отечественными пимами, дубленками, кожаными штанами и бараньими шубами, пробирались меж гор генеральских фуражек, шлемов Александра Армагеддонского и заячьих тулупов, со страхом взирая на нависшие над нами глыбы модных бюстгальтеров и кальсон с начесом.
Сократ уже снова заводил разговоры со знакомыми и незнакомыми людьми, Каллипига все порывалась начать тотальную примерку заморских товаров, да только денег-то у нее теперь не было. Межеумович бурчал:
– Вот вам ваша демократия! И Запад, и Восток душат нас своими товарами! А местные производители страдают!
Но сам все же иногда приценялся, и именно к импортным товарам. Гераклит тяжело и недовольно пыхтел. Это самое пыхтенье создавало перед ним некий коридор, по которому он и шел, никого не давя и не разрушая прилавки. Я плелся позади, страдая от жары и оттого, что моя мыслительная способность окончательно покинула меня. Впрочем, мы же были не в Мыслильне! И я начал успокаиваться. Да и тучка набежала на солнце.
– Кого я вижу! – раздался среди шума и гвалта голос Сократа. – Милый Сенека из Третьего Рима!
Наша кавалькада замедлила движение, а потом и окончательно остановилась.
– Сократ! – издал радостный вопль торговец тогами, сам, впрочем, тоже обряженный в тогу с пурпурной каймой. – Рад видеть тебя! И великолепную Каллипигу! И диалектического Межеумовича! И не перестающего болтать глобального человека! И уж, конечно, Гераклита, не заметить которого просто невозможно.
Каллипига бросилась торговцу на шею, Межеумович по-товарищески пожал ему руку, я просто кивнул, так как наше знакомство с Сенекой, философом тогда еще, между прочим, было шапочным. Гераклит что-то проворчал, как всегда, недовольно.
– Как сенат, как народ в Третьем Риме? – спросил Сократ.
– Сенат – говно, сенаторы – достойные мужи, – ответил Сенека. – А народ, как ему и положено, безмолвствует.
– А что за бизнес у тебя? – поинтересовался Сократ.
– Да вот, – обрадовался чему-то философ-торговец, – предлагаю гражданам великих Сибирских Афин шубы из искусственных шкур для коротких зимних дней и соломенные шляпы для длинных летних.
– Один день равен всякому другому, – недовольно поправил его Гераклит.
– Хоть и получил ты, Гераклит, прозвище из-за темного смысла своих речей, но, как всегда, прав, – сказал Сенека. – Каждый понимает это на свой лад. Один говорит, что дни равны по числу часов, и не лжет: ведь коль скоро день – это двадцать пять с четвертью часов, то все дни непременно равны между собой, так как к ночи прибавляется столько часов, на сколько убывает день.
Откуда он взял, что в сутках двадцать пять с четвертью часов, подумал я. Всегда было ровно двадцать пять с третью.
– Другой говорит, – продолжил Сенека, – что любой день равен всем прочим по сходству: в самом протяженном Времени нет ничего такого, чего нельзя найти в одних сутках, то есть ничего, кроме дня и ночи, которое оно в череде обращений мира множит, но не изменяет, разве что делает день короче, ночь длиннее и наоборот.
– Ага, – согласился Межеумович, а остальные поддержали торговца-философа кивком головы, каждый своей, конечно.
– Потому каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни. Когда Пакувий… Вы ведь знаете Пакувия?
– Знаем, знаем, – заверили его все хором.
Да и я знал Пакувия, когда он командовал легионом в Мордовии, а в будущем стал наместником этой провинции Третьего Рима.
– Так вот… Когда этот Пакувий, присвоивший Мордовию, пировал и пьянствовал, справляя по самому себе поминки, его относили от стола в спальню под рукоплескания его любовников, певших под музыку моцартовского реквиема: “Он прожил жизнь, он прожил жизнь!” И каждый день он устраивал себе такой вынос. Мы же то, что он делал от нечистой совести, должны делать с чистой душой и, отправляясь ко сну, говорить весело и радостно по Вергилию:
Прожита жизнь, и пройден путь, что судьбой мне отмерен.
А если боги подарят нам и завтрашний день, примем его с радостью. Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня: он уверен, что принадлежит сам себе, а не нам-всем. Кто сказал “жизнь прожита”, тот каждое утро просыпается с прибылью.
Тут даже сам Гераклит отвесил челюсть.
Надо же, подумал я, вот бы и мне так здорово понимать и толковать речения Гераклита!
Откуда ни возьмись, появился славный Агатий в сопровождении телохранителей.
– Так как у тебя, Сократ, дела со Временем? – спросил он.
– Да нормально, вроде…
– Узнал, что такое Время? – спросил хронофил. Всех других он словно и не замечал, особенно Каллипигу.
– Спроси у Сенеки, – посоветовал Сократ.
– Все у нас, славный Агатий, чужое, одно лишь Время наше, – сказал Сенека-философ. – Только Время, ускользающее и текучее, дала нам во владение природа, но и его, кто хочет, тот и отнимает. Смертные же глупы: получив что-нибудь ничтожное, дешевое и наверняка легко возместимое, они позволяют предъявлять себе счет; а вот те, кому уделили Время, не считают себя должниками, хотя единственно Время и не возместит даже знающий благодарность.
– Смотри, – пообещал хронофил. – Дождешься последнего совета от Нерона! – И отшел, даже не взглянув ни на Каллипигу, ни на Межеумовича.
Чем-то он, видать, был сильно расстроен.
– Так что будем покупать? – спросил Сенека-торговец. – Телогрейки или головоохладители?
– Если взять телогрейку, – сказал Сократ, – то она сейчас ни к чему. Наши тела уже и так здорово перегрелись. А если головоохладитель, то зимой голове и без того холодно.
– А сейчас? – спросил Сенека-торговец.
– Что сейчас? – не понял Сократ.
– А сейчас голове холодно?
– Жарко. И даже очень.
– Так берите головоохладители сейчас.
– Как же мы их возьмем, – удивился Сократ, – коли ты их продаешь?
– В этом самом смысле и говорю, Сократ.
– Мы возьмем в этом самом смысле, а для чего они нам зимой, когда и без того холодно?
– Так ведь голове жарко сейчас!
– Да. Но потом-то будет холодно.
– Ну? – не понял Сенека-торговец.
– Ну, – согласился Сократ. – Ведь все течет! Лучше для охлаждения головы я куплю тучку.
– Тут ты прав, – начал сдавать свои позиции Сенека-торговец, все более превращаясь в философа. – Все, что мы видим и осязаем, некий Платон не относит к числу вещей, истинно существующих. Ведь они текут и, согласно переминающемуся перед нами с ноги на ногу Гераклиту, непрестанно прибывают или убывают. Ведь никто в старости не остается тем же, кем был в юности, завтра никто не будет тем, кем был вчера. Наши тела уносятся наподобие рек. Все, что мы видим, уходит вместе со Временем, ничто из видимого нами не пребывает неподвижно. Я сам изменяюсь, пока рассуждаю об изменении всех вещей. Об этом и говорит набычившийся Гераклит: “Мы входим, и не входим дважды в один и тот же поток”. Имя потока остается, а вода уже утекла. Конечно, река – пример более наглядный, нежели человек, однако и нас уносит не менее быстрое течение, и я удивляюсь нашему безумию, вспоминая, до чего мы любим тело – самую быстротечную из вещей, и боимся однажды умереть, меж тем как каждый миг – это смерть нашего прежнего состояния. Так не надо нам бояться, как бы однажды не случилось то, что происходит ежедневно и ежесекундно. Это я говорю о человеке, существе нестойком и непрочном, подверженном любой порче. Но даже мир, вечный и непобедимый, меняется и не остается одним и тем же. Хоть в нем и пребывает все, что было прежде, но иначе, чем прежде: порядок вещей меняется.
Сенека-философ с победным видом оглядел необозримый базар. Сенека-торговец увидел неисчислимое число конкурентов и заключил:
– Для вас скидки.
– А почем стеганки? – оживился Межеумович.
– Вот это философский разговор! – обрадовался Сенека-торговец. – Да почти задарма отдаю.
– Нет, задарма – это дороговато, товарищ Сенека, – возразил диалектический материалист. – Даю половину задарма!
– Да и так ведь дешево отдаю! – озлился торговец.
– Ну, уж и дешево! – озлился и покупатель. – Да там вон только четверть задарма просят!
– У них и бери!
– И возьму!
– И бери!
– И возьму!
– О люди! – прервал их спор Гераклит. – Глупец при каждом слове входит в азарт!
– Это кто тут глупец?! – взвился диалектический материалист. – Уж не я ли?!
– Спесь следует гасить быстрее, чем пожар, – изрек Гераклит.
– Это кто же тут спесивый?! – продолжал раздраженно вопрошать Межеумович. – Уж не я ли?!
– Да не ты, не ты, – попыталась успокоить его Каллипига. – Гераклит просто хотел сказать, что все рождается из раздора.
– Трудно бороться со страстью, ибо цена ей – жизнь, – сказал Гераклит, плюнул себе под ноги и собрался уходить, но этому помешала собравшаяся вокруг нас толпа зрителей, не заплативших за представление ни обола. Видимо, Гераклит посчитал для себя постыдным продираться сквозь нее силой, остановился, глядя поверх голов на бесконечные ряды, и замер в достойно и независимой позе.
– Так что? – нетерпеливо спросил Сенека-торговец. – Берешь стеганку, или нет?
– Вчистую задарма, пожалуй, возьму.
– Ладно, – согласился Сенека-философ, – бери, да помни.
Межеумович развернул серую стеганую телогрейку, потряс ею, словно, хотел проверить, не вывалится ли из нее еще что-нибудь полезное, и в итоге, кажется, все-таки остался доволен приобретением.
– В частном хозяйстве пригодится, – заключил диалектический материалист выгодную для него сделку.
Тут я заметил, что наша компания, еще не вполне очнувшаяся от умственного симпосия, стала центром некоего бурления безбрежного базара. Что им от нас было нужно, я не знал. А если бы и знал, то вряд ли бы смог помочь. Ну, а если бы и помог, то, наверняка, сделал бы еще хуже.
– Да… Чуть было не забыл, – сказал Сенека-философ. – Тебе, высокоумный Гераклит, пламенный привет от Гермодора.
Гераклит встрепенулся одним ухом и раздраженно сказал:
– Поделом бы межениновцам, чтобы взрослые у них передохли, а город оставили недоросткам, ибо выгнали они Гермодора, лучшего среди них, с такими словами: “Меж нами никому не быть лучшим, а если есть такой, то быть ему на чужбине и с чужими”.
– Вот, вот! – Еще робко поддержала его толпа.
– А Гермодор этот, – сказал Сенека-философ, – между прочим, учредил в Третьем Риме наилучшие законы, которыми все граждане теперь и наслаждаются.
– Гераклит, если твой друг, – сказал Сократ, – с легкостью установил прекрасные законы в захудалом Третьем Риме, то уж ты сам-то, наверняка, сможешь установить еще лучшие в наших Сибирских Афинах.
– Установи, будь добр! – раздалось из толпы.
– А что у вас сегодня за государственный строй? – спросил Гераклит и этим как бы показал, что не прочь попробовать.
– Демократия! Полнейшая демократия! – раздалось со всех сторон.
– Демократия сраная! – выкрикнул Межеумович, сообразив, что толпе всегда нужен какой-то предводитель. – Все, видишь ли, равны, пользуются одинаковыми правами, ходят в рваных телогрейках, как я. – Тут Межеумович быстренько напялил на себя новехонькую телогрейку. – Рыночная экономика! Так ее и так! Товаров днем с огнем не сыщешь, сам видишь. – Межеумович широким жестом руки как бы отменил безбрежный базар. – Денег у народа нет, поэтому какая-то часть вынуждена кататься на “мерседесах”. А остальные им люто завидуют и ищут работу. Бардак!
– Бардак, да и только! – разразилась выкриками напрягшаяся толпа.
– Правительство ворует! – продолжил диалектик от материализма. – Стратеги продают вооружение противникам! Депутаты Думы тоже заворовались! Кроме тех, конечно, что держат сторону Самой Передовой в мире партии. Эти-то уже не воруют. Отворовались. А ты, Гераклит, как доносила разведка, резко отрицательно относишься к широким массам демократических граждан и вообще к “большинству”. И, наконец, ты, – слава богу! – антидемократ и политический реакционер. Видать, ты стоишь на стороне коммунистической аристократии и яростно отстаиваешь ее интересы, будучи глубоко убежден, что имеешь полное и законное право презирать противника. Ты, Гераклит, заклятый враг демократического строя, победившего сегодня в Сибирских Афинах. И особенно возмущает тебя принцип всеобщего, равного и тайного равенства. Так, да здравствует коммунизм!
– Один лучший, стоит десятков тысяч, – буркнул Гераклит.
– Ну! Я же говорил, что основным пунктом твоего мировоззрения является неравноценность людей! – обрадовался материалист.
Я припомнил, что Гераклит, действительно, аристократ по происхождению и по своим политическим взглядам. Я ведь был свидетелем того, как враждебно относился он к демократической власти, пришедшей в его родной город на смену власти старинной родовой аристократии. С одной стороны, Гераклиту присуще было гордое аристократическое сознание, презрительно относящееся к толпе. Его всегда раздражала глупость толпы. Но, с другой стороны, Гераклит ведь твердо учит о всеобщем равенстве вещей, одинаково переходящих одна в другую, несмотря ни на какие преимущества огня перед другими стихиями. И тут творчество Гераклита предстало мне удивительной смесью аристократического и демократического образа мышления. Нет, не так. У Гераклита аристократические политические убеждения совмещались с демократическими взглядами на природу. Хм… Но все же, если признать, что огонь обладает известными преимуществами, так сказать, “аристократическими привилегиями”, перед другими природными стихиями, то о “равенстве вещей” у Гераклита не может быть и речи, так же как и о его “демократических” взглядах на природу. Ясно, что Гераклит поддерживал сторону аристократии, которая тщетно пыталась остановить растущий прилив народных революционных сил.
– В вас всегда одно и то же: жизнь и смерть, бдение и сон, юность и старость, – сказал Гераклит. – Это, изменившись, есть то; и обратно, то, изменившись, есть это.
Мне-то достаточно было одной этой фразы, чтобы иметь представление о том, как думает философ о политике. Все перевертывалось как в калейдоскопе. Где же тут точка опоры, чтобы действовать в политике вполне разумно и целесообразно, да, в придачу – честно и порядочно?
– Каков у вас ум или рассудок? – спросил Гераклит. – Вы верите вранью своих избранников, а учитель ваш – толпа. Ибо не знаете вы, что много дурных, да мало хороших. Я не верю в идеальное царство на земле.
– И мы не верим! – поддержали его довольно дружно.
– Я признаю лишь только ту правду, которая есть раздор и которая заключается в том, что все возникает через борьбу и по необходимости. Возмущение должно гасить скорее, чем пожар. А за законы народ должен биться, как за родные стены!
Я эти две “политические” мысли Гераклита понял лишь как проповедь воздержания от всяких новшеств ввиду бесполезности и тщетности всяких человеческих попыток создать что-нибудь помимо закона всеобщей необходимости и военной мобилизации.
Личность Гераклита, оказывается, была весьма и весьма любопытна. Когда-то он был причастен и к государственной деятельности. Некий грамматик Диодот даже утверждал, что его научное сочинение заключало учение не о природе, но о государстве. Изречения же о природе приводились лишь в качестве примера. Интересно, даже необычно, было и поведение этого государственного мужа. Гераклит уступил брату царское достоинство, а когда сограждане обратились к нему с просьбой издать для них правильные законы, он пренебрежительно отказался по той причине, что в государстве уже укоренился худой образ правления. Затем, удалившись в храм Артемиды, он проводил время, играя с детьми в бабки. Когда же опечаленные межениновцы начали собираться вокруг, он сказал: “Чему вы, негоднейшие, удивляетесь? Разве не лучше заниматься этим, чем вместе с вами вести государственные дела?” И, наконец, окончательно возненавидев людей и уединившись, он жил в горах, питаясь растениями и травами. Хотя… Ведь на симпосии у Каллипиги он и ел и пил вполне нормально…
Но все же презрение к людям, видать, было характернейшей чертой Гераклита. Он презирал и сибирских афинян, среди которых, оказывается, пользовался весьма большой славой. Дружбой его пожелал обладать даже царь Дарий, но он пренебрег приглашением царя переселиться в Персию. Тем более что никакой такой Персии в природе никогда и не существовало! “Более чем кто бы то ни было, – как записано в его удостоверении личности, – он отличается надменностью и высокомерием”. Полное презрение Гераклита к политической жизни усугублялось тем, что фактически-то он в ней участвовал и безмерно страдал от этого своего участия. Пессимизм “политического” настроения философа мне был ясен до конца. Он действительно был “плачущим” и “темным”.
Глава сорок третья
– Постой-ка, Гераклит, – сказал Сенека-продавец. – Привет от Гермодора я тебе передал. А чем ты отплатишь ему?
– Письмом, Сенека, – ответил Гераклит. – Устным письмом, которое и ты и все здесь стоящие запомните надолго.
– Давай сюда письмо! – раздалось в толпе.
– Я слышал, – начал Гераклит, – что сибирские афиняне собираются утвердить направленный против меня закон. Но против одного человека выносят не закон, а постановление. Видно, сибирские афиняне не знают, что существует разница между судьей и законодателем. Последний, свободный от всяких страстей, как вы это наблюдаете в вашей государственной Думе, работает на неизвестное ему будущее, поэтому он лучше судьи, а уж тем более, прокурора, который, видя подсудимого, поддается настроениям. Люди знают, Гермодор, что я вместе с тобой трудился над составлением законов, и хотят изгнать меня из Сибирских Афин, но они это сделают не раньше, чем признают несправедливость своего решения. Они хотят, чтобы по этому закону всякий, кто не смеется и ненавидит людей, до захода солнца был изгнан из города. Но ведь есть только один человек, Гермодор, который не смеется – это я, Гераклит. Значит, они меня изгоняют.
Гераклит как бы обращался к невидимому Гермодору, но вещал-то, конечно, толпе, которая все поняла и начала, на всякий случай, весело смеяться. При этом философ размахивал березовым веником, так что с него слетали последние сухие листья.
– О люди! – воззвал Гераклит. – А вы не хотите узнать, почему я никогда не смеюсь? Не потому, что ненавижу людей, а потому, что ненавижу их пороки.
– Правильна-а-а! – поддержали его в толпе беспорочные.
– Внесите уж лучше такой закон: “Кто ненавидит порок, пусть покинет город”. Тогда я первый удалюсь в изгнание. Я с радостью покину не Сибирские Афины, а порок. Итак, перепишите заново свое постановление. Если вы соглашаетесь, что сибирские афиняне порочны, тогда я их ненавижу. Разве я не более справедливый законодатель, если благодаря мне будут тысячи раз наказаны и приговорены к денежному штрафу те, кто изгнал из жизни Гераклита за то, что по вине порочных людей он никогда не смеется. А денежный штраф – для вас тяжелейшее наказание. Это ваше изгнание, это ваша смерть.
– Смерть Гераклиту! Смерть!
Я пригляделся внимательнее и обнаружил, что толпа начинает постепенно превращаться в нас-всех.
А философ продолжал:
– Вы нанесли мне обиду, лишив того, что дал бог, и к тому же еще незаконно изгоняете. Может быть, мне прежде всего следовало полюбить вас за то, что вы лишили меня возможности веселиться и не перестаете преследовать законами и изгнаниями? Впрочем, оставаясь в Сибирских Афинах, разве я не нахожусь в ссылке? С кем вместе я развратничаю, в компании с кем убиваю, пьянствую, совершаю преступления? Я никого не развращаю, никого не обижаю. Я одинок в городе. Разве что в Мыслильне я нахожу слушателей, да и те меня не понимают.
Тут я хотел, было, заявить, что начал кое-что понимать в сложных, парадоксальных рассуждениях Гераклита. Но так ли это на самом деле, я не знал и поэтому промолчал.
– В этом моем одиночестве, – возвысил голос Гераклит, – виноваты ваши пороки. Может быть, рынок ваш делает Гераклита хорошим человеком? Нет, это Гераклит исправляет вас, Сибирские Афины. Но вы не хотите никаких исправлений!
– Не хотим! – поддержали его мы-все. – Зачем это нам?
– А я хочу быть и являюсь законом для других. Но один я не в состоянии обуздывать целый город.
– А Сократ?! – заорали мы-все. – Он тоже постоянно укоряет нас!
Но Сократ стоял, словно и не слышал ничего.
– Вы удивляетесь, что до сих пор ни разу не видели, как я смеюсь, и я, со своей стороны, дивлюсь, глядя на людей, которые смеются и радуются, свершив беззакония. Между тем им, виновникам несправедливости, следовало быть печальными. Дайте мне возможность спокойно смеяться и не видеть, как вы отправляетесь в суд, словно на войну, держа язык наизготовке, как оружие. Вы направляетесь туда, награбив предварительно денег, изнасиловав женщин, отравив друзей, совершив святотатство, назанимавшись вдосталь сводничеством, обманув народ, избив стариков, запятнав себя множеством преступлений.
– Так, так! Все так! – радостно согласились с Гераклитом мы-все.
– Как могу я смеяться, видя, что люди делают все это, не обращая внимания даже на провозглашенные в Сибирских Афинах тщедушные законы? Разве я могу смеяться, видя, как жена отравителя держит в объятиях ребенка, как у детей отнимают их состояния и даже жалкие денежные пособия, как муж лишается состояния в браке, как насилуют ночью девушку, как гетера, еще не ставшая женщиной, отдается мужчине…
– Ну, я-то, – шепнула мне на ухо Каллипига, – кажется, и родилась уже женщиной.
– … как бесстыдный мальчишка, один, становится любовником всего города, как сливки изводят на благовония, как для того, чтобы побольше нажраться на пирах, вставляют два пальца в рот? Могу ли я смеяться при виде безумных трат на чревоугодие народа, решающего важнейшие вопросы через своих представителей в Государственной Думе, превратившейся в театр? И сама добродетель наполнит мои глаза слезами, если ей предпочтут порок.
– И мы плачем по пороку! – согласились мы-все.
– Может быть, мне смеяться, наблюдая ваши войны, когда вы, несчастные, под предлогом нанесенной вам обиды пятнаете себя убийствами, превращаясь из людей в диких зверей, становясь под музыку флейт и труб чуждых любой музе. Железо, сталь, подходящее для плугов и других земледельческих орудий, вы превращаете в орудия убийства и насилия. Вы оскорбляете и богов – Афину-воительницу и Ареса, прозванного вами Дураком. Вы выстраиваете друг против друга фаланги и жаждете, чтобы человек убил человека, наказывая как дезертиров тех, кто не запятнал себя убийством, и превознося того, кто больше всего пролил крови.
– На Персию! На Персию! – возликовали мы-все.
Да ведь не было в Ойкумене никакой Персии! Это каждый ребенок знал.
– Львы не вооружаются друг против друга, кони не хватаются за мечи. Нельзя увидеть орла, нацепившего доспехи для битвы с орлом. Никто из животных не имеет другого боевого оружия, кроме собственных членов. Для одних оружие – рога, для других – клюв, для третьих – крылья, для четвертых – скорость. Одним помогает большой рост, другим – малый, одним – толщина, другим – их умение плавать, многим – храбрость. Ни одно неразумное животное не испытывает удовольствия от оружия, сохраняя лишь то, что дано ему законом от природы. Иначе у людей: чем больше они приобретают, тем больше чувство неуверенности у овладевших. И что?! Стали вы чувствовать себя в большей безопасности после того, как изобрели порох, мушкеты и автоматы? Позволил вам изобретенный динамит наслаждаться плодами мирных трудов? Нет! Вы изобрели еще атомную и водородную бомбу и теперь надеетесь, что всеобщий страх перед абсолютным уничтожением человечества на Земле позволит вам выжить. Но ядерное оружие все больше расползается по ближним и дальним странам. И дело уже дошло до того, что какой-нибудь один маньяк способен уничтожить всех других, да и себя заодно, в краткое мгновение.
– Сбросим ядерную бомбу на Персию! – поддержали мы-все Гераклита.
Уж кое-где и прилавки начали ломать, топтать товары…
– Да только для чего вам нужно прекращение войн? Может быть, так вы избавите меня от печали? Но каким образом? Разве это не вы грабите землю и города, издеваясь над старостью, уводите женщин, вырываете детей из материнских объятий, оскорбляете супружеские узы, превращаете девушек в наложниц, мальчиков – в женщин, свободных заключаете в оковы, расхищаете храмы богов, уничтожаете памятники героям, воспеваете нечестивые дела и совершаете благодарственные жертвоприношения и молебны богам за учиненные беззакония?!
Радостный грабеж и приятные разрушения на базаре все ширились.
– Разве я могу смеяться, когда в мирное время вы сражаетесь словами, а во время войны разрешаете споры оружием, мечами и ракетами уничтожаете справедливость? Гермодора изгоняют потому, что он пишет законы. Гераклита – за нечестие. Для толпы его одиночество – предлог для оскорблений. Городские стены стоят как символ человеческой порочности, скрывая ваши беззакония, все заперты в домах. Есть еще стены заблуждений. Внутри – враги, хотя и сограждане, снаружи – враги-чужеземцы. Кругом враги, друзей – ни одного!
– Враг должен быть уничтожен! – ликовали мы-все, круша все вокруг.
– Могу ли я смеяться, когда столько врагов? Чужое имущество вы считаете своим, чужих жен – своими, свободных порабощаете, живых пожираете, законы преступаете, преступления освящаете законами, отнимаете силой все, что вам не принадлежит. Законы, которым более всего пристало быть символами справедливости, становятся символом произвола. Если бы они не были такими, вас бы уже ничто не сдерживало в темных злодеяниях, а сейчас они немного вас обуздывают. Только страх перед наказанием сдерживает вашу жажду преступлений.
– Вперед, на Персию!
– Назад, на Персию!
– Вбок, на Персию!
Я уже чувствовал, как приходит конец торжищу, этому символу рыночной экономики и истинной демократии.
– Разве это не значит иметь мозги набекрень?! Восхищаться пышностью Государственной Думы и не почитать красоту светил. Ведь в Думе, хоть и разукрашенной, нет души, а небо полно богов. Созерцайте же солнце, дающее жизнь душе. Пусть вся эта красота, – Гераклит обвел руками разгромленный базар, – не пройдет мимо вас. Наблюдайте также за бегом светил, – сказал Гераклит бегающим в каком-то неистовстве сибирским афинянам. – Вам говорят, что согласны с вами, – не спорьте.
– На Персию!
– Вам говорят: “Совершенствуйтесь, не грешите”. Всеобщий закон Логоса угрожает. Берегитесь наказания. Стремитесь к награде за добродетель и только в этом старайтесь одержать победу.
Веник его уже превратился в связку голых прутьев.
Но нам-всем уже казалось мало все разгромить, хотелось что-нибудь и поджечь. Все было празднично-буднично.
– Человек, по природе, существо мирное, а ведет себя, как свирепый зверь. Люди поднимают мечи на своих отцов, мечи на матерей, мечи на детей, братьев, друзей, сограждан, против одиночества и против толпы, против невинных животных и иноплеменников. Насытьтесь, наконец, несправедливостью, чтобы я мог обуздать свои слезы.
– На Персию! – крикнул Межеумович, стащил с себя новехонькую телогрейку и бросил ее в костер.
– А я чем хуже? – сам себя спросил Сенека-философ и начал бросать в мировой революционный пожар свои товары.
Откуда-то снова появился славный Агатий со своими сподвижниками и начал заключать с разгоряченными сибирскими афинянами массовые договора на сдачу Времени в рост.
Сегодня Времен он собрал много…
Славный Агатий приблизился к нам, но обратился лишь к Каллипиге:
– И что ты теперь будешь делать без меня?
– На панель пойду, славный Агатий, – беспечно ответила Каллипига.
Ну, нет! Этого я теперь не мог допустить!
– Иди, да только не сворачивай, – посоветовал хронофил.
Из глаз Гераклита текли слезы.
– Теперь я и сам вижу, – сказал ему Сократ, – что политикой ты и в самом деле не занимаешься.
Гераклит ничего не ответил и пошел, как полагаю, куда глаза глядели.
– Да и мне пора поспешить передать его привет Гермодору, – сказал Сенека-философ. – Не знаю уж, везти ли сюда еще какие товары?
– Время вези. Оно всегда в цене, – сказал Сократ.
И мы поплелись за Гераклитом, пока не догнали его возле храма Закону и Беззаконию. Гераклит играл с ребятишками в пристенок, но все больше проигрывал, не те, видно, были уже глазомер и ловкость. Но конвертируемый в Безвременьи фунт с хвостиком позволял ему проигрывать еще долго. Вечно.
Опечаленные таким его поведением сибирские афиняне начали собираться вокруг с предложением:
– Веди нас на Персию, Гераклит!
– Чего вы, негодные, собрались? – сказал Гераклит, как когда-то в родной Межениновке. – Разве не лучше заниматься этим, чем вместе с вами вести государственные дела?
– Я поведу вас на Персию! – вызвался Межеумович. – Но сначала построим социализм, хотя бы развитой. А там уж и до Персии будет рукой подать!
Но на Персию, как тут же выяснилось, вести нас-всех вызвался и славный Агатий. А Межеумович был тут же назначен его постоянным и временным помощником.
– Но сначала все-таки – социализм, – заикнулся, было, диалектический материалист.
– Конечно, – согласился славный Агатий. – Куда мы без социализма? Никуда…
Гераклит расхохотался и сказал:
– А ну вас всех! Пойду лучше в баню!
И посмотрел на свой обгрызенный веник. И действительно пошел.
Он еще не знал, что все бани давно приватизированы, и в тех из них, где еще не открылись бордели, бурлят такие толпы, что произвести помыв практически невозможно, если сначала хорошенько не намылиться, чтобы проскользнуть без очереди. Но с его-то тучностью… Сомнительно.
Гераклит удалялся, не переставая хохотать, так что даже вызвал этим своим непродуманным действием небывалые потрясения и обвалы деревянных домов и рублей в одном отдельно взятом интеллектуальном городе.
Славный Агатий и Межеумович тоже удалились: то ли подготавливать поход на несуществующую Персию, то ли строить непострояемый социализм.
У меня голова пошла кругом.
