Текст книги "Сократ сибирских Афин"

Автор книги: Виктор Колупаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 50 страниц)

Глава сорок четвертая

Мне почему-то здесь не нравилось.

– Хочу в Мыслильню, – заявил я.

– Так ведь славный Агатий прикрыл ее, – сказала Каллипига. – Пойдемте в район борделей. Может, Даздраперма примет меня в свое “Высоконравственное блудилище”. А нет, так я надеюсь и самостоятельно найти денежного клиента.

– Нет! – заорал я. – Деньги будут!

Сократ явно заскучал от нашего бессмысленного разговора и уже присматривался, кому бы задать каверзный вопрос или от кого бы услышать очередную интеллектуальную глупость.

Меж тем, мы медленно шли по оживленной улице мимо автоматов по продаже теплой газированной воды, киосков с заморскими цветами и местными политическими журналами, магазинчиков и забегаловок, мимо поломанных скамеек и переполненных мусорных урн.

Небольшое сборище преградило нам путь. Человек пятнадцать толпилось вокруг складного столика. Три стаканчика, перевернутые вверх дном, располагались на гладкой столешнице, повинуясь неуловимым движениям рук человека. “Где?” – спрашивал он, и кто-нибудь указывал на стаканчик. Играла, хозяин стаканчиков, приподнимал указанный, и точно, – под ним оказывался мягкий шарик. Зрители одобрительно гудели. Оказывается, отгадать, где находится шарик, было нетрудно. Так повторялось несколько раз, пока кто-то не насмелился сыграть на деньги. Он поставил два обола и проиграл. Поставил еще три и снова проиграл! Игра на деньги временно прекратилась и теперь играла вновь как бы утратил свое обманывательное искусство и зрители забесплатно раз за разом отгадывали, под каким стаканчиком находился шарик.

Сократ заинтересованно смотрел на летающие стаканчики, начиная, видимо, понимать, страсть своего старшего сына к игре в “наперстки”.

И тут снова кто-то не выдержал и поставил обол и, конечно, проиграл. Я-то каждый раз знал, под каким стаканчиком находится шарик. Никакого труда мне это не доставляло. Дело осложнялось лишь тем, что мне нечего было поставить на кон, кроме своих умопостигаемых пифагоровых штанов. Каллипига, было, предложила снять с нее прозрачную золотистую столу и заложить ее, но я категорически не позволил ей это сделать.

Каким образом я знал, под каким стаканчиком находится шарик, я не совсем понимал, но знал точно. Видимо, я каждый раз припоминал это! Возможность разбогатеть была рядом, а я не мог ей воспользоваться. И все из-за того, что у меня не было за душой ни драхмы. Обида на стечение обстоятельств поднялась во мне столь мощно и грозно, что я нечаянно включил свою мыслительную способность на полную катушку и вот что вымыслил. Игру в “наперстки” можно было усовершенствовать! Сейчас вероятность выигрыша равнялась одной трети: шарик находился под одним из трех стаканчиков. А что, если увеличить эту вероятность вдвое? И вот каким образом. Пусть желающие попытаются отгадать, под каким стаканчиком нет шарика. Ведь его не должно быть под двумя стаканчиками. Увеличение вероятности выигрыша несомненно привлечет множество людей, желающих так легко обогатиться!

– Давай, я сыграю с кем-нибудь в несколько усовершенствованную игру в “наперстки”, – предложил я играле.

– Конкурентов не терпим, – ответил он вежливо.

А тут уже и с боков начала подталкивать меня группа поддержки раздосадованного игралы. Толкали меня основательно, и я уже вот-вот должен был повалиться на пыльный асфальт, чтобы покладисто подставлять под пинки свои бока.

– Да постойте вы! – возвысил голос я.

– Не вздумайте его бить! – поддержала меня Каллипига. – Бесполезно.

Группа поддержки послушалась скорее ее, чем меня. А что? Ведь повалить меня и тем самым подготовить для процесса пинания было делом быстрым и плевым для таких мордоворотов.

– Дай-ка твои стаканчики, – попросил я игралу.

– Нет уж, ты со своими, – все же заинтересованно ответил он.

– Да нет у меня ничего!

– Твои проблемы…

– Вон в урне стаканчиков полно, – подсказала мне Каллипига.

И точно! В урне, рядом с автоматом по продаже теплой газированной воды, использованных стаканчиков было сколько угодно. Я выбрал три менее помятых. Теперь нужен был шарик.

– Одалживаю, – вошел в мое положение играла и протянул мне мягкий мячик.

– Играем так, – сказал я. – Под один стаканчик я кладу шарик. Нужно отгадать, под каким стаканчиком его нет. А его не должно быть под двумя стаканчиками. Понятно?

Все одобрительно загудели в знак согласия и понимания. Я даже не стал перемешивать стаканчики.

– Так где нет шарика? – спросил я. – Я просто демонстрирую принцип игры. Пока без денег.

– Вот здесь, конечно, – указал Сократ. – Ты же его положил под левый стаканчик.

– Правильно, – одобрил я Сократа. – Я положил его под левый. Значит, под этим пусто?

– Ага, – согласились все.

Я перевернул правый стаканчик, и шарик оказался именно под ним.

– Тогда – под этим, – указал пальцем уже сам играла.

Я перевернул второй стаканчик. И под ним оказался шарик.

– Неужели все-таки в левом стаканчике пусто? – удивилась Каллипига.

Я перевернул левый стаканчик. Шарик оказался и под ним.

Тут уж удивились все, и даже сам играла вместе со своей группой поддержки. Тогда я поставил на дно все три стаканчика: шарик действительно оказался только в левом. Снова накрыв левым стаканчиком шарик и перевернув остальные два, я спросил:

– Так под каким стаканчиком нет шарика?

Тут мы-все задумались на миг и сразу же начали выдавать самые противоречивые умозаключения.

– Вероятность выигрыша увеличилась в два раза, – напомнил я.

Но они снова не отгадали. Поочередно шарик оказывался под каждым перевернутым стаканчиком.

– Как ты это делаешь? – удивленно спросил играла.

– Да очень просто, – ответил я. – Квантовую физику надо знать.

– Да я квантовую хромодинамику в Университете преподавал, а все равно не пойму, как ты это проделываешь, – обиделся играла.

– Потому тебя, видать, и выперли из Университета, – пояснил я.

– Но, но, да я кандидат наук!

– А-а… Тогда понятно. Так кто играет на деньги? Для начала ставьте одну драхму. Это же просто. Вот под один стаканчик я кладу шарик. А под другими двумя его нет. – Я все честно продемонстрировал. – Так под каким стаканчиком нет шарика?

Но никто, кажется, не собирался сыграть со мной. Так здорово задуманное мероприятие по быстрому разбогатеванию явно срывалось. И тут меж тесно сомкнувшихся хитонов и гиматиев самой разнообразной раскраски протянулась рука и шмякнула на столик липкую и мокрую от долгого держания в потной ладони драхму.

– Ставлю драхму, – заявил знакомый, кажется, голос. Самого дурака я еще не видел. – Вот здесь нет шарика!

– Да? – спросил я для надежности. – Точно? Вот под этим?

– Под этим.

Я приподнял стаканчик. Шарик, конечно же, оказался тут как тут.

Начало обогащению положено, облегченно подумал я и с трудом отлепил драхму от столешницы.

– Так твою и так! – раздраженно и даже, я бы сказал, озлобленно заявил все тот же голос. – Опять надули!

Тут и сам владелец голоса все-таки просунулся меж плащей и хитонов.

– Лампрокл! – приветствовал его Сократ. – Опять проигрался, сынок. А ведь мы с тобой вели на эту тему многочасовые беседы!

– Да ладно, отец. В последний раз, как и договаривались. В следующий-то я уж наверняка выиграю.

– Ставь, – посоветовал я.

– Пока нечего. Вот мать веники продаст, тогда уж…

– Кто еще будет играть? – поинтересовался я.

– Обман! – заорал вдруг сам играла. – Поразвелось этих “наперсточников”! Дурят честный народ! А вы рты поразевали! Милицию сейчас позову!

– Эй! – крикнула Каллипига. – Милиция! Сюда! Людей грабят!

Но маячившая, было, где-то на окраине зрения милиция вдруг вообще испарилась.

– Ну жизнь, ну жизнь! – все еще орал играла. – Так и норовят обмануть на каждом шагу!

– Ну, – согласилась с ним его же группа поддержки.

– А как же, – согласились и все остальные, и даже Лампрокл.

Решающее слово оставалось за Сократом и Каллипигой.

– Кажись, уходить надо, – сказал Сократ. – Как бы поздно не оказалось.

– А вы в старые “наперстки” поиграйте, – предложила Каллипига. – В старых-то ведь без обмана.

– Без обмана, – подтвердил играла.

– Никакого обмана тут нет, – согласилась и группа его поддержки.

– Тут все честно, – обрадовались и все остальные.

– Пошли, – сказал мне Сократ, – а то последнюю драхму проиграешь.

– Ставлю обол! – раздалось за нашими спинами. – Два обола! Три обола и четыре драхмы! Доллар японский!

Ставки, кажется, все повышались. И в этом разноголосом, но радостном хоре не слышалось, разве что, голоса Лампрокла.

– Лампрокл! – позвал Сократ. – Передай матери, как увидишь ее, привет от меня!

– Да передал уже! – отозвался сын Сократа.

Мы отошли вполне свободно, никто нас не задерживал.

– Покажи драхму, – попросила Каллипига.

– Смотри, сколько хочешь. – И я разжал кулак.

– А подержать не дашь?

– Да держи, сколько хочешь.

Каллипига долго рассматривала деньгу, потом засунула ее за щеку и сказал нисколько не изменившимся голосом:

– Еще миллион таких надо.

Это я и сам знал.

– Начало-то положено, – высказал предположение Сократ.

– А как ты это делаешь? – спросила Каллипига.

– Да очень просто, – ответил я.

– А! Поняла. Ты берешь так называемое “чистое” состояние волновой функции шарика…

– Точно. А в “чистом” состоянии, если объект имеет волновую функцию, число шариков бесконечно. Ну, то есть, шарик-то на самом деле всего-навсего один, но он находится под каждым стаканчиком.

– Понятно, – сказал Сократ. – А то я думаю, что это мне под мышкой давит. А это, оказывается, твой шарик.

Сократ подкинул на ладони мягкий шарик, а тот вдруг начал безудержно размножаться, и Сократу уже приходилось жонглировать многими шариками. Тогда я опомнился и перевел волновую функцию шарика в “смешанное” состояние. Шарики исчезли, все до единого. В том числе и те, что были под стаканчиками “наперсточников”. В этот миг многие лохи, конечно, проигрались вдрызг, но дальнейшая игра застопорилась, потому что у играл исчезли шарики. Когда они теперь сообразят, в чем тут дело? Ну, это их проблемы…

Мы шли мимо ошалевших “наперсточников”, и уже свободные в своем выборе граждане Сибирских Афин покидали их и перекидывались к картежникам, интерес к которым мгновенно возрос.

– Постойте-ка, – сказал я Сократу и Каллипиге. – Попробую увеличить капитал.

– В карты, что ли? – спросил Сократ.

– С картежниками лучше не связываться, – посоветовала Каллипига. – У них всегда туз в запасе.

– А у меня два, – пояснил я.

– Тогда попробуй, конечно, – разрешила Каллипига.

Играли в “очко” и в покер. Я решил начать с “двадцати одного”.

– Ставлю драхму, – сказал я.

Каллипига тут же выплюнула драхму мне на ладонь, и я хлопнул ею о столешницу раскладного столика.

– Сдавай, – сказал я.

Картежный шулер сдал мне пять карт, отсчитал себе и спросил:

– Еще?

На что мне было “еще”? Я и пять-то карт взял, чтобы только не вызвать подозрения. А вообще-то мне хватило бы и двух.

– Нет, – ответил я. – У меня очко!

А карты были такими: тройка, семерка, туз и две без опознавательных знаков.

Шулер раскрыл свои. У него тоже оказались тройка, семерка, туз и две неопознанных игральных карты. Только у меня были все пиковые, а у него – червовые.

Ничья, так ее и так!

– Сколько карт сдавать? – спросил шулер.

– Две, – ответил я, чтобы не затягивать игру.

– И мне две, – сдал карты шулер.

– Двадцать одно, – заявил я, предъявив бубнового туза и червовую десятку.

– И у меня “очко”, – открыл свои карты шулер. У него также оказался бубновый туз и червовая десятка.

– Сдавать еще? – спросил шулер в явном волнении. – Сколько?

– Две, конечно.

Теперь у меня было два пиковых туза. Но два туза засчитываются как двадцать одно очко. Я ничем не рисковал.

У шулера тоже оказалось два туза, правда, трефовых.

– Сдавать? – хрипло спросил шулер.

Волновалась уже вся его группа поддержки.

А в колоде и карт-то уже почти не оставалось. Да и те, я был уверен, разложены были так, что мне шли одни шестерки, а ему одни тузы. Вот он теперь и недоумевал, каким это образом его шестерки превращались в мои тузы. Ведь у меня и рукавов никаких не было, и умозрительные штаны плотно облегали тело.

– Давай в покер, – решил испытать я его.

– В покер, так в покер, – легко согласился он и, перетасовав новую колоду, раздал по пять карт.

Я уже понял, какой серьезный противник попался мне, и поэтому собрал в кулак всю свою мыслительную способность. Всякие там “стриты”, “флеш-рояли” мне помочь не могли. Нужно было играть наверняка. Никогда мне это еще не удавалось, а тут, на счастье, удалось. В руках у меня было четыре бубновых туза и джокер.

– Прикуп? – спросил шулер.

Какой тут, к черту, прикуп! У меня на руках было каре из тузов, да еще джокер. Ничто не могло перебить мою карту.

– Открываем, – сказал я и разложил свое счастье на столике.

У него тоже было каре из тузов, только трефовых, и джокер.

Снова ничья. Я понял, что мне его не переиграть. Но и он никогда бы не смог переиграть меня!

– Может, разойдемся с миром? – с уважением спросил шулер.

– Пожалуй, – ответил я и взял свою уже подсохшую на солнце драхму.

Оказывается, не так-то просто было разбогатеть в этом мире.

– Дай-ка мне ее для сохранности, – попросила Каллипига и снова засунула монету себе за щеку. – И где это ты так, глобальный человек, научился играть?

– Да с рождения это у меня, – ответил я.

– Конечно, с рождения, – подтвердил Сократ. – Такому разве научишься? Ни в жисть не научишься!

Мы двинулись дальше, вдоль магазинчиков, забегаловок и закусочных, в том самом месте Сибирских Афин, откуда хорошо был виден Акрополь с плывущим на фоне голубого, безоблачного неба Парфеноном.

Глава сорок пятая

Возле закусочной сидел Ксенофан и причитал:

– О, если бы и мне удалось приобщиться к твердому уму, взирая на обе стороны! – А сам упорно смотрел в одну сторону, на Каллипигу. – Но я был обманут лживой дорогой, когда был уже старик и неопытный в скептическом сомнении. Куда бы я ни обращал свой умственный взор, все сливалось в одно и то же. Все сущее влеклось отовсюду и делалось единой ровной природой. Я полузатемненный, а не вполне свободный от тьмы. Я – насмешник над обликом Гомера, сотворивший себе бога, далекого от людей, повсюду равного, безбоязненного, недосягаемого или мыслимую мысль. Я полагал, что все едино, что бог сросся со всем, и что он шарообразен, бесстрастен, неизменен и, возможно, разумен.

Каллипига бросалась утешать старика, размазывая ему слезы по лицу своей полупрозрачной столой.

– А где же Парменид с Зеноном? – спросил Сократ. – Они ведь вызвались тебя провожать, Ксенофан.

– Пьянствуют, – немного успокоившись, ответил Ксенофан и указал рукой на дверь закусочной.

– Должно быть, ищут Единое на дне стаканов, – предположила Каллипига. – Пойдем, составим им компанию.

– Я побаиваюсь вторгаться слишком далеко даже в область Мелисса и других, – сказал Сократ, – утверждающих, что все едино и неподвижно, однако страшнее их всех мне один Парменид. Он внушает мне, совсем как у Гомера, “и почтение, и ужас”. Дело в том, что еще совсем юным (а бывало со мной и такое) я встретился с ним, тогда уже очень старым, и мне открылась во всех отношениях благородная глубина этого мужа. Поэтому я боюсь, что и слов-то его мы не поймем, а уж тем более подразумеваемого в них смысла.

Чего нам было бояться?!

– Да и самое главное, – продолжил Сократ, – ради чего строится все наше рассуждение о Времени, – что оно такое, – обернется невидимкой под наплывом речений, если кто им доверится. Между тем, вопрос, который мы поднимаем, – это непреодолимая громада. Если коснуться его мимоходом, он незаслуженно пострадает, если же уделить ему достаточно внимания, это затянет наш разговор. Нам не следует допускать ни того, ни другого, а постараться с помощью повивального искусства разрешить глобального человека от бремени мыслей о Пространстве и Времени.

– Как же мне разрешиться от бремени, – в отчаянии воскликнул я, – если мысль еще и не зачата?!

– Будь снисходителен, глобальный человек и, возможно, мы как-то мало-помалу выпутаемся из столь трудного рассуждения.

– Ладно, буду снисходительным, – согласился я.

– А больше всего прошу тебя о следующем.

– О чем же?

– Чтобы ты не думал, будто я становлюсь в некотором роде отцеубийцей.

– Что ты говоришь, Сократ!

– Разбираясь в том, что такое Пространство и Время, нам необходимо будет подвергнуть испытанию учение нашего отца родного Парменида и всеми силами доказать, что небытие в каком-либо отношении существует и, напротив, бытие каким-то образом не существует.

– В моих глазах ты ничего дурного не сделаешь, если приступишь к опровержению и доказательству, – подбодрил я Сократа. – Вот присоединимся к ним и тогда уж приступай смело.

– Подожди-ка, глобальный человек…

– Что еще?

– Мне кажется, что Парменид, да и всякий другой, кто только когда-либо принимал решение, каково существующее в Пространстве и Времени, говорили с нами, не придавая значения своим словам.

– Как это?

– А вот так. Каждый из них, представляется мне, рассказывал нам какую-то сказку, будто детям: один, – что существующее – тройственно и его части то враждуют друг с другом, то становятся дружными, вступают в браки, рождают детей и питают потомков.

– Кто это так говорил?

– Ферекид из с Семейкина острова, к примеру. У него ведь действуют три космогонических силы: Зевс, Время и Земля. И эти части то враждуют друг с другом, то вдруг становятся дружными. Другой, называя существующее двойственным – влажным и сухим или теплым и холодным, – заставляет жить то и другое вместе и тоже сочетаться браком… Постой. Сейчас ты меня спросишь, что же это за философы? Ты их еще не припомнил, но со временем припомнишь обязательно. У Архелая, например, началом движения является отделение друг от друга теплого и холодного, причем теплое движется, холодное же пребывает в покое. А из смешения теплого и холодного появились люди и животные. Первоэлементом у Феагена из Межениновки было влажное и сухое, легкое и тяжелое, теплое и холодное, которые сражаются между собой. У орфиков говорится о двух началах – воде и гуще, из которых появилась земля. Затем вода и земля породили нестареющее Время – Хронос. О Пифагоре я даже и говорить не буду, ты сам все хорошо знаешь. Некоторые древние утверждали, что есть бесконечное множество сухих начал. Эмпедокл из Семилужков находит их четыре, да еще вражду и дружбу в придачу. Ион – не больше трех, Алкмеон – только два, Парменид и Мелисс – одно, а Горгий и совсем ни одного!

– Как так?! – ужаснулся я. – Неужели все это мне предстоит припомнить?!

– А вот митрофановское племя, начиная с утешаемого сейчас Каллипигой Ксенофана, говорит в своих речах, будто то, что называется “всем” – едино. Семилужковская же муза – Эмпедокл – сообразил, что всего безопаснее объединить то и другое и завить, что бытие и множественно и едино и что оно держится враждою и дружбою. А Гераклит, – более строгий из Муз, как ты, вероятно, еще помнишь, утверждает, что “расходящееся всегда сходится”. Более же уступчивые всегда допускали, что все бывает поочередно то единым и любимым Афродитою, то множественным и враждебным с самим собою вследствие какого-то раздора. Правильно ли кто из них обо всем этом говорит или нет – решить трудно, да и дурно было бы укорять столь славных и высокоумных мужей. Но вот что кажется верным…

– Что же?

– А то, что большинство из них, свысока взглянув на нас, слишком нами пренебрегли. Нимало не заботясь, следим ли мы за ходом их рассуждений или же нет, каждый из них упорно твердит свое.

– Почему ты так говоришь, Сократ?

– Когда кто-либо из них высказывает положение, что множественное, единое или двойственное есть, возникло или возникает и что, далее, теплое смешивается с холодным, причем предполагаются и некоторые другие разделения и смешения, то ради богов!, глобальный человек, понимаешь ли ты всякий раз, что они говорят? Я, когда был помоложе, думал, что понимаю ясно, когда кто-либо говорил о том, что в настоящее время приводит нас в недоумение, именно о небытии. Теперь же ты видишь, в каком мы находимся по отношению к нему затруднении.

– Вижу.

– Пожалуй, мы испытываем такое же точно состояние души и по отношению к бытию, хотя утверждаем, что понимаем, когда кто-либо о нем говорит, что же касается небытия, то не понимаем. Между тем, мы в одинаковом положении по отношению как к тому, так и к другому.

– Пожалуй.

– И обо всем прочем, сказанном раньше, нам надо выразиться точно так же.

– Конечно.

– По природе просто слово истины, – сказал Ксенофан, оторвав щеки от колен Каллипиги. – Никакой человек не знает истинного и доступного познанию, во всяком случае, в вещах необычных. И даже если он случайно натолкнулся бы на это, он все равно не знал бы, что он натолкнулся на это, но он только полагает и мнит.

И с этими словами Ксенофан натолкнулся на левую грудь Каллипиги и возомнил. Каллипига нежно, но настойчиво оторвала губы старика от соска.

– Будет тебе Ксенофан, будет…

– Вот, вот, – сказал Сократ. – Предпославши эти замечания об истине, хорошо бы рассмотреть и возникшую в народе распрю относительно критерия.

А тут и народ к забегаловке начал подходить. Человек семь-восемь в заляпанных бетонным раствором робах, резиновых сапогах и мятых кепках спорили так громко, что и локтей за сто их было хорошо слышно.

– Все ложно, – говорил один. – Всякое представление и мнение лжет, что все возникающее возникает из не-сущего и что все возникающее уничтожается в не-сущее.

– А куда же тогда унитазы со стройки Парфенона делись? – не согласился с ним другой, чуть более чистый, прораб, наверное.

– А что все ложно и потому непостижимо и что даже не должно быть для этого отличительного критерия – это и обнаруживается на обмане чувственных восприятий, – ответил ему первый.

– Я что, слепой, что ли? – воскликнул прораб

– Кульминационный критерий всех вещей ложен, поэтому и все по необходимости ложно. Все вещи ложны! – настаивал первый.

– А накладная? – усилил свой вопрос прораб.

– Что накладная?!

– По накладной-то ведь было девяносто три с половиной унитаза! В суд подам! Докладную напишу!

– На крышке унитаза и напиши.

– Постой-ка, Афиноген, сын Деметрия, – попытался успокоить его второй. – Кто же есть тот, кто судит научно и технически? Простак или истинный прораб? Но простаком мы тебя не смогли бы назвать, так как ты уже попорчен знанием технических особенностей. Поэтому ты не можешь быть уверенным в распознавании того, что является перед тобой в качестве реального: унитаз или крышка от бачка.

– Так что: и бачки сперли?! – поразился прораб.

– Если нельзя ничего взять вне субъективного состояния, то надо доверять всему, что воспринимается согласно соответствующему состоянию, Дмитрич.

– Ну, вы даете, так вашу и перетак! Значит, ты отвергаешь критерий, потому что хочешь быть ценителем существующего, но плохо лежащего?

– Ну, – согласился третий.

– Значит, не знаешь, кто спер унитазы и сливные бачки?

– Знаю, конечно.

– Кто же?

– Гомер, конечно. Кто же еще.

– Тьфу, на тебя!

А тут уже и четвертый завел речь.

– Ничего, Митрич, не существует. А если даже оно и существует, то непостижимо для человека. А если оно и постижимо, то уж, во всяком случае, невысказываемо и необъяснимо для другого.

– О чем это ты?

– Да о ваннах…

– Что? И ванны сперли?

– Если что-нибудь существует, Митрич, например, ванна, то оно есть или сущее, или не-сущее, или сущее и не-сущее вместе. Но оно не есть ни сущее, как тебе сейчас будет ясно, ни не-сущее, как мною будет показано, ни сущее и не-сущее вместе, как будет преподано и это. Значит, ничего не существует.

– Теперь-то уж точно на складе ничего не существует, но ведь существовало!

– Экий ты, Митрич, непонятливый…

– Ну, мать вашу! Прут! Все подряд прут!

– Подожди, Митрич… Мы ведь не можем с тобой признать, что сущее не существует?

– Не можем. Ну?

– Следовательно, не должно существовать не-сущее.

– Ну?

– Однако и сущее не существует.

– Да я уж понял… Снова, что ли мне объяснительную писать? Снимут ведь меня с работы, а за что?

– Нет, не снимут, – вдруг загалдел народ. – За что тут снимать-то?

– Слушай дальше мое мнение, – попросил четвертый. – Если сущее вечно, то сущего вообще нет.

– Неужели весь склад разобрали?! Там ведь без спецтехники не обойтись!

– А это сущее, например, спецтехника, не может быть и преходящим.

– Ты мне скажи, спецтехнику тоже угнали?

– Я же тебе только что доказал, что она не существует.

– Ну, дела у нас на стройке. Б…цкий род!

– А вот другое доказательство. Если оно, например Парфенон, существует, оно или единое, или многое. Но, как ты сейчас увидишь, оно и не единое, и не многое.

Тут все обратили свои взоры на Акрополь. Парфенона на нем, действительно, не было.

– Вижу, вижу, – немного начал успокаиваться прораб Митрич. – Не продолжай дальше. А то ведь и сам Акрополь на сувенирные камешки кто-нибудь догадается пустить.

– Да выброси ты, Митрич, этот Акрополь из головы! Если предметы мысли не есть сущее, то сущее не мыслится. Стало быть, если кто-нибудь мыслит, что колесницы движутся по морю, то, даже если он этого не видит, ему надо верить, что колесницы есть то, что находится в состязании на море.

– И колесные пароходы! – в отчаянии воскликнул прораб Митрич.

– Это нелепо, Митрич, право же. Мы же договорились, что сущее не мыслится и не постигается.

А Акрополь-то и в самом деле что-то уже не возвышался над Сибирскими Афинами. Пароходы же отсюда не были видны. Но, скорее всего, тоже стали не-сущими.

– Давай прекратим это, – предложил прораб Митрич. – а то вы и до самих Сибирских Афин дойдете.

– Что ты, Митрич, мы же истинные патриоты!

– Вы мне лучше вот что скажите: кто спер-то все это?

– Я же говорил еще в самом начале, что даже если сущее, например…

– Остановись! Не перечисляй!

– Ладно, – согласился все тот же четвертый, – даже если сущее и постигается, оно неизъяснимо другому. Слово же не есть ни субстрат, ни сущее. Значит, мы объявляем своим ближним, тебе, например, Митрич…

– Нет, нет! – в некотором ужасе закричал прораб Митрич.

– Ага. Мы объявляем, значит, своим ближним не сущее, но слово, которое от субстрата отлично.

– А где же эти объясняющие слово предметы? Но, чу! Я все понял. Раз нет сущего и оно по природе своей не может быть ни познаваемым, ни сообщаемым другому, то, выходит, не существует и никакого критерия.

– Верно, Митрич! – возликовал пятый. – Мы ничего не знаем. И мы не знаем того факта, что мы ничего не знаем.

– Из-за слабости мы не в силах судить об истинном, – опечалился шестой.

– Я жив, слава богам! – очнулся от какого-то транса прораб Митрич. – Отметим это удивительное событие!

– Надо отметить, – согласились все остальные.

– У всех мнящая мысль пребывает, – печально вздохнул Ксенофан, отлип от Каллипиги и поплелся по миру поносить несуществующего Гомера и неуловимый критерий истины.

г. Томск

«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения (c) N 7-8 2001 г.