Текст книги "Сократ сибирских Афин"
Автор книги: Виктор Колупаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 50 страниц)
– Именно так и происходит, – согласился я.
– Крышу-то моего дома твои сорванцы разбирают наяву, – робко не согласился Критон. И как бы подтверждая его слова, грохот железа на улице усилился еще децибел на двадцать. Но разговаривать, не напрягая голосовые связки, еще было можно.
– Стало быть, – не потерял нить разговора Сократ, – такой же вывод мы должны сделать и для болезней и помешательства с той только разницей, что время не будет здесь равным.
– Выходит, так, Сократ, – согласился я.
– Ведь истина не определяется большим или меньшим временем, так же как большим или меньшим числом голосов.
– Это было бы уж совсем смешно, – разговорился я.
– А другие, ясные доказательства истинности одного из этих мнений мог бы ты привести, глобальный человек?
– Думаю, что нет.
– Когда я здоров и пью самогон, он мне кажется приятным и сладким, – сказал Сократ. – Так ведь?
– Так! Так! – оживились все тут, и то ли полупустая, то ли полуполная четверть снова пошла по кругу.
– Когда же я болен, то самогон уже не кажется мне таким сладким и приятным. Хотя, по правде говоря, самогон в этом случае застает уже не того же самого человека.
– Ну, уж нет! – решительно восстал против такой сократовской глупости диалектический материалист. – И для здорового, и для больного, и для сумасшедшего, и для человека в бреду, и во сне, и наяву самогон сладок и приятен!
– Верно! Правильно! – поддержали его все и даже сам Протагор.
– Стало быть, мудрый Протагор, ты не прав, – заключил Сократ, – потому что для всех и всегда самогон и сладок и приятен. Он абсолютен, и человек в этом случае не является мерой вещей!
Протагор сообразил, что он попал в ловко расставленную Сократом ловушку.
– Как же так, Сократ, – сокрушался он. – Ведь ранее я всегда выходил победителем в таких спорах. Дай подумать… А! Вот в чем дело! Самогон тоже бывает и горек, и противен!
– Это когда же? – поинтересовался Сократ.
– С похмелья!
Тут все серьезно и озабочено засуетились, предлагая друг другу покончить с самогоном сейчас, пока он сладок и приятен, а не оставлять его на потом, когда он покажется горьким и противным.
– Я, по правде говоря, еще не знаю, что такое – болеть с похмелья, – сказал Сократ. – Но, если вы все это испытали и утверждаете, что самогон действительно становится горьким и противным, то это, я уверен, потому, что когда вы болеете с похмелья, то самогон застает уже не тех самых людей, которыми вы были накануне.
Сначала все старательно задумались, а потом решили выпить, прежде чем окончательно разобраться, кто прав: Протагор или Сократ?
Глава тридцать четвертая
– Вот чему я дивлюсь в Протагоре больше всего! – сказал Сократ.
– Чему же? – строго спросил Межеумович.
– Те его слова, что каким каждому что представляется, таково оно и есть, мне очень нравятся. А вот началу этого изречения я удивляюсь. Почему бы ему не сказать в начале своей “Истины”, что мера всех вещей – свинья, или кинокефал, или еще что-нибудь более нелепое, чтобы тем пышнее и высокопарнее было начало речи, доказывающей, что мы-то ему чуть ли не как богу дивимся за его мудрость, а он по разуму своему ничуть не выше головастика, не то что кого-нибудь из людей.
– Так его, Сократ! – крикнул Межеумович. – Бей идеалиста!
Но драки не предвиделось. Сократ шутил, а Протагор слушал, казалось, даже благосклонно.
– Ведь если для каждого, – продолжал Сократ, – истинно то, что он представляет себе на основании своего ощущения, если ни один человек не может лучше судить о состоянии другого, чем он сам, и другой не властен рассматривать, правильны или ложны мнения первого, но – что мы уже повторяем не один раз – если каждый будет иметь мнение только сам о себе и всякое такое мнение будет правильным и истинным, то с какой стати, друг мой – глобальный человек, Протагор оказывается таким мудрецом, что даже считает себя вправе учить других за большую плату, мы же оказываемся невеждами, которым следует у него учиться, – если каждый из нас есть мера своей мудрости? Как тут не сказать, что этими словами Протагор заискивает перед нами-всеми? Я не говорю уже о себе и о своем повивальном искусстве – на нашу долю пришлось достаточно насмешек, – но я имею в виду вообще занятие диалектикой.
– Материалистической диалектикой! – встрепенулся Межеумович.
– Дело в том, – не обращая внимания на диалектика, сказал Сократ, – что рассматривать и пытаться взаимно опровергать наши впечатления и мнения – все это пустой и громкий вздор, коль скоро каждое из них – правильное и если истинна “Истина” Протагора, а не скрывает в своей глубинной сути никакой насмешки. Прежде всего, глобальный человек, растолкуй мне то, что мы сегодня уже разбирали: разве не странно тебе, как и мне, что ни с того ни с сего ты оказался ничуть не ниже в мудрости любого из людей и богов? Или, по твоему, Протагорова мера к богам относится в меньшей степени, чем к людям?
– Клянусь нами-всеми, – ответил я, – по-моему, нет. И я очень удивлен, что ты, Сократ, спрашиваешь об этом. Все время пока мы рассматривали, в каком смысле утверждают, будто то, что каждому представляется, таково для него и есть, каким представляется, это утверждение казалось мне правильным. А теперь как будто бы вышло наоборот.
– Ты еще молод, глобальный человек, все остро воспринимаешь и поддаешься на всякие разглагольствования. На твой вопрос Протагор ответил бы так: “Благородные юноши и старцы, это вы разглагольствуете, усевшись в кружок, попивая самогон и замешивая в дело богов. А ведь я-то их исключаю из своего рассуждения и книг, не касаясь того, существуют они или не существуют. Вы же повторяете то, что нравится толпе: дескать, ужасно, если в мудрости ни один из людей не отличается от любой скотины”
– Точно так бы я и сказал, – подтвердил Протагор.
– А скажи-ка, глобальный человек, – все еще обращался ко мне Сократ, – возможно ли, чтобы кто-то, что-то узнав и сохраняя это в памяти, не знал бы того самого, что помнит, в то самое мгновение, когда он помнит? Но, видно, я слишком многословен, а спросить я хотел вот что: может ли быть кому-то неизвестно то, что он постиг и помнит?
– Как это, Сократ? – удивился я. – Ты говоришь что-то несуразное!
– Вероятно, я несу вздор. Но все же… Если я прав, то погибает Протагоров миф о том, что человек – мера всех вещей.
– Теперь-то это очевидно и мне, Сократ, – согласился я.
– А вот и нет, я думаю, – неожиданно заявил Сократ. – По крайней мере отец этого мифа сейчас начнет всячески его защищать. А то мы совсем затолкали бедного сироту. Боюсь, что справедливости ради нам придется просить его вступиться за самого себя.
Готовясь к бою, Протагор, как, впрочем, и все остальные, промочил горло, и потом сказал:
– Этот честный Сократ, когда глобальный человек, напуганный вопросом, может ли один и тот же человек одно и то же помнить и вместе с тем не знать, со страху ответил, что нет, ибо не мог предвидеть последствий, – этот Сократ выставил меня таким образом в своих речах на посмешище. И ты думаешь, Сократ, кто-то решится признать, что одно и то же может быть известно и неизвестно одному и тому же человеку? Нет, любезнейший, честно выступи против моих рассуждений и, если можешь, уличи меня в том, что не особые у каждого из нас возникают ощущения. Или если они особые, то из этого вовсе не следует, что кажущееся кому-то возникает только для него одного.
Тут крыша Критонова дома оглушительно загремела, но через мгновение притихла.
– Видать, всю разобрали, – предположил Критон, владелец этой самой крыши.
– Поминая же свинью и кинокефала, ты, Сократ, не только сам поступаешь по-свински, но и слушателей склоняешь так же вести себя по отношению к моим сочинениям, а это не делает тебе чести, – заявил Протагор. – Я же утверждаю, что истина такова, как у меня написано: мера существующего или несуществующего есть каждый из нас. И здесь-то тысячу раз отличается один от другого, потому что для одного существует и ему кажется одно, а для другого – другое. И я вовсе не отрицаю мудрости или мудрого мужа. Просто мудрецом я называю того, кто кажущееся кому-то и существующее для кого-то зло так преобразует, чтобы оно казалось и было для него добром.
Загремел и упал с крыши еще один лист железа.
– Ишь ты! – умилился Критон. – Крепкая была крыша.
Но на него тут внимания не обращали. Ну, принес самогону – и молодец!
– И не выискивай ошибок в моих выражениях, Сократ, – продолжил Протагор, – а постарайся яснее постигнуть смысл моих речей. А сделай это так: вспомни, как раньше вы рассуждали, что с похмелья самогон кажется горьким и противным, а во время симпозиума – сладким и приятным. Но нельзя сказать, что-де человек с похмелья – неуч, раз он утверждает такое, а с удовольствием пьющий – мудр, раз утверждает обратное. Просто надо изменить худшее состояние на лучшее, ибо одно из них – лучше. Врач производит эти изменения с помощью лекарств, а софист – с помощью рассуждений.
Но тут никто категорически не поверил, что выйти из похмельного состояния можно с помощью рассуждений.
А сам Протагор продолжал так:
– Впрочем, никому еще не удавалось заставить человека, имеющего ложное мнение, изменить его впоследствии на истинное, ибо нельзя иметь мнение о том, что не существует, или отличное от того, что испытываешь: последнее всегда истинно. Но я полагаю, что тот, кто из-за дурного состояния души имеет мнение, соответствующее этому состоянию, благодаря хорошему состоянию может изменить его и получить другое, и вот эту-то видимость некоторые по неопытности называют истиной. Я же вижу, что одно лучше другого, но ничуть не истиннее.
Во дворе уже ничего не гремело.
– Кончили, – удовлетворенно улыбнулся Критон.
– И я далек от того, любезный Сократ, – сказал Протагор, -чтобы сравнивать мудрецов с лягушками. Напротив, я сравниваю их с врачами, когда дело касается тела, и с земледельцами – там, где растений. Ибо я полагаю, что и эти последние создают для растений, когда какое-то из них заболеет, вместо дурных ощущений хорошие, здоровые и вместе с тем истинные. Да это ты, Сократ, и сам знаешь, поскольку идеологически борясь с сорняками, создаешь им покамест здоровые и истинные условия. А мудрые и хорошие ораторы делают так, чтобы не дурное, а достойное представлялось гражданам справедливым: ведь что каждому городу представляется справедливым и прекрасным, то для него и есть таково, пока он так считает. Однако мудрец вместо каждой дурной вещи заставляет достойную и быть и казаться городам справедливой. На том же основании и софист, способный так же воспитывать своих учеников, мудр и заслуживает от них самой высокой платы. Итак, одни бывают мудрее других и в то же время ничье мнение не бывает ложным, и, хочешь ты того, Сократ, или нет, тебе придется допустить, что ты – мера, ибо только так остается в силе мое рассуждение.
Без очередной “заправки горючим” согласиться или опровергнуть Протагора никто не решился. Межеумович разлил и дал отмашку:
– За меру, Отца и материализм! Пли!!!.
Выстрелили дружно. Только Ксантиппа явно уклонялась от ведения боевых действий, хотя кружку в руках держала крепко. Но это, может, впрочем, для того, чтобы кто другой ее не выхватил…
– Итак, Протагор, ты говоришь, что каждый мнит, то и существует для того, кто это мнит? – спросил Сократ.
– Да, именно так я и говорю, – согласился Протагор.
– Так вот и мы, глобальный человек, – обращаясь только ко мне, сказал Сократ, – толкуем о мнениях человека, более того – нас-всех, и заявляем, что нет человека, который не считал бы в чем-то себя мудрее других, а в чем-то -других мудрее себя. И в величайших опасностях, когда люди бедствуют на войне, от болезней или в открытом море, как на богов уповают они на правителя в каждом из этих дел, почитая их своими спасителями, которые выделяются ни чем иным, как своим знанием. И весь наш человеческий мир полон тем, что, с одной стороны, одни ищут учителей и руководителей для себя, иные же полагают себя способными либо учить, либо руководить.
– Руководить, руководить и еще тысячу раз руководить! – заявил на это диалектический Межеумович. – Но не всякому, а только достойному представителю Самой Передовой в мире партии, то есть – мне!
– Твое руководство этим историческим симпозиумом никто, материалистический Межеумович, не оспаривает, – успокоил его Сократ. – Но что же вытекает отсюда для самого Протагора? Неизбежно вот что: если ни сам он не думал, что мера всех вещей – человек, ни толпа – а мы-все так и не думаем, – то тогда никому не нужна та истина, которую он написал. Если же он все-таки так думал, но толпа не разделяла его мнения, то, как известно, смотря по тому, кого будет больше, – тех, кто разделяет его мнение, или тех, кто не разделяет, оно не будет или будет истинным. И вот что занятнее всего: ведь он признает истинным и то мнение, которое полагает его собственное мнение ложным, коль скоро соглашается, что всякое мнение бывает лишь о том, что существует.
– Верна! – гаркнул Межеумович. – Давить таких гадов надо!
– Так не придется ли ему признать, что его собственное мнение ложно, если он согласится с тем, что мнение тех, кто считает его ложным, – истинно?
– Это неизбежно, – согласился я.
– А прочие разве признают, что мы-все заблуждаемся?
– Ни в коем случае!
– А он, сам Протагор, в свою очередь разве не согласится, что их мнение истинно, исходя из того, что он сам написал?
– Куда ему деться? – сказал я. – Конечно, согласится!
– Итак, будут оспаривать все выдвинутые Протагором положения, более того, с этим согласится он сам, признавая, что мнение тех, кто утверждает противоположное, истинно. И тогда сам же Протагор вынужден будет признать, что ни собака, ни первый попавшийся человек не есть мера ни для одной непознанной вещи. Не так ли, глобальный человек?
– Так, – согласился я.
– Следовательно, поскольку все ее оспаривают, Протагорову “Истину”, она ни для кого не может быть истинной – ни для кого-либо другого, ни для него самого.
– Уж, не слишком ли, Сократ, мы наскакиваем на Протагора? – сказал я.
– Но еще не ясно, мой милый, не проскочили ли мы мимо правды. Ведь ему как учителю мудрости подобает быть умнее нас. Что, если он воспрянет сейчас во весь рост? Пожалуй, он уличит меня и тебя, сказав, что я много болтаю, а ты соглашаешься, а потом, погрузившись обратно в кружку, исчезнет?
– От него этого вполне можно ждать, – согласился я.
– Если взять государственные дела, то что каждый город сочтет для себя прекрасным или постыдным, справедливым или несправедливым, священным или нет и утвердит его как законное, то и будет для него поистине, и здесь уж ни один человек не будет мудрее другого, ни город – города. А что касается определения полезного и неполезного для города, то здесь – если уж придется Протагору согласиться – он признает, что с точки зрения истины один член Думы отличается от другого, как отличаются и мнения разных городов, и едва ли он отважился бы сказать, что, в чем бы город ни полагал свою пользу, в том, скорее всего, она и будет заключаться. Что же касается того, о чем я только что сказал, – справедливого или несправедливого, священного или нечестивого, то Протагору угодно настаивать, что ничто из этого не имеет по природе своей сущности, но становится таким поистине лишь тогда, когда представляется таким в общем мнении, и на такой срок, на какой это мнение сохраняется. И сколько людей ни перетолковывало всячески рассуждения Протагора, они так или иначе приходили к этой же мудрости. Видишь, глобальный человек, чем дальше, тем более важные вопросы встают перед нами.
– Так вот почему все ищут общества Протагора! – догадался я.
– Клянусь Зевсом, глобальный человек, никто бы не искал его бесед за большие деньги, если бы он не внушал всем к нему приходящим, что ни один гадатель и никто другой не может лучше него судить о том, каким покажется и будет будущее. А теперь нам следует подойти поближе к этому несущемуся бытию и, постучав, посмотреть, раздастся ли звук целого или надтреснутого сосуда. Спор из-за этого бытия – не пустое дело и не между малым числом людей.
Глава тридцать пятая
Тут уж симпозиум достиг своего апогея. Ксантиппа нашла солонку, правда, без соли. Межеумович уже путал пустую бутыль с полупустой и страшно расстраивался, когда из пустой не вытекало ни капли вдохновения. Но он все же приноровился к сложной ситуации и из пустой теперь наливал только Протагору, всем же остальным доставалось из полупустой. Критон смотрел на всех ласковыми и добрыми глазами. Я готовился провалиться то ли в подсознание, то ли в Аид. И тут Сократ сказал:
– А прав-то все-таки, оказывается, Протагор! Но в меньшей степени, чем мог бы.
Диалектик тут же озлился и, не скупясь, подлил софисту из пустой бутыли.
– Человек не только мера всех вещей, но и их причина, – заявил Сократ.
– То-то мы захламили самый достойный дом в Сибирских Афинах грудами вещей, – прозрела Ксантиппа.
– Помните ту надпись на храме в Дельфах? “Познай самого себя!” Она ведь имеет продолжение, закрытое ныне кумачовыми полотнищами, оставшимися еще от недоразвитого коммунизма, и полностью звучит так: “Познай самого себя и ты познаешь богов и Вселенную”. Значит, в душе человека заключено что-то соразмерное богам и всей Вселенной.
– Хорошо ты сказал, Сократ, – согласился Протагор. – Но, видать, никто еще не познал самого себя полностью. Что-то я не видел человека ни в Сибирских Афинах, ни в Сибирской Элладе вообще, ни у варваров всех мастей, который бы был соразмерен своей душой богам и Вселенной.
– Вот это-то и странно, – сказал Сократ. – Не может ведь врать надпись в Дельфах
– Тогда в чем же дело? – нахмурившись, спросил Межеумович.
После разговора с Марком Аврелием он как-то мягче стал относиться к несуществующей душе. Может, впрочем, просто собирал очередные материалы для славного Агатия.
– Почем я знаю? – ответил Сократ. – Но сдается мне, что дар разума и критического размышления вовсе не является непременным свойством человека. Но даже и там, где они имеются в наличии, у него нет твердости и устойчивости.
– Потому что порядку нет! – тотчас же прояснил ситуацию диалектический материалист. – А ходили бы только колоннами, поддерживали бы Самую Передовую в мире единодушно, давно бы уже как сыр в масле катались.
– Вот-вот, – подхватил Сократ, – чем обширнее какая-нибудь политическая группа, тем меньше в ней разума. Толпа, даже организованная, подавляет еще возможную у каждого по отдельности способность трезво видеть и размышлять.
– А я так чем пьянее, тем трезвее вижу! – заявил диалектический материалист. И действительно оглядел всех своим суровым взглядом, но пьяным или трезвым, было уже не понять. – Вперед, к победе коммунизма! Так его и еще раз перетак!
– Разумная аргументация возможна лишь до тех пор, – сказал Сократ, – пока эмоции не превысили некоторой критической точки. Стоит температуре эффектов превзойти этот градус, и действительность разума отказывает, на его место приходят лозунги, вроде того, что только что высказал диалектический Межеумович, и химерические желания, как у глобального человека. Иными словами, появляется своего рода химерическая одержимость, которая, разрастаясь, производит уже психическую эпидемию. Взывающие к коллективному неразумию, исполненные фанатичной злобы, химерические идеи попадают на плодотворную почву. Здесь говорят те мотивы, поднимается та злоба, которые дремлют у каждого нормального человека под покровом разума и благомыслия.
– Верна! – радостно согласился Межеумович.
– И хотя число таких людей ничтожно в сравнении со всем населением, они опасны как источник заразы, а именно по той причине, что так называемый нормальный человек располагает лишь весьма ограниченным самопознанием. В гигантских скоплениях человеческих масс индивидуальность и без того исчезает, а к этому добавляется в качестве одного из факторов омассовления естественнонаучный рационализм.
– Уж не диалектический ли исторический материализм ты имеешь в виду, Сократ? – подозрительно спросил Межеумович.
– Именно его, – подтвердил Сократ. – Он грабит индивидуальную жизнь, лишает ее достоинства, ибо как социальная единица человек утрачивает свою индивидуальность и превращается в абстрактный статистический номер в организации. Теперь он играет роль лишь бесконечно малой величины, а если сказать точнее – то нуля.
– Верна! – снова радостно подтвердил Межеумович. – Единица – ноль, единица – вздор!
– Если смотреть извне и материалистически, то он таковым и является. С точки зрения материализма было бы даже смехотворно рассуждать о ценности или внутреннем смысле индивидуума. Как вообще можно говорить о достоинстве отдельной человеческой жизни – ведь этому противостоит очевидная истина материалистической науки.
– Никак нельзя, – согласились тут все.
– С этой точки зрения индивидуум действительно имеет исчезающе малое значение, и тот, кто отстаивает противоположное мнение, обнаруживает нехватку аргументов. Полагая важным самого себя, свою семью, ценимых им близких или знакомых, он имеет дело с действительно-таки комичной субъективностью своих ощущений. Что такое эти немногие в сравнении с десятками и сотнями тысяч, с миллионами?
– Ничто, – подтвердил Межеумович. – Это ты точно заметил, Сократ. А что, кстати, ты имеешь в виду?
– Да вот что, достойнейший Межеумович. Чем больше толпа, тем недостойнее индивид. Но там, где он испытывает превозмогающее чувство собственной малости и пустоты, где он утрачивает смысл жизни, пока тот не исчерпывается общественным благосостоянием и высоким жизненным уровнем, там он уже на пути к рабству. Сам того не ведая и не желая, он прокладывает дорогу к этому рабству. Кто видит только внешнее, тому уже нечем обороняться от подобных свидетельств своих чувств и разума. Именно этим и занят сегодня весь мир: в восхищении и преклонении перед истинами толпы всякий ежедневно убеждается в ничтожности и бессилии отдельной личности, пока она не представляет и не олицетворяет нас-всех. И наоборот, любой человек хоть чуть видимый на сцене мира, чей голос внятен широкому кругу, кажется толпе носителем общественного мнения. Только на этом основании его приемлют, как например, славного Агатия.
– Или ведут с ним борьбу, – вставил Протагор.
– Да, – согласился Сократ. – Славный Агатий обещает то, что все хотели бы иметь. Массовое внушение тут преобладает, а потому не совсем ясно: является ли деятельность славного Агатия собственным его деянием, за которое он несет личную ответственность, либо он просто действует как некий мегафон, озвучивающий коллективные мнения. Вполне вероятно, что не будь славного Агатия, немедленно появился бы другой славный Доброхот.
– А вот славного Агатия не трогай, Сократ, – заявил материалистический Межеумович.
– Я-то не собираюсь никого трогать, – сказал Сократ. – Я лишь хотел подчеркнуть, что господствующими являются материалистические и коллективистские цели. И в обоих случаях недостает того, что объемлет и выражает человека в целом, что, собственно, и ставит его в центр как меру всех вещей.
– Отец и Основатель уже давно измерил все вещи и расставил их строго по порядку, – сказал Межеумович.
– Эта идея, – не обращая на него внимания, продолжал Сократ, – “человек есть мера всех вещей” – вызывает повсюду сильнейшее сопротивление и сомнение. Можно даже утверждать, что единственным настоящим убеждением, находящим сегодня всеобщее и безраздельное согласие в нас-всех, является убеждение в ничтожности индивида по сравнению с толпой. Говорится, правда, что современный мир принадлежит человеку, что он властвует над воздухом, водой, землей и даже богами, что судьбы народов в его руках. К сожалению этот горделивый образ человеческого величия иллюзорен и опровергается совсем другой реальностью. На деле человек является не только рабом нас-всех, но и жертвой тех самых машин, которые завоевали для него Пространство и Время. Он ими задавлен, он находится под угрозой могущества той самой военной техники, которая должна охранять и защищать его физическое существование. Наконец, если к трагическому прибавить комедию, этот властелин стихий, носитель свободных решений, поклоняется воззрениям, которые наклеивают ярлык ничтожества на все его достоинства, высмеивают человеческую свободу. Все достижения и владения не сделали человека больше, они его умалили. Поразительно то, что человек, очевидный инициатор, открыватель, носитель этого развития, зачинщик всех решений и явлений, составитель планов будущего, сам себя полагает ничтожно малым. Противоречивая, даже парадоксальная оценка человеком своей собственной сущности столь изумительна, что объяснить ее можно лишь необычайной для него неуверенностью в суждениях, иными словами, тем, что сам для себя человек является загадкой.
Тут все задумались, а потом сказали:
– Загадкой, а как же.
– Воззрение, согласно которому человек есть микрокосм, так сказать, уменьшенное отображение большого космоса давно нами утеряно. Оно могло бы научить нас тому, что человек соразмерен миру и душе мира. Как душевное существо, он не является в своих созерцаниях простым отпечатком микрокосмоса, но является в огромной мере его творцом. Соответствием большому миру он наделен, во-первых, благодаря рефлексии своего сознания, а во-вторых, благодаря даймонию, который есть у каждого человека. Своими влечениями человек не только заключен в микрокосм, но и прорывается из него стремлениями, влекущими его по разным направлениям. Он постоянно впадает в противоречия с самим собой и лишь изредка умеет найти одну-единственную цель жизни. За что он платит дорогую цену, подавляя другие стороны своего существа. Поэтому часто возникает вопрос, стоит ли вообще форсировать такую односторонность, если естественное состояние человеческой психики и заключается в противоречивости его поступков.
– Слушались бы беспрекословно Отца и Основателя, – сказал Межеумович, – ни у кого бы и не было противоречивых поступков. Все шли бы ко всеобщему, равному и тайному счастью монолитно, в едином сомкнутом строю.
– Вот-вот, истинный Межеумович. Самая Передовая в мире партия, которая уподобилась богу, полагала, что в целях воспитания, можно лепить людей по образцу и подобию установленного ей государства.
– А диалектическая философия?
– А философия уже не представляет собой форму жизни, как у Фалеса, Пифагора или Гераклита, но стала лишь интеллектуальным занятием. А там, где бездействует религия, недалеко до всемогущества разнузданных страстей. Никому не придет в голову отрицать, что без психики вообще нет мира и уж по крайней мере человеческого мира. Сознание современного человека настолько прилепилось к внешним объектам, что лишь на них возлагается ответственность, будто от них зависит принятие решения. Забывается, что психика некоего индивида может однажды освободиться от объекта, что подобные “неразумности” наблюдаются каждый день и могут затронуть всякого. Нужно надеяться на людей доброй воли, а потому неустанно проговаривать необходимые мысли. Вдруг да и получит распространение истина, а не одна популярная ложь.
– Кукиш тебе, Сократ, а не истину! – вполне добродушно сказал Межеумович.
– Согласно общему мнению, человек есть то, что знает о нем его сознание. Поэтому он полагает себя безобидным, добавляя к собственному злу еще и глупость.
– Это уж не я ли зол и глуп, Сократ! – обиделся диалектик.
– Нет, милейший Межеумович, для зла тебе недостает воображения.
– То-то же! А то уже и вторая четверть пустеет, ну прямо на глазах.
– Ничто не исчезает бесследно, ничего нельзя переделать заново. Зло, виновность, глубокий страх совести и мрачные предчувствия стоят перед глазами тех, кто хочет видеть. Все совершённое было сделано людьми. Я человек, соучастник человеческой природы, а потому я совинен по сущности своей, ибо неизменно наделен способностью и стремлением совершать нечто подобное. Юридически мы не были сообщниками, нас там не было, но мы все же являемся потенциальными преступниками по нашей человеческой сущности. Нам не хватает лишь подходящего случая, нас не захватывал адский водоворот. Ни одному из нас не выйти за границы той черной коллективной тени, которую отбрасывает человечество.
– Впервые в жизни вижу, чтобы Сократ был таким пьяным, – заявил Межеумович.
– Мы утратили представление о том, что кирпичиком в структуре мировой политики является индивид, а потому он изначально вовлечен во все ее конфликты. Он осознает себя, с одной стороны, как малозначимую частицу и выступает как жертва неконтролируемых им сил. С другой – он имеет противника в самом себе. Этот невидимый помощник в темных делах вовлекает его в политический кошмар: к самой сущности политического организма принадлежит то, что зло всегда обнаруживается у других. Почти неискоренимой страстью индивида является перекладывание на другого того груза, о котором он не знает и знать не желает, пока речь идет о нем самом.
– Так что же делать? – спросил Протагор. – Что ты предлагаешь?
– Некий принцип любви к ближнему. Но такая любовь страдает от взаимонепонимания. Где убывает любовь, там приходит власть насилия. Ничто не изменится, пока не изменится сам человек, но старания считаются оправданными лишь тогда, когда речь идет о массах. Человек же утратил миф о внутреннем человеке.
– Как у тебя даймоний? – спросил Протагор.
– Возможно, и так, – согласился Сократ. – У меня нет ни избытка оптимизма, ни восторженности высоких идеалов. Меня просто заботит судьба, радости и горести конкретного человека – той бесконечно малой величины, от которой зависит весь мир, той индивидуальной сущности, в которой даже бог ищет свою цель.
Тут все расчувствовались, а в особенности Ксантиппа.
– Теперь я понимаю, – сказала она, – почему Сенека, бывая у нас в гостях, всякий раз утверждает, что сенаторы Третьего Рима – достойные мужи, а сенат – дерьмо.
– Ты все правильно поняла, Ксантиппа, – сказал Сократ. Существование в группе подстрекает его членов к взаимному подражанию и взаимной зависимости, и чем больше группа, тем сильнее этот позыв. Ибо, где большинство, там безопасность; то, что считает большинство, конечно же, верно; то, чего желает большинство, заслуживает того, чтобы за ним стремиться, оно необходимо и, следовательно, хорошо. К несчастью, однако, моральность группы или общества обратно пропорциональна его величине. Чем больше по своей величине объединение индивидуумов, тем заметнее уменьшается роль индивидуального морального фактора и тем больше каждый отдельный член ее чувствует себя освобожденным от ответственности за действия группы. Следовательно, всякая большая компания, составленная из превосходных по отдельности личностей, обладает как таковая моральностью и интеллектом тупого и агрессивного животного. Чем больше организация, тем неизбежнее ее спутником являются безнравственность и ничего не желающая видеть глупость. Это Сенека и имел в виду.
