Текст книги "Сократ сибирских Афин"
Автор книги: Виктор Колупаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 50 страниц)
Я сжалился над преследователями и подпустил их поближе. Ахиллес уже не пытался поймать черепаху, а только тяжело отдувался, сидя на траве. Агатий и кидалы стояли шагах в двадцати от нас, но по разные стороны. И, как только они делали шаг вперед, сразу оказывались на такое же расстояние дальше.
По-моему, преследователи были крайне удивлены, когда осознали, что чтобы догнать жертву, им необходимо бесконечно большое количество времени, замедляющего темп своего движения до нуля.
Глава девятая
Так мы и стояли, словно окруженные невидимой стеной.
– Выходи, стервец, разговоры говорить будем! – предложил славный Агатий.
И с другой стороны поступило предложение:
– Выходи, столкуемся!
– Я-то ваш, общий, – напомнил Межеумович на всякий случай.
– Да в чем, собственно, дело? – поинтересовался я.
– В пространстве и времени, о котором ты что-то знаешь, – пояснил славный Агатий.
– В волновой функции пяти козырных тузов, которые появляются у тебя неизвестно откуда, – разъяснил тот самый шулер, который не смог обыграть меня в покер.
– А какова гарантия безопасности? – спросил Межеумович.
– Гарантируем, что никаких гарантий нет, – ответил шулер.
А с другой стороны свои требования выложил хронофил:
– Тайну времени и любовь Каллипиги в обмен на относительную неприкосновенность.
– А я? – испугался Межеумович.
– А ты должен был подорвать систему Сократа изнутри, но не подорвал, так что сам теперь о себе беспокойся, – сказал славный Агатий.
Некоторое время шло бессмысленное препирательство, а потом в голосе хронофила появились более решительные и нетерпеливые нотки. Оказывается, он обнаружил лук и колчан со стрелами, которые бросил Ахиллес.
Агатий натянул лук и прицелился в меня, конечно.
И тут Зенон заявил:
– Движущаяся стрела покоится.
Две толпы наших противников возмущенно загалдели, а наша группка настороженно замолчала.
– Считаю до трех, – предупредил славный Агатий.
– В самом деле, – развил свою мысль Зенон, – если все всегда или покоится, или движется, когда занимает равное себе место, движущийся же предмет всегда находится в одном месте, то движущаяся стрела неподвижна.
Пусть так и будет, подумал я, потом разберусь.
– Один, два, три! – скороговоркой отсчитал хронофил и спустил тетиву, а затем уронил и лук.
Стрела повисла в воздухе перед его лицом и, что самое интересное, даже не покачивалась.
А я задумался и выделил в апории основные положения, на которых строилось доказательство. А именно: движущаяся стрела находится “в одном месте” и “занимает равное себе место”. А время есть “сумма моментов”. Если представить теперь эти положения в связной форме логического умозаключения, то получается вот что: движущаяся стрела в каждый момент своего движения занимает место, равное своему объему, то есть то же самое место, что и при состоянии покоя. Поскольку же все время ее движения состоит из таких моментов покоя, то из данных посылок следует логически несомненный вывод: “движущаяся стрела покоится”.
Агатий попытался, было, сдвинуть пущенную им стрелу с места, но это ему не удалось. Тогда он вынул из колчана другую стрелу и снова бездумно натянул лук.
Почему стрела не может выйти из состояния покоя и начать движение? – спросил я сам себя. Да просто потому, что условия апории исключают такую возможность. Чтобы начать движение, стрела должна переменить место, то есть занять место большее, чем ее объем. Но это значит, что она должна занять не одно, а два места в один и тот же момент времени. Однако по условию апории это невозможно. Невозможно это и в другом отношении. Если стрела занимает два места в один и тот же момент времени, то момент должен быть делим, ведь по условию – в каждый момент времени тело находится в одном месте. Но момент не может быть делим, а если бы даже и был делим, то две части момента не могли сосуществовать: ни одна часть времени не может сосуществовать одновременно с другой частью – лишь одна часть времени будет в настоящем, а другая – в прошлом или будущем.
Я немного успокоился, тем более что и вторая стрела неподвижно висела в воздухе в непосредственной близости от первой.
Можно было вести рассуждение и другим путем, основывая его на прерывности не времени, а пространства. Чтобы двигаться, стрела должна переходить из одного момента времени в другой. Но в таком случае одному месту будет соответствовать два момента времени, а каждому из этих двух моментов – лишь половина места. Следовательно, и при данных условиях движение невозможно – движущийся предмет не движется ни в том месте, где он находится, ни в том, где его нет.
Кидалы и шулеры, так те просто стояли в крайнем удивлении, не понимая, что происходит. Славный же Агатий не понимал происходящее в более сложном смысле. До него дошло, что это я что-то делаю с Пространством и Временем. Но вот что именно, он не понимал, хотя и собрал с людей огромные запасы того и другого.
– Межеумович! – воззвал он. – Опровергни немедленно Зенона!
– Понять аргументы Зенона, – с ходу включился в опровержение тот, – можно лишь в свете учения о материалистической и исторической диалектике. У Зенона чистое движение мысли в понятиях. Это чистейшей воды идеализм!
– Побыстрее и покороче! – потребовал славный Агатий, указуя перстом на две неподвижные и дико висящие стрелы. Он, кажется, начинал понимать, за что собирался платить деньги Межеумовичу, да еще и Время в придачу.
– Поскольку Зенон защищает учение о едином и неподвижном бытии в той крайней форме, которая свойственна учению Парменида, – углублял Межеумович, – у него также понятия бытия оказываются оторванными от реального бытия.
– А в него я могу попасть? – спросил славный Агатий, указывая пальцем на Межеумовича.
– Конечно, – ответил я.
Славный Агатий мог попасть в кого угодно.
– Но, – окончательно расширил свою мысль не подозревающий об опасности Межеумович, – защищая учение о неизменном бытии, Зенон изобретает аргументы, в которых указывает противоречивость движения и множественности, то есть объективную диалектику.
Агатий спустил тетиву, и стрела со свистом понеслась в несчастного Межеумовича. Каллипига, естественно, завизжала, Сократ схватился за сердце, даже сам Зенон слегка испугался, хотя и слепо верил в свои апории. Но я не мог допустить смертоубийства и остановил стрелу в двух локтях от перепуганного Межеумовича.
– Понял, понял! – вскричал материалистический диалектик. – Аргумент Зенона “Стрела” также строится на одностороннем понимании пространства и времени. Здесь у него подчеркнута прерывность и пространства и времени одновременно. Но исключение непрерывности приводит к выводу о движении как сумме покоев. И так же, как и в первой апории, оказывается исключенной возможность движения. Стрела не движется в том месте, где она находится, ибо в этом месте она покоится, и, конечно, не движется там, где ее нет. Движущаяся стрела, оказывается, вообще не движется. В каждый данный момент стрела покоится в данном месте. Время состоит из таких моментов. Следовательно, движущаяся стрела покоится, не движется. Караул!
– Это я и сам вижу, – раздраженно сказал славный Агатий.
– Отец-Основатель считал верным положение древнего Гегеля, варвара, между прочим: “Движение же означает быть в этом месте, и в то же время не быть в нем; это – непрерывность пространства и времени, и она-то именно и делает возможным движение”.
– Но, – неожиданно включился в разговор Сократ, – в первых двух апориях Зенон именно и предположил, что пространство и время непрерывны, а движения все равно не получилось.
– Отец-Основатель, как и бог, никогда не ошибается! – привел последний аргумент Межеумович.
– Пусть так, – согласился Сократ, – но все-таки, каким образом возможно движение?
– Таким, – ответил Межеумович в полном изнеможении.
И тут мне пришло в голову, что тезису Гераклита “все течет” противопоставлен тезис “все покоится”. Однако, немного поразмыслив, я пришел к выводу, что, как ни парадоксально, но и Гераклит, и Зенон приходят фактически к одному и тому же, формулируя одну и ту же апорию. Апория Гераклита звучит так: “В одну и ту же реку нельзя войти дважды, ибо воды в ней вечно новые”. А апорию Зенона можно переформулировать следующим образом: “Летящая стрела не может дважды находиться в одной точке”. При такой переформулировке становится очевидным, что мы имеем одну и ту же апорию – один раз для случая нахождения покоящейся точки в движущемся потоке, другой – для нахождения в покоящейся точке самого потока или “полета”, то есть летящей стрелы.
Не случайно и, более того, видимо, неизбежно “текучий” Гераклит и “неподвижник” Зенон пришли фактически к одной и той же апории. Гераклит сознательно искал сущность бытия в единстве противоположностей и, достигая своей цели, заявлял: “В изменении покоиться”. Зенон попытался опровергнуть концепции своих конкурентов строго логически, через нахождение в их представлениях противоречий и считал, что достиг своей цели, когда мог вывести из построений противника тезис: “В полете покоиться”.
Пока я так размышлял, оказывается, шли малопродуктивные переговоры. Одни требовали вернуть стрелам способность к свободным полетам, другие предлагали сначала корректно разрешить апорию.
– Верна! – вдруг закричал Межеумович. – Исходя из концепции Отца и одновременно Основателя, движущееся тело находится в данной точке и одновременно в другой, то есть как бы “размазано” в пространстве, занимая в движении место, большее собственных размеров.
Но стрелы продолжали висеть в воздухе. Межеумович расположил свое материальное тело в пространстве таким образом, что, если, не дай бог, его аргументы позволят стрелам сдвинуться с места, сам он не пострадал бы от прямых попаданий.
Межеумович все бегал и бегал. Тогда Сократ стукнул его кулаком по спине и сказал:
– Зенон рассуждает при помощи аргументов, и ты должен предоставить их.
Как ни напрягал я свою мыслительную способность, разрешить апорию Зенона не мог. Вот остановить стрелы я мог, а понять, как я это делаю, не мог. Тут я вспомнил мысль Каллипиги о том, что мы многое делаем, не зная как. Но это меня не успокоило.
– И что? – спросил Сократ, которому, видимо, надоело и беганье Межеумовича и мои сверхчеловеческие мысленные усилия. – Так и будем стоять?
– А что еще делать? – ответил я.
– Да вернуться к прежнему состоянию, – предложил Сократ.
– Побьют, – напомнил Межеумович, расстроенный тем, что материалистическая диалектика спасовала перед очевидным бредом идеализма.
– Так ведь, чему быть, тому не миновать, – сказал Сократ.
Ладно. Мне и самому надоело это стояние на одном месте.
А тут еще отдохнувший Ахиллес поднялся с травы, начал собирать висевшие в воздухе стрелы и складывать их в колчан. Потом решительно отнял у славного Агатия свой лук, экипировался полностью, даже черепаху взял под мышку и спросил у Зенона:
– Сколько заработали?
– Да нисколько, – ответил Зенон. – Ничья в нашу пользу.
– Тогда я лучше подамся в стайеры, – сказал Ахиллес и действительно куда-то подался.
Уже и те, и эти окружили нас, но разговаривали спокойно, как перед выпивкой. Шулеры все интересовались, откуда я беру столько козырных тузов, “наперсточники” просили перевести волновую функцию шарика из чистого состояния в смешанное. Сейчас-то они проигрались вчистую, потому что шарик оказывался под каждым стаканчиком, хоть и существовал в единственном числе.
– Может, он знает, что такое пространство и время? – спросил у Сократа славный Агатий, указуя на меня снова перстом, а не пальцем.
– Да откуда? – ответил Сократ.
– Смотри у меня, Сократ! – пригрозил славный Агатий. – Дождешься! Я терплю, терплю, да когда-нибудь и взорвусь!
– То ли уж мне отдаться этому хренофилу? – вслух размышляла Каллипига. – Нет… Не буду, пожалуй, пока.
Да тут и место-то людное, с радостью подумал я. Как тут отдаваться?
Постепенно народ начал расходиться, кто удовлетворенный, а кто и нет. Да делать было нечего…
Зенон отдал Каллипиге драхму, и та тотчас же спрятала ее за щеку. Парменид понял, что хватит ему пить капустный рассол. Зенон припрятывал за душой, видать, еще не одну апорию.
Но самое главное – все были недопустимо трезвы и понимали всю меру недопустимости своего такого поведения.
Глава десятая
Тут по Сибирским Афинам разнеслась весть о том, что так и не развившийся до коммунизма социализм отменен и в городе установлена тирания.
Я подумал, было, что Межеумович тут же побежит прятаться или сдаваться тиранам, но ничего такого не произошло.
– Ну, теперь тираны начнут выпускать самопальную водку, – со знанием дела заявил диалектический материалист. – Травиться начнет трудовой народ. А куда денешься?
– Никуда тут не денешься, – согласилась Каллипига.
В остальном, видать, тирания ничем не отличалась от развитого социализма, потому что никто не волновался, не спрашивал себя: “А чё теперь делать?” Славному Агатию вообще было наплевать на государственный строй, потому что брать с людей Время в рост можно было, наверное, при любом строе. Но все же он был слегка чем-то озадачен.
– Сократ, – сказал он, – ты здорово рискуешь.
– Как не рисковать, – согласился Сократ. – Риск – благородное дело.
– В твоем-то ничего благородного нет. Мои доходы падают. И если ты не перестанешь мутить народ Сибирских Афин, то берегись!
– Да разве можно замутить эту первозданную чистоту? – удивился Сократ. – Сибирские афиняне подобны ангелам небесным! И ничто не свернет их с накатанной дороги.
– Я сказал! Повторять не буду!
Славный Агатий смерил меня тяжелым взглядом и направился со своими телохранителями к ближайшему проспекту, где его, вероятно, ждал экипаж. Межеумовичу он ничего не сказал, и это было пострашнее всяких угроз. А на Каллипигу он так ни разу и не посмотрел.
– Денег надо заработать, – сказал я.
– Да ну?! – удивился Сократ. – Сколько можно их зарабатывать?
– Зарабатывай, зарабатывай, – поощрил меня Межеумович. – Может, и не отравимся.
– У меня вот есть еще апория под названием “Стадийон”, – сказал Зенон, но, увидев беспредельные массы чем-то возбужденных болельщиков, отвалил вместе с Парменидом в сторону. Причем, Парменид отвалил уверенно и с достоинством, а Зенон – некоторое время оглядываясь на Каллипигу. Но та так и не подала ему никакого тайного знака. Да и трезв был Зенон. Трезв! Что взять с такого?!
Мы вчетвером пошли вдоль трамвайного пути мимо городского парка с аттракционами, свернули к стадийону “Безвозмездный труд”. Нет, не попадалось мне никакой работы!
Возле стадийона, как всегда толпился трудовой народ. Обсуждали положение местной команды “Сибирские увальни”. Команда стремительно катилась вверх, и болельщики были в отчаянии.
– Купить бразильцев надо, – сказал один. – У них время течет как-то не так, как у сибирских эллинов… Они быстрее ногами перебирают.
– Не-а, – тут же не согласился второй. – Все дело в пространстве! У других-то народов, варваров, то есть, его не хватает, а у нас сколько угодно.
– Видать, футбольные ворота всякий раз оказываются за горизонтом событий, как только наш футболист ткнет мяч ногой, – предположил Сократ.
И хотя производственное совещание о футбольных делах велось еще с весны, все вновь оживились и начали наперебой давать друг другу советы. Но всех, конечно, переорал Межеумович.
– Нужно крепить дисциплину футбола! – заявил он. – Взял соцобязательство, упади, а выполни! Идейная закалка! Идеологическая подготовка! Трудовой энтузиазм необозримых футбольных масс! А они вместо этого, так их и перетак!, тренируются, какие-то там стандартные положения отрабатывают. На руках отжимаются и, смешно сказать, приседают на задних ногах! А где партсобрание?! Где патриотизм и мертвая хватка?! Да я бы!… Да мне бы!… Да в два счета бы!…
Тут знатоки футбола сообразили, что надо менять тренера. Межеумович уже и план идеологической диверсии выдал, и как у пердячинских “Пердунов” выиграть на их же поле поведал. Его уже и качать начали, но пока что только подбрасывали, но не ловили.
Я подумал, было, что диалектик уволен славным Агатием и ищет себе новую, материалистическую работу, но тут его так крепко уронили, что пришлось помогать, сам бы он уже не встал.
Каллипига мигом отерла свой прозрачной столой пыль с его лица, отряхнула варварский костюм. Знатоки футбола вошли в раж и хотели от восторга разорвать Межеумовича на куски, чтобы каждому, хоть немного, но досталось, да тут все испортил Сократ.
– По жребию надо выигрывать, – посоветовал он. – Перед самым матчем кинуть на бобах: кому черный, а кому белый. Кому выпадет белый, тот и выиграл.
– А кому черный? – поинтересовались знатоки футбола.
– А кому черный, тот тоже выиграл.
– Как же это? – с такой силой задумались знатоки футбола, что даже забыли о смене тренера и позволили нам продолжить путь в поисках прибыльной работы.
– Давать советы, как управлять государством или играть в футбол – опасное занятие, – сказал Сократ, – потому что каждый знает это доподлинно и беспрекословно.
– Ничего они не знают, а вот я знаю все! – заявил диалектический материалист.
Мы отошли на безопасное расстояние, и Сократ сказал:
– Я вижу, дорогой Межеумович, что нет такого вопроса в мире, который бы тебя озадачил.
– Да, Сократ, – ответил материалист. – Я утверждаю, что ни разу за много лет, с тех пор, как меня вступили в Самую Передовую в мире партию, никто не задал мне вопроса, который бы меня озадачил.
– Счастливый ты человек, милый Межеумович! – воскликнул Сократ. – А скажи-ка нам, в каком искусстве, кроме футбола, ты так бесконечно сведущ?
– В диалектическом и историческом материализме, а также во всем остальном без остатка.
– Значит, поэтому тебя и называют диалектическим Межеумовичем?
– Да. Сократ. Но еще и диалектическим материалистом, и материалистическим диалектиком, и историческим материалистом…
– … и материалистическим истористом, и историческим диалектистом, – подхватил Сократ.
– Правильно, Сократ! И еще многими другими, далеко не матершинными названиями, которые подобают верным последователям Отца и Основателя и всех его Последователей до самого последнего!
– Неужели и самый последний последователь вашего писания уже народился, и оно, это учение, вот-вот кончится?
– Тьфу, на тебя, Сократ! – возмутился Межеумович. – Как может кончиться божественное и единственно правильное учение? Оно беспредельно и бесконечно!
– Уж, не об Апейроне ли Анаксимандра ты говоришь?
– Тьфу, на вас всех! – прямо-таки озлился диалектик. – Нет никакого апейрона! И вообще ничего в мире нет, кроме единственно верного учения!
– Давай поглядим внимательно, что ты, собственно, понимаешь под единственно верным учением, – попросил Сократ. – Ведь я так и не могу толком разобраться в этом деле.
– Оно и видно!
– Когда, например, горожане соберутся, чтобы выбрать врача для проведения всеобщей клистиризации, или золотаря, чтобы очистить выгребные ямы, станет ли тогда диалектический и исторический материалист подавать советы?
– Ну… – замялся Межеумович. – Как тебе сказать?
– Разумеется, не станет, – сам себе ответил Сократ, – потому что в каждом таком случае надо выбрать самого сведущего в таком деле человека. И так же точно, когда нужно соорудить городские стены, или пристани, или корабельные верфи, требуется совет не диалектического и исторического материалиста, а строителей. А когда совещаются, кого выбрать в стратеги – для встречи ли с неприятелем в открытом бою, для захвата ли Новоэллинска, – опять-таки советы подают не партийные товарищи, а люди сведущие в военном искусстве. Что ты на это скажешь, неподдающийся внешнему воздействию Межеумович?
– Это все безудержная демократия виновата! При развитом социализме и чуть было не наступившем по установленным срокам коммунизме партийцы могли и даже обязаны были подавать своей совет по каждому любому поводу, хотя бы даже кто пукнул нечаянно. А что ты, кстати, привязался ко мне, Сократ?!
– И что ты, правда, мучаешь милого Межеумовича, – сказала и Каллипига, в то же время что-то пытавшаяся раскусить своими ровными и белыми зубами.
– Как же! – воскликнул Сократ. – Раз ты и себя, милейший Межеумович, объявляешь диалектическим и историческим материалистом, и других берешься выучить железной партийной дисциплине, а также всему остальному прочему, кого же еще, как не тебя, расспрашивать о свойствах твоего искусства? И прими в расчет, что я хлопочу теперь и о твоей личной выгоде. Славный Агатий, пожалуй что, теперь попрет тебя с прежней работы. Но, может, кто из нас захочет поступить к тебе в ученики. Насколько я уже замечаю, сибирские афиняне смотрят на тебя с нескрываемым волнением, но, может быть, они просто не решаются обратиться к тебе с вопросом. Так считай, что вместе со мною тебя спрашивают и они: “Какую пользу, многознающий Межеумович, мы извлечем из твоих уроков? Насчет чего сможем мы подавать советы государству и частным лицам? Только ли насчет добра и зла или же и насчет всего остального?” Постарайся им ответить.
Сибирские афиняне, действительно, смотрели на нас как-то странно. Но я и не предполагал, что все это из-за диалектического материалиста. Я-то думал, что это Каллипига в своей прозрачной столе привлекает взгляды прохожих. Ну, в крайнем случае, мои умозрительные пифагоровы штаны. А Сократ-то все уже давно раскусил. Оказывается, это диалектик так интересовал прохожих, что они чуть только шеи себе не сворачивали.
Межеумович умственно напрягся, внутренне усилился и сказал:
– Да, я постараюсь, Сократ, открыть тебе и всем остальным доподлинно всю силу диалектического и исторического партийного учения. Тем более что ты навел меня нечаянно на правильный путь. Ты, бесспорно, знаешь, что и эти затопленные верфи, и глинобитные стены Сибирских Афин, и пристани на мелководье, и многое другое были сооружены по совету Первого секретаря партии, а совсем не знатоков строительного дела.
– Верно, милый Межеумович, про Первых секретарей ходят такие рассказы. А поскольку они довольно продолжительное время сменяли на этом посту друг друга, некоторых Первых я даже видел и слышал.
– И когда иногда случались выборы, ты, конечно, помнишь, Сократ, что советы подвали Первые и всегда в спорах побеждали их мнения.
– Насколько я помню, тогда при выборах в Советы и споров-то никаких не возникало. Кого назначит Первый, того и выберут единогласно. А иногда и до ста двадцати процентов “за” доходило. Славные были времена! Это меня и изумляет, добрейший Межеумович, и потому я снова спрашиваю, что за сила была в этом учении? Какая-то божественно великая сила чудится мне, когда я об этом размышляю.
– Если бы ты все знал до конца, Сократ! Ведь оно собрало и держит в своих руках, можно сказать, силы всех будущих, настоящих и прошедших искусств! Сейчас я приведу тебе очень убедительное доказательство. Мне часто случалось посещать неразумные коллективные хозяйства, в которых семена либо не хотели сеять в назначенные Самой Передовой партией самые лучшие агротехнические сроки, либо не давались делать на задницах разрез или прижигание. И вот, когда все оказывались бессильными убедить их, я убеждал, и не иным каким путем, как цитатами из партийного учения.
– А каковы были результаты осенью? – нехорошо поинтересовался Сократ.
– Всегда однозначными, хотя я за это уже не отвечал. Но тут все бывало в том, что либо рано или поздно выпадал снег на поля, либо сами поля каким-то непостижимым и таинственным образом зарастали сорняками. Хотя одного глобального человека я все-таки уволил из Государственного университета за срыв хода уборочной кампании. Чирьи, видите ли, у него на заднице развелись в несметном количестве!
– Так вот кто выгнал меня из Университета? – беспечально подумал я.
– А не пробовали бороться с сорняками идеологическим методом? – спросил Сократ.
– С сорняками? Нет. Не додумались до твоей методы. А вот с чуждой идеологией боролись насмерть. Но это так, к слову. Далее, я утверждаю, что если бы в какой угодно город или деревню прибыли двое: я и врач, и если бы в Народном собрании, Совете или Думе зашел спор, кого из двоих выбрать врачом, то на врача никто и смотреть бы не стал, а выбрали бы того, кто владеет диалектико-материалистическим словом, – стоило бы мне только захотеть.
– И многих ты излечил, любезный Межеумович?
– Несметно!
– Наверное, тем, что не приступал к лечению?
– Откуда ты знаешь, Сократ? Тайны своего врачебного мастерства я обычно не разглашаю. Но и в состязаниях с любым другим знатоком своего дела я тоже одержал бы верх, потому что успешнее, чем любой другой, убедил бы собравшихся выбрать меня и потому, что не существует предмета, о котором я не сказал бы перед толпою убедительнее, чем любой из знатоков своего дела. Вот какова сила моего диалектико-материалистического искусства, Сократ.
– Это удивительно, милейший моему сердцу Межеумович, – сказал Сократ. – Но, вероятно, к твоему искусству надо относится так же, как ко всякому прочему средству состязания? Ведь и другие средства состязания не обязательно обращать против всех людей подряд по той лишь причине, что ты выучился кулачному бою, борьбе, обращению с оружием, став сильнее и друзей, и врагов, – не обязательно по этой причине бить друзей, увечить их и убивать.
– Каких еще друзей, Сократ?! О чем ты говоришь? Нет никаких друзей, а есть лишь стройные партийные ряды! Но что же делать с теми, кто со временем начинает гнуть несгибаемую партийную линию не в ту сторону? Ссылали в тропики, на банановые плантации. А что делать? Бананы жару выдерживают, а люди – нет! Кого тут винить? Некого. Надеюсь, что мое рассуждение об убеждающем искусстве диалектического и особенно исторического материализма тебе понравилось.
– Как не понравилось, – согласился Сократ. – Еще как понравилось!
– Партиец-диалектик способен выступить против любого противника и по любому поводу так, что убедит толпу, а уж тем более какого-нибудь одиночку или отщепенца, вроде тебя, Сократ, скорее всякого другого. Короче, он достигнет всего, чего ни пожелает.
Тут Межеумович на мгновение очнулся, удивленно огляделся и спросил:
– А почему это никто не подходит ко мне наниматься в ученики? Уж, не происки ли это твои, Сократ?
– Да при чем тут Сократ?! – сказала Каллипига, валяя во рту драхму. – Вовсе он тут ни при чем. Просто ты забыл с утра побриться, вот они и шарахаются от тебя.
Межеумович лихорадочно зашарил ладонью по подбородку, укололся и завопил:
– А почему это ты, Каллипига, не позволила мне побриться в твоей Мыслильне? Уж, не потому ли?
– Да ты ведь сам очень торопился вывести нас оттуда. А не торопился, был бы сейчас побрит и окружен денежными учениками.
– Что делать?! Что делать?! – заметался Межеумович.
– Встретим цирюльню, там тебя и побреют, – успокоил его Сократ.
– Бесплатно?
– Бесплатно – это при коммунизме, – напомнила партийцу Каллипига. – А при тирании за все платить надо, даже за свои жизни.
– Так ведь моя несравненная Даздраперма все деньги у меня отымает. Даже на презервативы не дает!
– Да есть у нас одна драхма, – сказала Каллипига, высунула на языке монету и тут же снова определила ее за щеку, так что диалектик не успел схватить. – А цирюлен в Сибирских Афинах несчетное множество. Сейчас какую-нибудь и встретим.
– А мне какую попало не надо! – сказал Межеумович.
– Тогда самую лучшую встретим, – сдалась Каллипига.
– Это другое дело! Спрашивай про диалектический материализм, Сократ! А уж я буду отвечать погромче, чтобы всем было слышно. А то колледжи, лицеи, университеты на каждом шагу! Говно одно! А партийное воспитание не хотите?! Я вас всех научу, мать вашу так и перетак и еще раз через колено!
– Слышь-ка, вездесущий Межеумович, – сказал Сократ, – ты ведь бесконечно опытен в беседах, и вот что тебе случалось, конечно, замечать. Если двое начнут что-нибудь обсуждать, то нечасто бывает, чтобы, высказав свое суждение и усвоив чужое, они пришли к согласному определению и на нем завершили разговор, но обычно они разойдутся во взглядах и один скажет другому, что тот выражается неверно или неясно, и вот уже оба разгневаны и каждый убежден, что другой в своих речах руководствуется лишь недоброжелательством и упорством, а о предмете исследования не думает вовсе. Иные, в конце концов, расстаются самым отвратительным образом, осыпая друг друга бранью и обмениваясь тяжкими оскорблениями, так что даже присутствующим при этом становится досадно на самих себя: зачем вызвались слушать подобных людей?
– Это все говенная демократия виновата!
– Да ведь сейчас-то тирания, – уточнила Каллипига.
– А какая разница? – обиделся Межеумович. – Раньше мне никто не смел перечить. Согласие было полным, всеобщим и тайным. А теперь каждый Сократ полагает, что он имеет право выражать свое мнение! И зря ты, Сократ, стесняешься прямо назвать себя глупцом! С чем ты решил соревноваться?! С самой передовой в мире идеологией?!
– Видать, люди еще не доросли до нее умственно и душевно, раз так легко расстались с этим земным раем, – сказал Сократ.
