Текст книги "Сократ сибирских Афин"
Автор книги: Виктор Колупаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц)
И тут я понял, что Пифагор абсолютно прав, положив в основу своей философии учение о гармонии. И я уже знал, что когда-нибудь мы с Каллипигой зачнем Космос, потому что именно принцип гармонии является центральным и более общим по отношению к принципу числа.
– Давай зачнем Космос, – согласилась Каллипига.
Но тут проснулся диалектический материалист и снова начал куражиться:
– И что это у вас за симпосий такой-растакой. Вот я вам покажу настоящий симпозиум! С трибуной и почетным президиумом! А то разлеглись тут, мать вашу так-перетак! Философы, тоже мне!
Глава тридцатая
– А что ты скажешь о Времени, Пифагор? – спросил Сократ.
– Время есть шар объемлющего мир дыхания.
– Крепко сказано, Пифагор.
– Вокруг космоса существует пустота. Она проникает во Вселенную из окружающей ее бесконечной пневмы, так что Вселенная представляется вдыхающей пустоту, которая разграничивает природные вещи, находящиеся рядом друг с другом. И прежде всего это происходит в числах, ибо пустота разграничивает их природу. Она отделяет животных от растений, Сократа от Платона и вообще всех от всего.
– Поистине, Пифагор, был ты в близком общении с богами и знаешь, чем люди могут их порадовать и чем прогневить, – сказал Сократ. – От богов происходит и то, что ты говоришь о природе, ибо другие способны лишь гадать о божественном да препираться в суетных мудрствованиях, а к тебе являлся сам Аполлон, свидетельством и печатью подтвердив неложность своего явления. Нисходили к тебе – хотя и не свидетельствуя – также и Афина, и Музы, и иные боги, чьи образы и имена людям пока неведомы. Недаром тебя чтят посланцем Зевса.
– Космос, – продолжил Пифагор, не отвечая на восхваления, – гармоническое единство предела и беспредельного, за которым и стоит противоречивое единство числа и материи. Материя – это пустое пространство. Можно сказать и так: космос – это определенное благодаря числу пространство, единство предела и беспредельного. Космос один и он втягивает из бесконечного Время, дыхание и пустоту, которая постоянно разграничивает пространства отдельных вещей. А бестелесное Время захватывается числом, становясь расчлененным по годам, месяцам, дням и часам. – Пифагор помолчал, словно раздумывал, как бы попонятнее растолковать то, что и так уже понятно и просто. – Все желает подражать единице. Однако Единице противополагается неопределенная двоица, в которой заключается беспредельность, беспорядочность и всякая, так сказать, бесформенность в себе. Вообще говоря, природа Вселенной не может быть без нее, но может иметь или равные доли того и другого, или ее больше, чем другого, или больше противоположных начал. Поэтому-то и бог не в состоянии все приводить к наилучшему состоянию, но лишь насколько возможно.
– Что ты говоришь, Пифагор! – вскричал Сократ. – Ты лишаешь бога его могущества! Ты говорил, что есть охватывающая всю природу и проникающая во все ее части душа, из которой берутся и наши души. Но разве ты не видишь, что бог, от которого отрываются человеческие души, этим самым раздирается на части и подвергается растерзанию. А когда человеческие души бывают несчастны, что случается с весьма многими, то, значит, несчастной бывает часть бога, а этого быть не может. И почему бы душе человеческой не быть всеведущей, если бы она была богом? И еще, каким образом этот бог, если он не что иное, как душа, был всажен или влит в мир? Для чего именно из всех существующих вещей природа и бог породили нас?
– Чтобы наблюдать за небосводом, – ответил Пифагор. – Я, по крайней мере, именно ради этого пришел в мир. И мне удалось выяснить, что одно из начал – монада, единица – устремляется к действующей и видовой причине, какова есть Бог-ум, другая же – неопределенная двоица, диада – относится к причине страдательной и материальной, каковая есть видимый мир. Мною все сказано, – возвестил Пифагор.
– Ай-ай-ай! Пифагор, какой ты коварный! – сказал Сократ. – Водишь глобального человека за нос, как ребенка: то говоришь одно, то совсем другое. Вот уж не думал сначала, что ты нарочно станешь его обманывать, – раз ты мне друг! Но я вижу, что ошибся, придется, вероятно, по старинной пословице сделать ему красивое лицо и брать, что дают.
Исходным состоянием мира, согласно Пифагору, – понял я, – было некое беспредельное начало, которое отождествлялось им то ли с безграничной пустотой, то ли с воздухом. Следовало также отметить, что четко осознанного понятия пустого пространства Пифагор не дал: пифагоровская пустота – это скорее неоформленная, не имеющая ни границ, ни внутренних членений воздушная бездна. В этой бездне зародилась огненная Единица, сыгравшая роль семени или зародыша, из которого развился Космос. Эта Единица росла подобно тому, как растет зародышевая клетка в питательной среде: втягивая (вдыхая!) прилегавшее к ней беспредельное, она ограничивала его и оформляла. Вытягиваясь в длину, а затем в ширину и высоту, она породила двойку, тройку и четверку, которые в геометрической интерпретации эквивалентны линии, плоскости и объемному телу. Все дальнейшее есть не что иное, как процесс последовательного оформления космообразования числами.
Предшественник Пифагора, вот этот вот, возлежащий рядом Анаксимандр, признавал началом всего беспредельное: мир сложился из нескольких основных противоположностей, заключавшихся в беспредельном пространстве и снова разрешающихся в него в процессе вечного движения. По учению Пифагора, из одного беспредельного нельзя объяснить определенное устройство, определенные формы вещей, существующих раздельно. Учение Анаксимандра исходило из представления неограниченного, беспредельного пространства как основного начала всего вещественного мира, всего существующего. Но из одного пространства нельзя объяснить ни физических, ни даже геометрических тел. Тело ограничивается плоскостями, плоскости линиями, линии точками, образующими предел линии. И таким образом все в мире составлено из “пределов и беспредельностей”, т.е. из границ и того, что само по себе неограничено, но ограничивается ими.
Мир слагается из величин, из предела и беспредельного. Он представляется сферой, носящейся в беспредельной пустоте и “вдыхающей” ее в себя. Первоначальное единое, возникнув среди беспредельного, втягивает его в себя и тем самым распространяется и расчленяется: в нем образуются пустые промежутки, множество и движение. Так возникают мировое пространство и мировые тела, мировое движение, а с ним вместе и само время. Космос един и начал образовываться от центра. В середине его находится огонь – очаг Вселенной. Втягивая в себя беспредельное, огонь образует в себе пустоту, отделяющую центр от окружности – от периферического огня, окружающего небо неподвижных звезд. Центральный огонь называется Гестией, очагом Вселенной, домом Зевса, матерью богов или алтарем, связью и мерой природы. Вокруг него ведут свои хороводы десять божественных тел: небо неподвижных звезд, пять планет, под ними солнце, луна, земля, а под землею “противоземие” – особая десятая планета, которую Пифагор принял для круглого счета, в виду божественности декады. С ее помощью Пифагор объяснял лунные затмения.
Космические тела происходят из центрального тела; поэтому-то оно и есть “матерь богов”. Эти тела прикреплены к прозрачным кругам или сферам. Здесь у меня появилось некоторое основание думать, что Пифагор переработал его из учения Анаксимандра о небесных колесах, но сам Пифагор ни за что с этим бы не согласился, да я и не хотел вызывать ненужные споры. Планеты вращаются с запада на восток, обращенные к центральному огню неизменно одной и той же стороной; таким же образом вращается вокруг центрального огня и Земля; мы не видим его потому, что Земля обращена к нему другой своей стороной. Поэтому наше полушарие и не согревается им. Оно воспринимает его свет и теплоту, лишь поскольку лучи его отражаются Солнцем. Это последнее, как и Луна, представляется стекловидным шаром, отражающим свет и теплоту центрального огня. Частицы этого огня, уносимые в наиболее темные и холодные сферы мирового пространства, освещают, согревают и оживляют их своим движением: пылинки, играющие в солнечных лучах, суть души всего живого.
Кажется, в своих философских рассуждениях я зашел слишком далеко, забыв о вине и о Каллипиге…
Глава тридцать первая
И действительно, в этом районе Сибирских Афин я, по-видимому, еще никогда не был. Тепло. Вечереет. На улицах, куда ни глянь, красные фонари. Сибирские афиняне веселыми толпами и поодиночке заходят в двери увеселительных заведений и блудилищ. Названия приятно волнуют кровь: “Непреодолимое искушение”, “Суперотдых круглосуточно”, “Сибирская эллинская забава”, “Ласковые и желанные”, “Баловницы”, “Анютки-незабудки”, “Ноги от ушей”, “Безотказницы”, “Монашки-чертовки”, “Нимфы”, “Афродита – одна на всех сразу”.
Там и сям стоят рослые зазывалы. Но конкуренции нет. Видать, спрос и предложение взаимно уравновешивают друг друга.
Мне показалось, в одном из зазывал я узнал человека, с которым буду когда-то хорошо знаком. На меня, впрочем, он не обратил никакого внимания. То, что не признал, это естественно. А вот то, что не стал зазывать в блудилище, показалось мне неестественным. Ведь именно в “зазывании” клиентов и был смысл его работы!
Красный фонарь освещал вывеску заведения: “Высоконравственное блудилище”. Название мне очень понравилось. Другие, что были рядом, хуже. Разные там “Нежности”, “Истомы”, “Ласки” и даже просто “Блядки”.
Я нахально стоял перед зазывалой, рассматривая плакат над дверями: “Оставь одежду всяк сюда входящий!”, а он на меня и внимания не обращал. Похоже, он вообще ни на кого не обращал внимания. Или уж клиентов было ровно столько, сколько требовалось.
Зазывалу, как я припомнил, звали Федон. Был он из Старотайгинска, из знатного рода. А когда в очередной войне пал его город, то Федон попал в плен и его заставили служить в блудилище.
Он стоял и к чему-то прислушивался. Я оглянулся. Шум, хмельное веселье. К чему тут прислушиваться? Через раскрытые двери видны были и посетители: разновозрастная группа сибирских афинян, почему-то еще в гиматиях и плащах, с размалеванными девками на коленях.
Прислушался и я. Делать-то мне, ведь было нечего.
– Скажи-ка мне, Аристипп, – услышал я знакомый голос, – если бы тебе пришлось взять на воспитание двоих молодых людей, – одного воспитывать так, чтобы он умел властвовать, а другого так, чтобы он не мечтал о власти, – как стал бы ты воспитывать каждого из них? Хочешь, рассмотрим этот вопрос, начиная с пищи, как будто с азбуки?
– Да, хочу, Сократ, – ответил Аристипп, тот, к кому обращался Сократ.
А хмельные гости и нагие блудницы загалдели:
– Хотим!
– Да, действительно, пища – это начало воспитания!
– Ведь нельзя и жить, если не будешь питаться!
Аристиппа я тоже уже припомнил. Он был родом из Новоэллинска, а в Сибирские Афины приехал, привлеченный славой Сократа.
– Значит, – сказал Сократ, – желание вкушать пищу, когда настанет время, должно являться у них обоих?
– Да, должно, – ответил Аристипп.
– Так вот, которого из них будем мы приучать ставить выше исполнение неотложного дела, чем удовлетворение желудка?
– Того, клянусь Зевсом, – ответил Аристипп, – которого будем воспитывать для власти, чтобы государственные дела не оставались не исполненными во время его правления.
Тут в речи Сократа произошла некоторая заминка, потому что гости начали скидываться по одному оболу, чтобы купить закуски. Но вскоре все благополучно устроилось, и гонец в харчевню был послан.
– Значит, – сумел продолжить Сократ, – и когда они захотят пить, надо приучить его же переносить жажду?
– Конечно, – ответил Аристипп
И снова Сократу пришлось сделать перерыв, потому что началось всеобщее движение. Это уже сами блудницы скидывались по драхме, чтобы угостить милых гостей, да и самим угоститься дешевым вином. Наконец, и это дело было закончено, и слово снова предоставили Сократу.
– А которого мы будем приучать к умеренности в сне, так чтобы он мог и поздно лечь, и рано встать, и совсем не спать в случае надобности?
– И к этому – его же, – ответил Аристипп.
А блудницы заверили Сократа и других гостей:
– Уж мы-то всегда поздно ложимся спать, а если вы будете в силах, то и вовсе не заснем.
– Ну, а к умеренности в наслаждениях любви, так чтобы это им не было помехой в исполнении обязанностей?
– И к этому – его же, – стандартно ответил Аристипп.
– Значит, человек, прошедший такое воспитание, не правда ли, не так легко попадется в руки врагов, как попадаются животные? – спросил Сократ. – Как известно, некоторых из них соблазняет желудок: хотя они и очень пугливы, но желание поесть влечет их к приманке, и они попадаются. Других ловят на питье.
– Конечно! Так и есть! Точно! – загалдели гости и хозяюшки.
– Не попадаются ли иные в сеть из-за своей похотливости, как, например, перепелки и куропатки, которые стремятся на голос самки, объятые желанием и ожиданием наслаждений любви, и забывают об опасности? – коварно спросил Сократ.
– Это к чему ты, Сократ, ведешь? – обиделись блудницы. – Хочешь ввергнуть нас в пучину безработицы?!
– Да нет, – пояснил Аристипп. – Сократ ведь говорит о тех, кто собирается управлять государством.
– А-а… – обрадовано вздохнули блудницы.
– Так не унизительно ли для человека, если с ним случается то же, что с самыми неразумными животными? Так, например, соблазнители чужих жен проникают в терема и квартиры пятиэтажек, хоть и знают, что соблазнитель рискует не только понести наказание, которым грозит протокол партийного собрания, но и попасть в засаду и, попавшись, подвергнуться позорному обращению со стороны мужа той или иной жены, или обеих вместе.
– Унизительно, а как же! – согласились блудницы.
– Уехал однажды муж в командировку, – начал, было, красавец Алкивиад, но ему не дали продолжить, потому что конец этой ужасной истории все уже давно знали.
А Сократ продолжил:
– И хотя соблазнителя ожидают такие бедствия и унижения, хотя есть много средств избавиться от любовной страсти без всякой опасности, они все-таки идут на риск. Разве это не полное сумасшествие?
– Сумасшествие и есть! – хором согласились блудницы. – А мы тут без работы лежи из-за таких мужей, да?! Нет, надо профсоюз организовать, чтобы защищал наши интересы против соблазнителей чужих жен!
– Или политическую партию, – подсказал Алкивиад.
– Что же, Аристипп? Ты верно уже сообразил, куда бы ты имел право поставить себя? – спросил Сократ.
– Да, – ответил Аристипп. – И ни в коем случае я не ставлю себя в разряд тех, которые хотят властвовать. Они люди высоконравственные. Это везде, даже в блудилищах знают.
– Знаем, а как же! – подтвердили блудницы.
– Трудное дело, Сократ, – продолжил Аристипп, – добывать для себя самого, что нужно, – но лишь совершенный безумец, кажется мне, может, не довольствуясь этим, налагать на себя еще новое бремя: доставлять всем гражданам, что им нужно. Человек отказывает себе в удовлетворении многих желаний и в то же время, стоя во главе государства, подвергается наказанию в случае неисполнения все возрастающих желаний граждан. Да разве это не совершенное безумие?
– Безумие, а как же! – согласились слегка испуганные гости, среди которых я уже разглядел, кроме Алкивиада, и Крития, будущих потрясателей государства Сибирских Афин.
– Государство считает себя вправе распоряжаться должностными и выборными лицами, – продолжил Аристипп, – как я своими слугами. Как я считаю своим правом, чтобы слуги мне доставляли продукты в изобилии, а сами ничего из них не касались, так и граждане думают, что должностные и выборные лица обязаны доставлять им все возрастающие блага в возможно большем количестве, а сами должны от всего этого отказываться. Ввиду этого тех, кто желает и сам иметь много хлопот и другим доставлять их, я воспитал бы так, как ты говорил, и поставил бы в разряд годных к власти. А уж себя-то я, Сократ, ставлю в разряд желающих жить как можно вольготнее и приятнее.
– А я так намерен совместить и то и другое, – заявил Алкивиад.
А Критий пока что промолчал.
– Правильно! – закричали нагие блудницы. – Давайте жить вольготно и приятно!
И повеселевшие вдруг гости тотчас же захотели жить вольготно и приятно, но Сократ остановил их.
– А давайте-ка рассмотрим, – предложил он, – кому живется приятнее – властителям или подвластным, господствующим или подчиненным?
– Нет, – ответил Аристипп, – я и в класс рабов тоже себя не ставлю. Мне кажется, есть какой-то средний путь между этими крайностями, по которому я и стараюсь идти. Путь не через власть, не через рабство, а через свободу, которая вернее всего ведет к счастью.
– Да, – сказал Сократ, – если этот путь не ведет и через людей, как не ведет он ни через власть, ни через рабство, тогда, пожалуй, в твоих словах есть доля истины. Но если, живя среди людей, ты не захочешь ни властвовать, ни быть подвластным и не станешь добровольно подчиняться властителям, то, думаю, ты увидишь, как умеют сильные, доводя до слез слабых, как целые общины, так и каждого порознь, держать их в рабстве.
Среди блудниц, как мне показалось, назревало какое-то недовольство.
– Давай рассмотрим, Аристипп и такой вопрос, – предложил, тем не менее, Сократ. – Как хозяева обращаются со слугами? Не смиряют ли они похотливость их голодом? А воровать не мешают ли тем, что запирают места, где можно что-нибудь стащить? А от побега не удерживают ли оковами? А лень не выгоняют ли из них побоями? Или как ты поступаешь, когда замечаешь у какого-нибудь слуги такие наклонности?
– Жестоко наказываю всячески, пока не заставлю служить, – ответил Аристипп. – Однако, Сократ, кто воспитывается для этого царского искусства, которое ты, по-видимому, признаешь счастьем? Чем те отличаются от людей, испытывающих разные невзгоды в силу необходимости, если им придется терпеть и голод, и жажду, не ложится с женщинами и переносить всякие другие труды, но только добровольно? Я со своей стороны не понимаю, какая разница, если одну и ту же шкуру стегают плетью, хочет ли человек этого или не хочет. Разве что только так, что, кто хочет подвергаться неприятностям, вдобавок еще и глуп.
– Глуп! Конечно, глуп! – поддержали Аристиппа блудницы.
– Как же так, Аристипп! – вскричал Сократ. – Ведь тот, кто терпит разные невзгоды добровольно, тот утешается мыслью, что трудится в надежде на успех. Тот, кто трудится с целью приобрести добрых друзей или подруг, или укрепить тело и душу, чтобы хорошо вести свое собственное хозяйство, оказывать услуги друзьям и многочисленным подругам, приносить пользу отечеству, – как же не думать, что и трудиться им приятно для таких целей и жить им весело, когда они сами довольны собой, и другие хвалят их и считают счастливыми? Кроме того, легкое времяпрепровождение и удовольствия, получаемые сразу без труда…
– Как это – без труда? – усомнились блудницы. – Потрудиться-то вам придется!
– … ни телу не могут дать крепости…
– Еще как могут! – воспротивились блудницы.
– … ни душе не доставляют никакого ценного знания…
– А познание женщин не в счет, значит?! – уже явно возмутились блудницы.
– Напротив, – упорно гнул свое Сократ, – занятия, соединенные с упорным трудом, ведут к достижению нравственного совершенства.
– А вот тут мы согласны! – заявили нагие блудницы и, образовав вокруг Сократа хоровод, запели сладостными голосами:
– Можно порока набрать легко хоть целую кучу:
Путь к нему гладкий ведет, и живет он от нас очень близко.
Пред добродетелью ж пот положили бессмертные боги:
Только тропинкой крутою и длинной дойдешь до нее ты,
Очень неровной сначала; когда ж достигнешь вершины,
Станет легка добродетель, тяжелою бывшая прежде.
А одна сказала Сократу в прозе:
– Не гонись, старый дурень, за мягким: как бы жестко не было!
– Куда мне, старику? – ответил Сократ. – Да и смешно, если посмотреть со стороны.
– Ты же знаешь, Сократ, что я пишу книгу под названием “К прорицателям”, которые осуждают меня за любовь к старому вину и гетерам? – спросил Аристипп.
– Как не знать…
– Здесь-то я и соберу дополнительный материал к своей книге.
– А что ты, Аристипп, хочешь сказать своей книгой? – заинтересовались блудницы.
– Я принимаю два состояния души – боль и наслаждение: плавное движение является наслаждением, резкое – болью.
– Тут мы с тобой не совсем согласны, – заявили блудницы.
– Между наслаждением и наслаждением нет никакой разницы, ни одно не сладостнее другого. Наслаждение для всех живых существ привлекательно, боль отвратительна.
– Что ты хочешь этим сказать, Аристипп? – спросили блудницы.
– Я имею в виду, что конечным благом является лишь телесное наслаждение, а не то, которое является спокойствием и некой безмятежностью, наступающей по устранении боли.
– Телесное, телесное! – обрадовались блудницы.
– Наслаждение является благом, даже если оно порождается безобразнейшими вещами и действиями. Если даже поступок будет недостойным, все же наслаждение является благом, и к нему следует стремиться ради него самого. Некоторые, конечно, не стремятся к наслаждению, но лишь из-за своей развращенности.
– Позор таким развратникам! – зашумели блудницы.
– Телесные наслаждения много выше душевных, и телесные страдания много тяжелее. Потому-то они и служат преимущественным наказанием для преступников.
– Хорошо тебя выучил Сократ, – порадовались блудницы.
– Мудрец наслаждается, а невежда страдает, – заявил Аристипп. – И достаточно бывает наслаждаться отдельным случайным удовольствием. Страсти постижимы.
– Но причины их непостижимы, – сказал Сократ.
– Достаточно постичь смысл добра и зла, чтобы и говорить хорошо, и не ведать суеверий, и быть свободным от страха смерти. Нет ничего справедливого, прекрасного или безобразного по природе: все это определяется установлением и обычаем.
– Вот чем философы и мудрецы превосходят всех людей, – поняли наконец-то блудницы.
– Да, если все законы уничтожатся, мы одни будем жить по-прежнему, – сказал Аристипп.
Блудницы начали разбирать учеников Сократа. На Аристиппа так накинулись сразу три.
– Выбери из нас одну! – потребовали они.
– Нет уж! – сказал Аристипп. – Парису плохо пришлось за то, что он отдал предпочтение одной из трех.
И действительно поволок под мышками всех трех сразу куда-то в кромешную тьму.
– Не опозорься, входя, – сказал ему Сократ.
– Не позорно входить, позорно не найти сил, чтобы выйти, – ответил Аристипп.
– Теперь-то я понимаю, – сказал Сократ, – почему Аристипп конечным благом объявил плавное движение, воспринимаемое ощущением.
– Где Аристипп, там нам делать нечего, – сказал Алкивиад. – Пройдем всю улицу, заглядывая под каждый красный фонарь!
Сократ, Алкивиад и Критий показались в дверях блудилища.
– А ты-то как тут оказался? – удивился Сократ, увидев меня.
– Взялся, – пояснил я.
– А как же симпосий? Каллипига страдает. Да и я там жду тебя, не дождусь.
– А… Глобальный человек, – почему-то с неприязнью в голосе сказал Критий.
– Сократ! – взмолился зазывала Федон, – возьми меня к себе в ученики!
– Так ведь я никого не учу, Федон, – ответил Сократ. – Разговариваю, разве что.
– Вот и возьми меня для разговоров.
– И что ты ждешь от этих наших разговоров?
– Я хочу до предела довести мастерство философского спора, предпочитая этические проблемы.
– Неплохо задумано, Федон, – согласился Сократ. – Только ведь тебя хозяйка Даздраперма не отпустит. Ты ведь ее раб.
– А пусть Алкивиад и Критий меня выкупят. У них денег полно.
– Идет, – сказал Алкивиад. – Интересно посмотреть, как из раба вылупится философ.
– Да ничего из него не получится, – предположил Критий, но кошелек с золотом все же достал откуда-то из-за пазухи.
Тут в блудилище возник какой-то посторонний шум и грохот. Я уже, было, подумал, что Аристипп провалился в своем начинании. Но нет. Просто на крыльцо вывалилась настоятельница “Высоконравственного блудилища”, кандидат диалектических наук, жена Межеумовича – Даздраперма. Она уставила “руки в боки”, повела мохнатой бровью и басом заявила:
– Вы что, предприятие мне развалить захотели?! Разговоры разговариваете с моими ангелочками, а как до дела дошло, вы и в кусты! Думаешь, Сократ, я на тебя управу не найду?! Да сколько угодно! Мигну славному Агатию, он тебя и поставит на место! Ну, никакого житья от твоего идеализма нет! Сам-то по молодости все блудилища прошел вдоль и поперек! А другим запрещаешь!
– Да и в мыслях у меня не было, дорогая Даздраперма, что-либо запрещать, – сказал Сократ. – Ведь каждый умнее всех! Не так ли?
– Ну!
– Вот тебе и ну! Продай свое “Высоконравственное блудилище”.
– Тебе, что ли?
– Да мне-то оно зачем?
– Все равно не продам!
– А что продашь?
– Вот этого зазывалу купи. Все равно от него никакого толку! Зазвал вот вас, а зачем?
– Да не зазывал он нас. Мы сами вошли.
– Тем более… Сколько дашь?
– Пять мин, Даздраперма. Только дам не я, сама знаешь, что у меня денег не бывает в принципе, а вот эти, Алкивиад с Критием.
– Да за пять мин я осла могу купить.
– Купи, тогда у тебя будет сразу два осла.
– Ладно уж, исключительно из любви к справедливости продам за пять мин, да еще пять мин неустойки.
– А это за что?
– За простой моих высоконравственных малюточек-блудниц. Ты-то уж ладно, а вот вина Алкивиада с Критием тут полная.
– Что нам пять мин, Критий. Пусть раб становится философом, а блудницы святыми! – сказал Алкивиад.
С некоторой неохотой Критий все же отсчитал пять мин. Даздраперма взяла деньги, немного успокоилась и вернулась в свое “Высоконравственное блудилище”.
Федон благодарно схватил Сократ за плащ и сразу же пожелал вступить в философский разговор, но тут перед Сократом возник еще один его ученик.