Текст книги "Сократ сибирских Афин"
Автор книги: Виктор Колупаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 50 страниц)
Глава тридцать четвертая
Каллипига лежала выше меня, а когда я посмотрел на нее снизу вверх, спросила:
– Что это у тебя одна щека так раскраснелась? Отлежал?
– Ну, – согласился я.
Пока, вроде бы, все шло хорошо. Об Аристокле никто не вспоминал. Да и был ли он? Симпосий приближался к завершению. Гости, все, кроме нашего триклиния, высказались. Межеумович немного отрезвел и, похоже, снова обратился в материализм, который приносил ему кое-какой материальный именно доход.
– Что ж, друзья, – подал голос Сократ, – скажу слово и я. – Но только не ждите от меня истины. Я ведь знаю только то, что ничего не знаю.
Все обратились в слух. Интересно послушать того, кто ничего не знает. Даже диалектический материалист на некоторое время оставил свои замашки и успокоился над котилом с вином.
– В молодые годы, – продолжал Сократ, – у меня была настоящая страсть к тому виду мудрости, который называют познанием природы. Мне представлялось чем-то возвышенным знать причины каждого явления, – почему что рождается, почему гибнет и почему существует. И я часто бросался из крайности в крайность и вот какого рода вопросы задавал себе в первую очередь: когда теплое и холодное вызывают гниение, не тогда ли, как судили некоторые, образуются живые существа? Чем мы мыслим – кровью, воздухом или огнем? Или же ни тем, ни другим и ни третьим, а это наш мозг вызывает чувство слуха, зрения и обоняния, а из них возникает память и представление, а из памяти и представления, когда они приобретут устойчивость, возникает знание?
Размышлял я и о гибели всего этого, и о переменах, которые происходят в небе и на Земле, и все для того, чтобы в конце концов счесть себя совершенно непригодным к такому толкованию. Сейчас я приведу вам достаточно веский довод. До тех пор я кое-что знал ясно, – так казалось и мне самому и остальным, – а теперь, из-за этих исследований и ваших теперешних речей, я окончательно ослеп и утратил даже то знание, что имел прежде, – например, среди много прочего перестал понимать, почему человек растет. Прежде я думал, что это каждому ясно: человек растет потому, что ест и пьет. Мясо прибавляется к мясу, кости – к костям, ум – к уму, и так же точно, по тому же правилу, всякая часть пищи прибавляется к родственной ей части человеческого тела и духа и вследствие этого малая величина становится большою. Ну, в точности, как у славного Агатия происходит со Временем. Так малорослый человек делается крупным. Вот как я думал прежде. Правильно, по-вашему, или нет?
– По-моему, правильно, – сказала Каллипига.
А другие промолчали, словно предчувствуя, что Сократ готовит им какой-то подвох.
– Или еще. Если высокий человек, например, глобальный, стоя рядом с низкорослым, к примеру, со мной, оказывается головою выше, то никаких сомнений это у меня не вызывало. И два коня рядом – тоже. Или еще нагляднее: десять мне казалось больше восьми потому, что к восьми прибавляется два, а вещь в два локтя длиннее вещи в один локоть потому, что превосходит ее на половину собственной длины.
– Ну, хорошо, а что ты думаешь об этом теперь? – спросил Пифагор. Уж он-то после вдалбливания своих идей наверняка надеялся, что у него появились новые единомышленники.
– Теперь, клянусь Зевсом, – ответил Сократ, – я далек от мысли, будто знаю причину хотя бы одной из этих вещей. Я не решаюсь судить даже тогда, когда к единице прибавляют единицу, – то ли единица, к которой прибавили другую, стала двумя, то ли прибавляемая единица и та, к которой прибавляют, вместе становятся двумя через прибавление одной к другой. Пока каждая из них была отдельно от другой, каждая оставалась единицей и двух тогда не существовало, но вот они сблизились, и я спрашиваю себя: в этом ли именно причина возникновения двух – в том, что произошла встреча, вызванная взаимным сближением? И если кто разделяет единицу, я не могу больше верить, что двойка появляется именно по той причине – через разделение, ибо тогда причина будет как раз противоположной причине образования двух: только что мы утверждали, будто единицы взаимно сближаются и прибавляются одна к другой, а теперь говорим, что одна от другой отделяется и отнимается. Короче говоря, этот способ исследования мне решительно не нравится, и я выбираю себе наугад другой.
То ли я язык во рту себе отлежал, то ли какая дурь меня укусила, но только неожиданно для самого себя я спросил:
– А вот говорят, Сократ, что дважды два – четыре?
– Ого! – хором воскликнули все присутствующие, даже сам диалектический Межеумович.
– Вот видите, – сказал Сократ. – Я же говорил вам, что если этот глобальный человек задаст вопрос, то как колуном им по голове ударит! Но не ожидай от меня, что я отвечу, будто дважды два – действительно четыре. Возможно, и четыре, а может быть, больше или меньше. Но почему это так, я не знаю. Попытайся сам решить эту проблему на досуге.
– Да я-то, Сократ, ничего не могу сказать по этому поводу. Мне просто интересно.
– Видать, нас ждут большие потрясения, – сказал Сократ, – раз глобальному человеку стало что-то интересно… Но, стало быть, ты побоялся бы утверждать, что десять больше восьми на два и по этой причине превосходит восемь количеством и через количество? И что вещь в два локтя больше вещи в один локоть длиною, но не на половину собственного размера? Ведь и здесь приходится опасаться того же самого.
– Совершенно верно! – со странным для меня самого воодушевлением воскликнул я.
– Пойдем дальше. Разве не поостерегся бы ты говорить, что, когда прибавляют один к одному, причина появления двух есть прибавление, а когда разделяют одно – то разделение? Разве ты не закричал бы во весь голос, что знаешь лишь единственный путь, каким возникает любая вещь – это ее причастность особой сущности, которой она должна быть причастна, и что в данном случае ты можешь назвать лишь единственную причину возникновения двух – это причастность к двойке. Все, чему предстоит сделаться двумя, должно быть причастным двойке, а чему предстоит сделаться одним – единице. А всяких разделений, прибавлений и прочих особых тонкостей тебе даже и касаться не надо. Но на эти вопросы пусть отвечают те, кто помудрее нас с тобой, мы же, боясь, как говорится, собственной тени и собственного невежества, не станем расставаться с надеждами, которые нашли, и будем отвечать соответственно.
Среди гостей началось какое-то странное движение.
– Считаете ли вы себя достаточно знающими то, что нужно человеку, – обратился Сократ к фисиологам и философам, – и потому приступаете к изучению возвышенных предметов, или же, оставляя в стороне человеческое, а, занимаясь тем, что касается Космоса и Божества, вы думаете, что поступаете, как должно? Мне вот кажется, что постигнуть это невозможно. Ведь даже вы, которые больше всего гордитесь своим умением рассуждать на эти темы, не согласны между собой, а смотрите друг на друга, как на сумасшедших.
Но фисиологи и физики смотрели как на сумасшедшего именно на самого Сократа.
– Тот, кто изучает дела человеческие, надеется сделать то, чему научится, как себе, так и другим, кому захочет. Но думаете ли вы, исследователи божественных дел, что, познав, по каким законам происходят небесные явления, сделаете, когда захотите, ветер, дождь, времена года, всеобщее счастье, взаимопонимание между людьми, любовь и доброжелательство? Или же вы ни на что подобное не надеетесь, а вам кажется достаточным только понять, как совершаются явления такого рода?
Тут фисиологи и философы окончательно поразинули рты. Они-то старались понятно изложить истину, а, оказывается, их никто и не понял. До них дошло даже то, что они и друг друга-то не понимают!
Что тут началось! Анаксимандр и Анаксимен всенепременно засобирались на родину, поскольку Сибирские Афины, дескать, еще не доросли до понимания истины. Ферекид начал проситься к Пифагору “на ручки”. А тот уже начал потихоньку восходить на небо. Диоген сполз с лежака, рысью бросился куда-то прочь, но тотчас же вернулся, ведя за руку нагую флейтистку.
– Предлагал ведь креститься в материализм, так не захотели! – возликовал Межеумович, видя такую распрю в стане идеологических врагов.
Каллипига предложила для умиротворения спеть пифагорейский гимн.
А Сократ сказал:
– Постойте-ка! Я ведь не хотел никого обидеть. Да и для нанесения обиды необходимы знания. А я ничего не знаю. На незнающего ведь нельзя обижаться. Его можно только пожалеть, вразумить. Не знаю, как глобальный человек, а я…
Сократ не успел договорить. Все члены моего тела затекли и онемели от долгого лежания и внимания умным мыслям. Я встал. Причем, прямо на том самом ложе, которое отлежало мне бока. Я не знал, что буду делать. Мне просто хотелось продлить симпосий до утра. Или уж закончить его мирно.
– Посмотрите-ка! – воскликнула Каллипига. – А штанины-то у него разной длины!
И что ее так заинтересовали мои пифагоровы штаны? Не жали они, не мялись, стирки не требовали.
Но все вдруг уставились на меня, даже Межеумович, служанки и нагая флейтистка, так и не успевшая поднести свой музыкальный инструмент ко рту.
– Ну-ка, ну-ка! – приподнялась и Каллипига и начала обшаривать мои бедра горячими ладонями. – В поясе – пять ладоней, правая штанина – три ладони, а левая – четыре! – объявила она.
Все начали понемногу заинтересовываться покроем моих штанов.
– Ну и что?! – сказал Пифагор-закройщик. – Штаны как штаны! У варваров еще и не такие бывают…
Он и сам, видать, впервые как следует присмотрелся к подаренной мне обновке. Штаны состояли из четырех явных частей, не считая выступающих. Нечто вроде треугольных плавок (причем треугольник был прямоугольным). А к каждой стороне треугольника пришиты квадраты, это если смотреть в плане и не учитывать объем.
– Так, так… – сказал Сократ. – Гипотенуза в пять ладоней, а катеты – в три и четыре. Что же мы имеем?
– Брак, халтура! – заявил Межеумович. – Идеалистический выверт!
– Нет, – не поверил Сократ, – Пифагор так просто и случайно к числам не относится. Тройка, Четверка, Пятерка… Думайте. Пифагор-то, наверняка, знает, в чем тут секрет, да нам ни за что не скажет.
И я начал ловчить с числами. Переворачивал вверх ногами, складывал, вычитал, возводил в квадрат и куб, извлекал многочисленные корни. И в какой-то момент в моем сознании промелькнула такая формула: пять в квадрате равнялось четырем в квадрате плюс трем в квадрате. Я помыслил еще немного, скомпоновал все в изящную формулу и хриплым от волнения голосом заявил:
– Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов.
– В прямоугольном треугольнике, – недовольно уточнил Пифагор.
– Точно! – согласился я.
– А в непрямоугольном треугольнике никаких катетов и тем более – гипотенуз вовсе и нет, – заявил Сократ.
– Замнем для ясности, – предложил, было, Пифагор.
– Нет, нет! – сказала Каллипига. – Тут что-то кроется!
Откуда она знает, подумал я.
– Почему бы тебе, Пифагор, – продолжила Каллипига, – не сделать штанины для глобального человека одинаковой величины?
– Получился бы равносторонний прямоугольный треугольник, – вставил Сократ.
– Это сколько же тогда ладоней будут штанины?
– Катеты, клянусь Зевсом, – снова втиснулся Сократ.
– В уме надо считать, – предложил Межеумович.
– Да где же его столько взять? – изумился Анаксимен.
– Так, так… – задумалась Каллипига.
– Что же это получается? – сказал Анаксимандр.
– А ничего не получается! – заявила Каллипига. – Нет такого числа, чтобы выразить им длину штанин.
– Катетов, клянусь собакой! – снова встрял Сократ.
– Так что же это получается? – сказал и Диоген.
Похоже, фисиологи и философы забыли свои разногласия и простили Сократу его ненаучную критику своих учений, так как столкнулись с какой-то ужасной тайной.
– Тогда штанины будут несоизмеримы с поясом! – вскричала в испуге Каллипига.
Вечно женщинам красота и наряды дороже истины!
– Катеты с гипотенузой, клянусь Герой! – вставил Сократ.
– Так что же это получается? – сказал Ферекид, выпавший из объятий Пифагора.
– Отношение штанины к поясу не выражается никаким числом! – в ужасе закричала Каллипига.
– Да что же это делается?! – сказал Диоген из Аполлонии, выхватил у нагой флейтистки флейту и заиграл на ней, чтобы унять нервную дрожь пальцев. Но ничего путного из флейты не полилось.
Уже и служанки в ужасе заметались перед триклинием. Уже и за воротами дома началась какая-то паника. А затем и над всей Сибирской Элладой прокатился стон сибирских же эллинов. Уже и сам Зевс в кромешной тьме олимпийской ночи начал нашаривать хоть самую захудалую молнию, чтобы запустить ею в проблему несоизмеримости.
– А ведь нельзя выразить числом и геометрическое среднее любых чисел, клянусь красотой и упорядоченностью Космоса, – сказал Сократ. – Того самого геометрического среднего, что служит символом аристократии. А чему равно геометрическое среднее Единицы и Двоицы, этих двух священных чисел?
– Будем работать, стараться, – нехотя ответил Пифагор.
Ему было явно не по себе. И я заподозрил, что он уже давно догадывался, что в моих будущих штанах что-то обязательно будет не так, потому и тянул с их изготовлением чуть ли не целую вечность. А я-то ему верил!
Тут у меня снова включилась мыслительная способность. Что же следует из того, что числа могут быть несоизмеримыми? Как, например, разделить любой угол на три части? Девяносто градусов, конечно, можно. А восемьдесят?
– Проблема трисекции угла, – сказал я вслух.
– Пожалуй, и впрямь, надо выпить, – предложил Анаксимандр.
Служанки бросились выполнять его желание.
А как определить длину ребра такого куба, подумал я, который бы имел объем, вдвое больший объема заданного куба?
– Проблема удвоения куба, – заявил я вслух.
– Остановись, глобальный человек, – попросил Сократ. – Количество неразрешенных проблем уже и так пригнуло нас к земле.
А как найти сторону квадрата, снова подумал я, площадь которого была бы равна площади данного круга?
– Проблема квадратуры круга, – выпалил я.
– Вот и делай после этого добро людям, – уже несколько миролюбивее, словно сдаваясь, сказал Пифагор.
– Проблема несоизмеримости! – крикнул я, совсем уже потеряв голову.
– Только диалектический материализм может разрешить эти проблемы, – пообещал Межеумович. – Но сначала – мировая революция!
– Опять ждать, – опечалилась Каллипига.
А я все никак не мог унять свою мыслительную способность, и участники симпосия, кажется, это поняли. Они резво сползли со своих лежаков, набросились на меня гурьбой, повалили, придавили к лежанке, так что я уже и дышать-то не мог. И отпустили только тогда, когда не только мыслительная способность, но и сама жизнь уже начала ускользать из меня.
Но помереть мне не дали. Котил вина привел меня в чувство. Я отдышался и огляделся. И все остальные приводили себя в нормальное состояние тем же способом.
Слава богу, подумал я. Хоть какому.
Глава тридцать пятая
Тут в ворота Каллипигиного дома кто-то постучал. Впрочем, постучал – это неточно сказано. Сначала-то, действительно, раздался мерный стук. Но тотчас же на ворота обрушился и грохот, словно кто-то долбил в них тяжелой дубиной.
– Видно, еще милые гости пожаловали, – обрадовалась Каллипига и приказала служанкам открыть калитку.
Пока те бежали к воротам, в них кто-то еще раз постучал с достоинством, а кто-то другой тут же отдубасил их градом нетерпеливых ударов. Все гости заинтересованно подняли головы, даже Межеумович, а Диоген оставил игру на чужой флейте. Гостей, наконец, впустили. Их оказалось двое. Сухонький старичок весьма преклонного возраста и тучный толстяк средних лет. Первый был спокоен, второй – явно раздражен и рассержен.
– Ксенофан с Гераклитом! – вспорхнула Каллипига и бросилась привечать милых гостей.
Служанки уже тащили лохани с розовой водой для омовения ног, менялись столики с закусками, появлялись амфоры с вином. На лежаках триклиния произошло движение.
– Ну, – сказал Сократ, – уж сейчас-то всем станет жарко.
– Почему это? – спросил я.
– Что касается Гераклита, то с этим межениновцем, кичащимся своей опытностью, разговаривать не легче, чем с разъяренными слепнями. Прямо как стоит в его писании, он вечно несется, а задержаться на предмете исследования или вопроса, спокойно и чинно отвечать или спрашивать менее всего ему присуще. Скорее можно сказать, что это ему и вовсе несвойственно. Ведь покоя для него не существует! А если ты спросишь его о чем-нибудь, то он обстреляет тебя, вытаскивая, как из колчана, одно загадочное речение за другим. И если ты захочешь уловить что-нибудь из сказанного, то на тебя обрушится то же, только в переиначенном виде, и ты с ним никогда ни к чему не придешь. Гераклит вовсю остерегается, как бы не оказалось чего прочного в его рассуждениях, считая, как мне кажется, это застоем. А с ним, с застоем этим, он страшно воюет и по возможности отовсюду его изгоняет.
– А разве, Сократ, мы не извлекли уже ответ на этот вопрос и из древней поэзии и из мыслеформ Фалеса о том, что все ведет свое происхождение от реки Океан, этого символа вечного движения и изменчивости. Может, и вправду ничего не стоит на месте?
– Так-то оно так, глобальный человек, – согласился Сократ. – И воздух Анаксимена перемещается ветрами от четырех сторон, Бореем, Зефиром и прочими. А вот что делать с Апейроном Анаксимандра, я уже не знаю. С “Числом” же Пифагора – тем более. Движение ли число?
– Как число может двигаться? – удивился я.
– Вот в том-то и дело. Нашли мы у мудрейших, которые скрытое разъясняют таким образом, что, слушая их, даже сапожники могут постигнуть их мудрость и избавиться от печального заблуждения, будто какие-то вещи стоят, а какие-то – движутся. И, усвоив, что движение – всё, прониклись мы к этим людям почтением.
– Как так?! – воскликнул я.
– Не знаю, – согласился Сократ. – Да, чуть не забыл… Ведь есть и другие, которые со своей стороны провозгласили, что настоящее имя всего – неподвижность.
– Не может быть! – возразил я.
– Да вот Ксенофан это самое и утверждает. Все единое-де само в себе неподвижно, не имея пространства, где оно могло бы двигаться.
– Как же нам быть теперь, Сократ?
– А так… Понемногу продвигаясь вперед в вопросе, который тебя так мучает, мы прошли часть пути и теперь незаметно оказались посреди между “неподвижниками” и “текучими”. И не имея возможности спастись бегством, поплатимся сейчас тем, что нас, как во время игр в палестре, схватят и начнут тянуть в разные стороны – кто перетянет через среднюю черту. Поэтому, мне кажется, нам бы следовало, прежде всего, отдельно рассмотреть “текучего” Гераклита. Если окажется, что в его утверждениях есть толк, то к нему мы и присоединимся, постаравшись убежать от другого. Если же нам покажется, что более прав “неподвижник” Ксенофан, тогда мы побежим к нему, прочь от движущего неподвижное. Но если нам покажется, что обе стороны не говорят ничего ладного, тогда мы попадем в смешное положение, считая дельными себя, слабосильных, и лишая чести наимудрейших мужей. Итак, смотри, глобальный человек, стоит ли подвергать себя такой опасности?
– Нам не следует уклоняться, Сократ, от рассмотрения утверждений каждой из сторон.
– Уж если ты так желаешь, придется рассмотреть. Тогда держись.
– Может, Сократ, ты видел этих мужей в споре и не застал их в мирной беседе?
– Это ты превосходно сказал, глобальный человек. Лучше и не выразишь свое пожелание.
Пока мы так говорили с Сократом, на лежаках триклиния произошло прямо-таки бурное волнение. Анаксимандр и Анаксимен засобирались к себе в Старотайгинск, Диоген в Сибирис. А Пифагор на встречу со своим отцом Аполлоном.
– Да куда же вы, милые гости, на день глядя, – захлопотала Каллипига. – Еще и Эос не встала со своего розового ложа в Эфиопии, еще не надела она сбрую на своего крылатого коня и не отворила серебряные врата, через которые выходит на небосклон Гелиос, еще не оделась она в свои шафрановые одежды, не украсила голову сверкающей короной, не накинула поверх всего плащ, усыпанный звездами.
– Прежде всего Утренница посылает свои лучи на подпирающий небо Олимп, извещая, что народился новый день, – сказал Пифагор. – Аполлон уже проснулся и настраивает свою кифару.
– Да ведь у вас и двухколесные самобеглые коляски сломаны.
– Пойдем пешком, – возвестил Анаксимандр. – К вечеру доберемся.
– Если поспешаем, то доберемся, – поддержал его Анаксимен.
А Диоген что-то заколебался: дойдет ли он к утру до своего Сибириса.
Тут, во дворе они наконец-то разобрались, кто есть кто. Оказалось, что Ксенофан когда-то учился у Анаксимандра. Ну и началось: “Ты, Ксенофан из Нелюбина!” – “Я, Анаксимандр из Старотайгинска!” – “Сколько лет!” – “Сколько зим!” – “Все ходишь, Ксенофан, по земле!” – “Хожу, так его и так!” – “Слагаешь? Поешь?” – “Пою, что делать!” – “Молодец!” – “Да и ты еще молодцом выглядишь! Все про Апейрон толкуешь?” – “Про него, так его и так!” – “Ага!” – “А как же!” – “Только так!” – “И не иначе!”
И Гераклит оказался учеником Анаксимандра, но радости особой не выказал, хотя все же сказал бывшему учителю: “Радуйся!” – “Стараюсь”, – ответил тот.
Тут свет факела пал на Пифагора. И без того суровый Гераклит помрачнел вовсе.
– Ну, как, Пифагор, твой Космос все еще находится в гармонии с самим собой?
– Да, Гераклит. Именно я открыл числовые соотношения, лежащие в основе музыкальных тонов и гармонии, а затем распространил эти отношения на все вещи и явления, а также на мир в целом, впервые названному мной Космосом, в силу господствующего в нем порядка и гармонии.
– Многознайство уму не научает, Пифагор. Признав гармонию единством противоположностей, стал ты изучать многие вещи, но это многознайство не сделало тебя мудрым, ибо ты не понял смысла гармонии, ее Логоса. Рассмотрев гармонию как единство противоположностей, предположил ты, что гармония исключает борьбу, преодолевает и отрицает ее. Тем самым гармония у тебя оказалась не подверженной изменению и возобновлению, то есть мертвой.
– Живая она у меня и вечно цветущая!
– Ты, Пифагор, уверовал в то, что не борьба, а ее отсутствие создает гармонию в музыке, здоровье в теле, и прекрасный порядок в мире. Твой Космос – это такая гармония, такой строй вещей, где господствует лишь мир и согласие, где нет никаких расхождений, в том числе и расхождений во мнениях. Но правление “непогрешимых”, установленное тобою в Зареченске, привело к народному восстанию и свержению твоих идей на практике.
– Зареченск – это совсем другое дело. Почему бы тебе лучше не вспомнить Сибирис?
– Там, где нет разногласия, нечему согласоваться, там, где нет различий, нет и единства. Космос – это не просто согласие и гармония, а согласие разногласного, схождение расходящегося, словом “скрытое” единство и гармония борющихся противоположностей.
– Так его! – заорал Межеумович. – Бей проклятых идеалистов! Материалисты, за мной! – Но сам с места не сдвинулся. Да и никто тут, вроде, драться и не собирался.
– Война – необходимая, естественная и обычная сторона жизни и бытия. Война – мать всего! Она повседневно и повсеместно наблюдаемое явление действительности. Сама жизнь есть борьба. Этого-то как раз ты и не понял, Пифагор.
– Ты выдвинул дерзновенную и парадоксальную мысль, Гераклит, что война есть источник всего происходящего в мире. Тебе нельзя отказать ни в мужестве, с каким ты отстаиваешь свое учение, ни в последовательности, с какой ты развиваешь свои идеи, не останавливаясь ни перед какими парадоксальными выводами, вытекающими из первоначально принятых тобою посылок.
– Сдаешься, идеалист! – снова заорал Межеумович. – Наша берет!
– Гармония, – сказал Гераклит, – определяя космос как упорядоченный строй вещей, как единство противоположностей, заключает в себе отрицательный момент, тенденцию к застою и покою. Борьба же, будучи источником отрицания и разрушения, заключает в себе положительный момент: всякий раз расшатывая гармонию, она придает ей динамический характер, постепенно обновляет ее и таким образом сохраняет Космос как стройную и вечно новую гармонию, согласованность. Борьба и гармония едины и равноценны. В этой идее о внутренней раздвоенности всего и заключается, Пифагор, тайна единого Космоса, скрытый смысл, Логос всего сущего.
– И чем же, Гераклит, заканчивает твой Космос?
– Всеобщим пожаром!
– То есть исчезновением Космоса?
– Да, это так.
– Тогда я согласен. Ты сам сказал, к чему приводит раздор и война.
– Но потом Космос снова возрождается из огня.
– А вот это вряд ли, если следовать твоему учению. Уничтожить Космос ты можешь, но создать его с помощью войны и раздора – никогда!
– Да что же это мы стоим?! – удивилась Каллипига. – Продолжим симпосий, как положено, за киафом вина, расположившись лежа на триклинии.
– Нет, нет, Каллипига! Нам пора! – заявили все отбывающие. – Хорошо разговаривать в твоем доме, но ведь и дела еще кое-какие есть в этом мире истинной мысли.
– Видно, не удержать мне вас, – начала сдаваться Каллипига. – Двухколесники свои пока оставьте. Попросила я, и добродушный кузнец Гефест изготовил вам самобеглые треноги на золотых колесах. На них и доедете с комфортом, раз уж мой дом вам надоел.
– Да не надоело нам твое гостеприимство, Каллипига, – искренне возразил Анаксимандр, – но ведь дела. Школа, ученики, доклад заведующему всенародным образованием. То да сё…
– А как же, – подтвердил Анаксимен. – Этот отдел всенародного образования уже всю душу вымотал, требуя ежедневные отчеты о безусловном повышении уровня образованности сибирских эллинов.
– Начальников полно, а учителей в деревне не хватает, – поддержал их Диоген.
Где-то, еще далеко, разнесся стук колес, катящихся по мостовой. Все толпились перед закрытыми воротами.
Пифагор еще раз взглянул на творение своего могучего ума – пифагоровы штаны, как влитые сидевшие на мне, правда, со штанинами разной длины, и, кажется, все-таки остался доволен.
– Ну что ж, глобальный человек, в этой жизни мы больше с тобой, надеюсь, не увидимся, а в следующих – уж как повезет. Тогда вот тебе мои последние советы. Прежде всего почитай бессмертных богов, соблюдая их старшинство согласно закону, и верным будь клятве. Славных героев и подземных богов чти по закону.
При этих словах сидящий чуть в стороне Гераклит с раздражением расплескал розовую воду из лохани.
– Ладно, – согласился я. – Буду чтить.
– Делать старайся полезное людям. Помни, где необходимость, там и возможность. Все это так и запомни. И не предавайся обжорству. Сон ограничь, научись обуздывать гнев и желанья.
– Буду обуздывать, – согласился я.
– Пусть, – что важнее всего, – твоим главным судьей станет совесть. Не занимайся тем делом, в котором ты не образован. Но изучай то, что нужно, и жизнь твоя будет прекрасной.
– Буду изучать, – заверил я Пифагора.
– Ко всему подходи с размышлением и руководствуйся подлинным знанием – лучшим возничим. И если ты, тело покинув, в свободный эфир вознесешься, станешь нетленным и вечным и смерти не знающим богом.
– Буду богом, – обрадовался я.
При этих моих словах Гераклит топнул ногой в лохани и окончательно расплескал розовую воду. Но ноги ему уже омыли.
Стук колес о булыжную мостовую приблизился к самым воротам и затих.
– А вот и Гефест благородный, – сказала Каллипига и приказала служанкам отпереть ворота и открыть их пошире. И тут все увидели колченогого, хромого бога Гефеста. Он стоял, набычившись, слегка разведя в стороны сильные руки, державшие костыли. Мощные, мускулистые плечи его мерно поднимались и опускались. Рядом стояли самобеглые треножники с золотыми колесами.
– Уж не знаю, как и благодарить тебя, многоумелый Гефест, – залилась Каллипига. – Может зайдешь, угостишься киафом статинского вина? Амвросии, сам понимаешь, не держим.
– Недосуг мне, Каллипига, – заворчал Гефест. – Еще колесницу Гелиоса надо починить, а ночь коротка.
– Да как же она будет коротка, – удивилась Каллипига, – если ты не успеешь починить колесницу?
– Вот и надо торопиться. Принимай работу, хозяйка, а я пошел.
– Если ты бог, – заорал Межеумович, – то можешь создать камень, который не сможешь поднять?!
– Он же кузнец, а не каменотес, – пояснила Каллипига.
– А-а! Не можешь! А еще бог!
– Межеумыч, – сказала Каллипига, – перед тобой ведь бог, а не просто кузнец! Нельзя с богами так разговаривать!
– А по мне хоть бог, хоть герой! Упраздняю я всех богов и точка!
Но Гефест почему-то не упразднился. Может, не понял просто диалектического материалиста. Тут все снова стали уговаривать его задержаться хоть чуть-чуть, но бог только махнул рукой и заковылял по темной, пустынной улице на восток и исчез в темноте.
И тут же восток начал алеть. Златоперстая Эос начала свою каждодневную работу.
Быстро же работает Гефест, подумал я. Не успел начать, как, поди, уже и починил колесницу Гелиоса.
Предрассветная тьма быстро рассеивалась. Отъезжающие и провожающие ходили вокруг самобеглых треножников, соображая, как же ими управлять, чтобы не упасть, да и не сбиться потом с пути.
– Кажись, с кибернетическим управлением треножники-то, – сказал, наконец, Сократ. – Вот и микросхема и гидравлический привод. Сами покатят, понятное дело.
Расставание было легким, как будто ввечеру они снова собирались встретиться. Лишь мне было горько и тяжело. Прав был Пифагор: никогда нам больше не встретиться. Я это чувствовал. Но прощальные слова уже были сказаны. Отъезжающие распределили треножники меж собой, взгромоздились на сидения. Что-то заурчало внутри хитроумных машин. И после небольшой прогазовки треножники Анаксимандра и Анаксимена сорвались с места и помчались на восток, навстречу златоперстой Эос. Механизм Диогена сначала, было, забарахлил что-то, но потом одумался и тоже помчался, сначала вслед за старотайгинцами, а потом круто взял влево, на север, туда, куда вела прямая дорога в Сибирис.
Потихоньку восходил на небо и Пифагор, держа на руках притихшего Ферекида, начал уменьшаться в размерах, а потом и вовсе исчез в лучах восходящего солнца.
Печаль заполнила мое сердце. Я пошел и лег на свое уже привычное место, закрыл голову руками, но все-таки не заплакал.
Подготовка к очередному симпосию продолжалась…
