Текст книги "Сократ сибирских Афин"
Автор книги: Виктор Колупаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 50 страниц)
Глава сорок четвертая
– А лестно ли тебе, Сократ, заниматься таким делом, от которого, может быть, ты еще при жизни будешь награжден смертью? – спросили мы-все.
– А на это я по справедливости могу сказать: прекрасно вы-все говорите, будто человеку, который не приносит никакой пользы, следует принимать в расчет смерть, а не думать всегда лишь о том, делает ли он дело справедливое или несправедливое, дела доброго человека или злого. Где кто поставил себя, думая, что для него это самое лучшее место, или же поставлен начальником, там и должен переносить опасность, не принимая в расчет ничего, кроме позора, – ни смерти, ни еще чего-нибудь.
Если бы теперь, когда меня поставил сам бог, для того, думаю, чтобы мне жить, занимаясь философией, и испытывать самого себя и других, если бы теперь я испугался награды смертью или еще чего-нибудь и бежал из строя, это было бы ужасно, и тогда в самом деле можно было бы по справедливости судить меня за то, что я не слушаюсь оракула, боюсь смерти и считаю себя мудрым, не будучи таковым, потому что бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, не есть ли она для человека величайшее из благ, а все боятся ее, как будто знают наверное, что она есть величайшее из зол.
– Как же так?! – вскричал тут больно уязвленный чем-то материалист. – Ведь ты, Сократ, утверждал, что мол душа после смерти поселится на Островах Блаженных и будет там проживать в неге и роскоши! Я только из-за этого и взялся обвинять тебя и требовать твоей казни, чтобы, когда моя душа приблизиться к блаженному краю, ты бы уже ожидал меня там! О, как ты меня обманул, Сократ!
– Милый Межеумович! Попадет ли твоя душа на Острова Блаженных или нет, это зависит не от меня, а от тебя самого. Я же не считаю себя достойным исследовать глубины твоей души на предмет ее доброкачественности. Я не знаю и того, куда попадет даже моя собственная душа.
О, мужи достославных Сибирских Афин, ведь я только и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас-всех, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее не о душе, но о телах ваших или деньгах, чтобы денег этих у вас было как можно больше.
– У тебя-то, Сократ, видать доблести нет и в помине, – сказал славный Агатий, – раз ты не можешь ее разменять на деньги и прочие блага.
– Да я-то никогда и не утверждал, что я доблестный или правильный человек. И если бы такими словами я развращал юношей, то слова эти были бы вредными. А кто утверждает, что я говорю что-нибудь другое, а не это, тот плоховато слышит. Вот почему я могу вам сказать, сибирские афиняне: послушаетесь вы милого Межеумовича или нет, наградите меня смертью или нет – поступать иначе, чем я поступаю, я не буду, хотя мне предстоит умирать много раз.
– Наградим Сократа смертью! – закричали мы-все и при этом страшно зашумели.
– Не шумите, мужи сибирские афиняне, – сказал Сократ, – исполните мою просьбу – не шуметь по поводу того, что я говорю, а слушать. Слушать вам-всем будет полезно, как я думаю. Я намерен сказать вам и еще кое-что, от чего вы, наверное, пожелаете кричать еще громче, только вы никоим образом этого не делайте. Будьте уверены, что если вы меня такого, как я есть, наградите смертью, то вы больше возвеличите себя, чем меня. Мне-то ведь тогда больше не будет никакой пользы ни от милого Межеумовича, ни от славного Агатия, да они и не могут сделать мне большего, потому что уж слишком безумно любят меня. Разумеется, славный Агатий может самолично наградить смертью кого угодно. Да только я, к сожалению, ему своего Времени в рост не давал. И если кто-нибудь считает такую мою скаредность за великое зло, то и я так же считаю. Гораздо же скорее я считаю благом то, что вы-все сами, по доброй воле, отдаете ему свое Время, в надежде хапнуть потом этого самого Времени побольше. Но это ваше дело, хотя оно и кажется мне достойным славы и всяческого восхваления.
В самом деле, я с радостью расспросил бы славного Агатия о многом из того, что он поведал нам о Времени и его справедливом распределении среди вкладчиков. И если только славный Агатий к тому расположен, именно это я с удовольствием выспросил бы у него, коль скоро он явил нам множество разнообразных и прекрасных соображений.
– Ну уж ясно, – сказал диалектик, – что славный Агатий не откажет тебе в ответе, если ты у него о чем-нибудь спросишь. – И обращаясь к хронофилу: -Послушай, славный Агатий, ты ведь ответишь, если Сократ задаст тебе свой вопрос? Не правда ли?
– Было бы очень странно, Межеумович, с моей стороны тут вдруг пытаться ускользнуть от вопросов Сократа, если я предоставляю себя в распоряжение всякого желающего послушать заготовленные мною образцы доказательств о необходимости вкладывать Время в рост. Я любому отвечаю на его вопросы.
– Блажен ты, славный Агатий, – восхитился Сократ, – если пребываешь столь уверенным в расположении твоей души к мудрости! Я был бы удивлен, если бы кто-нибудь из атлетов выходил на стадийон с такой же уверенностью в готовности своего тела к борьбе, в какой ты, по твоим словам, пребываешь относительно своего разума.
– Моя уверенность, Сократ, вполне обоснована. С тех пор как я начал принимать Время в рост, я никогда ни в чем не встречал мне равного.
– Выходит, славный Агатий, что прекрасен это дар мудрости – твои слова – и для Сибирских Афин и для всего Космоса! Однако, что скажешь ты нам относительно справедливости распределения Времени облагодетельствованным вкладчикам? Прошу тебя, попытайся в своих ответах быть кратким и невзыскательным.
– Позором было бы для меня, Сократ, если бы беря Время в рост, я не проявил снисходительности к твоим вопросам и кротости в ответах.
– Ты прекрасно сказал, славный Агатий! Когда ты утверждал, что Времени на всех хватит, ты ведь говорил правду?
– И при том чистейшую, Сократ.
– Так вот, славный Агатий, рассмотри таким же образом, без обиняков, все свои действия по облагодетельствованию Сибирских Афин, всей Ойкумены, ну и, вдобавок уж, всего Космоса. Ты ведь вообще мудрейший из всех людей в большей части искусств и наук. Слыхал я только что, как ты рассыпался на симпозиуме в Доме Ученых, похваляясь своей достойной зависти многомудростью. Все знают, что когда ты начал свою благотворительную деятельность, то сначала построил в Сибирских Афинах прекрасный крематорий, украшенный резьбой по камню. Потом ты расширил свою деятельность на всю Сибирскую Элладу. И даже варвары уже зачарованно смотрят тебе в рот. Затем ты расширил сеть кладбищ и погостов, украсив их скульптурами Добра и Милосердия. Вдобавок ты лично сочинил поэмы, эпические стихи, трагедии и дифирамбы в честь погибших по твоей милости людей, которые так и не успели получить от тебя еще больше Времени. И по части остальных искусств ты явился превосходящим всех остальных своим знанием, да и самым искусным в науках о погребальных ритмах и вечной гармонии, а также в правописании на могильных памятниках и пунктуации на них же. И то же самое во многих других искусствах, насколько я могу припомнить. Да! Я совсем было позабыл о твоей преискусной памяти: ты ведь считаешь себя в этом самым блистательным из людей. Возможно, я забыл и о многом другом.
– Ты все правильно говоришь, Сократ, – с достоинством согласился славный Агатий. – Тут и спрашивать нечего.
– О, сибирские афиняне, вы мудро и достойно поступили, воспользовавшись даром слвного Агатия. А я уничижаюсь теперь совсем не ради себя, как это может показаться, а ради вас, чтобы вам, собирающимся наградить меня смертью, не проглядеть дара, который вы получили от бога.
И печалит меня только одно. В самом деле, если вы приговорите меня к столь высокой награде, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, словно прилеплен к городу как банный лист к заднице. Мне кажется, что бог послал меня городу как такого, который целый день, не переставая, ко всякому прилипает и каждого из вас будит, уговаривает, восхваляет. Другого такого вам нелегко будет найти, о мужи Сибирских Афин, но все же вы не должны меня сохранять, если пораскинете мозгами. Но очень может статься, что вы, как люди, которых будят во время сна, ударите меня и с легкостью наградите смертью, послушавшись славного Агатия, и тогда всю остальную вашу жизнь проведете с немытыми задами, если только бог, возлюбя вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. А что я такой как будто бы дан городу богом, это вы можете усмотреть вот из чего: похоже ли на что-нибудь человеческое, что я забросил все свои собственные дела и столько лет уже терпеливо переношу упадок домашнего хозяйства, а вашим делом занимаюсь всегда, обращаясь к каждому частным образом, как отец или старший брат, и убеждая заботиться о добродетели борделей и самогонных ларьков. И если бы я от этого пользовался чем-нибудь и получал бы плату за свои наставления, то тогда бы еще был бы у меня какой-нибудь расчет, а то сами вы теперь видите, что мои доброжелатели, которые так восторженно прославляют меня, тут по крайней мере оказались стыдливыми и не представили свидетеля, который показал бы, что я когда-либо получал какую-нибудь плату или требовал ее. И это потому, думаю, что я могу представить верного свидетеля того, что я говорю, – мою бедность.
И не то чтобы я, получая деньги, вел беседы, а не получая, не вел, но одинаково как богатому, так и бедному позволяю я меня спрашивать, а если кто хочет, то и отвечать мне и слушать то, что я говорю. И за то, хороши ли эти люди или дурны, я по справедливости должен нести ответственность, потому что никого из них никогда никакой науке я не учил и не обещал научить. Если же кто-нибудь утверждает, что он частным образом научился от меня чему-нибудь, чего бы не делали и все прочие, тот, будьте уверены, слишком уж он превозносит меня. Многие из них тут, как я вижу, например, Критон, мой сверстник и сосед…
– Критон-то и снабжает тебя самогоном и луком на закуску, – заявил Межеумович.
– Верно, – согласился Сократ. – И ты сам неоднократно пил этот самогон, закусывая его луком.
– Неправда! – выкрикнул Материалист. – Никогда я не закусывал этим луком!.
– Твоя правда, не закусывал ты луком. Но об этом довольно, о мужи Сибирских Афин! Вот приблизительно то, что я могу так или иначе привести в свое оправдание по вервому и второму пункту награждения. Не говоря уже о чести, мне кажется, что это и неправильно, о мужи, – просить суд и избегать столь великой награды, вместо того чтобы разъяснять дело и убеждать. Ведь судья посажен не для того, чтобы творить суд, но для того, чтобы миловать по произволу; и присягал он не в том, что будет судить по законам, но в том, что будет миловать кого захочет. А потому и нам не следует приучать вас нарушать присягу, и вам не следует к этому приучаться, а иначе мы можем с вами одинаково впасть в нечестие. Так уж вы мне не говорите, о мужи сибирские афиняне, будто я должен проделывать перед вами то, чего я и так не считаю ни хорошим, ни правильным, ни согласным с волею богов, да еще проделывать это теперь, когда вот они, многоумный Межеумович, славный Агатий и вы-все скопом в лице глобального человека, прославляете меня в доблести. Ибо очевидно, что если бы я вас уговаривал я вынуждал бы своею просьбою нарушить присягу, то научал бы вас думать, что богов не существует. А теперь предоставляю вам и богу рассудить меня так, как будет лучше и для меня, и для вас.
На тот же случай, если вы все-таки наградите меня смертью, я хочу дать вам один совет. Дошли до меня слухи, что на Земле нашей существуют еще одни Афины. Причем, не Сибирские Афины, а Афины просто. И вот мне показалось, что приставка “Сибирские” к слову Афины отдает некоторым уничижением. Ведь могут быть “Африканские”, “Галльские”, “Германские” и прочие Афины. А вот Афины просто существуют только в единственном числе. Так вот, пошлите в эти самые “просто Афины” посольство и предложите им переименовать свой город в “Греческие” Афины, ибо именно так и называется та страна: Греция или Эллада. Причем, заметьте, не “Сибирская” Эллада, а просто Эллада. А тогда уж и переименуйте свой в город в просто Афины, чтобы главенствовать над всеми прочими, производными Афинами. Да и страну свою переименуйте в просто Элладу, а уж та, ихняя, пусть называется “Греческой” Элладой. И тогда у вас все пойдет хорошо и, как говорит диалектический Межеумович, еще лучше.
Глава сорок пятая
– Теперь, о мужи сибирские афиняне, что касается третьего восхваления от имени вас-всех, – сказал Сократ. – Тут мне не оправдаться, не стоит и начинать.
– Но кто-то ведь должен произнести защитительную речь! – потребовали мы-все.
И тут же на помост полез ненавистный мне Аристокл. У меня аж внутри все перевернулось.
– Граждане сибирские афиняне! – крикнул он. – Я самый молодой из вас…
Но кто-то уже потянул его за гиматий, кто-то дал тумака. Аристокл свалился с помоста и исчез в толпе.
– Кто еще хочет высказаться в пользу Сократа? – спросил славный Агатий.
Желающих что-то больше не находилось.
– Неужели никто? – удивился хронофил. – Может, глобальный человек скажет свое веское слово? Он последнее время и не отходил от Сократа. Да и мне должен две с половиной тысячи лет.
– А чё я-то? – удивился я.
– Но ведь ты же представляешь здесь нас-всех, – напомнил славный Агатий.
– Может хоть междометие какое скажешь, – поощрил меня и диалектический Межеумович.
А они-все давили на меня со страшною и непреодолимою силою. И я уже снова смотрел на мир глазами нас-всех. Ни злобы, ни доброты не было в этом взгляде, ни прощения, ни наказания. Полное безразличие, которое в любой момент могло перевернуться в любую сторону. И вот уже вспыхнула у кого-то злоба и в одно мгновение охватила нас-всех. Но я не хотел быть среди них, я не хотел быть одним из них. Я хотел быть самим собой!
– Да кто же тебе это позволит? – удивился славный Агатий.
И я понял, что они-все этого мне никогда не позволят.
– Скажи, конечно, несколько слов, глобальный человек, – попросил Сократ. – Боюсь только, что слова твои будут отличны от моих. Боюсь также, что вы-все его не поймете, но так даже лучше для вас-всех.
И тогда я осознал, что такое даймоний Сократа. И тогда я поймал сам себя за руку. И тогда я впервые заговорил сам от себя.
– Как сплочены вы сейчас, сибирские афиняне, и как организованы! Как бы только не оказаться вам легкой добычей жадных до власти людей именно в силу вашей сплоченности, способствующей растворению и умножению отдельной личности. Ведь сложение миллионов нулей никогда не даст единицы.
– Правильна-а-а! – закричали они-все. – Зачем нам единица?! Единица – ноль!
– Ваше единство воплощается в воле одной личности, предводительствующей толпой.
– Уж не меня ли ты имеешь в виду, глобальный человек? – возмутился диалектический материалист.
– Нет, не тебя, – успокоил его Сократ. – Я даже думаю, что и не славного Агатия.
Агатию это явно не понравилось, но он пока что не перебивал мою речь. Ведь я был должен ему две с половиной тысячи лет!
– И программа для этой толпы должна быть доступна для самого ничтожного ума, и даже именно для него.
– Верно подметил, – буркнул славный Агатий.
– Верно подметил! – закричали они-все.
– Ведь в толпе каждый из вас чувствует себя в безопасности. Вы считаете, что вера множества может быть только истинной. Вы стремитесь к тому, что желает большинство, – ведь это всем потребно, и потому не может не быть благом. Желания толпы – вот принудительная власть. Ведь лучше всего пребывать в стране детства, под присмотром родителей, в безопасности и безответственности. Ведь за вас уже думают. На все вопросы уже готовы ответы, на всё приняты надлежащие меры. И эта детская дрема каждого из вас-всех настолько далека от реальности, что вы даже не задумываетесь: кто, собственно говоря, оплачивает этот рай.
– И кто же? – сурово нахмурив лбы, спросили все-мы.
– Да вы же и оплачиваете. Хотя сбор платы по счетам доверен особым структурам, которые тому и рады. Власть их все растет и растет, и чем больше они возвышаются, тем слабее и беспомощнее становится отдельный человек.
– Да пошел этот отдельный человек, знаешь, куда?! – закричали мы-все.
– Сократ всегда стоял как бы отдельно от вас-всех, потому что даже сто самых лучших людей составляют вместе толпу. А десять тысяч таких обладают интеллектом животного. Вы, должно быть, замечали, что разговор на симпосии тем ничтожнее, чем больше число приглашенных. В толпе дурные качества, которыми кто-либо обладает, размножаются, накапливаются и становятся преобладающими для толпы в целом. Существование в толпе подстрекает людей к взаимному подражанию и взаимной зависимости. И чем больше толпа, тем сильнее этот позыв. Ведь там, где большинство, там безопасность; то, как считает большинство, конечно же верно; то, чего желает большинство, заслуживает того, чтобы за ним стремиться; оно необходимо и, следовательно, хорошо.
– Не тяни резину, – сказал славный Агатий.
– Если коротко, то, чем больше толпа, тем неизбежнее ее спутником является безнравственность и ничего не желающая видеть глупость.
– Как ты нас обидел, глобальный человек! – в возмущении закричали мы-все. – Это все дурное влияние Сократа!
– Это еще полбеды, – успокоил я их. – Самое страшное, что всегда есть люди, верящие, что для наступления золотого века достаточно просто поведать людям о правильном образе действия. Но это похоже на собаку, гоняющуюся за своим хвостом. Чтобы заставить человека увидеть собственные недостатки, нужно, оказывается, значительно больше, чем просто “поведать” о правильной жизненной позиции. И то, с чем я столкнулся сейчас здесь, является для меня и Сократа роковым недоразумением. Это все равно что ждать от каждого из вас, что он признает себя преступником. Вы ведь опасаетесь самопознания, потому что за ним может оказаться нечто страшное, и кто знает, что именно. Вы предпочитаете принимать во внимание исключительно внешние для вашего сознания факторы. У большинства людей имеется своего рода непреодолимая боязнь по отношению к возможным содержаниям бессознательного. Помимо естественной робости…
– Это у нас-то робость?! – возмутились мы-все.
– …стыда…
– Это у нас-то стыд?!
– …также присутствует тайный страх перед неведомыми свойствами души.
– А вот страх у нас действительно есть! – подтвердили мы-все.
– И вам нужно понять, что этот страх вовсе не является неоправданным. Напротив, у него слишком весомые основания. Вы никогда не можете быть уверенными в том, что какая-нибудь новая идея не захватит вас целиком. Такие идеи могут оказаться весьма странными, такими, что не все люди могут с ними согласиться. А в итоге вы получите сожжение заживо или рубку голов всем, кто помыслит по-другому, сколь бы благонамеренными и рассудительными они ни были. Вы даже не в силах успокоить себя мыслью, что подобного рода вещи принадлежат отдаленному прошлому. К сожалению, они принадлежат не только настоящему, но и будущему. Так что у вас есть причины опасаться тех безличных сил, которые таятся в бессознательном, когда вы превращаетесь в вас-всех. Вы пребываете в блаженном неведении относительно этих сил, поскольку они никогда – или почти никогда, – не касаются ваших личных дел в обычных обстоятельствах. Но стоит вам собраться вместе и образовать толпу, как высвобождаются звери и демоны, сидящие в каждом человеке, не проявляющие себя, пока он не сделался частью толпы. В толпе человек бессознательно нисходит на низший моральный и интеллектуальный уровень. Тот уровень, который лежит за порогом сознания, готовый прорваться наружу, стоит подействовать стимулу совместного пребывания в толпе.
– Этого мы не хотим знать! – заявили они-все.
Но я не сдавался. Один только славный Агатий мог остановить меня.
– Изменения в характере человека, происходящие под влиянием коллективных сил, буквально изумляют. Деликатное и разумное существо может превратиться в маньяка или дикого зверя. Не стоит искать причины во внешних обстоятельствах, потому что взорваться может лишь то, что ранее уже было заложено. Вы всегда живете на вершине вулкана, и пока нет человеческих средств защиты от возможного извержения, которое способно разрушить все, что только можно. Конечно, хорошо устраивать молебны в честь разума и здравого смысла, но как быть, если аудитория подобна обитателям сумасшедшего дома или толпе в коллективном припадке? Разница тут невелика, ибо и сумасшедший, и толпа движимы овладевшими ими безличными силами.
Это злое начало обнаруживает себя в таких представлениях, как необходимость убийства какого-нибудь известного человека, на которого перекладывается все зло общества. Но у большей части населения оно остается в тени и проявляется лишь косвенно, в неумолимом нравственном вырождении общества. Я уже говорил, что моральное состояние общества как целого обратно пропорционально его величине, ибо чем больше скапливается людей, тем больше стираются индивидуальные факторы, а с ними уничтожается и нравственность, которая всецело держится на моральном чувстве индивидуума и необходимой для проявления этого чувства свободе. Поэтому, каждый человек становится, не отдавая себе в этом отчета, в определенном смысле хуже, когда он находится в обществе и до известной степени освобождается им от индивидуальной ответственности. Общество, автоматически подчеркивая коллективные качества своих отдельных представителей, поощряет посредственность, все то, что позволяет вести легкий и безответственный образ жизни. Индивидуальность неизбежно оказывается припертой к стенке. Этот процесс начинается еще в школе, продолжается в университетах и господствует во всех ведомствах, подвластных государству. Человек “приспособлен” к своему окружению, и даже самое постыдное поведение со стороны той группы, в которую он входит, не будет его беспокоить до тех пор, пока большинство его собратьев верит в восхваляемую нравственность своей социальной организации.
Итак, все, что я сказал здесь о влиянии общества на индивидуума, совершенно справедливо в отношении влияния коллективного бессознательного на психику индивидуума. Но это последнее влияние настолько же незаметно, насколько заметно первое. Поэтому неудивительно, что его внутренних последствий не понимают, а тех, с кем это случается, считают патологическими чудаками и относятся к ним, как к сумасшедшим. И если бы одному из таких курьезов природы довелось оказаться подлинным гением, то обычно это признается лишь вторым или даже третьим поколением. Насколько понятным кажется нам тот случай, когда человек утопает в своем высоком положении, настолько же непостижимой для нас выглядит ситуация, когда он стремится к чему-то, что не совпадает с желаниями толпы, и когда он навсегда исчезает в этом никому не нужном ином. Лишь одно средство эффективно против бессознательного и это средство – жестокая материальная нужда, или нищета.
– Так он что, специально нищенствует? – спросил Межеумович.
– Специально нищенствовать невозможно, – ответил я, хотя мог бы ответить и сам Сократ.
– Да чем он лучше нас?! – возмутились мы-все. – Также пьет и совершает неразумные поступки!
– Сопротивление организованной массе может позволить себе лишь тот, кто в своей индивидуальности организован точно так же, как и масса. Я понимаю, что эти слова звучат для вас невразумительно.
– Да у тебя, глобальный человек, все невразумительно, – сказал Межеумович.
– Но для развития личности совершенно необходимо строгое выделение себя из коллективной души, так как неполное или нечеткое отделение ведет к незамедлительному таянию индивидуального в коллективном. Таким человеком, победившим коллективное, и является Сократ.
– Смерть Сократу! – обрадовались мы-все. – Не будет в другой раз выделяться!
– Сократ ни в коем случае не является обычным человеком. Скорее он представляет собой человека, стоящего на вершине или на самом краю мира – с пропастью будущего перед ним, одними небесами над ним и всем человечеством, и исчезающей в первобытном тумане историей – под ним. Такой человек встречается довольно редко и он должен быть в высшей степени сознательным. Современен лишь тот, кто полностью осознает настоящее. Достигший сознания настоящего человек одинок. “Современный” человек во все времена был таковым, ибо каждый шаг к более полной сознательности удалял его от изначальной, чисто животной связи со стадом, от погруженности в общую бессознательность. Каждый шаг вперед означал освободительный отрыв от материнского лона бессознательного, в котором пребывает людская масса. Такой человек подошел к самому краю мира, оставив позади все ненужное, все, что он перерос, признавая, что он стоит перед ничто, из которого может вырасти все. Такой человек всегда вызывает вопросы и подозрения. Так было и будет во все времена. Таков Сократ.
– Как прекрасно ты сказал! – воскликнул славный Агатий. – Сам Сократ не сумел бы лучше! С какой легкостью ты подарил Сократу награду смертью!
– Смерть Сократу! – в едином порыве кричали мы-все. – Смерть!
– Я попытался объяснить вам-всем… – начал я, но не успел докончить.
– Все, глобальный человек. Ты выполнил свое назначение. А теперь я забираю у тебя две с половиной тысячи лет. Надеюсь, что за это время ты узнаешь, что такое Время и Пространство.
И я понял: мое Время, Время глобального человека, кончилось.
– Мужи сибирские афиняне! – сказал Сократ. – А я ведь и сам не знал, что я таков, каким меня сейчас обрисовал глобальный человек. Итак, чего же я заслуживаю, будучи таковым? Чего-нибудь хорошего, если уж в самом деле воздавать по заслугам, и притом такого хорошего, что бы для меня подходило. Что же подходит для человека столь заслуженного, как я, и в то же время бедного, который нуждается в досуге вашей же ради пользы? Для подобного человека, о мужи сибирские афиняне, нет ничего более подходящего, как получить даровой обед в какой-нибудь богадельне для бомжей, по крайней мере для меня это подходит гораздо больше, нежели бесплатные обеды с обильной выпивкой для политиков и предпринимателей на всякого рода презентациях. Эти-то стараются, чтобы вы казались счастливыми, а я стараюсь, чтобы вы были счастливыми, и они не нуждаются в даровом пропитании, а я нуждаюсь. Но я отлично понимаю, что таких огромных денег в Сибирских Афинах ни у кого нет. Так что о бесплатном обеде для себя я, видать, сказал сдуру, не подумав.
Может быть, вам покажется, что я это говорю по высокомерию, но это не так, сибирские афиняне. А скорее дело вот в чем: сам-то я убежден в том, что ни одного человека не обижал сознательно, но убедить в этом я вас не могу, потому что мало времени беседовали мы друг с другом. Ну так вот, убежденный в том, что я не обижаю ни одного человека, ни в коем случае не стану я обижать и самого себя, говорить о самом себе, что я достоин чего-нибудь нехорошего, например, должности председателя городской Думы или даже самого Градоначальника. С какой стати я должен назначать себе такое наказание?!
Нет уж, мужи сибирские афиняне! Назначьте мне свою великую благодарность сами!