Текст книги "Сократ сибирских Афин"
Автор книги: Виктор Колупаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 50 страниц)
Глава тридцать вторая
К пункту назначения мы пришли почти одновременно с Сократом и Протагором.
Протагор с изумлением оглядывался, Межеумович же не придавал материальным проявлениям сократовского бытия особого значения, лишь принюхивался, словно надеялся учуять знакомый запах.
– Как видите, – продолжил Сократ, – принцип устройства дома у нас с Ксантиппой самый рациональный. В нем нет лепных украшений, но многочисленные комнаты выстроены как раз с таким расчетом, чтобы служить возможно более удобными вместилищами для многочисленных предметов, которые в них находятся, так что каждая комната как бы зовет к себе то, что к ней подходит. Спальни, расположенные в самых безопасных местах, приглашают самые дорогие покрывала, персидские ковры…
– На Персию! – вспомнил диалектик.
– … и прочие домашние вещи, сухие части здания – хлеб, прохладные – вино, светлые – работы и вещи, требующие света. Правда, рабочий кабинет и сортир – на улице. Зато убранство жилых комнат состоит в том, чтобы они летом были прохладны, а зимой теплы. Да и весь дом своим гнилым фасадом открыт на юг, так что совершенно ясно, что зимой он хорошо освещен и без электрических ламп, а летом – в тени Критонова коттеджа. Женская половина отделена от мужской крепкой дверью с засовом, чтобы нельзя было вынести из дома, что не следует, и чтобы слуги и служанки наши без нашего же ведома не производили в больших количествах детей. А вообще-то нет для меня ничего дороже, чем лицезреть Ксантиппу и слышать детский лепет своих сыновей.
У Ксантиппы тут же на глаза навернулись слезы умиления. Протагор все еще растерянно оглядывал комнату с единственной кроватью и двумя лавками. Межеумович все порывался заглянуть во вторую комнату, из которой раздавались какие-то скребущие звуки.
– Поистине, человек есть мера всех вещей, – наконец нашел что сказать Протагор.
И тут в соседней комнате что-то сначала звякнуло, затем загремело, а потом уж и оглушительно загрохотало, словно сам Зевс раздраженно рылся в своих доспехах. А когда грохот стал совсем уж невыносим, из комнаты выскочил младший сын Сократа, малолетка Менексен, волоча за собой лист кровельного железа. Причем, он не просто волок, а извлекал при этом из него ужасающие звуки, волнообразно поднимая и опуская гибкий лист
– Менексен, – не повышая голоса, сказал Сократ, – ты разве не видишь, что у нас гости?
Похоже, что младший сын расслышал голос отца, потому что начал приветствовать гостей еще громче. А потом бросился в дверь, чуть не скосив острым краем куска железа Протагора, а заодно уж и Межеумовича. Сам-то Сократ предусмотрительно стоял в безопасной позиции.
– И чем ты будешь угощать гостей? – в неожиданно наступившей тишине спросила Ксантиппа мужа.
– Не бойся, – ответил Сократ, – если они люди порядочные, то останутся довольны, а если пустые, то нам до них дела нет. Тем более, что нам и выяснить-то надо одну мелочь, но понятно, что Протагор ее без труда разъяснит, после того, как он разъяснил диалектическому Межеумовичу уже столь многое.
– Ты бы лучше устроил своих гостей, – посоветовала Ксантиппа, – а то стоят возле порога как Геракловы столпы. Маленьким детям пройти негде.
– В этом нет ничего сложного, милая жена, – согласился Сократ. – Сейчас все и устроим в самом что ни на есть лучшем виде.
Эта мысль показалась мне дельной и я, радуясь, что сейчас снова послушаю мудрых людей, взялся за лавки и кровать и расставил их полукругом.
Мне показалось, что Протагор уже несколько раздражен оказанным ему приемом, взволнован и изготовился к ответам, словно к бою.
– Я знаю, – сказал Сократ Протагору, – что ты и сам умеешь и других можешь научить говорить об одном и том же по желанию либо так длинно, что речи твоей нет конца, либо так коротко, что никто не превзойдет тебя в краткости. Если хочешь со мною беседовать, применяй второй способ – немногословие.
– Сократ! – вскричал, оказывается, и в самом деле раздосадованный Протагор. – Я уже со многими людьми состязался в речах, даже с самим материалистическим Межеумовичем, но если бы я поступал так, как ты требуешь, и беседовал бы так, как мне прикажет противник, я никого не превзошел бы столь явно, за исключением диалектического Межеумовича, и имени Протагора не было бы меж сибирских эллинов.
– Но ведь я и не настаиваю, Протагор, – сказал Сократ, – на том, чтобы наша беседа шла вопреки твоим правилам. Если бы ты захотел вести беседу так, чтобы я мог за тобою следить, тогда я стал бы ее поддерживать. Ты ведь сам утверждаешь, что способен беседовать и пространно, и кратко – ведь ты мудрец, – я же в этих длинных речах бессилен, хотя и желал бы и к ним быть способным. Но ты способен и в том и в другом и должен бы мне уступить, чтобы наша беседа началась и продолжалась. Однако ты не хочешь, а у меня есть кое-какие дела, и я не могу оставаться, пока ты растягиваешь свои длинные речи. Я должен уйти отсюда и ухожу, хотя, пожалуй, не без удовольствия выслушал бы тебя.
С этими словами Сократ встал, как бы, действительно, собираясь уйти. Но только что он встал, как Ксантиппа схватила его одной рукой за локоть, а другой – за гиматий. Чтобы не порвать свою последнюю и довольно ветхую одежду, Сократ вынужден был остановиться.
– Куда это ты собрался? – поинтересовалась Ксантиппа.
– Как куда? – удивился Сократ. – За самогоном. Не видишь – у нас гости.
– Не пущу тебя, Сократ, – завелась Ксантиппа. – Если ты уйдешь, то, неизвестно, через сколько дней воротишься! А какая у нас будет без тебя беседа? Прошу тебя, Сократ, останься с нами. Для меня нет ничего приятнее, чем слушать твою беседу с Протагором, особенно если ее будет поддерживать и направлять доблестный Межеумович. Сделай нам всем удовольствие, Сократ!
– Ты всегда была мне приятна своей любовью к мудрости, Ксантиппа. Я и теперь хвалю тебя и люблю, так что хотел бы сделать тебе приятное, если бы ты и попросила у меня невозможного. Но сейчас это все равно, что просить меня следовать вдогонку за быстроногим Ахиллесом, бегуном в расцвете сил, или состязаться с кем-нибудь из участников марафонского забега, а то и с государственными гонцами, да еще и не отставать от них. Ты ведь знаешь, Ксантиппа, что я сам к себе предъявляю еще гораздо более высокие требования и хотел бы поспевать за ними в беге, да только не могу. Но уж если всем непременно хочется видеть, как я бегу нога в ногу с Протагором, то попросите его приноровиться ко мне, потому что я-то быстрее бежать не могу, а он медленнее может.
– Нехорошо ты говоришь, Сократ, – опечалилась Ксантиппа.
– Ладно, тогда останусь, – как-то уж очень легко согласился Сократ.
– А самогон? – поинтересовался Протагор.
– Какой самогон? – удивился Сократ.
– Да за которым ты собрался идти!
– Как же я за ним пойду, если вы меня не пускаете?
– Мужи, собравшиеся здесь! – торжественно произнес Межеумович. – Я считаю, что все вы тут родственники, свойственники и сограждане – по природе, закон же гостеприимства – тиран над людьми – принуждает ко многому, что противно природе. Так стыдно было бы нам, ведающим тайную природу вещей, мудрейшим из сибирских эллинов, именно поэтому соединившимся теперь здесь, в этом средоточии сибирской эллинской, да к тому же еще и народной, а заодно уж и партийной мудрости, в величайшем и благополучнейшем доме Сибирских Афин, – стыдно было бы нам не высказать ничего достойного такой чести, но спорить друг с другом подобно никчемнейшим людям. Так вот я прошу вас и советую вам, а проще говоря, – приказываю, пусть Протагор идет за самогоном, а Сократ накрывает столы яствами. А я уж лично прослежу, чтобы все было хорошо и еще лучше.
Ксантиппа растерянно оглядела самый благополучнейший дом Сибирских Афин, сообразила что-то и сказала:
– Нет, не подобает Сократу, хозяину дома, самому накрывать столы яствами! Да и последняя ножка у стола давеча обломилась. Тебе, Сократ, не надо, если это неприятно Протагору, стремиться к такому виду беседы, который ограничен чрезмерной краткостью. Отпусти и ослабь поводья речей, дабы они явились перед всеми в великолепном и благообразном обличье. Протагору же в свою очередь не надо натягивать все канаты и пускаться с попутным ветром в открытое море слов, потеряв из виду землю. Обоим надо держаться какой-то середины. Так вы и сделайте. А уж я достану самогону. Недаром ведь вчера у меня один веник купил сам Гераклит.
Это понравилось всем присутствующим, и последовало всеобщее одобрение, сопровождаемое грохотом листа железа за окном. Ксантиппа вышла. А диалектический Межеумович тут же решительно высказался по поводу распорядителя намечающегося симпозиума.
– Это дело тонкое! – важно сказал он. – Если выбранный будет хуже нас, тогда не дело, чтобы худший руководил лучшими, если же он одинаков с нами, это будет тоже неправильно, потому что одинаковый одинаково с нами будет и действовать, так что незачем и выбирать. Быть может, вы выберете лучшего, чем мы? По правде-то, я думаю, невозможно вам выбрать кого-нибудь мудрее меня.
Слова диалектического материалиста вызвали у слушателей громкую похвалу, усиленную до небывалого уровня громыханием железа во дворе. Все согласились: только исторический Межеумович может быть мудрее самого себя.
А у меня сперва, когда он это произнес, а прочие зашумели, закружилась голова и потемнело в глазах, точно ударил меня здоровенный кулачный боец. Потом я, – по правде говоря, чтобы выиграть время и обдумать, что, собственно, собирается делать материалист, – еще крепче замолчал.
– Клянусь Зевсом! – сказал Сократ. – Кстати случился мудрейший Межеумович на нашем безалкогольном симпозиуме. Мудрость его есть, пожалуй, нечто издревле божественное, пошла ли она от Отца и Основателя или от еще более древних времен.
И впервые при упоминании бога диалектический материалист не вспылил, не раскричался в сердцах, понося правдивыми речениями глупого человека, а согласно закивал головою и даже подтвердил:
– Божественное, а как же! – И далее, уже на правах распорядителя симпозиума: – Ату его, Сократ! Ату Протагора!
Немного расстроенный тем, что не удалось вырваться из милого дома, Сократ, тем не менее, поддержал разговор.
– Не думай, Протагор, – сказал он, – чтобы, разговаривая с тобой, имел я какое-нибудь иное намерение, кроме одного: рассмотреть то, что каждый раз вызывает недоумение. Мы-все вместе как-то способнее ко всякому дурному делу, слову и мысли. Один же, хотя бы и мыслил, сейчас же озирается в поисках, кому бы сообщить свою мысль и у кого бы найти ей поддержку, а то и отдать на сохранение и преумножение, как Время славному Агатию. Я тоже из-за этого охотнее беседую с тобой, чем с любым другим, полагая, что ты всех лучше, не считая, конечно, материалистического Межеумовича, – но уж он-то непременно вставит в нужном месте свое диалектическое и непререкаемое слово, – так вот, ты всех лучше можешь исследовать как вообще все то, что надлежит исследовать порядочному человеку, так и в особенности вопрос о добродетели. Кто же другой, как не ты? Ведь ты не только считаешь себя человеком безукоризненным и действительно являешься достойным, но даже думаешь, что можешь сделать хорошими и других, не в пример некоторым иным людям, которые сами по себе порядочны, однако не способны сделать других такими же.
– На кого это ты намекаешь, Сократ?! – мгновенно возмутился Межеумович. – Уж не на меня ли?!
– Что ты, материалистичнейший мой, – попытался тут же оправдаться Сократ. – Ни в коем случае не на тебя.
– То-то же! – возгордился диалектик. – Смотри мне! А то нашел, видишь ли, порядочного!
– Ты, Протагор, – продолжал Сократ, – до такой степени уверен в себе, что, в то время, как другие скрывают это свое умение, открыто возвестил о нем перед всеми сибирскими эллинами и, назвав себя софистом, то есть учителем мудрости, объявил себя наставником образованности и добродетели и первым признал себя достойным взимать за это плату частным образом. Так как же не привлечь тебя к рассмотрению этого вопроса, не спрашивать тебя и не советоваться с тобой? Никак без этого невозможно.
– Штрафное очко Сократу! – объявил неутомимый Межеумович. – Нечего расхваливать Протагора, который на поверку-то оказался еще дурнее меня. Переходим, товарищи, к следующему вопросу повестки симпозиума!
Тут в избу как раз вошла Ксантиппа, да не одна, а с соседом Критоном, тем самым, что никак не мог поставить новый забор, потому что со стороны Сократовой усадьбы он должен был быть подгнившим и скособочившимся. Ксантиппа держала в руках вязанку уже порыжевшего местами, а в общем-то еще зеленого лука; Критон в каждой руке – по четверти самогону.
– Ну изводят самогон, ну изводят! – вместо приветствия сказал Критон. – Еле достал.
А диалектик как увидел лук, так сразу и заорал:
– С моего огорода!
Но скандала Межеумович поднимать не стал, на правах распорядителя симпозиума подскочил к вошедшим, понюхал лук, утвердился в мысли, что лук действительно с его огорода, а потом по очереди принял из рук Критона бутыли, вырвал зубами пробки из них, тоже сперва понюхал, а потом и глотнул из каждой, определяя убойную силу.
Кажись, с этим пунктом программы все складывалось нормально.
На улице загрохотали уже два листа железа, слаженно и уверенно.
– Твои проказники, Менексен и Софрониск, крышу моего дома разбирают, – сообщил Сократу Критон. – Да пусть поиграют…
Сократ ничего не ответил, не успел, а может быть, и не хотел.
– Наливай! – гаркнул диалектик, словно командовал артиллерийской батареей. – Опрокидывай!
– По правилу первины великому Зевсу, принесшему… – начал было Протагор, но Межеумович не дал ему договорить.
– Опять религиозный выверт! Какой в жопу Зевс?! Да что он мог принести?! Критон это принес, а не Зевс. Заряжай!… Пли!
Ну, выстрелили по второму разу, залпом… Начали закусывать луком, хотя солонки с солью Ксантиппа пока никак не могла найти. Критон тоже записался в расчет батареи и теперь умильно смотрел на кратно увеличивающееся в его глазах скопище философов.
Лишь Протагор порывался вернуться к предыдущему вопросу и уловил-таки момент.
– Кажется, – сказал он, – дело обстоит так, как ты говоришь, Сократ, и притом кому другому, а мне-то стыдно было бы не ставить мудрость и знание превыше всех человеческих дел.
– Превыше всего – диалектический и исторический материализм! – заорал Межеумович, видимо, уже изрядно надышавшись пороховых газов.
– Прекрасны твои слова и истинны, – сказал Сократ, чем неимоверно возвысил Межеумовича в его же собственных глазах. Хотя обращался-то Сократ, оказывается, к софисту. – Но знаешь, Протагор, люди большей частью нас не слушают и утверждают, будто многие, зная что лучше всего, не хотят так поступать, хотя бы у них и была к тому возможность, а поступают иначе. И сколько бы я ни спрашивал, что же этому причиной, все утверждают, что делают так потому, что уступают силе удовольствия и страдания или чему-нибудь из того, о чем я сейчас говорил.
– Да ведь я думаю, Сократ, что и многие другие люди утверждают неправильно.
– Так давай, Протагор, вместе с тобой попытаемся убедить людей и разъяснить им, что же с нами-всеми происходит, когда мы-все уступаем удовольствиям, гневу или страху и не поступаем наилучшим образом, хотя и знаем, что такое высшее благо. Может быть, если мы им скажем: “Люди, вы не правы, вы обманываетесь”, – они нам ответят: “А если, Протагор и Сократ, дело не в том, что мы уступаем удовольствиям, гневу и страху, но в чем же оно и что об этом думаете вы – скажите нам”.
– К чему, Сократ, нам обязательно рассматривать мнение людей толпы, говорящей что попало? – сказал Протагор.
– А вот это верно, – подтвердил строгий Межеумович. – Народные массы нуждаются в железном управлении со стороны Самой Передовой в мире партии. А сами по себе они ничего не понимают.
– Человек, зная, что зло есть зло, все-таки его совершает, – сказал Сократ.
– Почему же? – сурово спросил сосредоточенный Межеумович.
– Потому что он побежден, – ответил Сократ.
– И кто же его победил? – озадаченно спросил несомневающийся Межеумович.
– Мы-все, – сказал Сократ.
Межеумович насмешливо расхохотался:
– Право, смешное это дело! Ты, Сократ, говоришь, будто тот, кто делает зло, зная, что это зло и что не следует ему это делать, побежден нами-всеми! Да ведь только мы-все, взявшись за руки, скопом, так сказать, и смогли бы построить коммунизм – счастливейшее на земле и небесах общество! А будь ты, Сократ, да и всякий другой, безропотно покорен партийной дисциплине, ты был бы счастлив и безо всяких, а уж тем более дальнейших, рассуждений. Так ведь не захотели счастья! Кусайте теперь локти!
– Так в чем же ошибка? – спросила Ксантиппа.
– Если бы я сразу сказал, что дело здесь в неведении, вы бы надо мной посмеялись, – продолжил Сократ. – Но если, например, ты, Ксантиппа, станешь и теперь смеяться надо мной, то посмеешься только над собой.
– Окстись, Сократ! Когда это я над тобой смеялась? – удивилась Ксантиппа.
И все другие клятвенно подтвердили, что Ксантиппа никогда над Сократом не смеялась.
– Раньше я считал, а Протагор и сейчас считает, что те, кто ошибается в выборе между добром и злом, ошибаются по недостатку знания. А ошибочное действие без знания совершается, мол, по неведению. Протагор вот и заявляет, что он за деньги излечивает от неведения. Ты же, Ксантиппа, полагая, что тут нечто другое, чем просто неведение, и сама не пошла и детей наших не отдала к учителю этого знания. Заботясь о деньгах и не отдавая их такому учителю, мы, с точки зрения нас-всех, поступили плохо и как частные лица, и как граждане Сибирских Афин.
Тут все согласились, что детей надо отдавать в учение к нам-всем. И даже Критон успел вставить слово:
– А то ведь разберут крышу и сдадут в Чермет за гроши…
– Ну и хитер ты, Сократ, – сказала Ксантиппа. – Теперь-то я понимаю, что быть ниже нас-всех – это не что иное, как невежество, а быть выше нас-всех – не что иное, как мудрость. Не будем отдавать детей в учение к нам-всем, Сократ!
И с этим заявлением Ксантиппы все единодушно согласились, только проницательный Межеумович нахмурился.
– А я?! – недовольно спросил он. – А психический и психологический материализм?! А Отец наш Всевышний со всеми своими партийными Апостолами до самого, что ни на есть последнего?!
– Глупину диалектического и исторического материализма постичь трудно, – попытался успокоить его Сократ. – Тут даже одного знания мало. Здесь еще и принуждение нужно.
Все согласились и с этим.
– Если верно все сказанное раньше, – сказал Сократ, – то захочет ли кто-нибудь из людей пойти на то, чтобы перечить воле и мнению нас-всех? Или это невозможно? Ведь есть какая-то тайная и страшная сила, объединяющая и направляющая нас-всех.
– Никто, конечно, не захочет, – единодушно решили все.
– Я одобряю, Сократ, – сказал Протагор, – твое рвение, и ход твоих заблуждений. Да я, думается мне, не такой уж дурной человек, а зависти у меня меньше, чем у кого бы то ни было, по крайней мере, чем у диалектического Межеумовича. Я многим говорил о тебе, Сократ, что из тех, с кем я встречаюсь, я всего более восхищаюсь тобой. Я даже утверждаю, что не удивился бы, если бы и ты стал одним из людей, прославленных мудростью, а не только знанием того, что ты ничего не знаешь. Если доживешь, конечно…
Тут все согласились, что Сократ ни за что не доживет до тех времен, когда смог бы прославить себя мудростью, а затем провели соответствующие действия с кружками и четвертями. А поскольку разливал сам Межеумович, то из-за ревности он налил Протагору в кружку на два пальца меньше, чем всем остальным.
Глава тридцать третья
– Итак, ты, Протагор, утверждаешь, – спросил Сократ, – что человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, а несуществующих, что они не существуют?
– Да, согласился Протагор.
– Тем самым ты утверждаешь, что-де какой мне кажется каждая вещь, такова она для меня и есть, а какой тебе, такова же она в свою очередь для тебя. Ведь человек – это ты или я, не так ли?
– Ты правильно понял, Сократ, – согласился Протагор.
– А я?! – возмутился диалектик. – Я что же, по-вашему, уже и не человек?!
– Как же, – попыталась успокоить материалиста Ксантиппа, – ты человек и есть, милый Межеумович. Это очень даже заметно. Вспомни знаменитые слова какого-то философа: пью, следовательно, существую. А ты как раз сейчас пьешь самогон, который принес Критон.
– То-то же! – возликовал исторический материалист. – Знаю я вас! Но не забывайте, что руковожу симпозиумом и надзираю за самогоном именно я!
– Мудрому человеку не подобает болтать вздор, – сказал Сократ, чем было снова не вызвал негодование Межеумовича, но “причастность к мудрости” остановила его. Тем более, что обращался-то Сократ к софисту. – Так что последуем за тобой, Протагор. Скажи-ка, разве не бывает иной раз, что дует один и тот же ветер, а кто-то мерзнет при этом, кто-то – нет. И кто-то не слишком, а кто-то – сильно?
– Еще как бывает, Сократ! – согласился Протагор.
– Так скажем ли мы, что ветер сам по себе холодный или нет, или поверим тебе, Протагор, что для мерзнущего он холодный, а для немерзнущего – нет?
– Уж поверь, Сократ, – улыбнулся софист.
– Тогда, клянусь Харитами, Протагор, ты очень премудр и эти свои слова бросил нам, всякому сброду, ученикам же своим втайне рассказал истину.
Протагор усмехнулся в пустую кружку и промолчал.
– Если бы мы измерили или потрогали что-то и оно оказалось бы большим, или белым, или теплым, то, попав к кому-нибудь другому, оно не стало бы другим, во всяком случае если бы само не изменилось. А с другой стороны, если бы то, что мы измерили и потрогали, действительно было бы всем этим, то оно не становилось бы другим от приближения другой вещи или от каких-либо ее изменений. А вот мы, мой друг, с твоей легкой руки принуждены делать какие-то чудные и потешные утверждения.
Протагор все пристальнее всматривался в дно пустой кружки и упорно молчал.
– Дело в том, – продолжал Сократ, – что если бы мы с тобой были великими мудрецами, изведавшими все глубины сердца, и нам от избытка премудрости оставалось бы только ловить друг друга на софистических подвохах, то, сойдясь для такого поединка, мы могли бы отражать одно рассуждение другим. На самом же деле, поскольку мы люди простые, давай-ка прежде разберем предмет наших размышлений сам по себе – все ли у нас согласуется между собой или нет?
Протагор согласился.
– А когда так, то давай прежде всего спокойно – ведь в досуге у нас нет недостатка, – не давая воли раздражению, в самом деле проверим себя: каковы же эти наши внутренние видения?
– Для начала, Сократ, возьми себе в собеседники кого-нибудь помоложе, – предложил Протагор, – чтобы он совсем уж простодушно отвечал на твои вопросы.
– Что-то ты, Протагор, совсем ослабил канаты своих речей, – сказала Ксантиппа. – Ведешь беседу как уставший бегун.
– Оставьте меня на закуску.
– Давайте, я буду наставлять вас в истине, – предложил свою кандидатуру диалектический Межеумович.
– В истине нужно не наставлять, а подводить к ней потихонечку, чтобы ведомый не свихнулся, – сказал Протагор. – Для отвечающего подойдет, мне кажется, глобальный человек. А у тебя, великий и могучий диалектический и исторический материалист, есть дело поважней, тем более, что ты сам себя выбрал на должность распорядителя симпозиума.
Межеумович тотчас же проникся важностью своей работы и расплескал самогон по кружкам.
Выпили. Ага… Понюхали увядающий лук.
И тогда Сократ и в самом деле обратился ко мне:
– В первую очередь, глобальный человек, я думаю, мы договоримся, что ничто не становится ни больше, ни меньше, Будь то объемом или числом, пока оно остается равным самому себе. Не так ли?
От испуга, что придется отвечать, я вознесся своей измученной мыслительной способностью в какие-то странные Времена и Пространства и мне на миг определенно показалось, что есть, есть одна такая величина, которая изменяясь как угодно, остается, тем не менее, тождественной самой себе. Но облечь эту дикую мысль в слова я не мог. Моя мыслительная способность на этом категорически исчерпалась. И я обреченно ответил:
– Так, Сократ.
– Во-вторых, то, к чему ничего не прибавляется и от чего ничего не отнимается, никогда не увеличивается и не уменьшается, но всегда остается равным себе.
В последний раз моя мыслительная способность ухватилась за исчезающую мысль, но та ускользнула словно намыленная.
– Стало быть, – сказал Сократ, – в-третьих, мы примем: чего не было раньше и что появилось уже позднее, то не может существовать, минуя возникновение и становление. Вот эти три допущения, глобальный человек, и сталкиваются друг с другом в нашей душе, когда мы толкуем об игральных костях или когда говорим, что я в своем возрасте, когда уже не растут ни вверх, ни вниз, в какой-то год был выше тебя, но вскоре стал ниже, причем от моего роста ничего не убавилось, просто ты вырос.
Какая-то сила скрутила мою мыслительную способность жгутом и выдавила из нее мысль, облеченную в такие слова:
– Если бы ты, Сократ, измерял свой рост своим же ростом и больше его не с чем было бы сравнить, то, как бы ни изменился этот твой рост, ты мог бы на законном основании сказать, что твой рост не меняется: он в точности равен твоему росту.
Мое многословие повергло всех в шок. Хорошо, что диалектический Межеумович догадался исправить положение, налив всем по кружкам отваги и доброго настроения. Самогон мало помалу привел их всех в прежнее состояние внимательного слушания, а некоторые так просто решили, что им показалось, будто я что-то утверждал. По крайней мере, Сократ продолжил так:
– Ведь получается, что я стал позже тем, чем не был раньше, пропустив становление. А поскольку нельзя стать не становясь, то, не потеряв ничего из своего роста, я не смог бы стать меньше. И с высоты тысяч прочих вещей дело обстоит так же, коль скоро мы примем эти допущения. Ты успеваешь за мной, глобальный человек? Сдается мне, что ты не такой уж и новичок в подобных делах.
– Клянусь своей мыслительной способностью, Сократ, все это приводит меня в изумление, и, сказать по правде, когда я пристально всматриваюсь в это, у меня темнеет в глазах.
– Видать, глобальный человек, я неплохо разгадал твою природу. Ибо как раз философу и свойственно испытывать такое изумление. Оно и есть начало философии. Однако ты уже уяснил, каким образом это относится к тому, что толковал Протагор, или нет?
– Кажется, нет, – сказал я.
– А скажешь ли ты мне спасибо, глобальный человек, если вместе с тобой я стану открывать истину, скрытую в рассуждениях одного мужа, а вернее сказать, даже многих именитых мужей?
– Как не сказать?! Разумеется скажу!
– Оглянись же как следует, дабы не подслушал нас кто-нибудь из непосвященных. Есть люди, которые признают существующим лишь то, за что они могут цепко ухватиться руками, как ты сейчас за кружку, действиям же или становлениям, как и всему незримому, они не отводят доли в бытии.
– Но, Сократ, ты говоришь о каких-то твердолобых упрямцах!
– Да, глобальный человек, они порядком невежественны.
– Уж не я ли этот упрямец?! – обиделся диалектик. – Уж не я ли это нетвердо держу пустую кружку в руках?!
– Да что ты, Межеумович! – попытался успокоить его Сократ. – Твое умение твердо держать кружку в руках, а тем более умение твердою рукою разливать самогон из четверти, – это великое благо не только для сибирских афинян, но и для всего прогрессивного, по твоим словам, человечества!
– То-то же! – пригрозил материалист и начал на взгляд изучать уровень живительной жидкости в бутыли. – Наполовину полна, – заключил он.
– А я полагаю, что она наполовину пуста, – неожиданно сказал софист.
– Ловко ты попытался подтвердить свое основное мыслеположение, Протагор! – воскликнул Сократ. – Но мы сейчас испытываем глобального человека.
– Похоже, Сократ, ты начал излагать Гераклита? – спросил я.
– Ты запамятовал, друг мой, что я ничего не знаю, и ничего из этого себе не присваиваю. Я уже неплоден и на все это не способен. Нынче я принимаю у тебя, для того и заговариваю тебя и предлагаю отведать зелья всяких мудрецов, пока не выведу на свет твое собственное решение. Когда же оно выйдет на свет, тогда мы и посмотрим, чахлым оно окажется или полноценным и подлинным. Однако теперь, глобальный человек, мужественно и твердо, благородно и смело ответь мне, что ты думаешь о том, о чем я хочу тебя спросить.
– Спрашивай, Сократ, – ответил я обреченно.
– Итак, скажи мне еще раз, нравится ли тебе утверждение, что все вещи, о которых мы рассуждаем, не существуют как нечто, но всегда лишь становятся добрыми, злыми, прекрасными или безобразными?
– По крайней мере, пока я слушаю тебя, это рассуждение представляется мне очень толковым и вполне приемлемым в таком виде.
– Тогда не оставим без внимания и остального. Остались же у нас сновидения и болезни, особенно же помешательства, индивидуальные и коллективные, которые обычно истолковываются как расстройство зрения, слуха или какого-нибудь другого ощущения.
– Уж, не меня ли ты имеешь в виду, Сократ?! – снова обиделся диалектик. – Уж, не я ли это сошел с ума?
– Что ты, несравненный Межеумович! – сказал Сократ. – Те больны, но не знают, что больны. Ты же все прекрасно знаешь.
– То-то же! – стандартно пригрозил материалист и принялся разливать.
– И в высшей степени ложны ощущения, рожденные при этом, – сказал Сократ, – и то, что кажется человеку, сошедшему с ума, далеко не таково на самом деле, но совсем напротив, из того, что им кажется, ничто не существует.
– Это сущая правда, Сократ, – согласился я.
– Итак, глобальный человек, какое же еще остается у кого-либо основание полагать, что каждая вещь для каждого такова, какой она ему кажется?
– По правде говоря, Сократ, я не буду спорить, что в помешательстве или в бреду люди заблуждаются, воображая себя то спасителем Отечества, а кто так и самолетом или чайником без крышечки.
– Не подразумеваешь ли ты здесь спора о сне и яви?
– Какого такого спора, Сократ?
– Можно ли доказать, что мы вот в это самое мгновение спим и все, что воображаем, видим во сне или же бодрствуем и разговариваем друг с другом наяву?
– Трудно найти здесь какие-либо доказательства, Сократ, – после некоторых мучительных мыследействий сказал я. – Ничто не помешает нам принять наш теперешний разговор за сон. И, даже когда во сне нам кажется, что мы видим сны, получается нелепое сходство этого с происходящим наяву.
– Вот видишь, глобальный человек, оказывается спорить не так уж и трудно. Тем более, что спорно уже то, сон это или явь. А поскольку мы спим и бодрствуем примерно равное время, в нашей душе всегда происходит борьба: мнения каждого из состояний одинаково притязают на истинность, так что в течение равного времени мы называем существующим то одно, то другое и упорствуем в обоих случаях одинаково.
