Текст книги "Сократ сибирских Афин"

Автор книги: Виктор Колупаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 50 страниц)

Глава тридцать вторая

Не успели мы отойти и двух шагов от “Высоконравственного блудилища”, как нас нагнал человек в коротком рваном плаще, надетом на голое тело, с котомкой бродяги за спиной и посохом странника в виде засохшей коряги.

Я тотчас же припомнил в нем ученика Сократа Антисфена. Сперва-то он учился у софиста Горгия, но потом примкнул к Сократу и настолько выиграл от этого, что даже своих собственных учеников стал убеждать вместе с ним учиться у Сократа. Но сегодня-то, видать, его собственные ученики разбрелись по блудилищам. Рассерженный вид философа подтверждал это. Жил он в порту и каждый день ходил за сорок стадиев, чтобы послушать Сократа. Переняв его твердость и выносливость, тщетно, пока что, подражая его бесстрастию, он и в одежде стремился подражать учителю, что, в общем-то, было несложно.

Философы и ученики довольно дружелюбно приветствовали друг друга. Алкивиад и Критий своими дорогими плащами и сандалиями весьма заметно отличались от босоногого Антисфена. К тому же Антисфен еще и, как бы невзначай, показывал дыры в своем плаще.

Сократ заметил это и сказал:

– У глобального человека умопостигаемые пифагоровы штаны хотя и облегают тело, но сквозь них ничто не просвечивает. А сквозь дыры твоего рваного плаща, Антисфен, я вижу тщеславие.

– Это он так вырядился, чтобы завлекать блудниц, – сказал Алкивиад.

Антисфен тут же вспылил:

– Я предпочел бы безумие наслаждению! А если бы мне попалась сама Афродита, то я пронзил бы ее стрелой, потому что она погубила много наших прекрасных и достойнейших женщин. А любовь – это порок природы. Несчастные, попав под ее власть, называют болезнь божеством. Но этим только доказывается, что невежественные люди из-за незнания подчиняются наслаждению, которое не следует допускать, хотя оно зовется божеством и дано богами только для потребностей продолжения рода. А сходиться следует только с такими женщинами, которые вам будут за это благодарны.

– Да они тут все будут тебе благодарны, заплати только побольше! – захохотал Алкивиад.

– Платить-то ему и нечем, – заметил Критий. – Кроме того, этот мудрец чурается любви, как бес ладана.

– Мудрец не должен чуждаться любви, – разъяснил свою противоречивую позицию Антисфен, – ибо только он знает, кто достоин ее. А жениться следует для продолжения рода, сходясь для этого с самыми прекрасными женщинами.

– То-то поговаривают, что у твоего отца жена была алтайка! – залился хохотом Алкивиад.

– Да и вы, сибирские афиняне, гордящиеся чистотой крови, ничуть не родовитее улиток и кузнечиков.

Тут все, кроме Крития, снова рассмеялись. А потом Сократ сказал:

– От чистокровных сибирских афинян никогда бы не родился столь доблестный муж, как Антисфен. Да и девушку в жены мы ему подыщем достойную. Ведь, друзья, мои, женская природа ни в чем не уступает мужской, но она нуждается в знаниях и в силе. Поэтому, у кого есть жена, пусть смело учит ее тому, чему бы он хотел научиться сам.

– Как же ты, Сократ, – сказал Антисфен, – придерживаясь такого мнения, не воспитываешь Ксантиппу, а живешь с женщиной самой несносной, как я думаю, из всех, которые есть, были и будут? Может, мне сосватать другую женщину тебе в жены?

– Да ты, Антисфен, видать, хороший сводник! – сказал Сократ, уклоняясь от разговора о Ксантиппе. – Это сложное и хорошее искусство.

Антисфен тут же надулся обидой, но не отставал от нас.

– А что ты, Сократ, можешь сказать, – спросил Алкивиад, – почему это Антисфен вправе гордиться таким бесславным искусством, которое ты назвал?

– Хорошо. Уговоримся сперва, – сказал Сократ, – в чем состоит дело сводника. На все мои вопросы отвечайте без замедления, чтобы нам знать все, в чем придем к соглашению. Согласны?

– Конечно, – ответили все, и даже я – мысленно.

– Итак, – начал Сократ, – задача сводника – сделать так, чтобы тот или та, кого он сводит, нравился тем, с кем он будет иметь дело, не правда ли?

– Конечно, – был общий ответ.

– Одно из средств нравиться не состоит ли в том, чтобы иметь идущий к лицу фасон прически и одежды?

– Конечно, – снова был общий ответ.

– Не знаем ли мы и того, что человек может одними и теми же глазами смотреть на кого-нибудь дружелюбно и враждебно?

– Конечно.

– А что? Не бывает ли так, что одни речи возбуждают вражду, другие ведут к дружбе?

– Конечно.

– Хороший сводник не будет ли из всего этого учить тому, что помогает нравиться?

– Конечно.

– А какой сводник лучше, – который может делать так, чтобы его клиенты нравились одному, или который – многим?

– Конечно! – заорал я, но уже в одиночестве.

– Очевидно, который очень многим, – сказал Алкивиад.

– Ты и не мог дать другого ответа, – сказал Антисфен с ехидцей, – ведь ты высок и красив, а, кроме того, – любимец всей Сибирской Эллады! И если Ахиллес не был похож на тебя, то он и не был истинно прекрасным.

Алкивиад захохотал в ответ, а Критий мрачно произнес:

– Который – одному юноше и всем сибирским афинянам.

– А если бы кто мог делать так, чтобы люди нравились даже целому городу, не был бы ли он уже вполне хорошим сводником?

– Несомненно, – был общий ответ.

– Если бы кто мог делать такими людей, во главе которых он стоит, не был бы ли он вправе гордиться этим искусством и не был бы ли он вправе получать большое вознаграждение? – снова спросил Сократ.

Когда и с этим все согласились, Сократ сказал:

– Таков, мне кажется, наш Антисфен.

– Значит, Сократ, это мне ты передаешь свое искусство? – спросил Антисфен.

– Тебе, не глобальному же человеку!

– А я думал, что мне, – сказал Критий.

– Да и я, признаться, надеялся, – заявил Алкивиад.

– Да, клянусь Зевсом, – продолжил Сократ, – Антисфену. Я вижу, что он вполне изучил и родственное этому искусство.

– Какое это? – чувствуя подвох, спросил Антисфен.

– Искусство завлечения, – ответил Сократ.

Антисфен, ужасно обидевшись, спросил:

– Какой же поступок такого рода ты знаешь за мной, Сократ?

– Знаю, – ответил Сократ, – что ты завлек глобального человека к мудрому Продику, видя, что глобальный человек влюблен в философию, а Продику нужны деньги. Знаю, что ты завлек его и к Гиппию, у которого он научился искусству помнить, и оттого с тех пор стал еще более влюбчивым, потому что никогда не забывает ничего прекрасного, что ни увидит, даже если походя. Недавно и мне ты расхваливал этого славного Агатия и, возбудив во мне страсть к нему, познакомил его со мной. За это я, конечно, тебе благодарен. А Межеумовича разве не ты мне расхваливал, а меня – ему? И не довел ли ты нас до того, что мы, влюбившись под влиянием твоих речей, бегали, как собаки, разыскивая друг друга? Так, видя, что ты можешь это делать, я считаю тебя хорошим завлекателем. У кого есть талант узнавать, какие люди полезны друг другу, и кто может возбуждать в них взаимную страсть, тот мог бы, мне кажется, и город склонить к дружбе, и выборы в Думу организовать без чемоданов компроматов на кандидатов в депутаты, и браки устраивать подходящие, и бомжей примирить с богатством. Такой человек был бы дорогим приобретением и для города, и для друзей, и для союзников всех противников. А ты рассердился, как будто я обругал тебя, назвав хорошим завлекателем.

– Теперь нет, клянусь Зевсом, – впервые рассмеявшись, сказал Антисфен. – Если я действительно обладаю таким талантом, то душа у меня уже совсем набита будет богатством.

– Набита или нет, не знаю, – заворчал Критий, – а вот то, что побита – это уж точно!

Антисфен не обиделся на Крития. Как я припомнил, у него был метод против битья. Если кто-нибудь побивал его, если даже коряга в руках Антисфена не помогала ему, а лицо кровоточило, он писал на этом попорченном лице имя обидчика и носился по самым людным местам, выставляя побои напоказ и тем самым вызывая к себе сочувствие, а к обидчику – неприязнь.

– Так ты действительно гордишься своим богатством, – спросил Алкивиад Антисфена.

– Да, – с вызовом ответил тот.

– А много ли у тебя денег?

– Клянусь Зевсом, нет ни обола.

– Тогда много ли у тебя земли?

– Может быть, нашему глобальному человеку и хватило бы для того, чтобы натереться песком.

– А ну-ка, – сказал Сократ, – ты теперь говори нам, Антисфен, как это ты, имея столько мало, гордишься богатством?

– По моему убеждению, друзья, у людей богатство и бедность не в хозяйстве, а в душе. Я вижу много частных лиц, которые, владея очень большим капиталом, считают себя такими бедными, что берутся за всякую работу, даже депутатскую, и идут на всякую опасность, как банкиры и крупные дельцы, только бы добыть побольше. Знаю я и братьев, которые получили в наследство поровну, но у одного из них средств хватает, даже есть излишки против расходов, а другой нуждается во всем. Я слыхал и про тиранов, которые так алчны до денег, что прибегают к действиям, гораздо более преступным, чем люди самые наилучшие, – из-за нужды одни крадут, другие прорывают стены, иные похищают людей, а тираны бывают такие, что уничтожают целые семьи, казнят людей массами, часто даже целые города из-за денег обращают в рабство.

– Ну, это уж ты хватил, Антисфен, – сказал Критий.

– Мне их очень жаль, что у них такая тяжелая болезнь: мне кажется, с ними происходит что-то похожее на то, как если бы человек ел много, но никогда не был сыт. А у меня столько всего, что сам я насилу нахожу это. Но все-таки у меня в барышах остается, что, евши, я дохожу до того, что не бываю голоден, пивши до того, что не чувствую жажды, одеваюсь так, что на дворе не мерзну нисколько не хуже такого богача, как Критий…

– Смотря, какая зима нынче будет, – вставил Критий.

– … а когда бываю дома, то очень теплыми хитонами кажутся мне стены, очень теплыми плащами – крыши…

– Смотря, как городская система отопления выдержит эту зиму, – снова вставил Критий.

А Алкивиад сказал:

– У меня вот своя котельная с порядочным запасом мазута.

– Постелью я настолько доволен, что трудно бывает даже разбудить меня.

– Это-то и я испытываю, – сознался Алкивиад.

– А когда тело мое почувствует потребность в наслаждении любовью, я так бываю доволен тем, что есть, что женщины, к которым я обращаюсь, принимают меня с восторгом, поскольку никто другой не хочет иметь с ними дела.

– А ведь говорил, что предпочитаешь безумие наслаждению с женщинами, – заметил Алкивиад.

Антисфен не обратил на его реплику внимания и продолжал свою речь, похожую на предвыборное выступление.

– И все это кажется мне таким приятным, что испытывать большее наслаждения при исполнении каждого такого акта я и не желал бы, а напротив, меньше: до такой степени некоторые из них кажутся мне приятнее, чем это полезнее.

– Тут, похоже, Антисфен, ты спелся с Аристиппом, – сказал Сократ.

– Но самым драгоценным благом в моем богатстве я считаю вот что: если отняли бы у меня и то, что теперь есть, ни одно занятие, как я вижу, не оказалось бы настолько плохим, чтобы не могло доставлять мне пропитание в достаточном количестве.

– Ты бы и бутылки собирал, – словно, попрекнул его Критий.

– Можно и бутылки, а можно и амфоры… А когда мне захочется побаловать себя, я не покупаю на рынке дорогих продуктов, потому что начетисто, а достаю их из кладовой своей души. И гораздо более способствует удовольствию, когда подносишь ко рту пищу, дождавшись аппетита, чем когда употребляешь дорогие продукты, как, например, у тебя, Критий, на симпосии, когда я пью фаосское вино, не чувствуя жажды, а только потому, что оно попалось мне под руку.

– Чем это тебе не понравились мои пиры?! – возмутился Критий.

– Несомненно, и гораздо честнее должны быть люди, любящие дешевизну, чем дороговизну. Чем больше человеку хватает того, что есть, тем меньше он зарится на чужое.

– А ты докажи, что я зарюсь! – взвился Критий.

– Следует обратить внимание еще на то, – сказал Антисфен, вовсе и не обращая внимания на слова Крития, – что мое богатство делает человека более щедрым. Сократ, например, от которого я получил его, давал его мне без счета, без веса: сколько я мог унести с собою, столько он мне и давал. Я также теперь никому не отказываю: всем друзьям показываю изобилие богатства в моей душе и делюсь им со всяким.

– И все-таки, Антисфен, тщеславие действительно просвечивает сквозь дыры твоего плаща, – сказал Сократ.

Но Антисфен не обиделся на своего учителя.

– Далее, – сказал он, – видите, такая прелесть, как досуг, у меня всегда есть. Поэтому я могу смотреть, что стоит смотреть, слушать, что стоит слушать, и, чем я особенно дорожу, благодаря досугу проводить целые дни с Сократом, несмотря на то, что он иногда и высмеивает меня. Да и Сократ, мне кажется, не ценит людей, насчитывающих груды золота, а, кто ему нравится, с тем постоянно и проводит время.

После этого Сократ сказал:

– Итак, теперь, пожалуй, нам остается порассуждать о том, что каждый считает наиболее ценным.

– Не хотите ли выслушать меня первым? – спросил Критий. – Тогда как вы, насколько я понимаю, затруднились ответить на вопрос, зачем нужно богатство, я вам отвечу: богатство нужно, чтобы делать людей справедливее.

– Каким же это образом, дорогой Критий? – спросил Сократ.

– Я просто снабжаю их деньгами, клянусь Зевсом – Отцом и Зачинателем!

– Скажи-ка, Критий, где, по-твоему, люди хранят справедливость – в душе или в кошельке? – с издевкой спросил Антисфен.

– В душе, разумеется, – ответил Критий.

– А ты, значит, положив деньги в кошелек, делаешь души более справедливыми?

– Безусловно.

– Каким же это образом?

– Зная, что у них есть средства для приобретения всего жизненно необходимого, люди не хотят идти на преступления и подвергать себя опасности.

– Ну, а возвращают ли они тебе то, что берут? – спросил Антисфен.

– Конечно, нет, клянусь Зевсом-Продолжателем!

– Может быть, все-таки платят благодарностью?

– Нет, клянусь Зевсом – Отцом материализма, я даже благодарности от них не получаю. Более того! Некоторые становятся даже враждебнее, чем было до этого.

– Поразительно! – воскликнул Антисфен, насмешливо глядя на Крития. – Всех ты делаешь справедливее по отношению к другим, а к себе – нет.

– Что же в этом удивительного? Мало ли ты видел плотников и строителей, которые строят дома для многих других, а для себя ничего не могут построить и живут, снимая углы? Угомонись же, наконец, мудрец-обличитель!

– Клянусь собакой, – вмешался тут Сократ, – Критий должен с этим мириться. И прорицатели, говорят, предсказывают другим судьбу, а что их самих ожидает, не предвидят.

– Я-то свое возьму, Сократ. И надеюсь даже, что с прибылью! – пообещал Критий.

– Вот как, Критий! – воскликнул Антисфен. – Оказывается, ты и справедливость насаждаешь, да еще и прибыль от этого надеешься получить!

– Клянусь Зевсом-материалистом, они сами мне все принесут!

Тут мы все внезапно увидели женщину, в непристойной позе припавшую к статуям богов. Желая, видимо, освободить ее от суеверия, Антисфен сказал:

– Женщина, а не боишься ли ты, что бог стоит как раз позади тебя, – ведь все преисполнено им, – и ты оскорбляешь, а может быть, и соблазняешь его своим неприличным видом.

– А тебя не оскорбляю? – не меняя позы, лишь чуть повернув голову, спросила женщина.

– Меня, нет, – подтвердил Антисфен.

– Значит, боги вняли моим мольбам и послали именно тебя.

С этими словами она поднялась, схватила философа за руку и потащила за угол.

– Трудно тебе придется, – сказал Алкивиад.

– Трудности похожи на собак: они кусают лишь тех, кто к ним не привык, – ответил Антисфен.

И мы продолжили путь в неведомое без него.

Молчавший всю дорогу Федон, как мне показалось, уже начал превращаться из раба в философа. Да иначе и быть не могло!

Глава тридцать третья

– Друзья мои, – сказал Сократ, – сегодня ночью мне приснился сон, будто я держал на коленях лебедя, а он вдруг покрылся перьями и взлетел с дивным криком.

– Насколько я помню, – засмеялся Алкивиад, – сегодня ночью ты держал на коленях блудницу и она, действительно, была без перьев, нагая.

Я тоже удивился. Ведь сегодня ночью мы с Сократом были на симпосии у Каллипиги, я что-то не заметил, чтобы Сократ там спал. Вот Межеумович, тот точно спал. Тут мне снова захотелось попасть на симпосий, но, видно, время еще не приспело.

– Что касается Времени, – заметил Сократ, – то глобальный человек еще не разгадал эту странную загадку. И славный Агатий, хоть и собирает с населения огромные Времена, но что он собирает, – тоже не знает. Следовательно, Время имеет право течь, как ему угодно. Я и на симпосии у Каллипиги был, и держал на коленях блудницу, вернее, она сама ко мне взгромоздилась, а я лишь не сумел прогнать ее, и сон о лебеде видел.

На перекрестке проспекта Миллионного и Коммунистического тупика, недалеко от храма Диониса Опохмеляющегося, на небольшом возвышении стоял красивый, широкоплечий юноша и читал стихи, свои, вероятно. Стихоплетов сейчас развелось в Сибирских Афинах видимо-невидимо. Небольшая толпа внимала ему.

– Вот он, мой лебедь! – воскликнул Сократ. – Его-то именно я и видел во сне!

– Да это же Аристокл! – сказал Критий. – Мой двоюродный племянник. Из него-то уж точно, Сократ, вырастет прекрасная птица. Его мать, Перектиона, утверждает, что она зачала своего сына от самого бога Аполлона.

– А что же отец? – поинтересовался Алкивиад. – Доволен таким родством своего сына?

– Да, его отец, Аристон, сейчас как раз и занят документальным оформлением акта рождения своего сына.

– Как же так? – удивился Сократ. – Если сын этого юноши – Аполлон, то уж Аристон в этом случае никак не может называть его своим сыном.

– Вот в этом-то и загвоздка, – согласился Критий. – Если Аристокл – сын Аполлона, то Аристону не могут выдать свидетельство, поскольку отец Аристокла не он, а Аполлон. А если все-таки отцом является именно он сам, то справку об отцовстве Аполлона все равно не дадут, поскольку в этом случае исчезает сам глубокий смысл справки.

– Да, – вздохнул Сократ, – тут диалектическое противоречие, как сказал бы материалистический Межеумович.

Юноша, меж тем, вдохновенно декламировал:

– Тише, источники скал и поросшая лесом вершина!

Разноголосый, молчи, гомон несущихся стад!

Пан начинает играть на своей сладкозвучной свирели.

Влажной губою скользя по составным тростникам

И, окруживши его роем, спешат легконогие нимфы,

Нимфы деревьев и вод, танец начать хоровой.

– Предки Аристокла, – важно начал Критий, – ведут свое происхождение от бога Посейдона и смертной женщины Тиро, чей сын, межениновский герой Нелей, породил вместе с Хлоридой двенадцать сыновей, в числе которых были знаменитый гомеровский мудрец Нестор и его брат Периклимен, участник похода аргонавтов за золотым руном. Потомок Периклемена был Андропомп, а его сын Меланф стал отцом Кодра, последнего царя Сибирских Афин.

– Если я не ослышался, Критий, – сказал Сократ, – этот прекрасный юноша – твой двоюродный племянник?

– Да, – подтвердил Критий, – ты не ослышался.

– Стало быть, Посейдон был и твоим предком?

– Выходит, что так, – легко согласился Критий.

– А уж, не себя ли ты, Критий, возвеличиваешь, перечисляя длинный ряд знаменитых предков своего двоюродного племянника?

– Мне-то нечего возвеличивать себя, – обиделся Критий. – Я знаменит сам по себе, а буду знаменит еще больше!

– Твоя правда, Критий. Но я вовсе не хотел задеть тебя. И если ты сейчас восхваляешь не себя, а своего двоюродного племянника, то ты поступаешь справедливо и, будь добр, продолжи свою спецификацию.

Критий переждал свою обиду и громкие аплодисменты слушателей, которыми любители поэзии наградили очередное стихотворение юного Аристокла, и все-таки продолжил. Как-никак, а череда знаменитых героев относилась и к его племяннику.

– Этот Кодр, изгнанный из наследственной деревни Кафтанчиково, был принят в Сибирских Афинах последним потомком Тесея Тимоентом и получил из его рук царскую власть в благодарность за свою помощь в войне с деревней Ущерб. В царствование Кодра, как вы знаете, Сибирские Афины процветали, но началась война, в которой оракулы клятвенно обещали победу врагам, если они не убьют Кодра. Узнав об этом, Кодр решил пожертвовать собою ради победы своего народа. Он переоделся нищим и тайком вышел из города, будто собирая хворост. Его встретили вражеские солдаты в масхалатах и, когда Кодр стал вызывать их на ссору, убили его. И сибирские афиняне, и их враги узнали о гибели царя Кодра. Одни с почестями погребли его, а другие поспешно, теряя масхалаты, отступили от города, где отныне установилась подлинная демократия.

– А ты бы, Критий, смог так поступить? – поинтересовался Алкивиад.

– Отступить, что ли?

– Да нет! Отдать свою жизнь ради блага города?

– У Сибирских Афин уже давно нет врагов, – хитро ушел от ответа Критий.

– Тогда продолжи свою спецификацию, – попросил Сократ.

– Одним из главнейших подлинных демократов был сын Кодра, Медон. Из этого же рода был Эксекестид, бывший первым среди демократов по знатности рода. А сыном Эксекестида был Солон, всем известный мудрец и государственный деятель Сибирских Афин, прославившийся своими демократическими реформами, соперник и антагонист своего родственника Писистрата, ставшего тираном Сибирских Афин.

Надо же, подумал я, а на симпосии у Каллипиги Солон ни словом не обмолвился о своем высочайшем происхождении.

– А от Солона и его родича Дропида ведет свое происхождение мать Аристокла. О предках отца Аристокла почти ничего не известно, но родственники Перектионы, матери Аристокла, – все люди, оставившие героический след в политической и общественной жизни Афин.

– Постой-ка, – остановил Крития Сократ. – Как это ты говоришь, что о предках отца Аристокла ничего неизвестно. Разве ты не знаешь, кто был отцом Аполлона?

– Как не знать, – ответил Критий, – знаю, конечно. Но справки-то ведь до сих пор нет!

– Да и никакой справки тут не требуется, – сказал Алкивиад. – Стоит только взглянуть на этого прекрасного юношу. Смотрите, как изящно от отставил ногу чуть в сторону, как воздевает руками небу, как владеет свои чудным голосом!

– Я еще не кончил, – снова обиделся Критий.

– Так заканчивай поскорее, – поощрил его Сократ.

– У Дропида был сын Критий, а у того – два сына, Каллеарх и Главкон. Дочь Главкона – Перектиона и есть мать Аристокла. А сын Каллеарха перед вами. Так вот и получается, что Перектиона – моя двоюродная сестра, а Аристон – мой двоюродный племянник.

– Как повезло тебе, Критий! – воскликнул Сократ.

Тут декламатор под бурные восторги значительно увеличившейся толпы сказал:

– Смеющемуся Эроту, богу любви, посвящаю я свои следующие гекзаметры, – и, закатив глаза, заныл с надрывом в голосе:

– Только в тенистую рощу вошли мы, как в ней увидели

Сына Киферы, малютку, подобного яблокам алым.

Не было с ним ни колчана, ни лука кривого, доспехи

Под густолиственной чашей блестящих деревьев висели.

Сам же на розах цветущих, окованных негою сонной,

Он, улыбаясь, лежал, а над ним золотистые пчелы

Роем медовым кружились и к сладким губам его льнули.

Тут уж восторги слушателей возросли до предела!

А Аристокл, мощного телосложения, высокий, с широкой грудью и натренированными сильными руками, Аристокл, которому, по моему мнению, больше пристало ворочать камни или уж поднимать на соревнованиях штангу, Аристокл этот все продолжал выбивать из слушателей слезу.

Сначала он нарисовал такую поэтическую картину: мирно журчит ручей, зеленеет густая трава, а под широколиственной сосной, рядом со священным изображением богов войны, идет неторопливая беседа о смысле любви. А вот жаркая дорога под полуденным горячим солнцем, ведущая усталых путников к святилищу Зевса через теннисные лужайки и рощи стройных лиственниц. И эти, уже едва переставляющие ноги путники, размышляют о платонической любви.

Восторг слушателей превысил всевозможный предел и ринулся в бесконечность.

Песнопевец перешел к трагедиям собственного сочинения, затем снова к изящным эпиграммам, далее к возвышенным дифирамбам в честь Диониса Неиссякающего, а затем и вовсе запел, хотя, как мне показалось, не обладал сильным голосом. С такими легкими можно было бы трубить на всю Вселенную.

– Я вас любил, любовь еще, быть может,

В душе моей захрясла не совсем…

Тут народ Сибирских Афин и вовсе обезумел. Я-то держал себя в руках. А все другие, включая и Сократа, аплодировали, чем тут же и воспользовались мы-все. Толпа лезла к песнопевцу. Те, кто был на периферии событий, начали в восторге крушить продовольственные ларьки и пивные киоски. Эти давили тех, те давили этих! А тут еще золотую головку Каллипиги рассмотрел я в толпе. Каллипига прокладывала себе путь к прекрасному Аристоклу, не стесняясь в средствах. У “скорой помощи”, пожалуй, сегодня работы будет невпроворот. Уже и Критий с Алкивиадом смешались с толпой. Уже и Сократа, из-за незначительности роста, нельзя было увидеть. Уже и сирены милицейских машин раздались со всех сторон, правда, еще не очень громко, на подходе где-то…

И тогда я бросился вперед, настиг рыдающую в исступлении Каллипигу, схватил ее за руку, не помню уж какую, правую или левую, и выдернул из толпы. Мы-все и ахнуть не успели, как Каллипига была спасена.

И тогда она с размаху съездила мне по скуле, левой, это-то уж я запомнил точно, и сказала в каком-то еще экстазе:

– Ах, глобальный человек, разве ты не знаешь, что мудрые пчелы наполнили медом рот младенца Аристокла?

– И даже не ужалили? – успел спросить я и упал на свой привычный лежак.