Текст книги "Сократ сибирских Афин"

Автор книги: Виктор Колупаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 50 страниц)

Глава пятая

Когда мы вышли из забегаловки, Солнце уже перевалило зенит, стремясь в скором времени искупаться в реке Океан.

Парменид сказал, что где-то здесь поблизости его ученик Зенон, тоже из Митрофановки, дурит лохов, предлагая им новую беспроигрышную игру. Ну, мы и пошли за ним. Сократу было все равно, куда идти. Межеумович, видно, надеялся обратить Зенона в материализм. Каллипига, как всегда, радовалась чему попало. А я шел туда, куда шла она. В голове у меня, надо признать, все крутилось и вертелось от выпитого самогона, что, несомненно, способствовало моей мыследеятельности.

– А о Пространстве и Времени, Парменид, можешь что-нибудь сказать? – спросил Межеумович. – Славный Агатий отблагодарил бы тебя сполна!

– О Пространстве и Времени я умолчу, – ответил Парменид.

Тут начались хитрые вопросы и увещевания с одной стороны, и столь же хитрые увертки и ответы, с другой.

Я еще помнил, что непосредственно о Пространстве и Времени Парменид ничего не говорил. Но из его мысли о том, что есть только Бытие, я сделал вывод о том, что самих по себе Пространства и Времени в отрыве от этого самого Бытия нет. Таким образом, решил я, упорное умолчание сделало Парменида предвестником открытия категорий Пространства и Времени. Ну и хитер Парменид, подумал я.

И тут же припомнил, что впоследствии некоторые философы предположили, исходя из факта движения, существование пустого пространства как необходимого условия для возможности движения. Правда, один из древнейших физиков-варваров, Вернер Гейзенберг, писал как-то, что, дескать, пустое пространство между атомами – это не ничто, оно является носителем геометрии и кинематики и делает возможным порядок и движение атомов. Но до сих пор проблема пустого пространства не была решена, несмотря даже на то, что некий иудей Эйнштейн когда-то, в незапамятные времена, вроде бы сказал, что геометрия и материя взаимно обусловливают друг друга.

Мне казалось, что сибирские эллины представляли себе Время по аналогии с пустым Пространством, то есть, как пустую длительность. И хотя все тот же иудей Эйнштейн все в той же седой древности попытался отбросить представления о Пространстве и Времени как пустых вместилищах и выдвинул идею о неразрывной связи пространственных масштабов и временных промежутков с движущейся материей, ничего хорошего у него из этой затеи не вышло. Тем более что какие-то там иудеи вовсе не указ для самой передовой в мире сибирской эллинской философии и физики.

Парменид же отрицал не Пространство и Время вообще, а только существование Пространства и Времени самих по себе, в отрыве от единого Бытия.

– Все ясно, – сказал Межеумович. – У тебя, Парменид, еще нет научного понятия о пространстве и времени как формах бытия материи, и вопрос о том, чем же являются пространство и время, ты оставляешь открытым. Но, по крайней мере, у тебя нет и субъективно-идеалистического понимания пространства и времени, как это иногда понимают идеалистические философы, согласно которым ты, будто бы, учил об иллюзорности потока времени.

Парменид снова умолчал. То ли он и не знал, действительно, ничего по этому поводу, то ли его мыслительная способность размякла от выпитого самогона, но Межеумович в основном разговаривал сам с собой. Даже Сократ выглядел каким-то вареным. Одна лишь Каллипига радовалась окружающей ее жизни, щебетала вместе с птичками, трепетала на ветру вместе с листьями деревьев и кустов, сияла вместе с Солнцем.

– Говоря о том, – молвил Межеумович, – что у сибирских эллинов пространство мыслится в неразрывном и тесном единстве с заполняющей его материей, то есть с бытием в целом, – я нахожу даже возможным сравнить это понимание пространства с принципом относительности древнего иудея Эйнштейна. Установив зависимость течения времени и протяженности тел от скорости этих тел, упомянутый древний иудей Эйнштейн доказал относительный характер пространства и времени, а также невозможность их существования в отрыве от всеобщей, равной и тайной материи и вне законной, скрепленной печатями и подписями, связи друг с другом. По теории относительности древнего иудея Эйнштейна, пространство и время составляют единое и неделимое пространство-время, своего рода некий четырехмерный континуум, геометрические свойства которого изменяются в зависимости от скопления масс вещества и трудового народа и порождаемого ими поля тяготения к подчинению, радости и счастью.

– Конечно, – продолжил Межеумович, – иудей Эйнштейн с его представлениями о материи и четырехмерном континууме еще очень далек от диалектического и, особенно, исторического материализма, но, во всяком случае, бога он не упоминал, даже когда ругался матерно, и с уважением относился к законам сохранения материи и младенцев в утробном состоянии. В принципе, нет существенной разницы между четырехмерным Бытием Парменида, в котором ничего не случается, не движется и все абсолютно однородно, и пространственно-временным континуумом Эйнштейна-Минковского, тоже, между прочим, иудея, тьфу на них!

Я покрутил головой, просто так, от нечего делать, и заметил позади нас, примерно в квартале, монолитную группу людей, которые явно преследовали нас. Во всяком случае, они шли быстрее.

– Пусть! Если уж тебе, Парменид, так хочется, считай себя глашатаем учения о субстанции, как неизменной основы изменяющихся тел, – разрешил Межеумович.

Парменид сделал протестующий жест, но Межеумович не позволил ему встрясть в разговор с самим собой.

– Твое Бытие, Парменид, имеет некоторое сходство с субстанцией еще одного древнего иудея, Спинозы. Откуда только они лезут в физику и философию?! То и другое характеризуется вечным существованием, как пребыванием вне истока времени и движения. Галиматья, конечно, с точки зрения диалектического материализма, но пусть пока, – еще раз проявил свое великодушие Межеумович. – Однако ни ты, Парменид, в своем, так сказать, мире мнений, ни Спиноза, прости Господи за такое словосочетание!, в сотворенном мире, не рассматривали все же время как субъективное переживание, выдвинутое Махом, или как априорную форму созерцания, нагло выдуманную Кантом.

Тут Каллипига завелась, было, о Махе, который тоже, оказывается, сидел у нее на коленях, разрабатывая свой махровый махизм, но Межеумович не позволил ей развить свои воспоминания, и я ему был даже благодарен за это.

– Оба, кстати, были варварами-германцами, но не в полную силу чистопородными. Существует конечная, предельная граница, которая не имеет предела и границ, а материальное бытие подобно тяготеющей к нашему Основоположнику и Отцу народной массе, со всех сторон гладко закругленной, имеющей вид шарообразной пятиконечной звезды, одинаково отстоящей повсюду от своего центра. И действительно, народных масс не должно быть в одном месте больше, в другом меньше, ибо нет ни небытия, ни души, ни бога, которые бы лишали ее цельности. Ведь бытие Основоположника и Отца как целое неуязвимо для врагов народа, ибо если оно со всех сторон одинаково, то пребывает одинаковым и в своих и в чужих границах!

Межеумович разогрелся и уже ораторствовал, остановившись посреди тротуара, размахивая руками и притоптывая ногами.

– Бытие Основоположника и Отца самотождественно и чуждо расовых различий. Иначе говоря, оно есть субстанция, исключающая акциденцию. Учитывая то, что сам Парменид не знает, что такое субстанция и акциденция, укажу на то, что Парменид увлекся логическим обоснованием своего учения о бытии и не понял, что материя, будучи всем и даже тем, чем она не является, не будет, тем не менее, ни единым, ни одним и тем же. Так, если бы существующие вещи были равны перед законом и ничего нельзя было бы найти, что не было бы равным, то, правда, все были бы равными, однако равное было бы не единым, но множественным, ибо равными были бы и я и Сократ, но по-разному.

Между тем, плотная группа людей, возглавляемая, как я рассмотрел, славным Агатием, уже почти догнала нас. И, чтобы обратить на это внимание Каллипиги и Сократа, я сказал первое, что пришло мне в голову:

– В текущем бытии, в чувственно постигаемом мире, происходит разделение Времени на прошлое, настоящее и будущее. А в мире Единого такое членение бессмысленно. Лишь мгновение настоящего времени обладает истинным бытием и в этом смысле оно тождественно Вечности и Безвременью. Раз Сущее едино, значит, не существует никакой временной последовательности, она заменяется Вечностью. Если сущее едино и неделимо, то, естественно, нет места пустоте. Но пустота, в свою очередь выступает как непременное условие движения. Таким образом, движения нет. Осуществим переход от утверждения “Время – это часы” к утверждению “Время – это длительность существования объекта”. Если мы отделим время как категорию от способа его фиксации, от периодических процессов, то чистое Время, взятое вне деятельности человека, может оказаться фикцией. Время – это не то, что измеряется, а то, чем измеряется. Идеальная шкала дает идеальное время, а не наоборот.

– Ишь ты, – удивленно сказал Сократ.

Агатий со своими телохранителями уже окружили нас, но, по-видимому, ни бить, ни тащить в околоток не собирались.

– Вот видишь теперь, Сократ, к чему приводит общение с тобой? – спросил славный Агатий.

– Да как не видеть, – ответил Сократ, – конечно, не вижу.

– Помнишь, когда я сказал, что Время – это часы, минуты, секунды, ты посмеялся надо мной? А твой ученик теперь утверждает то же самое, крадя мои мысли.

– Я не смеялся над тобой, славный Агатий, а лишь спрашивал, но так и не услышал от тебя вразумительного ответа. Что же касается глобального человека, то это говорит не он, а выпитый им самогон. А какой спрос с самогона?!

– Никакого спроса с самогона нету, – подтвердила и Каллипига, но славный Агатий ее в упор не видел.

Межеумович же молчал бескорыстно и благоговейно.

А Парменид бочком, бочком, незаметно для постороннего взгляда, протиснулся сквозь обступившую нас толпу и пошел искать своего Зенона, наверное. А может, и еще выпить захотел. Тут у меня точности в мыслях не было.

Глава шестая

– Я понял, Сократ, почему нам не удалось в предыдущий раз выяснить, что такое Время.

– Нам, славный Агатий? Да я-то вовсе и не пытаюсь это выяснять, но лишь надеюсь услышать это от кого-нибудь другого. А поскольку ты занимаешься сбором Времени с доверчивых людей, я и подумал, что ты тот самый первый, к которому мне и следует обратиться.

– Вот она, мудрость Сократа: сам не желает никого наставлять, а ходит повсюду, всему учится у других и даже не оплачивает им за это благодарностью.

– Что я учусь у других, это ты правду сказал, славный Агатий, но что я, по-твоему, не плачу благодарностью, это ложь. Я ведь плачу как могу. А могу я платить только похвалой – денег у меня нет. С какой охотою я это делаю, когда кто-нибудь, по моему мнению, хорошо говорит, ты сразу убедишься, чуть только примешься мне отвечать. А я уверен, что ты будешь говорить прекрасно.

– Ты правильно думаешь, Сократ. Давеча мы подошли к проблеме не с того боку!

– Вот как, славный Агатий! Проблема уже и бока себе нарастила?

– Не умничай, Сократ. Все знают, что ты умеешь только сбивать людей с толку, а сам-то толком ничего не знаешь.

– То, что я ничего не знаю, это верно. Но то, что я сбиваю с толку других – это выдумка. Я просто спрашиваю людей мудрых в каком-либо деле, если они соглашаются отвечать. Но сегодня ты сам начал этот разговор. Значит, тебе есть что сказать?

– И еще как много!

– Тогда начинай, славный Агатий, не томи меня.

– Ты ведь знаешь, Сократ, да и все это согласно признают, что тело или занимает какое-нибудь место, или стремится к нему.

– Уж, не пускаешь ли ты в рост места людей? – спросил Сократ.

– Да. Именно этим мы и начали заниматься.

– Значит, если человек, например Сократ, занимает маленькое место, то он может отдать тебе его, а через некоторое время получить большое Место?

– Да. Именно так.

– То есть маленький чиновник с твоей помощью может занять место директора-распорядителя большого банка?

– Именно, именно, Сократ! Но теперь-то я уже знаю, что такое Место, Пустота и пространство!

– Хвала тебе, славный Агатий. Не сомневаюсь, что ты и меня можешь просветить в этом коварном вопросе.

– Несомненно. Чтобы отвязаться от тебя навсегда.

– Тогда начинай.

– Ты ведь не будешь возражать, Сократ, что наряду с осязаемой природой существует так называемая неосязаемая природа, получившая свое название из-за того, что она лишена свойства осязательного сопротивления?

– Как тут возразить?

– Так вот. Из неосязаемой природы, Сократ, одна часть называется Пустотой, другая – Местом, а третья – Пространством. Причем, названия меняются здесь сообразно различным точкам зрения, поскольку та же самая природа, будучи лишенной всякого тела, называется Пустотою, занимаемая телом, носит название Места, а при прохождении через нее тел зовется пространством.

– То есть, славный Агатий, ты берешь Место маленького чиновника, несешь его через Пространство, зная, что Место директора стало Пустотою; а, достигая его, превращаешь в Место директора этого самого банка.

– Примерно так, Сократ.

– А Место директора ты можешь превратить в Место маленького чиновника?

– Конечно, только добровольно на это никто не соглашается.

– Неужели все желают получить Место директора?

– Большинство. Есть, правда, согласные и на Места заместителей.

– Это сколько же тебе, славный Агатий, нужно создать банков, чтобы удовлетворить всех?

– Много, Сократ.

– Ты бескорыстный благодетель, славный Агатий!

– Да только их все равно не хватает.

– А что же с теми людьми, которые отдали тебе свое Место, а новое не получили?

– Таким временно нет Места в жизни, Сократ. Но мы отвлеклись. Это вопрос второстепенный. Я же хотел тебе показать, что доподлинно знаю, что такое Место.

– Меня очень радует, славный Агатий, что ты не говоришь просто “да” или “нет”, но отвечаешь мне, да еще превосходно.

– Это я тебе в угоду, Сократ.

– И хорошо делаешь. Угоди же мне еще вот в чем: скажи, что такое Место? Начинай же, славный Агатий!

– Пустота есть то, что может быть занято существующим, но не занимается им, или промежуток, лишенный тела, или промежуток, не занятый телом. Место же есть то, что занято существующим и равно тому, что его занимает. А Пространство есть промежуток, отчасти занятый телом, отчасти незанятый.

– Постой, постой! Ты говоришь, что Место есть то, что занято существующим и равно тому, что его занимает. Но ведь Место маленького чиновника не равно Месту директора банка! Как же так?

– Да ведь я именно из многих маленьких Мест делаю одно большое.

– Ага… А хватит больших Мест на всех?

– Нет, конечно.

– А что же им делать, несчастным?

– Так ведь их уже нет в этой жизни. Я же говорил, что Места в этой жизни для тех, кто отдал его мне, уже нет. Так что, не имея возможности существовать, они не особенно и протестуют.

– Наверное, некоторые хотели бы сменять свое маленькое Место, на большое Пространство?

– Конечно. Некий Александр Армагеддонский из Васюганских болот именно этого и добивается от меня. Так ты понял, Сократ, что такое Место?

– Признаться, не очень. Но ты сейчас мне все разъяснишь.

– Бестолковый ты, Сократ! Но слушай. Итак, если есть верх и низ, правая и левая сторона, перед и зад, то есть и место.

Я посмотрел на Каллипигу. Все, перечисленное Агатием, я видел: и верх и низ, и правую и левую сторону, и даже перед и зад. А вот места, занимаемого Каллипигой, как такового, я не видел. Я видел именно ее, Каллипигу.

Сократ слово в слово повторил то, что я подумал.

– Экий ты, право! – поморщился Агатий. – Ведь эти шесть направлений суть части Места, и невозможно при наличии частей не быть тому, чего они суть части. В самом деле, если там, где сейчас находишься ты, Сократ, будет находиться другой, например, Аристокл по смерти Сократа, то, конечно, место существует.

– Аристокл, пожалуй, займет побольше Места, чем я, – поправил Сократ.

– Да не в этом дело. Ведь как при опорожнении амфоры от вина и при наполнении ее другим вином мы говорим, что амфора есть Место и прежнего вина и влитого впоследствии, – так и если Место, занимавшееся Сократом при жизни, впоследствии займет Аристокл, то Место существует.

– Все равно через горлышко прольется, – перечил Сократ.

– Ну, давай по-другому. Если есть тело, то есть и Место. Первое верно, следовательно, верно и второе.

– А те, что отдали тебе свои Места в жизни? Места эти хранятся у тебя на каком-нибудь складе, но самих-то людей уже нет!

– Трудно дается тебе понимание, Сократ. Ох, как трудно! Ведь еще древние, все приведшие в порядок, предположили, что есть Место. Помнишь, что сказал Гесиод?

Прежде всего во Вселенной Хаос зародился, а следом

Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный.

Гесиод назвал Хаосом Место, которое вмещает все, поскольку без него не могли возникнуть ни земля, ни вода, ни остальные стихии, ни весь мир. И если мы даже устраним мысленно все, то не уничтожится Место, в котором все было, но останется, имея три измерения: длину, глубину и ширину, кроме, конечно, сопротивляемости, поскольку последняя свойственна только телу.

– Но, славный Агатий, – остановил его Сократ, – Ты говоришь: “Если Место есть, то Место есть”. А это нелепо, так как само искомое берется ради подтверждения себя самого как несомненное.

– Ну и тупой же ты, Сократ!

– Тупой, – согласился Сократ, – но ты не расстраивайся из-за этого. Мне кажется, что и сейчас я рассуждаю нескладно, но если не остерегусь, то боюсь, что еще сегодня могу стать мудрее, чем следует. Пойдем-ка лучше дальше. То же самое следует сказать и в том случае, когда выводят существование Места из того, что, где, мол, был Сократ, там теперь Аристокл. Ведь когда я спрашиваю, отличается ли чем-нибудь Место, в котором находится тело, от занимающего его тела и есть ли оно нечто существующее, ты только и можешь ответить, что в этом Месте находился Сократ, а теперь его занимает Аристокл. Это соответствует тому, как мы говорим попросту, что такой-то находится в Пердячинске, в забегаловке или на симпосии у Каллипиги. Однако, славный Агатий, нашему рассмотрению подлежит вопрос о Месте не в широком смысле, а в специфическом: существует ли оно или только мыслится, и если существует, то каково оно по природе, телесно или бестелесно, и содержится ли оно в Месте или нет. Но твои доводы ничего из этого не могут установить. Ведь и Гесиод сам себя опровергает, поскольку не может ответить на вопрос, откуда произошел самый Хаос.

– Точно, – сказала Каллипига. – Помню, как Эпикур, будучи еще совсем ребенком, спросил учителя, Межеумовича, между прочим, читавшего ему Гесиода: “Откуда же произошел сам Хаос, если он был прежде всего?” Диалектический же и исторический материалист ответил, что этому учить не его дело, но так называемых философов. Эпикур поразмышлял и сказал: “Тогда надо идти к ним, если они знают истину сущего”. Да так и ходит до сих пор, ищет. И сдается мне, что он сам скоро начнет философствовать.

– Да тут у вас просто заговор какой-то! – возмутился хронофил.

– Скажи-ка, славный Агатий, – снова вступил в разговор Сократ, – если существует некое Место, способное вмещать тело, то оно само есть тело или пустота?

– Тело, конечно, Сократ! – ни секунды не медля, ответил Агатий. – Вспомни амфору!

– Какую?

– Да любую!

– А… Я уж, было, подумал, что ты предлагаешь какую-то конкретную амфору. А то сейчас кругом одни бутылки… Но пойдем дальше. Мне сдается, что место, способное вмещать тело, не есть тело. Ведь если всякое тело должно находиться в Месте, а Место есть тело, то будет Место в Месте, и второе в третьем, и третье в четвертом, и так до бесконечности. Следовательно, Место, способное вмещать тело, не есть тело.

– Я просто оговорился, Сократ. Конечно же, Место, способное вмещать тело, есть пустота.

– Рассмотрим и это, славный Агатий, – сказал Сократ. – Если место, способное вмещать тело, есть пустота, то оно или остается пустотой при вхождении в него тела, или перемещается, или уничтожается.

– Остается пустым, разумеется, – важно ответил хронофил.

– Бывает и так, славный Агатий, особенно если ничтожный человек занимает важное государственное место. Но нам-то интересно знать это в принципе. Если оно остается пустым и при вхождении в него тела, то оно будет одновременно пустым и полным: поскольку оно остается – пустым, а поскольку оно принимает тело – полным.

Тут Каллипига захотела внести ясность, исходя из своего жизненного опыта, но спорящие не дали ей и рта раскрыть.

– Но бессмысленно называть одно и то же и пустым, и полным, – заключил Сократ. – Следовательно, пустота не остается при вхождении в нее тела.

– Так и есть, Сократ! – все же успела встрять Каллипига.

– Перемещается, перемещается, Сократ! – вскричал хронофил. – Это и дураку ясно!

– А если пустота перемещается, то пустота будет телом, поскольку перемещающееся с места на место есть тело. Но пустота не есть тело, поэтому она не перемещается при вхождении в нее тела. Скажу еще и по-другому: если она перемещается при вхождении тела, то она уже не может принять тела.

– Ладно, – миролюбиво сказал Агатий, – пусть уж пустота уничтожается.

– И это невозможно, славный Агатий. Ведь если она уничтожается, то она входит в состояние изменения и движения: и если она уничтожается, то она способна возникать. Однако все приходящее в изменение и движение, возникающее и гибнущее есть тело. Поэтому пустота не уничтожается. Таким образом, если Место не есть ни тело, ни пустота, то не сможет существовать никакого тела. Ты видишь, славный Агатий, сколь велико здесь затруднение и, мне кажется, ты его со мной разделяешь, ибо ты без конца бросаешься из одной крайности в другую и то, что с уверенностью признал, снова отбрасываешь и отказываешься от своего мнения

– Совсем запутал ты меня своими рассуждениями, Сократ. А я ведь точно знал, что Место есть.

– И я, по крайней мере, так думал, раз ты, славный Агатий, вызвал меня на разговор.

– И крючкотвор же ты, Сократ, в твоих рассуждениях!

– Вот как, по-твоему, я крючкотвор?

– И даже очень.

– Ты считаешь, что в моих рассуждениях я со злым умыслом задавал свои вопросы?

– Я в этом уверен. Только ничего у тебя не выйдет: от меня тебе не скрыть своей злонамеренности, а раз тебе ее не скрыть, то и не удастся тебе пересилить меня в нашей беседе.

– Да я не стал бы и пытаться, славный Агатий. Но чтобы у нас не получилось что-нибудь опять в этом роде, определи вот что. Уж, не сказать ли тебе, милый мой, что Место мыслится приемлющим тело, а приемлющее находится вне принимаемого?

– И действительно! – обрадовался хронофил. – Я вот сейчас немного поразмыслил и тотчас же понял, что Место мыслится приемлющим тело. Все просто. Это ты, Сократ, все путаешь людей! А без твоих глупых вопросов они уж давно бы все поняли.

– Тогда, славный Агатий, если Место существует, оно непременно должно принадлежать к тем вещам, из которых одно является материей, другое – формой, третье – промежутком между крайними границами тела, четвертое – внешними границами тела.

– Конечно, Сократ, Место – это материя. Я вспомнил! Ведь я – истинный материалист. А как учил Основоположник, все есть материя, и даже то, что материей не является!

– Но, мой милый Агатий, Место не может быть материей по многим соображениям, например, потому, что материя превращается в тело, а Место не превращается в тело; и материя переходит с места на место, а Место не переходит с места на место. И относительно материи философы уже говорили, что, например, раньше она была воздухом, а теперь, уплотнившись, стала водою или, наоборот, раньше она была водою, а теперь, утончившись, стала воздухом. Относительно же Места мы говорим не так, но что прежде в нем был воздух, а теперь в нем вино. Следовательно, Место не может мыслится материей.

– Тогда Место – это форма, – уже как-то неуверенно сказал хронофил.

– В самом деле, славный Агатий? Но ведь форма неотделима от материи, как, например, в статуе твоего Основоположника форма неотделима от образующей ее меди.

– Золота, Сократ, Золота! Причем, наичистейшего!

– Пусть золота, – очень уж легко согласился Сократ, будто у него самого золота было немерено. – А Место отделяется от тела, потому что тело переходит и перемещается в другое место, причем Место, в котором оно содержалось, не переходит вместе с ним. Поэтому если форма неотделима от материи, а Место отделяется от нее, то Место не может быть формой.

– Тогда неужели промежутком между границами? – уже совсем испуганно спросил хронофил.

– Давай рассмотрим и это. Промежуток содержится в границах, а Место не допускает того, чтобы содержаться в чем-либо, но само содержит другое. Затем, граница есть поверхность тела, а промежуток после поверхности есть не что иное, как ограниченное тело. Поэтому если мы назовем Местом промежуток, составленный ограниченными телами, то Место будет телом. А это противно очевидности. Пойдем же далее, чтобы ты убедился, как мудро ты меня наставляешь. Остается тогда сказать, что Место представляет собою крайние границы тела.

– Так и сделаем, Сократ. Уж тут-то мы не промахнемся!

– И вовсе нет. Это тоже невозможно, так как самые крайние границы тела непосредственно продолжают тело и суть его части и неотделимы от него, а Место не соединено с телом, не есть часть и не неотделима от тела. Следовательно, Место не есть самые крайние границы тела. Если же Место не есть ни материя, ни форма, ни промежуток между границами тела, ни также самые крайние границы тела, а кроме этого нельзя мыслить ничего другого, то следует сказать, что Место не существует.

– И правду говорят, Сократ, что тебя надо обходить стороной! Самое легкое и простое ты запутываешь так, что после разговора с тобой уже ничего и не поймешь! Свои Места люди нам сдают и с очень даже большим удовольствием в надежде получить еще большие Места.

– Не брани меня, славный Агатий. Ведь ты первый сказал, что знаешь, что такое Место. Я же ничего не утверждаю кроме одного, что я-то уж действительно, не знаю, что такое Место.

– Пошел я, Сократ, а то ты, не сходя со своего Места, развалишь нашу пирамиду “Мы-мы-мы-все”.

– Удивительный ты человек, славный Агатий. Набрасываешься на меня с такими речами и вдруг собираешься уйти. Между тем ты и меня не наставил в достаточной мере, да и сам не разобрался, так ли обстоит дело либо по-другому.

Хронофил начал осторожно отдаляться от Сократа, явно побаиваясь, как бы тот не остановил его еще какой-нибудь уловкой. И точно! Сократ крикнул вослед хронофилу:

– Угоди мне еще раз, славный Агатий! Говорят еще, что Место есть граница содержащего тела.

Агатий невольно остановился, шибко задумался, потом просиял весь.

– Точно, Сократ! Ведь принимая во внимание, что земля объемлется водою, вода – воздухом, воздух – огнем, а огонь – небом, то, как границы сосуда есть место содержащегося в сосуде тела, так граница воды есть место земли, граница воздуха есть место воды, граница огня есть место воздуха, граница неба есть место огня. Как видишь, ответ-то я знаю, не то, что ты.

Разговаривали они, впрочем, не подходя близко друг к другу. Сократ-то изредка и делал шажок вперед, но хронофил тут же восстанавливал дистанцию.

– А само небо? – спросил Сократ.

– Что, само небо? О чем ты?

– А само небо находится в каком-нибудь Месте?

– Не пойму я тебя!

– Слышал я, что говорят, будто само небо не находится ни в каком Месте, но оно само находится в себе и в своей собственной самости.

– Опять готовишь провокацию, Сократ?

– Что ты, славный Агатий! Я только пытаюсь разобраться. Так как место есть крайняя граница содержащегося тела, а вне неба нет ничего такого, чтобы граница этого последнего стала местом неба, то по необходимости небо, ничем не объемлемое, находится в самом себе и содержится в собственных границах, а не в каком-либо месте. Отсюда получается, что небо не есть существующее где-то. Ведь существующее где-либо существует само, и помимо него есть то, где оно существует, а небо не имеет ничего другого вне и кроме себя, почему, будучи само в себе, оно не будет в каком-либо определенном Месте.

– На этом остановись, Сократ. Мы выяснили, что такое Место, а на небо нам лезть незачем.

– Значит, ты, славный Агатий, согласен со всем, о чем мы тут сейчас говорили?

– Вполне.

– Но тогда местом всего оказывается первый бог. Ведь первый бог и есть граница неба, по мнению некоторых философов.

– Ни слова о боге, Сократ! Его нет, как доказал Основоположник. И говорить, что бог есть – богохульство!

– Так ведь это не я утверждаю, а философы. Мне кажется, надо рассмотреть и эту возможность, раз на других путях мы не нашли Место.

Хронофил замялся: ему и хотелось знать, что такое Место и в то же время не хотелось слушать Сократа. А тот, воспользовавшись замешательством славного Агатия, продолжил:

– Бог или отличается от небесной границы, или бог есть сама граница. И если бог есть нечто иное по сравнению с небесной границей, то будет нечто иное вне неба: его граница станет Местом неба. И таким образом мы признаем, что небо содержится в каком-то Месте. Если же бог тождественен с небесной границей, то, поскольку граница неба есть Место всего, что находится внутри неба, постольку бог будет местом всего. А это для тебя само по себе бессмысленно.

– Не приплетай сюда бога, Сократ, а то тебе плохо будет! – пообещал хронофил.

– Следовательно, и при такой концепции, славный Агатий, понять, что такое Место, нам не удалось.

– Все ты путаешь, Сократ! Чтоб тебе провалится на этом самом Месте!

И точно. Земля вдруг разверзлась под ногами Сократа, но Каллипига успела схватить Сократа за гиматий. А тут уж и я подоспел. Совместными усилиями мы вытащили Сократа.

– Надо же, – удивился он, – вроде бы я и не отдавал свое Место славному Агатию, чтобы заполучить потом большее.

– Потому и провалился, что не отдал, – пояснила Каллипига.