Текст книги "Сократ сибирских Афин"
Автор книги: Виктор Колупаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 50 страниц)
Глава тридцать первая
Но улица, оказывается, не совсем вымерла. Из подворотни Дома Ученых вылезли рыжий Симмий и черноволосый Кебет. Они выглядели несколько оглушенными и растерянными, но все же с вощеными табличками и стилосами в руках смотрелись вполне прилично, разве что чуть-чуть не дотягивая до звания младшего научного работника.
– Все записали, – сообщил Симмий.
– Что поняли, – уточнил Кебет.
– Ну, Сократ, ты своих тайных агентов пихаешь, куда только можно! – возмутился Межеумович. – А из-за этого научный симпозиум чуть не сорвался!
– Да какие они агенты, – спокойно возразил Сократ. – Ну, послушали, записали… Учатся…
– Чему это на нашем симпозиуме они могут научиться?! – не унимался диалектик.
– А вот это загадка, – ответил Сократ. – Тайна.
– То-то же, – несколько поостыл материалист. – А то – научились они чему-то! Суеверие это!
Тут все заметили прогуливающегося невдалеке Протагора. Межеумович же, как увидел, что возле софиста нет ни одного ученика, так сразу весь изошел радостью. Видать, материализм побеждал полностью и навсегда, а заодно уж и – окончательно и бесповоротно!
– Что-то, Протагор, я тебя среди участников научного симпозиума и не приметил, – важничая, сказал Межеумович.
– И не мог, – согласился Протагор. – Я ведь в физике не силен. Что мне там было делать?
– Да и ни в чем ты не силен, Протагор, супротив диалектического материализма! – Окончательно раздавил софиста Межеумович. – Не восприняв от Пифагора, Парменида и прочих идеалистов философию, преисполненную мифов, призраков и суеверия, диалектический материализм как бы вывел ее из состояния вакхического опьянения и обратил на искание истины посредством трезвого рассуждения.
– Выпить, что ли, захотел? – спросил Сократ диалектика.
– А хотя бы и так! – заявил Межеумович. – Ты мне, Сократ, не запретишь выпить и даже напиться в стельку!
– Да помилуй, дорогой мой, – сказал Сократ. – Я и не думал запрещать тебе напиваться.
– А почему тогда не зовешь в гости, не наливаешь, не подаешь?!
– По причине отсутствия наличия, – пояснил Сократ.
– Что это еще за идеалистическая причина такая! Пошли, да побыстрее! Как бы не опоздать!
Сократ сделал несколько шагов вдоль трамвайных путей. Все остальные без раздумий двинулись за ним. Денег на трамвай ни у кого не было, кроме, разве что, Протагора. Но тот до презренного вида транспорта никогда не опускался, а такси как сквозь землю провалились. Да и не влезли бы мы все в одно такси. Мне-то уж в любом случае пришлось бы идти пешком.
Так, в многозначительном молчании, дошли мы до Перепутья, хотя Симмий с Кебетом успевали водить стилосами по вощеным дощечкам. Впрочем, может быть, они названия улиц записывали или свои обманчивые ощущения. Межеумович иногда, вроде бы, невзначай подталкивал Протагора прямо на рельсы, но тот всякий раз отскакивал, да и самих трамваев в пределах прямой видимости не наблюдалось. Видать, мало было Межеумовичу морального унижения противника и он хотел уничтожить его, вдобавок, еще и физически, то есть материально. А может, и шутил просто.
И тут Сократ вдруг встал как вкопанный. Дальше можно было идти или по Коммунистическому проспекту, прямому как стрела, асфальтированному, впрочем, ближе к месту жизнеобитания Сократа все равно превращавшемуся в труднопроходимое бездорожье, либо по улице Коробовщиков, труднопроходимую на всем своем протяжении.
– Ты что, Сократ? – спросил Межеумович.
Сократ некоторое время оставался погруженным в себя с головой, а затем свернул и пошел по улице Коробовщиков.
– Сократ! – крикнул диалектик. – Твои-то неизносимые подошвы все выдержат, а у меня на подошве ботинка итак уже дырка. Пошли путем Коммунизма!
Сократ остановился и сказал:
– Мой даймоний велит мне идти по улице Коробовщиков. И я вас всех призываю следовать этим путем.
– Какой даймоний, когда разношенные ботинки жмут! – вскричал Межеумович. – Опять суеверие! Да ты просто не хочешь, чтобы я шел к тебе в гости.
Все сгрудились возле молчавшего Сократа. Тогда Протагор сказал:
– Хорошо, но как же мы, дорогой мой Межеумович, оценим даймоний Сократа – как ложную выдумку или иначе? Среди преданий о Пифагоре я не припомню ничего, что походило бы на мантику и суеверие. Без преувеличения, подобно тому как Гомер представил Афину соприсущей во всяком труде Одиссею, так даймоний Сократа являет ему некий руководящий жизненный образ, подающий ему совет. Ведь в делах неясных и недоступных человеческому разумению даймоний часто вступает в собеседование с Сократом, сообщая божественное участие его намерениям.
– О, недобитки идеализма! – озлился Межеумович. – Что тут недоступно человеческому разумению? Что по асфальту идти легче, чем по ямам, рытвинам и колдобинам?
Сократ молчал, словно сказал все, что хотел, и слов у него не осталось даже на развод.
– А как ты думаешь, Кебет, – спросил Симмий (к выдающимся философам он, ясное дело, опасался обращаться), – имеет ли даймоний Сократа какую-то свою особую силу или же это просто частица тех общих необходимых условий, которые, определяя жизненный опыт человека, сообщают ему в неясных и не поддающихся разумному учету случаях толчок, направляя его поведение в ту или иную сторону?
– А что, если, – ответил Кебет Симмию, – подобно тому как малый груз сам по себе не отклоняет коромысло весов, но, добавленный к одному из уравновешивающих грузов, уводит вес в свою сторону, так некий знак, хотя бы и ничтожный, может повлечь за собой решение, касающееся важных действий.
– Правильно, – подхватил Симмий. – Когда встречаются два противоборствующих соображения, то, присоединившись к одному из них, такой знак разрешает безысходность, устранив равновесие, а отсюда возникает движение и сила.
Здорово получалось у этих двух учеников. Наверное, сами с собой они беспрерывно занимались философскими разговорами, вот и поднаторели.
– Проблема Буриданова осла, – сказал Протагор.
Начинающие философы тут же пристали к нему с просьбами рассказать про странного осла, имеющего даже прозвище.
– Ну, – начал Протагор, – находился осел между двумя охапками соломы, на одинаковом от них расстоянии, и все никак не мог решить, к какой охапке подойти.
– Ну, и…! – разом выдохнули Кебет и Симмий.
– Ну и помер с голоду, – закончил свой короткий рассказ софист Протагор.
– Сами вы ослы, – сказал Межеумович, которому надоело слушать всякий вздор. – Даймоний Сократа – это не что иное, как чихание, свое ли собственное или чужое. При этом, как я заметил, продолжительное время общаясь с Сократом, если кто-либо другой чихнул справа, или сзади, или спереди, то это побуждает Сократа к действию, если же слева, то заставляет воздерживаться. Собственное же чихание Сократа утверждает его в намерении совершить намеченное действие, но удерживает от завершения того, что уже было начато. Странным мне кажется, однако, если он, в действительности исходя из чихания, не угостит нас самогоном. Было бы нелепой суетностью из-за какого-то внешнего шума – чихания – отказаться от заранее обдуманного действия. И это совершенно противоречило бы образу человека, которого мы все считаем поистине великим и выдающимся среди людей своей угостительной способностью.
– Что же, Симмий, Кебет и глобальный человек, позволим ли мы великому Межеумовичу шутя сводить высокое пророчество Сократа к чиханию и предметам, которыми забавляются по пустякам невежды? Ведь где налицо действительная опасность, там уж, по Еврипиду, “железом, а не шуткой спор решается”.
Симмий с Кебетом отмолчались, а я согласился, мысленно, конечно.
Не подрались бы только.
– То, что сказал многоумный Межеумович, нетрудно опровергнуть, – продолжил Протагор. – Подобно тому как во врачевании биение пульса служит малым знаком, много говорящим о состоянии больного, и как для кормчего крик морской птицы или прохождение бурого облачка предвещает бурный ветер и жестокое морское волнение, так для вещей души гадателя вещь сама по себе ничтожная может быть знаком чего-то важного. Ведь ни в каком мастерстве не забывают о том, что малое может предзнаменовать великое, а малочисленное – многое.
Да… Не слишком далеко ушел в своих предположениях великий Протагор от учеников Симмия и Кебета.
– Приведи пример, Протагор, – возбужденно сказал диалектик, – а то я и вовсе не поду в гости к Сократу, даже по Коммунистическому проспекту.
– Пожалуйста, – сказал Протагор и, похоже, что он имел в виду не пример, а самоустранение Межеумовича от возможного или еще только предполагающегося научного симпозиума у Сократа. – Человек, незнакомый со смыслом письменности…
– Это я-то незнаком со смыслом всей до самого последнего многоточия письменностью! – взвился материалист. – Да я ее всю вдоль и поперек прошел! И постиг полностью и бесповоротно!
– Так вот, – сделал второй заход Протагор. – Человек, незнакомый со смыслом письменности, видя немногие и невзрачные по форме начертания, не поверил бы, что знающий грамоту может извлечь из них сведения о великих войнах и политических переворотах, происходивших у древних народов, об основании городов и коллективных хозяйств, о деяниях и судьбах царей и Первых секретарей Самой передовой в мире партии, и сказал бы, что какой-то даймоний развертывает перед ним повествование обо всех этих делах исторического прошлого…
– Исторического и диалектического, а к тому же – и материалистического прошлого! – уточнил Межеумович.
– И мы бы весело посмеялись над неразумием этого человека, – сумел-таки закончить свою мысль Протагор. – Смотри же, несгибаемый Межеумович, как бы мы, не зная силы тех данных, которыми располагает мантика для суждений о будущем, стали неразумно выражать неудовольствие, если осведомленный в мантике человек делает из них выводы, касающиеся будущего, и при этом утверждает, что его действиями руководит не чихание, а даймоний.
– Нет – чихание! – уперся материалист.
– Тут я обращаюсь к тебе, непобедимый в философских спорах Межеумович. Ты удивляешься, что Сократ, более чем кто-либо из людей, за исключением тебя, разумеется, очеловечивший философию устранением из нее всякой напыщенной темноты, для этого своего знака избрал не чихание, а даймоний. А я вот, наоборот, удивился бы, если бы такой мастер диалектики и владения словом…
– Какой он диалектик?! – не выдержал Межеумович. – Да и слова из него не вытянешь!
Сократ, действительно, продолжал стоять молча.
– Так вот, – попытался закончить свою мысль Протагор, – я, наоборот, удивился, если бы Сократ сказал, что получает знак не от даймония, а от человека. Это то же самое, как если бы кто сказал, что его ранило копье, а не посредством копья метнувший это копье человек; или что тот или иной вес измерен вечами, а не сделавшим взвешивание человеком посредством весов. Ведь действие принадлежит не орудию, а человеку, который пользуется орудием для этого действия.
– Вот он, махровый софизм! – обрадовался Межеумович и чихнул. Видать, этот чих выскочил у него без всякого предупреждения, да и получился каким-то тщедушным, поэтому диалектик не смог произвести с его помощью решающий материалистический эксперимент. Но второй свой чих он мысленно успел предугадать, забежал за спину Сократа и там уже произвел оглушительный залп. Третий чих раздался перед Сократом, четвертый – слева, пятый – справа. Надо полагать, что даймоний Сократа окончательно запутался в сложных определениях местоположения чихов относительно Сократа и теперь выдавал противоречивейшую информацию.
– Так что же такое твой даймоний, Сократ? – осмелился спросить рыжеволосый Симмий, но, не получив никакого ответа, больше не допытывался. А черноволосый Кебет и вовсе ничего не спросил.
Сократ же вдруг молча пошел по труднопроходимой улице Коробовщиков. Протагор бодро зашлепал сандалиями, стараясь не отстать от старого друга.
– А мы докажем вздорность Сократовых измышлений! – крикнул Межеумович. – Вперед! За мной, молодость материалистического мира!
И столько убедительности и правоты было в его голосе, что и Кебет, и Симмий, и даже я, а заодно еще человек двадцать совершенно посторонних и далеко не молодых людей бросилось за Межеумовичем.
Мы мощно шли по Коммунистическому проспекту, окаймленному на уровне первых и вторых этажей супермаркетами с заграничными, варварскими товарами, частными банками, фирмами, трестами, компаниями, их дочерними и внучатыми отделениями, рекламой на иноземных языках, панно, транспарантами, витринами с обнаженными женскими телами и укутанными в меха манекенами. Все здесь влекло и звало вперед к светлому настоящему всего прогрессивного человечества, если у него водились деньжата, – дикому и необузданному капитализму. Да мне-то что…
Межеумович вырвался далеко вперед и там уже кое-где начали громить закусочные и забегаловки “Макдональд” и вовсю бороться с глобализмом. А поскольку я, как-никак, был все-таки глобальным человеком и не скрывал этого, то, чтобы не привлекать внимания, сделал вид, что веду разговор с Симмием и Кебетом.
– Мне часто доводилось быть свидетелем того, – утверждал Симмий, – что Сократ людей, говоривших о том, что им было явлено божественное видение, признавал обманщиками, а к тем, кто говорил об услышанном ими некоем голосе, относился с уважением и внимательно их расспрашивал. Это наблюдение побуждает меня сейчас подозревать, что даймоний Сократа является не видением, а ощущением какого-то голоса или созерцанием какой-то речи, постигаемой необычным образом, подобно тому как во сне нет звука, но у человека возникают умственные представления каких-то слов, и он думает, что слышит говорящих.
– Ну, – энергично подтвердил я.
Симмий и Кебет посмотрели на меня с уважением.
– Но иные люди и во сне, – подхватил Кебет, – когда тело находится в полном спокойствии, ощущают такое восприятие сильнее, чем слушая действительную речь, а иногда и наяву душа едва доступна высшему восприятию, отягченная бременем страстей и потребностей, уводящих ум от сосредоточения на явленном.
– У Сократа ум чист и не отягчен страстями, – внезапно выпалил я. – Его ум лишь в ничтожной степени в силу необходимости вступает в соприкосновение с телом.
Симмий и Кебет остолбенели от такой моей речи, а потом наперебой начали водить стилосами по вощеным дощечкам.
– Ну, – заключил я, чем чуть было не поверг в шок обеих, а сам подумал: неужели и у меня ученики появились?
Мои мысли они записали и на дощечках еще осталось чистое место. Но я не хотел на каждом шагу разбрасываться идеями, поэтому Симмий и Кебет снова повели философский разговор, иногда поглядывая на меня, как бы ища одобрения.
– Наверное, – робко начал Симмий, – в Сократе сохранилась тонкая чувствительность ко внешнему воздействию, и таким воздействием стал для него, как можно предположить, не звук, а некий смысл, передаваемый даймонием без посредства слышимого другим голоса, соприкасающийся с разумением Сократа как само обозначаемое.
– Точно, – согласился с ним Кебет и посмотрел на меня. – Ведь когда мы разговариваем друг с другом, то голос подобен удару, через уши насильственно внедряющему в душу слова. Но разум более сильного существа ведет одаренную душу Сократа, не нуждающуюся в таком ударе, соприкасаясь с ней самим мыслимым, и она отвечает ему, раскрытому и сочувствующему, своими устремлениями, не возмущаемыми противоборством страстей, но покорными и уступчивыми, как бы повинующимися ослабленной узде.
Впереди по проспекту Коммунистическому началось какое-то странное движение. Что-то приближалось к нам. Опять, наверное мы-все балуемся, подумал я. Надо бы покрепче взять себя в руки, а то ведь и потеряться можно.
– Предметы неодушевленные, – подхватил Симмий, – но гладкие и подвижные по своему устройству, покорствуют движению при каждом его толчке. А душа человека, напряженная многочисленными устремлениями, как натянутыми струнами, гораздо подвижнее любого вещественного орудия.
Два молодых философа являли собой весьма согласованный дуэт. Не успевал один начать высказывать мысль, как второй тут же ее и заканчивал.
– Поэтому, – в восторге от силы своего ума сказал Кебет, – она, душа, то есть, чрезвычайно расположена к тому, чтобы под воздействием умственного прикосновения получить в своем движении уклон в сторону задуманного. Ведь именно здесь, в мыслящей части души, начала страстей и стремлений, которые, вовлекаемые в ее движение, когда она поколеблена, уводят с собою и самого человека.
А грозная волна уже почти докатилась до нас.
Нет, это были не мы-все. Вернее, были, конечно и мы-все, но не в чистом виде, когда безумие увлекало в себя все вокруг.
На нас накатывался испуганный электорат. А гнали его хлыстами своих речей специалисты по связям с общественностью и сами кандидаты.
О, боги, ведь на носу были очередные выборы!
Уже Межеумович метался от одного оратора к другому, уже меня пытались сбить с ног, причем, со всех сторон сразу. Уже… А два начинающих философа все поддакивали друг другу.
– Отсюда легко понять, – говорил Симмий, – какую силу имеет мыслительная часть: кости бесчувственны, жилы и мышцы наполнены жидкостью и вся масса составленного из этих частей тела находится в покое…
Какой покой?! Тут бы только не упасть, а то ведь затопчут насмерть!
– …но как только в душе возникает мысль и порыв к движению, тело пробуждается и, напрягаясь во всех своих частях, словно окрыленное, несется к действию.
– Я сделаю вас богатыми! – кричал один кандидат. – Не в деньгах счастье!
– Я сделаю всех женщин девственницами! – перекричал его второй. – А мужиков – трезвенниками!
Надо же! И мужской, и женский электорат еще раздумывал!
– Я сделаю вас богами! – уверял третий. – Каждому по Олимпу, правда, с холодным сортиром на улице!
Попробовал бы он сам присесть на вершине Олимпа, подумал я.
– И нет причин полагать, – продолжал Симмий, – что трудно или невозможно постигнуть способ, каким мыслящая душа увлекает за своим порывом телесный груз.
А одуревший Межеумович влекся от одного оратора к другому. То ему хотелось стать девственником, то богом, то просадить в рулетку миллион.
– Подобно тому как мысль, даже и не облеченная в звук, – поддержал Симмия Кебет, – возбуждает движение, так с полной убедительностью, как мне кажется, могли бы мы предположить, что ум следует водительству более высокого ума и душа – более божественной души, воздействующих на них извне тем соприкасанием, какое имеет слово со словом или свет со своим отблеском.
Тут уж более высокие умы кандидатов взялись за дело по настоящему, поскольку обладали душами чисто божественными.
– Я сделаю вас счастливыми! – подмасливался четвертый кандидат. – Каждому по свободе, равенству и братству!
– Омоем свой последний сапог во всех морях и океанах сразу! – взывал пятый.
– В сущности, – сказал Симмий, – мы воспринимаем мысли друг друга через посредство голоса и слов, как бы на ощупь в темноте. А мысли даймония сияют своим светом тому, кто может видеть и не нуждается в речах и именах, пользуясь которыми как символами в своем взаимном общении, люди видят образы и подобия мыслей, но самих мыслей не познают – за исключением тех людей, которым присущ какой-то особый, божественный свет, как Сократу.
Кебет немедленно согласился с Симмием и даже начал развивать мысль еще дальше, но толпа уже оттерла меня от них, так что я больше не слышал, что говорили начинающие философы. Похоже, они не воспринимали ничего вокруг, увлеченные разработкой важной темы.
А вокруг все бурлило, колобродило и силилось разродиться истиной.
Как я понял, на каждую выборную должность приходилось не менее десятка кандидатов. Количество же вакантных мест депутатов, а может быть, и мэров, губернаторов или даже президентов вообще не поддавалось исчислению.
Электорату предлагали: немедленное и всеобщее, но, правда, тайное счастье; благоденствие, купание в неге, роскоши и отравленных реках; снижение налогов; полную отмену налогов; повышение налогов на имущество и активы олигархов; возможность каждому стать олигархом; крышу от мафии; саму мафию как крышу; бесплатные прививки от сифилиса и инфляции; свободу слова и преступлений; коттеджи, дворцы и пастушьи хижины; жвачку, супердышащие памперсы и туалетную бумагу по демпинговым ценам; остановившиеся заводы, разрушенные фабрики, землю для личной или братской могилы; безудержное и непрерывное повышение пенсий и зарплат вплоть до прожиточного минимума; детские пособия бездетным и бесплатные презервативы многодетным; весну зимой, лето осенью; какие-то льготные тарифы и цены; то да сё и еще это в придачу…
Словом, я обалдел, пытаясь выбрать наилучшего кандидата.
Да и сам электорат словно с ума сошел. То ему хотелось одного, то совершенно другого, а то и всего сразу!
Межеумович метался, стараясь не прогадать, выспрашивал, задавал каверзные вопросы, мучился сомнением, начинал ликовать и тут же впадал в депрессию. Программа Самой передовой в мире партии его, похоже, не интересовала. Вернее, она ничем не отличалась от всех других. Попробуй выбери!
И тут на меня снизошел с небес критерий истины. Все посулы кандидатов достойны электората, а сами кандидаты – прекраснейшие люди. И чтобы никого не обидеть, надо голосовать за всех. Я уже мысленно проставил “птички” перед всеми фамилиями, как что-то изменилось.
Кто-то из кандидатов высказал мысль, до этого тщательно скрываемую всеми. Может, у него фантазии не хватило, а может, нервы сдали.
– Только я вас сделаю! – на весь Коммунистический проспект заявил он. – А все остальные кандидаты – дерьмо!
Что ту началось! Словно пробка из бочки с пивом выскочила.
Кандидаты прекратили раздавать посулы и занялись конструктивной критикой своих противников.
Этот оказался шизофреником, тот – давно разыскиваемым преступником! Один уже дважды обокрал электорат, другой по дешевке расфуговал почти все имущество Сибирских Афин, набив при этом свои карманы, третий растлевал малолетних, четвертый – старушек, пятый разыскивался Интерполом, шестой – мафией.
И через пять минут выяснилось, что более презренных и развращенных людей, чем кандидаты, Сибирские Афины еще не видели.
Электорат немедленно раскололся по числу кандидатов. Все остальные претенденты, несомненно, были ворами и преступниками, но его, единственный, справедливейший и честнейший, способный удовлетворить все чаяния народа, был вне сомнений и подозрений.
И тогда в ход пошли подметные письма, дубинки, оскорбительные листовки, неподкупные средства массовой информации, заказные убийства, жалобы и заявления в суды всех уровней, справедливое битье наиболее опасных конкурентов, поджоги и взрывы машин и коттеджей, ну а заодно и всего прочего, что попадалось под руку.
Электорат бессмысленно метался, кандидаты надрывались в криках и призывах, Коммунистический проспект превращался в улицу Коробовщиков. Кто-то начинал строить баррикады, кто-то уже поджигал их. Одни громили витрины, другие переворачивали автомобили, третьи интересовались только “мордами” своих противников.
Межеумович успевал делать все. Правда, и ему доставалось. Но за любую безумную идею он готов был отдать свою многострадальную жизнь без остатка. Но, к счастью, никто ее не брал.
Что же я наделал, проголосовав сразу за всех, казавшимися мне достойными, кандидатов?!
И тут на меня с небес снова снизошел критерий истины.
Ведь если я проголосовал за всех достойных кандидатов скопом, то мой бюллетень будет признан недействительным. И таким образом, я не поддержал ни одного из бессовестных претендентов.
Я уже начал хвалить себя за предусмотрительность, но потом вспомнил, что имени у меня нет, а поэтому я не зарегистрирован как избиратель ни в одном избирательном округе.
Ну и ладно, подумал я. Плевать мне на них! Этот критерий истины мне даже нравился больше, хотя он не упал на меня с неба, а всплыл из глубин души.
А ведь как прав был даймоний Сократа!
Электорат, да и сами кандидаты, уже полностью превратились в нас-всех. А тут уже и работники славного Агатия появились и давай вовсю предлагать нам-всем договора на вкладывание Времени в беспроигрышную пирамиду.
И точно, раздавленных оказалось много.
А оставшиеся в живых понемногу приходили в себя и начинали вопить:
– На Персию!
– В бордель!
Голоса, похоже, разделились поровну.
Тут я заметил самого важно шествующего славного Агатия. Похоже, что ходом предвыборной компании он был весьма доволен. В развитие сценария он не вмешивался, только раз пошевелил пальцем и к нему тотчас же подвели растерзанного, но радостного Межеумовича.
– А Сократ? – спросил славный Агатий.
– Пошел другим путем, – доложил диалектик.
– Вот и догоняй, – тяжело посоветовал славный Агатий.
– А выборы?
– А выборы проходят на мои деньги. И мне насрать, кто из них победит, потому что все они куплены именно мной. Пусть развлекутся немного.
– Ты идешь? – недовольно спросил меня Межеумович.
– Ну, – ответил я.
И мы пошли. Межеумович был несколько раздосадован, что ему не удалось до конца внедрить в электорат диалектический и исторический материализм, но ослушаться славного Агатия он принципиально не мог.
На перевернутом и обгоревшем автомобиле сидели Симмий и Кебет. Только теперь было уже не понять, кто из них истинно черный, а кто рыжий. Я остановил Межеумовича, похлопывая его по плечам и заднице, как бы сметая с него пыль и сажу, а сам прислушался.
– Воздух, оформленный в виде членораздельных звуков и превратившийся полностью в звучащие слова, – говорил Симмий, – доносит до души слушающего некую мысль.
– Что же удивительного, – подхватил Кебет, – если воздух при своей восприимчивости, изменяясь сообразно с мыслями богов, отпечатает эти мысли для выдающихся и божественных людей?
– Речи даймония, – продолжил Симмий, – разносясь повсюду, встречают отголосок только у людей со спокойным нравом и чистой душой.
– И таких мы называем святыми и праведниками.
– Это Сократ-то святой?! – возмутился Межеумович. – Нормальный он, нормальный, хотя и ненормальный! Пошли, а то выжрут всё.
– Ну, – согласился я.
Начинающие философы уже записывали свои, видать, мысли на вощеных табличках. И как они только у них не расплавились?!