Текст книги "Камень на камень"

Автор книги: Веслав Мысливский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

А тогда от дурацкой поллитровки меня так развезло, что я будто сам по взгоркам да по рытвинам шагал, и еще кто-то подо мной нарочно раскачивал землю. А один раз, видать, крепко тряханул, земля прямо ушла из-под ног, и, не поддержи меня Малгожата, я бы наверняка шмякнулся.

– Упились вы, – сказала она. – Не провожайте меня дальше.

– Это только ноги, панна Малгося, – сказал я. – А голова ясная, вон как эта луна над нами.

А луна была как коровье вымя, казалось, потяни ее за соски, хлынет на нас ручьями лунный свет.

– С вами, панна Малгося, я б на край света пошел, и не заблудились бы. Куда б вы только ни пожелали, близко, далеко, мне все равно, мне хоть в лес, хоть в вечность.

Потом понес что-то про партизанское житье, мол, во мне семь ран. Давно заживших, конечно. Но иногда, как вот сегодня, чудится мне, из них сочится кровь. Захоти она, я бы мог ей их показать и про каждую рассказать. Потом стал припоминать, сколько немцев убил. Но что-то больше пяти не мог насчитать. Загибал пальцы на левой руке, но, едва доходил до пятого, эти немцы как в колодец ухали. Что за чудеса! Стрелял, стрелял – и всего пятерых? Неужто остальные воскресли?

Еще я чувствовал, как во мне закипает злость, что я иду, иду, и все зазря. А она словечка даже не скажет. И, видать, со злости вырвалось у меня, почему с Маслянкой она может, а со мной нет. Чем он лучше меня? Даже в партизанах, скотина, не был, свиньями торговал, а другие кровь за него проливали. Откуда я знаю? В гмине говорят, в гмине ничего не скроешь. И те, что говорят, тем же самым занимаются, так что не стоит расстраиваться. Святой она, надо думать, не мечтает стать? Да и зачем? Состарится и будет жалеть. И что за удовольствие быть святым? Разве что потом повесят на картине в костеле, славить на всех углах станут, на ярмарках продавать, а то и в календарь впишут. Но для этого каким святым надо быть! И другого бы святого из-за тебя выпихнули, потому что их и без тебя по четверо, по пятеро приходится на один день. Скоро для самых наисвятейших святых не хватит мест. Так что никакого резону нет. Еще неизвестно, может, это только здесь человек считается святым, а там будет поджариваться в аду. Откуда нам знать, как там? Ну что, панна Малгося, долго мы так идти будем? Скоро лес кончится. Но, если она хочет дальше, я могу и дальше. А хочет, могу на ней жениться. Мне давно пора. Люди уже говорят, женись, чего не женишься. Пусть скажет, согласна ли стать моей женой. Счастья я ей не обещаю, потому как во мне его нет. Но как-нибудь проживем. Я хоть завтра готов. Распишу нас сам. И такую речь закачу – помрем, а всё будут нас вспоминать. На похоронах войта Рожека, того, которого застрелили, я речь сказал – все плакали. А приехал один из повята, так заикался, мямлил и о Рожеке ни слова, только без конца о врагах. Пока не встал Рожек из гроба и не сказал ему: проваливай. Вы, Петрушка, говорите. И не плакать мне тут, я послушать хочу. Такой уж он был, лицом не вышел, но душа-человек. А пожелает панна Малгося, мы даже в костеле обвенчаться можем. Я не знаю, есть ли бог. Но если для нее есть, будет и для меня. Сшил бы мне портной костюм, ей портниха платье. Ну что, панна Малгося?

Она шла, как тень, и все время молчала. Даже, казалось мне, это не она идет, а деревья рядом шагают, и я им байки рассказываю. И может, из-за этой неуверенности, она это или не она, я вдруг обнял ее и шепнул:

– Малгося.

Она влепила мне пощечину, вырвалась из пьяных объятий и пустилась бежать.

– Малгося, не убегай! Я тебе ничего худого не сделаю! Не убегай! – закричал я. И бросился за ней. Но она мчалась как косуля. А подо мной земля раскачивалась и вдобавок кружиться начала. Ноги запутались. Вроде я вперед бежал, а меня то туда, то сюда швыряло. Зацепился за что-то, раз, другой, а потом меня дорога и вовсе спихнула на обочину. Черт бы ее побрал!

– Малгося! Стой! Остановись! Пальцем до тебя не дотронусь! Я думал, и тебе хочется! Стой! – казалось мне, не только я, весь лес ее зовет, и луна над лесом, и ночь. – Малгося!!

Тень ее отдалялась, размазывалась, пока совсем не исчезла. Я приостановился на минутку, думал, может, угомонится в глазах дорога, и я ее где-нибудь увижу, окликну, и тогда она обязательно тоже остановится. А может, устанет бежать или страх на нее нападет. Дорога от луны стала светлая, прямая, но казалась еще пустыннее. Я не знал, то ли идти дальше, то ли не идти. Пошел все-таки. Ты, осел, вообразил, будто это Каська-продавщица. Той плети, что в башку взбредет, еще она тебе скажет, какой ты умный. Ох, и умный же ты, Шимек. Будь я хоть на четверть такая умная, давно бы уже имела собственный магазин. И продавала б, что мне захочется. Ни хлебом, ни солью не торговала бы. Хлеб пускай бабы себе сами пекут. А за солью – в город.

– Малгося! – снова заорал я на весь лес. – Не бойся! Я протрезвел!

И вдруг в двух шагах от себя, с правой стороны, услышал, вроде какое-то дерево плачет. Не знаю, дуб это был или бук. Я протянул руку и тут увидел ее, прижавшуюся к стволу.

– А, это ты. Не плачь, ну. Не из-за чего. Не подошли мы друг дружке, вот и все. Идем, провожу тебя до дома и уйду.

– Не хочу, чтоб ты меня провожал! Не хочу! – выдавила она сквозь слезы. – Я думала, хоть ты другой. Думала, таким только кажешься. Почти тебе поверила. – И вдруг оторвалась от дерева и снова кинулась бежать.

Я не стал ее догонять. Беги, сука, я и не подумаю за тобой гнаться. Всем вам, бабам, хочется, чтобы человек другой был. А какой он должен быть другой? Можно разве через себя перескочить? Какой есть, такой есть, и таким останется. И я вернулся на гулянку.

Вот когда я разошелся вовсю. Кто только не подворачивался, всем ставил, своим, чужим, врагам, знакомым. Хочешь не хочешь, а выпить изволь. С Шимеком не выпьешь? Даже музыкантам пойти поужинать не дал, принес им водки, бутербродов – играйте. И они играли, сплошь польки да обереки, потому что я так пожелал. Орали некоторые, что хотят танго, вальс, а то сил уже больше нет. А я ни в какую, полька и оберек, оберек и полька. Меня слушать, оркестр, вот вам еще пять сотенных! Прискакал затейник, чего это я тут командую, моя, что ли, гулянка? А я сорвал у него с руки повязку и себе повязал. Я теперь затейник, а ты катись! Не то такое устрою, все сокрушу в дым. Радуйся, что мне весело, не дай бог, станет грустно. Разгоню тогда всех к чертовой матери!

Уже не соглашался никто со мной танцевать, устали, мол, никак дух не переведут после этих полек да обереков. Пусть сыграют что-нибудь медленное. Польки, обереки уже не в моде, а я уперся, чтобы польки, обереки. А пошли вы все, сидите дома да сейте петрушку, коли вам польки с обереками немодные.

– Идем, Игнась! – потянул я Игнася Магдзяжа, который покачивался, пьяный, на пеньке – того и гляди упадет. – Покажем этим засранцам, вправду ли вышли из моды польки, обереки. Ты будешь барышня, я кавалер. Пошли. А надоест, поменяемся, ты за кавалера, я за барышню. Только смотри пальцы не отдави, а после притопа разок меня подкинешь. Можешь даже двумя барышнями быть или двумя кавалерами, мне все равно. Один повыше, другой пониже, один толстый, другой худой, рыжий, лысый, один кривой, а другой хромой, бес его за ногу, Игнась, пляши с ними без меня, мы с тобой еще погуляем. А хочешь, я вас поженю? Что, не могу? Я могу мужика с мужиком, бабу с бабой, кобеля с сукой, вола с ослом, кого ни пожелаю, даже всех со всеми. Захочу, музыкантов переженю, скрипача с гармонистом, кларнетиста с тромбонистом, а барабанщика с барабаном, не веришь? Ну так выпей, ты еще мало выпил, тут верить надо, Игнась, надо верить. Хоть бы раньше никогда не видал, а поверить должен. К примеру, ты водку пьешь, а не поверь, что пьешь, – будто и не пил вовсе. Они там два притопа, три прихлопа, разве это называется гулять? Гулять надо без роздыху. Без роздыху мир крутится, без роздыху жизнь течет, без роздыху пьется.

А Игнась только раскачивался и слезливо бубнил:

– Не могу я, Шимек, не могу. Ни за барышню уже не могу, ни за кавалера, мне блевать хочется. А как гуляют, я и позабыл. Ой, давненько это было, Шимек, давненько. Хорошие были времена.

Я махнул на него рукой и сам пустился во все тяжкие. Кричали мне: куда лезешь! Псих! Нажрался как свинья. А я руки вверх, как ветви яблони, как два орлиных крыла, и у-ха-ха! Гей! У-ха-ха! Меня толкали, дергали, пытались силой столкнуть с помоста. Но я разок-другой замахнулся этими своими крыльями и остался один посреди дыры, а дыра широкая, на всю поляну, и глубокая, дна не видать. Только где-то по краям визг, крик. А мне хоть бы что, я гулял.

Не помню даже, когда поляна опустела и оркестр кончил играть. А мне и горя мало, у меня внутри был свой оркестр, скрипки пиликали где-то у подбородка, гармонь растягивалась от плеча до плеча, в животе барабан бил, в ухе тромбон выл, а кларнет клювиком пил из сердца. Утренняя заря уже проглянула сквозь деревья, роса упала с неба на землю, проснулись птахи и воздух от их пенья дрожал, а я все гулял, один на всей поляне, один на свете, словно на поле боя. Людей никого не было, только Игнась Магдзяж валялся пьяный возле своего пенька, и кругом бутылки из-под водки, доски от ящиков, разбитые рюмки, тарелки, обрывки бумаг.

Схлопотал я потом за свои подвиги от Маслянки в правлении, вроде бы гмину опозорил. И наверное, из-за этого он вскоре перевел меня с регистрации браков на плановые поставки. Но больше всего кляли меня пожарники – они собирали деньги на мотопомпу и надеялись на гулянке заработать, сколько им не хватало. А по моей милости только потеряли, потому что я народ распугал, больше половины водки непроданной осталось и с полтелеги бутербродов. Хотя как они могли потерять, когда я всю получку истратил? Да еще разнесся слух, будто я женюсь. Одна гулянка – и женюсь. Эх, люди, люди. Так я б уже раз сто должен был жениться. А тут даже не началось и уже кончилось. Ладно, женюсь, так женюсь, болтайте на здоровье. Стану отпираться, еще больше разговоров пойдет.

Другое дело, что я вроде бы после этой истории присмирел. Подсмеивались надо мной, а я ничего. Правда, редко теперь в другие комнаты заходил, целыми днями сидел у себя. Да и не хотелось мне с нею встречаться, ведь ей наверняка доложили, что я вытворял на гулянке. А все начинать сызнова я не собирался. Что поделаешь, не получилось, разойдемся каждый в свою сторону. Здрасьте. Здрасьте. И больше ничего. Но вокруг все упорней поговаривали, будто я женюсь. То один, то другой, кто только меня ни встретит. И что изменился я, людей сторонюсь, не зайду, не навещу приятелей. А хуже всего девки, эти уж совсем как змеи.

Ну как, лучше такая, с аттестатом, тех, кто с семью классами? Крепче обнимает? Тебе ж всегда пофигуристей нравились. Видать, разонравились. А груди-то у нее какие, фу. Словно полдюжины ребятишек выкормила. Ты часом не влюбился? Ты – и влюбился! Ой, непохоже. Да и кто тебе поверит. Тебе даже, когда ты «добрый день» говоришь, нельзя верить – того и гляди день бедой закончится. Обманщик. А девчонка дура дурою. Еще от тебя поплачет. Вроде образованная, а попалась на крючок, как всякая другая. Завлекаешь ее небось красивыми словами, а она думает, ты на ней женишься. Женишься на одну ночку, покуда другая не приглянется. А если б и женился, что за жизнь у нее бы с тобой была? Ни крестьянин ты, ни служащий. Миловаться только умеешь. Ой, в этом деле ты мастак. Опутаешь девку, она и не заметит, как в самой середке окажешься. Аж там, где ни горько, ни сладко. И не отпихнешь тебя и не вытолкаешь, будто корни, расползаешься ты по всему телу. А потом дрожи, девка, ждать дитя или не ждать. И когда затошнит, когда на квашеную капусту, на кислые яблоки потянет, беги поскорей в костел, чтобы бог простил. И замаливай свой грех, проси, чтобы пронесло, обещай, что ты больше никогда-преникогда. А если все обойдется, снова паскудника этого готова будешь принять. Потому что страх легко забывается, а бог еще легче. Небось семью своими ранами ее привораживаешь, подлец? А кончится так и так в постели или где-нибудь под кустом. Глаза б я тебе выцарапала. Да уж пусть она выцарапает. С меня довольно, наплакалась. Ой, дура я, дура.

Дошло и до отца с матерью, что я женюсь, и получилось, будто я это от них скрываю. Я заметил, как-то чудно они на меня поглядывают. Но думал, из-за того, что я после работы возвращаюсь из гмины прямо домой, не пью и в поле без понуканий езжу. И, может, они со страхом ждут, надолго ли меня хватит.

В один прекрасный день сижу я за столом, ем кислые щи – собираюсь ехать в поле пахать, – как вдруг мать с кровати говорит, что люди болтают, я жениться надумал. И, хоть я от них таюсь, она так рада, так рада. Видать, бог ее наконец услышал. И кто ж такая? Не из голытьбы? Человек-то хороший? Когда решили пожениться – ей бы хотелось дожить, чтобы хоть на том свете за меня не тревожиться. И что теперь она за нас обоих будет молиться, как за своих детей. И что золотой образок, который у нее на шее, снохе будет. И что помереть теперь для нее все равно что заснуть, без сожаления примет смерть. Ну как я мог сказать, что это все неправда? Я и сказал:

– Еще не так скоро. Куда спешить?

– Привел бы ее как-нибудь, познакомил. Может, я встать способлюсь, горницу побелю.

А отец, какая невеста, и не спрашивал, сразу – сколько у них моргов. До того меня этим разозлил, что я чуть не сказал, нисколько, к людям работать подряжаются, а живут – угол снимают. Но он так настроился на эти морги, что я сказал:

– Сорок.

– Сорок? – Он даже побледнел. – Хо! Хо! Богатые.

– Богатые, – подтвердил я.

– И тебя хотят принять?

– Почему б им не хотеть? Разве ваш сын того не стоит?

– Эй же, кто говорит, что не стоит. Только богатые всегда к богатым тянутся, а бедными брезгуют. Бугаи, что ли? Бугаи? Как же, слыхали. Но что у них сорок моргов, я даже не знал. Видать, прикупили. И много их приходится?

– На что приходится?

– На эти морги.

– Она одна.

– Одна дочка?

– Нет, есть еще брат, только у него чахотка.

– И-и-и, коли чахотка, считай, его нету. А работника хоть держат?

– На что им работник? У них машины.

– Ну да, нынче даже если б захотели, откуда взять работника. Поуходили, черти, на заводы, в города, в конторы. Придешь, так он тебе, сколько будет два раза два, не сочтет, а туда же, начальник. А раньше сами в батраки набивались. Теперь на косьбу на два дня никого не наймешь. И уж не знают, сколько содрать за день. И каждому чтоб с кормежкой. И не станет тебе лапшу или кашу есть, мясо ему подавай, мясо. Машины лучше, это точно. А коров у него много?

– Пять или шесть. Я в хлев не заходил. Еще подумают, на ихнее хозяйство зарюсь.

– И правда. Но лучше наперед все знать. А при стольких-то моргах и десяток держать можно. Ты черно-белых не заводи, они вроде больше молока дают, только водянистое оно. Держи рыжих. Коровенки собой поменьше, вот и сожрать столько не сожрут, а молоко пополам со сливками. И быка хорошо б завести. Ой, на быке можно немалую деньгу сколотить. Мазярский до войны держал быка – пять злотых за случку брал или четыре дня отработки. Завяжется не завяжется, все равно. И у кого в хозяйстве бык, известно – богатей. Бедняки быков не держат. Свиней побольше разведи. На свиньях скорей заработаешь. Только чтоб матка была своя. Поросята теперь в цене. Да и зачем на ярмарку ездить покупать. Время терять жалко. Свои – самое верное дело. А то купишь каких-нибудь заморышей, а они у тебя не станут расти. Как знать, что покупаешь? Посмотришь – вроде поросята, а погодя оказывается – оборотни. Вместо того, чтоб расти, усыхают. И гляди, как бы тебе кто заразу в хлев не занес. Чужих не впускай. Никогда не знаешь, у кого чего на уме. Хоть и сосед, разве что известно? Может, глядит по-доброму, а принесет смерть, откуда тебе знать? Смерть и в добрых глазах можно принести, и на руках, на сапогах, и даже из кармана вытряхнуть вместе с крошками. Одна свинья околеет, и то беда. А вдруг на всех нападет мор? Скажет кто-нибудь: ой, хороши у тебя свиньи. Если из зависти сказал, потом, сколько ни наваливай им жратвы, все равно будут с кошку. А завидовать тебе станут, не без этого. Богатым всегда завидуют. Люди, они как делятся: кто завидует и кому завидуют. Из зависти Каин убил Авеля, а Войтек Дендерыс перед войной, помнишь, шурина своего поджег. От зависти все зло на земле. Правительство правительству завидует, король королю, генералы генералам, и так до низу, до простого человека. А поглядеть кругом: гора горе завидует, река реке, малое большому и даже яблоко яблоку на яблоне. Тебе тоже завидовать будут, а как же. И не суди за это людей. Кому-то завидовать нужно. Пчел надо завести, где пчелы, там мед. А когда есть мед, почитай, все есть. Как говорится, земля хорошая, где течет молоко и мед. И когда между деревьев ульи стоят, то и сад веселей. Чаще заходить хочется, чем если б одни только деревья были. Иной раз к людям нет охоты идти, а к пчелам пойдешь. С пчелами и поговорить можно, и послушать их. Только слив не сажай. Им много не надо – уродятся без счета, а собирать кому? Падалица весь сад тебе запакостит. Сам не соберешь, да и вдвоем с нею тоже. Ты говоришь, служащая, – захочет ли еще она со сливами возиться? Рвешь, рвешь, а их все не убывает. Сажай одни яблони. Самое большее две-три груши, только для себя. Ксендз, может, когда заглянет, его угостишь. Ксендзы любят груши. Пойдешь, поглядишь среди листочков, не зажелтела ли которая. Приятно первую сорвать и принести ребятенку или бабе. На, съешь, уже созрелая. Овса не сей. Разве что для лошадей. Пара лошадей нужна. Машины своим чередом, лошади своим. На сорока моргах одно другому не помеха. Что ты будешь за хозяин без пары лошадей? Зайти хотя бы в хлев поглядеть. От пота и навоза аж в нос шибает, точно в цветущем саду весной. Конь заржет, ты его похлопаешь, и вмиг на душе полегчает. Не со всеми же делами сразу к богу бежать. Ну и бричка у тебя небось тоже будет? Выходит, и лошади нужны. Не станешь же ты, при стольких-то моргах, по воскресеньям в костел пешком ходить. Или на крестины позовут, на свадьбу. А будут звать, будут. То твою – крестной, то тебя – крестным. А при бричке без пары лошадей не обойтись. В телегу можно одну запрячь, телега это телега. Но бричка – дело другое, к ней надо пару лошадок, тогда она настоящая бричка. И лошадей подбирай с умом. Не всегда два коня пара. Пара – это если два гнедых или два пегих. А всего лучше один вороной, второй сивый. Ой, вороной с сивкой – это вот пара. Хоть под венец их. Сивка невеста, вороной жених. Или день с ночью в одной упряжке. Только хвосты им не вздумай подрезать, пусть растут до земли. И гривы оставь. Конь без гривы все равно как рекрут. И в гриве у лошади вся сила. И шлеи им справить не забудь, хорошо бы шишечками утыканные! И, конечно, кнут, да похлеще. Ну а из гмины ты небось уйдешь? Зачем тебе служить, при таком-то богатстве.

– Оставь ты его в покое! – не выдержала мать. – Еще ведь не женился. Сам сообразит, что делать. Не пей только, сынок. И к ней добрым будь.

Отцу неловко сделалось, он опустил голову и сидел так, не то об чем-то задумавшись, не то просто уставился в землю.

– Может, собаке поесть снести? – сказал погодя.

– Давно ли она ела?! – снова вскинулась мать.

Тогда отец полез в карман за махоркой, стал сворачивать самокрутку, а когда послюнил бумажку, сказал:

– Я ж от него ничего не хочу. Советую только. К земле его никогда не тянуло, а тут сорок моргов на голову свалится. Сорок моргов, ты понимаешь, что это? Все равно что взять Соху, Мащика, Дереня, Соберая и нас да вместе сложить. Пять хозяйств. А хозяин всему один. Кто ж ему совет даст? Но разве он послушает? Сделает по-своему. Он больше, чем отец с матерью, знает. Ты ему так, он тебе эдак. Ты хочешь, как лучше, а ему плевать. Возьмет да все по ветру пустит, и гуляй душа. Что ему земля. Сызмалу был неслух. А, пусть делает, что хочет. Мы и так помрем, – разозлился отец, как будто я с ним спорил.

А я ведь словечка не проронил. Сидел и слушал его советы. И даже жалел, что сказал ему про сорок моргов. Как это мне в голову пришло? У нас в деревне ни у кого столько не было. Надо бы сказать десять, от силы двенадцать, да и про чахоточного брата это я зря. Или ладно, пусть бы брат был, только лучше калека, чтоб его до конца жизни кормить-поить. Мать все равно бы сказала то, что сказала, а отец бы самое большее сказал:

– Столько же у Врон. И тоже тебя не прочь взять. И остался б на месте. Не понадобилось бы в Ланов перебираться. Где человек родился, там и помереть должен. Потому что нигде больше жить не привыкнет И Ягна ихняя – девка справная. И небось корову за ней дадут, потому как у них две.

Я думал, он не поверит, больно уж много моргов.

– Столько моргов, – скажет. – Было бы в округе слыхать. У Винярского в Болешицах тринадцать, так его все знают. И у войта он до войны был в помощниках. И ксендз, помещик к нему захаживали. И речи на дожинках всегда Винярский. Сына на доктора выучил, дочку на учительницу. Как же, нужен бы ты им был, имей они столько моргов. Это тебе с пьяных глаз помстилось. Пей, пей, кончишь, как Ямрозкин Петрек. Мать последними словами обзывает, когда она ему на водку не дает денег. Руки у малого трясутся, как листья на ветру. Ксендз вечно его поминает с амвона. И то увезут его, то обратно привезут, а он все пьет.

Но, может, отец не столько мне поверил, сколько самому себе. И когда спрашивал, много ли у них моргов, хотел только, чтоб я ему поддакнул. Я и поддакнул, сорок, пускай, если ему так хочется, пусть наконец объестся этой землей, пусть у него от нее разок в голове закружится, потому что меня уже понесло. Думал ему досадить, а получилось, будто бог наконец-то его выслушал.

В конце концов, наверное, до него дошло, что это все брехня, потому что с тех пор он ни разу больше об этих моргах не вспоминал. И женюсь ли я, никогда не спросил. И гуляем ли мы с ней по-прежнему. Правда, у него вроде бы в голове стало мутиться, а после смерти матери он и совсем почти замолчал, редко когда чего-нибудь скажет. Даже к полю интерес пропал, а уж к моей женитьбе и подавно. Раз только, я уже не работал в гмине, а приехал с покоса и сидел, без рук, без ног, на лавке, он вдруг у меня спросил:

– Уже жатва, что ль?

– Ну, жатва.

– А детишки помогают тебе? Привел бы их как-нибудь. Я и забыл, что у меня внуки.

И так же, как тогда, пришлось мне ему поддакнуть:

– Приведу.

VI. ПЛАЧ

Уже люди у меня все время спрашивают, когда ты, наконец, закончишь этот склеп? Хоть бы толем покрыл, чтоб вода не лилась. Я б закончил, давно бы закончил, если б один склеп был у меня на голове. А тут, будто мало всего остального, еще и свинья подохла. Почти набрала свой вес, килограммов сто пятьдесят или сто шестьдесят. Я уж прикинул, продам, так и со склепом дело живей пойдет. Стены давно стояли, и внутри на восемь частей поделено, только положить свод и, на худой конец, в таком, недостроенном, можно хоронить.

Хмель терпеливо ждал, когда мы снова начнем, хотя и сгорбился, постарел. Раз только прислал жену, чего-то он прихварывать стал, как там со склепом, ему бы хотелось начатое довести до конца. А повстречается мне в деревне, только головой кивнет и идет дальше, самое большее спросит: ну когда ж? Но будто вовсе и не про склеп, а так, вообще. И любую отговорку принимал: мол, то, се, Хмель, а чаще всего – пока не откормлю свинью. Известно, свиньи – самое прибыльное дело. Если только не попадется какая прорва, а так – восемь месяцев, и на скупочный пункт. Ну корми, корми, да поспеши, а то не успеешь. А я если и выкормлю свинью, обязательно более важные находились траты, то налог, то наперники, одежку для Михала к зиме, много чего, или уголь выкупать подойдет срок, а склеп мог еще подождать, никто, слава богу, помирать не собирался. Много свиней я и не заводил, одну-две от силы. Свиней держать – надо, чтобы женщина в доме была, мужику одному не справиться. Хотя иногда я подумывал, не взять ли ссуду, построить свинарник голов на сто и растить поросят на продажу, как некоторые у нас делали. Не свиней, так что другое, но только для заработка. Чамчага, к примеру, растяпа растяпой, а завел овец. Никто раньше в деревне овец не держал. Были до войны, но в усадьбе. Чамчага даже стричь научился. В первый раз, правда, так бедняг изуродовал, как если б их волки покусали. Но теперь сам стрижет, баба его прядет, дочки свитера вяжут, и все ходят в Чамчагиных свитерах. Или Франек Кукля – разбил сад и яблоки тоннами продает. Яблоня к яблоне у него стоят, рядами, как коровы в просторном хлеву. И притом в одном ряду один сорт, в другом другой. Ни единое деревце из ряда не высунется и не перерастет соседнее. Чистехонькие, точно он их каждый день скребницей чешет. Кажется, и веток у всех поровну, а где больше было, видно, что обрублены. И на всякой яблоньке будто одни только яблоки растут, без листьев, без веток, без ствола и даже без земли. Только уж очень тихо в этом саду, ни пчела не зажужжит, ни птаха не защебечет, одни яблони, яблони, яблони. Я Франеку раз сказал:

– Сад у тебя ничего. Но невеселый какой-то.

Он засмеялся:

– Хе-хе-хе! На что мне веселый! Лишь бы доход давал.

Может, так оно и нужно. Иногда я даже видел, как вхожу в свинарник голов на сто, а там бело от свиней и только набитые животы колышутся. И все это мое. Но долго такие мысли в моей голове не задерживались – на что мне столько денег? Строить я ничего не собираюсь. Оставлять некому. Одна-две, и хватит. За свиньями уход требуется. Себе можно не сготовить. Съешь кусок хлеба с молоком или с грудинкой, а свиней надо кормить, да по два раза на дню. Я бы, может, и этих одну-две не держал, но опоросится у кого-нибудь в деревне матка – возьмешь? Бери. Прожорливые, хорошо будут вес набирать. Или поедешь на ярмарку, а с ярмарки возвращаться на пустой телеге тоже глупо, пусть хоть поросенок с тобой возвращается.

Раз меня Фелек Мидура уговорил, даже денег сразу не взял, потом, мол, когда будут. Или еще как-нибудь сочтемся. Лошадь мою он весной на пахоту возьмет, а то ему на своем угоре с одной тяжело. Или я ему зимой сена дам, у меня луг есть, а он свой продал. А не сено, так картошку. Бери, бери, рыльца коротенькие, уши махонькие, жрать будут хорошо, уже сейчас не оторвешь от сосков. И я взял одного.

Сущая прорва оказался поросенок, жрать за двоих жрал, а в весе не прибавлял нисколько. Целый год я его откармливал, а он все был с кошку. Хуже нету, чем такой, – и забить жалко, и дальше растить глупо. Да и как забьешь, когда его на руки, точно ребенка, можно взять, за что ж забивать? И привык я к нему за год. Визгуном прозвал. Как-то само собой так получилось. Вечно ему твердил, не визжи, не визжи, отсюда и Визгун. Чего-то мне не хватало, покуда я его никак не называл; не станешь же каждый раз говорить только: не жри, все равно жратва пропадает впустую. Если б еще у меня их много было, необязательно придумывать клички. Но он один, словно перст божий, промежду лошадью и коровами, должен как-то зваться. Иной раз сядешь в хлеву и глядишь, как он лопает. И даже если незнамо как обозлишься, что не растет, быстро отходишь – больно уж приятно было смотреть, как он наворачивает, но однажды меня такое зло взяло, что я оттащил его от корыта, схватил в охапку и отнес Мидуре.

– Держи, паразит, забирай назад этого оглоеда. Не зря ты денег не просил. Любуйся теперь, своих-то небось уже распродал.

На другой день утром выхожу из хаты, глядь, а мой Визгун бегает по двору, жратву вынюхивает. У меня на душе потеплело.

– Визгун! – позвал, а он шмыг ко мне. Я даже удивился. Вроде бы поросенок, а вот поди – привязался к человеку, видать, какой-никакой разум имеет. Хотя могло и так быть, что Мидура его ночью во двор подбросил, чтоб я подумал, поросенок так ко мне привязался. Но обратно я уже его не понес. Чтоб снова Мидура пришел, подбросил? На его, поросячье, счастье, судьбу я ему еще не определил, вдруг когда-нибудь вырастет свинья – не так будет обидно.

Ту свинью, что у меня подохла, я сразу предназначил на оплату свода. Едва привез ее с ярмарки, впустил в хлев, дал в корытце пожрать и сказал:

– Жри и расти, пойдешь на свод.

И всякий раз, когда приносил ей поесть, повторял себе, что эта на свод, чтоб потом не передумать, когда найдутся какие-нибудь расходы поважнее. А она будто понимала, на глазах росла. Другое дело, что я ей ни картошки, ни кормовой муки не жалел. Сыворотку всю отдавал. А не хватало сыворотки, и молока подливал. А то схожу нарву крапивы, чтоб ее еще больше разнесло.

И восьми месяцев не прошло, а уже можно было гнать на скупной пункт. Но я решил, подержу еще, жрет как черт, значит, с каждым днем прибыток, с каждого килограмма лишние злотые. Да и должна свинья набрать свои сто пятьдесят – сто шестьдесят килограмм, мать всегда до такого веса доводила, тогда только это свинья. И после убоя отходов меньше, а от недокормленной иной раз одна треть. А пригонишь такую свинью на скуп, всяк норовит угадать, сколько она весит, всяк ей спину щупает, много ли сала, случалось, спорили мужики, один – что на три пальца, а другой – на четыре, слушаешь и не нарадуешься, что такую откормил.

Немного ей уже недоставало. Я даже как-то сам в магазине окликнул Хмеля:

– Скоро уже, Хмель. Недели через две-три погоню свинью на скупной пункт, и начнем свод.

– Ну, гони, гони, только, смотри, не опоздай.

А тут захожу однажды в хлев и вижу, в корыте корм почти нетронутый, а свинья моя лежит, будто проснуться не может. Я ее пнул ногой – а ну вставай. Она встала, но все равно какая-то квелая. Схватил я ее за хвост, а она ни дернется, ни завизжит. Пододвинул корыто, ткнул ее туда пятачком – жри. Но у нее точно сил нету этим пятачком шевельнуть. Может, крысу съела, думаю. После крысы так бывает, что свинья ничего не жрет. Только тогда бы ей пить хотелось, крыса жжет как огонь. А тут я принес сыворотки, а она даже не посмотрела. Побежал я за ветеринаром, тот пришел, но только от него и было помощи, что велел зарезать ее и в яму зарыть.

А на другой день приехали и опрыскали мне весь хлев чем-то вонючим. Пришлось коров, теленка, лошадь увести в овин. А то не успеешь войти, слезы ручьем сами из глаз текут. Куры копошились только возле хлева, но и те поплакали. А пес, я думал, взбесится. Чихал, кряхтел, пена с морды падала хлопьями, и ластился к моим ногам, никак я его не мог отогнать. Полай, все пройдет, сказал я, будто на вора, ну полай.

Я даже насчет рельса для этого свода договорился, оставалось только сунуть в лапу и подогнать телегу. Потому что рельс, известное дело, просто так не купишь, надо, чтобы подвернулся случай. А случай сам никогда человека не ждет, человек его должен искать. Мне нужны были три отрезка, метра по три каждый. Сколько я находился, наспрашивался, все без толку. А тут иду как-то вдоль железнодорожных путей и вижу, взамен старых рельсов кладут новые. Я спросил у рабочих, такие ли уж они старые, заезженные, что ни для чего не пригодны, или, может, колею меняют? Не меняют, здесь скорый поезд будет ходить. А старые рельсы куда? В переплавку. Я б купил один, мне для свода в склеп нужен. Разрезал бы на три части, еще б осталось. Они знать ничего не знают, ступай к начальнику станции. Я пошел к начальнику, как-никак хороший знакомый, и говорю: